Горе деда Бондаря
Я помню без чьих то рассказов, как пакт Молотова Риббентропа с секретными приложениями к нему и экономические соглашения заключенные немного спустя, отразились на жизни маленькой ж.д. станции Тощицы. Я в те годы учился в школе в седьмом классе и был довольно начитанным, любознательным пареньком. Надо сказать, что вся моя сознательная жизнь с 17 до 62 лет прошла в армии, где вопросы предвоенного периода всегда были на слуху, а также изучались в военно-учебных заведениях, которые я закончил. Кроме того, в эти предвоенные годы три моих старших брата уже были военными. Иван после окончания авиационного техникума и автодорожного института при скрытой мобилизации 800 тыс. человек в 1939-40-м годах попал в это число уже офицером. Василий в 1938 году окончил Ленинградское военно-инженерное училище и строил аэродромы, сначала в Прилуках Черновицкой области, других районах Западной Украины, а перед самой войной в Прибалтике. Владимир в 1937 году был призван на флот и служил сначала в Ораниенбауме на Балтике, а затем в г.Полярный на Северном флоте в должности старшины трюмных мотористов. В августе 1942 года он погиб вместе со всем экипажем подводной лодки М-173.
И в письмах и в разговорах, когда братья приезжали в отпуск, тема событий предвоенных лет, постоянно витала в воздухе нашей хаты, и не выходила из головы моих родителей и меня подростка. Особенно переживала мать, видимо предчувствуя надвигающиеся события. Кроме того я был постоянным «читачем» газет для соседей и рабочих смолзавода, который располагался через улицу от нашего дома. Радио у нас в Тощице не было, как и электричества. Газеты из наших соседей и рабочих завода мало кто выписывал, да и надо сказать большинство жителей станции были малограмотными. Наша семья выписывала и центральные газеты и республиканские белорусские, и даже детские персонально для меня. Читал я хорошо уже с младших классов, сказывалось то, что у меня были три старших брата, а я четвертый с большим отрывом от них. Они и научили меня читать еще до того, как я пошел в школу. Слушателями моих чтений газет были в основном мужчины, а они у нас в Беларуси были «политически подкованными» и обладали широким «плюрализмом» мнений. По каждой прочитанной статье разгорались споры. Что касается пакта, то одни говорили: Да, хорошо, что он заключен. Войны пока не будет»! Другие кричали: «А с кем заключили? Это же фашисты, предаст нас Гитлер»! Эти споры взрослых мужиков запали мне в душу. Видимо поэтому все события предвоенных лет я до сих пор ясно помню и имею по ним свое мнение, основанное на суждении «народа», а не так себе. А народ, «как учила нас партия», сами понимаете какая, других не было – никогда не ошибается.
Так как же изменилась жизнь в Тощице, после августовского сговора Сталина и Гитлера? Тощица маленькая ж.д. станция, но по-моему изменение жизни в ней как в зеркале отражали изменение жизни всей необъятной страны, начиная с конца августа 1939 года до начала Великой Отечественной войны. Жизнь резко ухудшилась! Хлеба стали выдавать только по одному килограмму на руки. Второй раз в этот день не выдавали. Лавочник (так по старинке называли продавца сельпо) всех знал в лицо и даже если в магазин приходил другой член семьи – хлеба не давал. К тому же отпускать лишний килограмм хлеба было просто опасно. Их райцентра Быхова, находящегося в 25 км привозили в специально оборудованном хлебном ящике на телеге, реже на полуторке, хлеба столько, чтобы хватило всем, но лишнего не было. Люди говорили: «Весь хлеб гонят в Германию».
Однажды я лично видел драму, возникшую из-за промашки продавца. Как то в один день хлеба привезли очень мало и всем не хватило. А хлеб делили так: стандартную двухкилограммовую буханку продавец разрезал на глазок и вручал двум покупателям. Я стоял рядом с прилавком – свою «пайку» уже выкупил, но почему то задержался. И вот продавец берет последнюю буханку и объявляет об этом людям в очереди, не отрывающих голодных глаз от хлеба, понимая, что семья сегодня обойдется одной «бульбой». Кстати более вкусной картошки, чем белорусская я нигде не ел. Даже проходя службу в Закавказье, а там лучшей в мире картошкой (у грузин – все самое лучшее в мире – любят похвастаться) считается картошка из высокогорного Ахалкалакского района (1700метров над уровнем моря), я остался при своем мнении, что лучшая в мире все же белорусская картошка.
Так вот продавец разрезал последнюю буханку и одну половинку отдает стоящей в очереди женщине, получив от нее рубль (1 кг черного хлеба – белого даже не привозили – стоил 90 коп.) На «бесхлебье» сдачу в 10 коп многие и не требовали.) В очереди за женщиной стоял пожилой мужчина с окладистой бородой, по фамилии Бондарь, хороший знакомый нашей семьи. Жил он в деревне Великий лес, был крепким хозяином, мог продолжать так жить и без колхоза (это он так думал), т.е. в колхоз не вступал. Но советская власть в лице местного начальства из местной голытьбы, думала иначе. Бондарь был раскулачен. Его землю и все нажитое за долгие годы тяжелого крестьянского труда передали в колхоз. Бондарь остался нищим и старым. Былого уже не наживешь – нет ни сил, ни времени. Да и не позволят. Но в Сибирь его не сослали. А в колхоз он даже из под палки не шел. И стал он деревенским люмпен-пролетарием. Жил в деревне, работал на станции Тощица, то ли на железной дороге то ли на лесопилке, уже не помню.
За Бондарем в очереди стояла женщина. Продавец взяв в руки последнюю полбуханки как то неуверенно протянул, даже не протянул, а сделал движение рукой с хлебом в сторону Бондаря, который протянул руку чтобы взять полбуханки у продавца… Но тут глаза продавца встретились с голодными глазами женщины, умолявшими без слов отдать последние полбуханки ей. Сердце у продавца дрогнуло, и рука с хлебом потянулась к женщине, которая выхватила полбуханки, опередив замешкавшегося Бондаря, бросила на прилавок рубль и была такова. Получилось, глядя со стороны, что продавец, как бы подразнил Бондаря, а хлеб отдал другому. Таких экспериментов с голодными людьми делать, конечно, нельзя. Бондарь озверел, и потерял контроль над собой. Его охватил страшный гнев голодного человека. Схватив с прилавка двухкилограммовые гири, Бондарь одну всадил в бок, старающегося увернуться продавца, а второй промахнувшись, угодил в полку, где стояли бутылки с какой то жидкостью, после чего запахло спиртным – видимо он разбил несколько бутылок с водкой.
В свою очередь продавец взвыл от боли и заорал благим матом: «Ах ты, кулацкая морда, я тебя в тюрьме сгною». Правда, в конечном итоге, от удара никто не умер, наверное, синяк все таки был. Но никто никого не посадил, и конфликт был спущен на тормозах. Все же друг друга знали, все были соседями и никто никому зла не желал.
Такова была жизнь в те времена. И это происходило, уважаемый читатель, не в период голодомора начала 30-х годов, а в 1939-1940 годах, сразу после заключение пакта Молотова – Риббентропа. Могу сказать вот еще что: продавцом в магазине сельпо был наш сосед Скобов Константин, о котором я упоминал в первой книге своих воспоминаний.
Хочу добавить. Я, мальчишкой стоял ошеломленный, но понял, что это «не есть хорошо», как по-русски говорят немцы, и страшно. Старик Бондарь тоже не сразу ушел из магазина, а потрясенный случившимся, стоял, облокотившись на прилавок, и плакал. Слезы катились по его почерневшим от трудового загара щекам, исчезали в бороде, или капали на пол. Он не рыдал, плакал молча и смотрел сквозь окна и стены магазина в даль дальнюю. И видел он, вспоминая, свою прежнюю жизнь, хату крытую соломой в деревне Великий лес, что километрах в 3-5 от Тощицы, свой двор полный курей, с большим красавцем петухом во главе. С одной стороны двора, напротив хаты навес, где зимой, хранилась телега, а летом сани и сушилась после работы в поле сбруя и другая лошадиная упряжь. Возка и брички у него не было – он не барин, а трудяга-крестьянин и выезды ему были ни к чему. Тут же два места для летнего содержания лошадей. Справа от дома, чуть-чуть поодаль, стоял бревенчатый хлев (пуня по белоруски), где содержались три коровы, овцы и отдельно от коров, два места для зимнего содержания лошадей. Рядом с пуней загородка, куда летом на ночь загоняли овец. С другой стороны хлева загородка для стожков сена. Сено еще хранили на чердаках хлева и навеса. Недалеко от хаты стояло гумно на одного хозяина с овином для сушки снопов перед обмолотом. На крюках висели четыре цепа – орудия молотьбы. Значит, молотили в четыре руки: сам и два сына, может быть, взаимно помогал сосед. Все было для того, чтобы по-хозяйски крестьянствовать. Примитивное по нашим временам, но свое. Собирался приобрести ручную молотилку, но не успел – раскулачили. Был небогатым, но крепким умным хозяином. Крепкий и умный – значит непослушный – значит враг системы. Значит надо его «под ноготь», унизить размазать – раскулачить.
Раскулачили, но в Сибирь не сослали: не очень то богат был, батраков не нанимал. Все своим трудом, своим горбом сотворил и трудом членов своей семьи. Не богат, но хлебушка сам и его семья ели досыта. А сегодня и килограмма не досталось. Вот и катятся горько-соленые слезы.
И вспомнил еще Ефим… Да я сейчас сам вспомнил, что деда Бондаря звали Ефим. И вспомнил он, как перед выездом в поле на пахоту или на сенокос к Днепру, жена (жонка по белоруски), ставила перед ним на стол сковородку с яичницей –глазуньей в 4-5 яиц ( и это ему одному!). А глазунья со скворчащими кусками сала. А жена отваливала перед мужем «половинки» и грибы подставляла. «Половинки» это рассыпчатая крупная белорусская картошка, разрезанная пополам вдоль картофелины. А грибы соленые или маринованные, вроде современной закуски для поднятия аппетита. Правда у трудового человека аппетит никогда не падает. А грибов в лесах в те времена возле Великого Леса – косой коси: и маслята и лисички, в низинах моховики, в березняках подобабки (подберезовики), около болот в осинниках – подосиновики, в сосновых культурах (молодой лес и посаженный человеком) рыжики, на борах боровики, на дубовых культурах – дубовики (именно белые, лучшие грибы из всех грибов). Вместо «половинок» жена, как любая белорусская хозяйка, часто подавала драчоники (некоторые зовут их «драники»). Это оладьи из протертой с помощью терки картошки. А едят их с жареным салом и туком (жиром) от него. Ну а яичница никогда не помешает. Кто из «москалей» или других национальностей скобарей, вологодцев, косопузых рязанцев и других «нерусских» никогда не ел драников с жареным салом – будьте осторожны, это опасно – можно не заметив, проглотить язык, такая вкуснятина, и остаться некоторое время без оного. Ну а «хохлов» драчониками – драниками с жареным салом и яишней не удивишь. На севере Украины все вышеупомянутое любят и умеют готовить не хуже белорусов.
А что на десерт употреблял дед Ефим? А что в деревне для этого есть? Правильно – молоко! Вот и выпивал дед после сала через край полкувшинчика неснятого молока, никакая диарея его не пронимала, вытирал усы и бороду и говорил: «Ну, все старуха, спасибо, немного подкрепился». Могучего телосложения был Бондарь «ильимуромцева» склада. Так же питались особенно перед полевыми работами или сенокосом и его сыновья. В общем Бондарева семья, выражаясь языком Н.В. Гоголя, «очень любила покушать». А в нерабочие дни и пропустить по граненому стаканчику, сразу за три глотка. Но не больше!
А теперь и куска черного хлеба нет! Активисты из «Комитета бедноты» все разграбили и пропили. Лошадей, коров, «транспорт» перевели в колхоз «Верный труд». В народе его называли колхоз «Напрасный труд». Гумно стало колхозным. Овцы куда то исчезли. Наверное, пошли на шашлыки, когда пропивали нажитое тяжелым крестьянским трудом богатство деда Ефима. Сыновья его разъехались по геологоразведкам «во избежание». Там и не найдут и не выдадут. Жена от потрясений преждевременно умерла. И остался дед один одинешенек в пустой хате. Под клуб или избу-читальню не подошла, а то бы и ее отобрали. А хлеба в тот день не дали. Вот он и плакал и вспоминал былую тяжелую, но счастливую жизнь…
Алексей Драгун