Начнём с того, что это был обычный понедельник, и ничто не предвещало... Теперь-то я понимаю, что организовал всё Чейз — в отместку за то, что я стравливал его с Кэмерон. Он перенял, увы, не только мои общественно-полезные черты, коим несть числа, но и моё умение свободно организовать любому человеку любую пакость в считанные часы.
Сначала он, разумеется, проделал большую подготовительную работу, но я, конечно, даже не подозревал о том, что он замышляет. Тем более, что с Кэмерон они как-то притёрлись, перестали смотреть друг на друга, как на ожившие тревожные сновидения недавнего прошлого, и я расслабился.
В половине девятого Орли исправно отыграв скетч «доктор Хаус морочит голову пожарному инспектору», материализуется в моём кабинете, на ходу отстёгивая со своей груди вопиюще лживый бейджик — он прячет его в карман при каждом удобном случае, явно тяготясь навязанной ролью.
- Когда-нибудь это плохо кончится, - укоризненно замечает он, чуть улыбаясь.
-I said hello, Orlly...well, hello, Orlly
It’s so nice to have you back where you belong — усмехнувшись, напеваю я в ответ. Приём безотказный, мы продолжаем уже дуэтом, и Орли отбивает такт узким носком туфли, а я ладонью по столешнице и карандашом по графину. — меня даже начинают тревожить эти спонтанные спевки: мы попадаем голосами в резонанс, до щекотки в барабанных перепонках, а потом легко, не сговариваясь, разбираем на два голоса или кто-то начинает изображать саксофон и метёлочку. Мне кажется, это доставляет огромное удовольствие не только мне, но и Орли, но я который раз ловлю себя на том, что всё время неотвязно думаю, как пройдут ещё десять дней, ещё неделя, ещё пять дней — и он уедет в свой Ванкувер — вот откуда он пролез в мои сны, этот канадский город - на съёмки пилотной серии «Доктора Билдинга», а я останусь один, потому что местонахождение Уилсона пока мне тоже не известно, и абонент с ником «Panda0229» после короткой переписки по поводу, где бы пролечить ракового пацана, ни единой строчки мне больше не прислал. И если бы не Блавски, с которой ещё можно иногда перекинуться двумя-тремя словами, я сдавал бы своё говорильное устройство в камеру хранения сразу после работы.
-Да, там пришёл ответ из Слоуна-Кеттеринга, - сообщает Орли, закончив изливаться в любви к красотке Долли, потому что на правах и.о. администратора просматривает мою почту. - Они готовы принять мальчика Карра в программу. Я отправлю извещение родителям?
- Да, конечно. Вы просто незаменимым становитесь, Орли, - насмешливо говорю я. - Не знаю пока, как буду обходиться без вас.
Ну вот кто просил меня говорить эти слова? Кто тянул за язык? В каждой шутке есть только доля шутки — Орли это знает не хуже меня.
- А я тоже не хочу уезжать, - неожиданно признаётся он. - Ничего, мир достаточно тесен, чтобы не говорить «прощай навеки», и самолёты, слава богу, падают не так уж часто — гораздо чаще они долетают туда, куда, собственно, и планировали долететь. Вот вам пример: мы расстались в феврале, и уже снова можем сыграть в четыре руки «Mack The Knife».
- Как раз вечером после работы собираюсь сыграть, - говорю я, небрежно закидывая ноги на стол. - Вам нравится пицца по-неаполитански?
- Под пиццу по-неаполитански нужна неаполитанская музыка, - его губы трогает улыбка.
- Нет проблем. Тем более, что comedia dell'arte у нас и здесь процветает... Найду хорошее вино...
- Спасибо, я непременно зайду. Часов в восемь будет удобно?
- Вполне.
- Договорились. А сейчас, если не возражаете, я хотел бы посмотреть, как ведётся амбулаторный приём.
- Сделайте одолжение... - вот почему меня всё время тянет разговаривать с ним так, словно мы внезапно перенеслись в эпоху тотальной вежливости, шейных платков и кринолинов? Правда, это была тотальная вежливость под угрозой кольта, но сути не меняется. Несколько минут, прикрыв глаза, я раскачиваюсь на стуле и развлекаю себя видением Мориса-мустангера с волочащимся лассо, пересекающего пустыню под бодрый мотивчик «сhattanooga choo choo», но от этого приятного времяпрепровождения меня отвлекает Венди:
- Доктор Хаус, вас желает видеть доктор Кадди.
Нет, надо заканчивать, надо бороться с этой привычкой качаться на стуле — когда-нибудь дело кончится серьёзной черепно-мозговой травмой. А между тем, я, может, просто ослышался...
- Господи боже! Вы не ушиблись, доктор Хаус? - всплескивает руками Венди.
- А ну повтори, кто там меня желает видеть?
- Доктор Лиза Кадди, из Слоуна-Кеттеринга насчёт вакансии эндокринолога.
- Скажи ей... скажи ей, что я умер.
- Боюсь, в это она не поверит, доктор Хаус.
- Да уж, - говорит Кадди, бесцеремонно входя в кабинет. - Эта шутка, насчёт твоей смерти, уж слишком бородатая... Хаус, тебе не жёстко на полу?
Она выглядит непривычно — на ней светлые брюки-капри и бело-зелёный пёстрый топ, завязанный узлом, кажется, прямо по острие мечевидного отростка. От этого и серые глаза словно приобретают зеленоватый отлив. Волосы распущены по плечам и... какие же они роскошные у неё!
- Ты посвятила последние годы уходу за волосами? - спрашиваю я, поднимаясь, наконец, с пола, - Закрашивание седины, питательные маски, всё такое...?
- А ты свои всё это время, похоже, выщипывал, - подходит и бесцеремонно треплет в пальцах то, что ещё произрастает у меня на голове. - Пересчитать можно...
Венди, увидев, как по-хозяйски она это проделывает, смекает, что речь может пойти не только о том, что написано в резюме, совершенно адекватно оценивает ситуацию и благоразумно и незаметно выкатывается из кабинета.
- Возрастная аллопеция — проявление андрогенной активности тестикулов, - говорю я ей. - Я, конечно, понимаю, что мужики с яйцами в твоём окружении явление редкое, и тебе, похоже, уже пришлось кое-кого связать, чтобы вели себя посдержаннее, - киваю на узел её топа. - Но, как эндокринолог, ты должна ещё хоть что-то помнить из курса специализации, особенно, когда собираешься устраиваться на работу в этом качестве.
- Это кто это у нас тут мужик с яйцами? - подбоченивается она. - Не тот ли эгоцентричный тип, который не способен вытащить голову из песка, предварительно не обдолбавшись?
- О, у тебя приступ ностальгии! Хочешь поговорить об этом? Затем и приехала? Слушай, я тебя разочарую: твой монолог обречён так и остаться монологом. Ты могла говорить его, сидя в Нью-Йорке под кондиционером со стаканчиком мороженого. Ещё и сэкономила бы на проезде.
- Ты первый начал про яйца. Я не собиралась возвращаться к этому.
- К чему? К яйцам? А я подумал, ты как раз к ним... Другие анатомические структуры моего организма тебя и прежде едва ли волновали...
- Хаус, прекрати! Просто захотелось повидать тебя, Уилсона, Чейза, Формана...
- Форман умер, - говорю я.
- Что-что? - возмущённо переспрашивает она. - Это что, очередная дурацкая шутка?
- Нет. Это злокачественная глиома и прорыв крови в четвёртый желудочек. Полгода назад. Что, Чейз не сообщил тебе? - пробный шар.
Но она настолько потрясена, что слова о Чейзе пропускает мимо ушей. Загорелое лицо словно выцветает:
- О! О! Эрик! Боже мой, Хаус!Что же это? - её глаза наливаются влажной болью, состраданием... Чёрт! Да такой я её опять почти люблю!
- Не плачь, - говорю. - Он умер без боли.
- Лишь бы без боли? - переспрашивает она и качает головой. - Ох, Хаус-Хаус... Ему ведь едва за сорок было.
- Жить с болью — нелегко, - говорю я. - Умереть с болью — жестоко. И ты счастливая дура, если этого не понимаешь.
Мне кажется, что на это она может и обидеться или, хотя бы, запротестовать, но она только горестно продолжает качать головой, всё ещё не в силах до конца принять новость, а потом спрашивает меня о Уилсоне.
- Не знаю я, как он. Он уволился и уехал из Принстона. Наверное, неплохо, потому что иначе его действия теряют всякий смысл.
- Куда это он уехал?
- Не знаю.
- Не знаешь? Действительно, не знаешь?
- Действительно, - говорю. - Так что половина мотивации твоего визита пошла прахом — ни Формана, ни Уилсона тебе не увидеть. Чейза позвать?
- Подожди... - он чуть сводит брови. - Ты хочешь, чтобы я сразу уехала? Ты... совсем не рад меня видеть?
Рад? Я? Рад её видеть? Я сейчас расхохочусь ей в лицо самым непотребным образом, потому что придумать более нелепый вопрос она не смогла бы и за годы раздумий.
- Рад, - говорю. - Просто с кормы вид был бы более впечатляющий. Особенно в этих обтягивающих штанишках — неужели ты их для меня надела? Я прямо тронут до глубины души.
Надо отдать Кадди справедливость, чувствовала она меня всегда неплохо, и сейчас тоже ощущает моё скрытое напряжение, которое уже дошло до известного предела и грозит прорваться наружу.
Поэтому она замолкает и просто прохаживается по кабинету, словно приехала на экскурсию с целью обмена опытом.
- Подумать только, у тебя своя клиника!
- Нечто совершенно неслыханное, правда?
- Подарок Уилсона на день рождения?
Определённо, странный у неё информатор — о подарке рассказал, а о смерти Формана забыл? Или, вернее, может быть, не хотел вспоминать? Чейз. Вот прямо клянусь, Чейз!
- Подарок мне на его день рождения. Щедро, как от нищего всю выручку в шапке.
- Как-то странно ты это говоришь... Что, подарок оказался троянским конём?
- А медяки в шапке могут оказаться троянским конём?
- Почему ты сравниваешь такие несравнимые вещи?
- Как раз сравнимые. Вся разница — в достоинстве купюр, а нищий всё равно остаётся нищим. У нищего ничего больше нет, у Уилсона тоже ничего больше нет. И я не о деньгах говорю, хотя денег у него, похоже, тоже нет. Я о том, что им нечего реально терять - ни тому, ни другому. Что остаётся в сухом остатке? Бродяжничество... Кто-то ищет Эльдорадо, кто-то ищет Атлантиду, кто-то ищет себе приключений на задницу. Ключевое слово «поиск»... Чего ищешь ты, Кадди? - что-то я прямо разболтался - от неожиданности, что ли...
- Примирения с тобой, - говорит она и проводит пальцем по нашей «колюще-режущей».
- Осторожно, поранишься, - предупреждаю я, и получается двусмысленно.
- Знаешь... Мне кажется, нам нужно об этом поговорить...
-Не начинай. Мы уже один раз пробовали, - напоминаю я ей.
А она вдруг легко смеётся — даже неузнаваемо-легко, как будто не Кадди, а... скажем, Блавски:
- Ты же сейчас не за рулём...
- Зато с палкой, - почему же и мне не улыбнуться в ответ...
- Красивая какая у тебя палка — ты с ней на Асклепия похож.
- Уилсон подарил.
- Он к тебе... щедр.
- Да, - говорю, и выражаю этим коротким «да» сразу целую гамму чувств: «Да, он, действительно, щедр ко мне, но мне нет причины чувствовать себя в долгу, как и нет причины рассказывать сейчас обо всём, что тут между нами — мной и Уилсоном — произошло, пока ты была в Нью-Йорке». Кстати, о Нью-Йорке...
-Ты, действительно, работаешь в Слоун-Кеттеринг?
- Работала. Не возьмёшь меня к себе?
Теперь уже я отправляюсь в экскурсию по кабинету. Слишком взволнован... Ну вот какого чёрта я так сильно взволнован? Что произошло? Ну, Кадди. Ну, просто трахал её когда-то. Ну что я, первый раз вижу женщину, которую когда-то трахал?
- «Ты сейчас пытаешься лгать самому себе, - говорит кто-то в моей голове, и говорит, паразит, голосом Уилсона. - Начнём с того, что даже просто трахал никогда не было для тебя «просто трахал», и уж тем более, когда речь идёт о Кадди. Сколько раз ты галлюцинировал на тему секса с ней прежде, чем решился в реале?».
- «Всего два»
- «Всего два, - передразнивает «внутренний Уилсон» - Как будто это для тебя обычное дело, грезить на сексуальную тему».
- «Да пожалуйста. Сколько угодно! Вот на днях, например, мне приснилась роскошная блондинка с такими, знаешь, формами... Размер, наверное, четвёртый. И похожа на эту...как её? Аманду Сайфрид...из «Дрянных девчонок».
«Да? Может, подробнее расскажешь. Я, пожалуй, заеду за пивом и куплю чего-нибудь к ужину...»
Стоп-стоп-стоп! Куда-то не туда меня повело... С голосом совести трепаться можно сколько угодно, но вот пиво с ним пить не станешь...
С некоторым усилием возвращаюсь к действительности и перевожу взгляд на Кадди.
- Плохая идея, доктор Кадди. Всё равно, что попытка по дороге в завтрашний день увидеть хвост своего вчерашнего коня.
- Знаю. Но меня иногда просто непреодолимо тянет к тебе, Хаус. Это, наверное, как наркотик... Кстати, о наркотиках... Ты всё ещё на викодине?
- Да, и, опережая сдержанное осуждение, я контролирую дозу. Не больше шести в день.
- А как твоя нога?
- Как видишь, пока при мне... А славно мы болтаем с тобой. Словно две престарелые кумушки на скамейке...
- А ты что хотел? Битья посуды? Кулачного боя?
- Необременительных сексуальных отношений не чаще трёх раз в неделю и не реже одного, без элементов бдсм, привлечения сторонних лиц, ну и, разумеется, без оплаты, с перерывом на кофе-брейк, - отчеканиваю единым духом.
Ожидаю гневной отповеди. А она вдруг говорит:
- Ладно, я согласна, - и ловит меня на слове. А заметив растерянность на моём лице, ещё и смеётся:
- Вот так-то, Хаус. Ты попал. Надо быть осторожнее с предложениями.
- Действительно, попал. Ты меня переиграла, хитрюга.
- Так возьмёшь меня эндокринологом?
- Ни в коем случае.
- Тебе же нужен эндокринолог.
- Но не такой ценой.
- Ладно, - говорит она. - Устроюсь в Принстон-Плейнсборо на прежнюю должность. Составлю тебе конкуренцию — ещё приползёшь ко мне пощады просить.
- Никогда. Я снял сливки с «Принстон-Плейнсборо». И Хурани никогда не пропустит тебя мимо себя по карьерной лестнице.
- Кто? Хурани? Этот самовлюблённый кастрат? Съем его через месяц.
- Забьёмся? - предлагаю как бы между прочим.
- Ставка? Сотня баксов устроит?
- Ну, сотня — это мелочь. Давай по-крупному?
- Давай по-крупному, - вижу, она удила закусила.
- Проиграешь — аннулируешь лицензию врача и исчезнешь из штата насовсем, о кей?
Вижу, как кровь снова отливает от её лица:
- Ты меня так ненавидишь?
- Я тебя люблю, - говорю. - К несчастью... А впрочем, какая разница... Это — моё условие, вот и всё.
- А что будет считаться «проиграешь», а что «выиграешь»?
- Твоё утверждение деканом через месяц и первое место в ежегодном предрождественском соревновании.
- Хорошо... Мои условия: контрольный пакет акций этой больницы, и ты остаёшься в ней работать.
- Навсегда?
- Пока будешь трудоспособным.
- Ого! Круто ты забрала! Хочешь меня в рабы?
- А ты меня — в изгнанницы?
- Ладно. Забились? - протягиваю ей руку.
- Согласна, - говорит Кадди.
- Нам разбивающий нужен.
- Что ты как мальчишка: «разбивающий», «забились», - передразнивает она. - У тебя юрист есть? Пусть составит договор, подпишем в двустороннем порядке, а свидетели заверят подписи.
- Бюрократка.
- Надо всё предусмотреть. Слишком много на кону, а ты всегда мухлюешь.
- А ты мандражируешь.
- А ты... - она вдруг смолкает и делает ко мне совсем маленький шаг, но его хватает, чтобы сократить расстояние между нами совсем на нет. И на меня накатывает ностальгическое ощущение — то же, что было в Хоувэлле с Кэмерон. Чувствую лёгкую панику. Но говорю спокойно и назидательно:
- В одну реку нельзя войти дважды.
- Знаю, Хаус, знаю...
- Что же ты делаешь?
- Наверное, схожу с ума...
- Не я начал, - говорю и отчаянно, яростно, зло впиваюсь губами в её губы.
- И ты теперь здесь живёшь? - Кадди с любопытством оглядывает комнату. - Похоже... Диван... плазма... орган... диски... ванна, наверное, огромная...
- Тот, кто планировал эту квартиру, был хорошо знаком с моими запросами.
- Я видела эскалатор в больнице, - говорит она вроде бы невпопад, а на самом деле очень по существу.
- Знаю, - отвечаю я тоже по существу, но тем более невпопад.
- Вы поссорились?
- С эскалатором? Да, знаешь, нрав у него труднопереносимый...
- Перестань. Ты же прекрасно понимаешь, о ком я.
- Мы не ссорились.
- Тогда почему он уехал? Почему ты не знаешь, где он?
- Почему ты думаешь, что я сейчас начну с тобой всем этим безудержно делиться? Мы, кажется, сексом собирались заняться? Или подразумевалось, что ты меня затрахаешь вопросами? Посмотри на часы. Видишь? Они всё время идут, а значит, и время наше уходит так же безудержно и безвозвратно. В восемь у меня тайский массаж и пресс-конференция в НАСА. Сама понимаешь, опаздывать нехорошо, а мы ещё и не начинали.
- Предлагаешь мне взять инициативу в свои руки?
- Ты вообще-то её взяла ещё в моём кабинете. Но мне нравятся сексуальные стервы, так что можешь продолжать.
Снова осечка — да что со мной такое сегодня! Я рассчитывал, что она отбреет меня в старых добрых традициях наших прежних пикировок, а она вдруг хлопается на мой широченный диван и горько, взахлёб, как маленькая девочка, плачет. Именно, как девочка — так могут реветь только дети: с упоением, самозабвенно, наплевав на всё вокруг, словно сама жизнь кончилась, и больше у неё в этой жизни ничего не будет, кроме вот этого безудержного плача.
И я растерянно топчусь, не зная что мне делать — утешать, приставать, соблазнять или попробовать всё это совместить? Наконец, просто иду и наливаю ванну.
Когда я возвращаюсь, она уже не плачет — всхлипывая, размазывает следы слёз по щекам ладонями.
- Всё для омовения готово, принцесса, - говорю с полупоклоном. - Могу попробовать отнести тебя на руках, как и полагается поступать с принцессой, если, конечно, не побоишься довериться хромому трубадуру.
- Не надо, - говорит она. - Уронить — не уронишь, скорее всего — ты амбициозный, как подросток, но ноге больно будет. Не хочу снова причинять тебе боль...
- Так ты о себе или обо мне плакала? - спрашиваю, и уже сам размазываю пальцем по её щеке мокрую дорожку.
- Брось. Мы оба не стоим того, чтобы о нас плакать, - говорит она. - Мы, Хаус, взбалмошные дураки, любящие причинять боль себе и друг другу. Причём, что самое глупое, серьёзные и глубоко чувствующие дураки. И ты совершенно прав, в одну реку нельзя войти дважды... К чёрту любовь, пошли трахаться.
А где твоя дочь? - спрашиваю я, когда примерно через полтора часа мы, окончательно обессилев, валяемся с ней вдвоём на диване. Мне хорошо, хочется спать, и нога почти не напоминает о себе, а Кадди щекотно ерошит мне пальцами волосы на затылке — какие находит - и трётся ухом о плечо, как кошка.
- Я пока не привезла её. Надо сначала решить с жильём... Не спи, Хаус — проспишь тайский массаж и пресс-конференцию в НАСА.
- Я наврал. На самом деле в восемь ко мне придёт один известный телеактёр выпить пива и сыграть со мной регтайм в четыре руки.
- Можно подумать, это намного правдоподобнее НАСА, - фыркает она.
- Не хочешь — не верь. Будет стыдно, когда поставлю тебя перед фактом. А хочешь, поспорим на сотню? - но она не отвечает, и я, помолчав, спрашиваю уже о другом:
- Кадди...
- Ну?
- Ты серьёзно собираешься снова поселиться в Принстоне?
- Разве мы уже не заключили пари с тобой? Интересно, как я его выиграю, если буду в Нью-Йорке?
- Скажи, зачем тебе это надо?
- Не знаю... Хотя нет, знаю, пожалуй... Понимаешь, Хаус, я, наверное, как та кошка, что привыкает к дому. Я ведь в Нью-Йорке устроилась нормально — квартира, работа, детский сад — всё такое... За меня замолвили словечко старые знакомые. Ну чего бы ещё хотеть? А мне тоскливо в Нью-Йорке, и чувство всё время такое, будто всё это временно, что сезон вот-вот закончится — и домой... Помнишь, как мы летали в рамках «врачей без границ» на три месяца? Чувство совершенно такое же, будто я просто в длительной, затянувшейся командировке. И вдруг факс - твой запрос на участие пациента в программе... Твоя роспись как по глазам ударила - «Джи.Хаус» - и росчерк, похожий на хвост взбесившейся мыши. Тысячу раз, наверное, видела этот хвост — в основном, под уведомлениями о наложении взыскания, кажется... И, о-па... ты — главврач больницы... Ну как было не взглянуть на такую диковинку! - она коротко смеётся. - Сама не знаю, почему, но пошла на поводу у своих ненормальных желаний. Глупо... Всё время, пока ехала сюда, твердила, как заведённая: глупо, глупо, глупо... А теперь... Понимаешь, мне хорошо с тобой... Сейчас... Но зато я отлично знаю, что это ненадолго...
- Тогда нам лучше прямо сейчас встать с этого дивана, разойтись подальше и никогда больше не видеться, пока мы не успели всё испортить?
- Видимо, да...
- Тогда отчего же ты не встаёшь и не уходишь? Ты, кстати, где остановилась?
- Пока нигде. Для начала, наверное, сниму квартиру...
- А ночевать сегодня где будешь?
- У тебя, конечно. Уже почти ночую вообще-то...
- Ничего себе! А я тебя звал?
- Неужели выгонишь на улицу?
- Вообще-то, - задумчиво говорю я, - сейчас лето...тепло...
Никакого «благородного негодования» - Кадди сама покладистость.
- Ладно, чёрт с тобой, если ты такой жадный. Свари хоть кофе, что ли, да пойду. Найду я где переночевать — пусть тебя совесть не мучает. У меня здесь друзей полно, и не таких моральных уродов, как ты. Я в этом городе больше десяти лет прожила — успела обрасти связями. Это только ты, чёртов мизантроп, одного-единственного друга имел, и тот от тебя сбежал.
А вот больно делать она не разучилась. Может, врезать ей тоже в ответ?
- Хочешь, дам ключи от старой квартиры? - неожиданно для самого себя предлагаю я, - Там, конечно, берлога, но зато возьму за постой недорого.
- Обойдусь, - фыркает она. - А ещё что-то говорят о жадности евреев! За сахар в кофе платить не надо? Мне две ложки, кстати.
- Я помню...
Пока я варю кофе, она успевает одеться и даже подкраситься, словно и впрямь собралась уходить, даже кофе пьёт, чуть присев на уголок стула, торопливо, и я, как дурак, теряю бдительность. А когда соображаю, что к чему, мой поезд уже ушёл, и даже вызывать рвоту поздно — в глазах пляшет паутинка, стены совершают какие-то немыслимые пируэты, и если я не хочу хлопнуться головой о кафель при попытке освободить желудок, лучше плюнуть на всё и поскорее добраться до дивана.
- Ты когда успела? - спрашиваю. - И откуда? В сумочке носишь?
- Ну, я ведь знала, к кому иду, борджия. Давай, держись за меня, а то упадёшь.
- Хочешь вынудить меня на семейную жизнь под наркозом?
- Сдался ты мне с семейной жизнью. Хочу у тебя в ноутбуке пошарить. Нужны же мне козыри для того, чтобы выиграть — компромат там... - снова смеётся — странная, неузнаваемая, словно и не Кадди вовсе.
- Слушай... - спрашиваю заплетающимся языком, - что с тобой было, пока я тебя не видел? Ты изменилась...
- Спи, Хаус, спи. Не твоё дело, что со мной было, чего не было...
И присаживается рядом, и снова запускает мне пальцы в голову. Прия-а-атно...
Просыпаюсь от двух одинаково мучительных, но совершенно противоположных желаний. Голова, кажется, наполнена какой-то тяжёлой вязкой жидкостью, во рту вкус газетной бумаги, словно я часами жевал всевозможные новости жёлтой прессы, и так же тошно и противно, как после них.
Темно. Часов не вижу, по ощущениям — широкий диапазон от десяти вечера до четырёх утра. И то только потому, что к пяти светает. Чувство времени убито эликсиром Кадди напрочь. Тем более, что спал я, видимо, не так уж долго, раз ещё не рассвело. Календаря, впрочем, тоже не вижу. До туалета добираюсь наощупь, и уже оттуда слышу доносящиеся из кухни негромкие голоса и совсем уж тихое гитарное треньканье. Ого! Да у нас настоящая дружеская вечеринка! Значит, так это и надо делать: хозяина вырубить, чтобы под ногами не путался, и веселиться в своё удовольствие...
Пошатываясь и хватаясь за стену выползаю на свет. Кадди сидит с гитарой на коленях, неуверенно перебирает струны — а я и не знал, что она это хоть зачаточно умеет. Орли напротив неё с бокалом вина откинулся на стуле расслабленно и устало. Он первый и поднимает голову. Улыбается мне глазами:
- Какой вы сонный, Хаус...
- Полагаю, доза была убойной. Странно, что я ещё жив. Кстати, вы совершенно напрасно пьёте вино с этой женщиной, Орли. Я думаю, она — аферистка. Подцепил её в баре по дешёвке, думал весело провести вечерок, а она глушанула меня чем-то и, наверное, из-за вашего прихода просто не успела обчистить квартиру.
- Успела, не волнуйся, - спокойно отвечает Кадди, не поднимая головы. - Ты зачем встал? Иди спать.
- Не пойду. Не хочу проснуться в пустой квартире голым, или, ещё того лучше, с ножом под лопаткой... Боже, ну и сушняк! У тебя что по фармакологии было?
- Хочешь колу? - Кадди протягивает баночку.
- Из твоих рук? Ну уже нет, я теперь стрелянный воробей.
- Как хочешь. Помирай от жажды в своё полное удовольствие, - она пожимает плечами.
- Лучше кофе налей. Только без убойных примесей.
- Хаус, кофе сейчас не стоит, - мягко возражает Орли. - У вас голова разболится.
- Ещё бы! Столько на неё врачей... бутафорских... Кто разрешил мою гитару трогать?
- Она у тебя расстроена была.
- Чего-чего?
- Это правда, - виновато подтверждает Орли. - Я немножко поправил первую и третью струны.
Поворачиваюсь к Кадди:
- А тебя бренчать Лукас научил?
- Я, между прочим, прилежно училась играть на гитаре, когда от тебя запирали футбольный мяч, чтобы ты хоть немного посидел за пианино.
- Это когда это? Ты меня почти на десять лет младше — в ползунках, что ли, играла, врушка?
- Ты мне льстишь. Но, кстати, Моцарт, например...
Орли тихо смеётся, опустив голову.
- Ну давай, давай, возьми хоть пару аккордов, - пристаю я к Кадди.
К моему удивлению, она довольно сносно наигрывает. Но, услышав мелодию, я вздрагиваю — это «У дороги дерево», еврейская колыбельная, которую я слышал от Блавски.
А Орли вдруг поёт её по-еврейски — нежно, проникновенно, прикрыв глаза и чуть улыбаясь, словно припоминая что-то про себя. А потом говорит:
- А перейдёмте-ка поближе к органу, а?
- Кадди... - спрашиваю я, и сам теряюсь, как сформулировать. Наконец, произношу только одно слово. - Почему...?
Сомневаюсь, что она поймёт, но меня уже снова «накрыло». Мысли путаются, и я с открытыми глазами вижу сон — с одной стороны, Орли вроде бы играет на органе, с другой, Орли и Кадди танцуют посреди комнаты под эту самую колыбельную, а потом вдруг это уже я сам, а не Орли, и вокруг нас стаей кружатся бабочки. Их всё больше, они заполняют воздух, от сладковатого запаха их пыльцы кружится голова, и я слышу слабое эхо окликающего меня голоса: «Хаус! Эй, Хаус! Ты в порядке?»
- Тс-с... - говорю я. - Чем ты меня накачала? Помолчи, не мешай. У меня приход...
Прихожу в себя от того, что меня довольно резко трясут за плечо. Чейз... Как он сюда попал?
- Босс, солнышко встало! Кто рано встаёт, тому бог подаёт. Например, долгосрочный контракт с «Cardinal Distribution»...
Пытаюсь собрать рассыпающиеся кубики сознания и докопаться до подвалов собственной памяти. Контракт, да, точно... Нужно было сегодня до девяти факсировать подтверждение, потому что в девять уже должен явиться агент, чтобы...Стоп!
- Чейз, который час?
- Девять двадцать три, - он, как всегда, точен с этим временем до тошноты. - А...?
- О, чёрт! Бегом к Венди, факс-подтверждение сию же минуту. Агента задержать. Она знает. Давай без разговоров! Всё потом.
Чейз вихрем исчезает. Сажусь на диване — помятый, заспанный, соображающий через пень-колоду. То ли была вчера Кадди, то ли во сне привиделась... Кажется, что ещё витает в комнате сладковатый аромат её духов, словно пыльца с крыльев бабочек из моего полубреда-полусна.
Увы, подтверждение визита следует почти сразу. А вернее, минут через пятнадцать, когда в дверях снова появляется Чейз:
- Вы отказались от условий заключения контракта буквально полчаса назад, - говорит он, старательно демонстрируя не-удивление. - Агент был, но ушёл. Кажется, они подписывают бумаги с «Принстон-Плейнсборо».
Кто бы сомневался! На мгновение меня накрывает так, что я чуть не ударяю кулаком с размаху по колену — хочется причинить себе боль за собственную глупость — развесил уши, как дурак: «мне хорошо с тобой...в одну реку нельзя войти дважды...». Ещё как можно! Ох, альцгеймер мой альцгеймер! Сколько можно наступать на одни и те же грабли! Видно, начал я забывать, какая может быть Лиза Кадди...
- Чейз, по мне видно, что я мог отказаться от контракта полчаса назад?
Чейз оценивающе оглядывает меня:
- Да нет, пожалуй... Вид у вас какой-то... постобдолбанный...
- А как ты сюда вошёл?
- Всё было открыто. Вас ждали к восьми, потом Венди запаниковала. Я вызвался глянуть, всё ли с вами в порядке... Проспали будильник?
- Дай телефон.
Набираю номер агента компании — кажется, его зовут Мартин Лич, не перепутать бы — людей отчего-то чертовски раздражает, когда кто-то путает их имя или фамилию.
- Мистер Лич? Это Грегори Хаус. По поводу условий предложенного контракта... Да... Да, конечно... Послушайте, а вы уверены, что сегодня утром разговаривали именно со мной?
В трубке долгое озадаченное молчание. И я чувствую, что в воздухе начинает пахнуть психиатрической клиникой.
- К-конечно... - наконец, выдавливает он. - Разве вы не помните? Мы же уже встречались по этому поводу два дня назад, но сегодня вы окончательно отказались от условий и от конкурентной превентивности. После чего мы сочли, что считаем себя вправе... Надеюсь, ваши интересы не ущемлены?
- Ни в малейшей степени, - говорю я и, нажав «отбой», смотрю на Чейза так свирепо, что он пятится.
- Знаешь, что только что произошло? - угрожающе спрашиваю я. - Меня обманули, предали и обокрали. А вы соучастники. Ты и Орли.
- Каким образом? - с неуверенным вызовом переспрашивает он с безопасного расстояния.
- Визит дамы — твоих рук дело? Можешь не отвечать - знаю, что твоя кандидатура самая вероятная.
- Не понимаю, - качает он головой, но лёгкая заминка, мгновенное замешательство его выдало — он сначала подумал, какую показать мне реакцию, а потом уже показал.
- Чейз, это дважды два. Любой другой рассказал бы ей про смерть Формана. Но не ты. Даже не упомянул.
- Допустим, «любой другой» просто не хотел её расстраивать...
- Брось. Она никогда не была особенно близка с Форманом.
- Форман ни с кем не был особенно близок — это его натура. Но, когда речь зашла о передаче ему «Принстон-Плейнсборо», они общались теснее, чем... Что?
- Чейз, - говорю, не сдерживая насмешливой улыбки. - А я ведь не называл имён.
- Я тоже не называл, - тут же нахально парирует он и поджимает губы, чтобы не улыбнуться.
- И я знаю, зачем ты спровоцировал её приехать, - говорю я, и эта несостоявшаяся улыбка гаснет. - Из-за Кэмерон. Боишься, что я дрогну перед обаянием нашего прелестного иммунолога, а ты — перед глубочайшим стимулом ревности, который замыкается на уровне спинного мозга. Вот только ничего у тебя не выйдет, Чейз. Этот маршрут идёт в один конец. А сейчас проваливай — я должен пересчитать серебряные ложки.
- А почему вы вообще решили, что ей кто-то звонил? По-моему, всё выглядело вполне логично: увидела вашу подпись под запросом на программу, узнала, что вы — главврач, приехала поздравить с новой должностью... по старой памяти.
- Вот на таких мелочах вы и прокалываетесь, гнусные интриганы. Она знала о вакансии эндокринолога. Объявлений я не давал, нигде особенно не распространялся, но она сама сразу сказала Венди, что ищет место эндокринолога. Значит, кто-то слил ей эту информацию. А кто? Уилсона нет, Кэмерон никогда не настаивала бы на её приезде, остальных она не настолько близко знает.
- А Тауб? Между прочим, общность национальной диаспоры...
- Тауб в жизни никогда не взялся бы интриговать против меня, - перебиваю я. - Он меня боится. Знаешь, когда ты сто лет назад дал мне в морду по поводу сочувствия твоему разводу с Кэм, он заснял последствия на телефон и наверняка врал жене или любовнице, будто сам на это отважился. Врал потому, что знал: никогда не отважится.
- Откуда вы знаете?
- Что именно? Что не отважится или что врал? Брось, Чейз, ты остаёшься единственной кандидатурой методом исключения.
- Я не буду вас опровергать, - говорит Чейз, засовывая руки в карманы, - по одной простой причине. Это всё равно уже ничего не изменит... Кстати, если бы Уилсон оставался в Принстоне, вы бы подумали на него. А прямо ему бы не сказали: вы бы нападали, он оборонялся, до объяснений дело бы вообще не дошло.
- На то и был рассчёт? Да-а, вставил тебе Уилсон палки в колеса...
- Но, между прочим, это она мне позвонила. А не я ей. И причиной послужила, действительно, ваша подпись на факсе... Ладно, если я ещё не уволен, я пойду...
- За что мне тебя увольнять? Интриговать — неотъемлемое право каждого. А облажался я, а не ты... Иди, работай. И скажи Венди, что мне опять нужен администратор... Я сейчас приду, только ложки сосчитаю.
«Пересчёт серебряных ложек» выявляет ещё пару незначительных диверсий — с последствиями одной из них я справляюсь тут же, не отходя от ноутбука, вторая чуть серьёзнее, и спасённая гнотобиология снова повисает на волоске. Как раз когда я занят финансовым укреплением этого волоска, звонит телефон.
- Привет. Как голова? Болит? Сильно злишься?
- Привет. Где-то на шестёрку.
- Ну, тогда за мной ещё четыре очка. В своё время ты меня вывел ровно на десятку.
- Когда обрушил стену твоего дома? - спрашиваю. Она не отвечает.
- Кадди... - выждав, окликаю я. - Эй, Кадди! Ты чего молчишь?
Но она всё молчит и дышит в телефон часто, как после бега. А потом вдруг отрывисто смеётся в трубку:
- Ты идиот, Хаус! Что тебе стена дома! Ты же жизни спасаешь! Вечное оправдание тебе за всё: жизни спасаешь. Всегда оправдан. Уилсон достал меня в своё время этим аргументом: «зато он жизни спасает». Вот кретин! Сам в гипсе, ты — в камере, я — в шоке, а он всё учит меня, как с тобой помириться. Жизни спасает! Но, знаешь, это для Уилсона аргумент, а для тебя - как сонливость от антигистаминных - побочный продукт твоей игры в угадайку. Ты посмотри: тебе ведь больше ничего не надо. Господи! Я только сейчас подумала! Неужели, наконец, и до Уилсона дошло? «Жизни спасает»! Мессия, блин, обдолбанный! «Стену дома»! А если бы Рейч дома была? Если бы ты раздавил её, урод, как бы я жила? Да что я! Как бы ты сам жил?
- Я знал, что Рейчел нет, - оправдываюсь я, сам не зная, зачем. - Да я же видел вас всех! Неужели ты думаешь, что я мог... что я хотел...
- Ни черта ты не видел, - перебивает она. - Да у тебя перед глазами кровавая пелена висела — что ты там видеть мог! Уилсона сбил.
- Сбил? Да я его не задел! Он упал...
- Это точно! Ты никого не задел. Прошёл стороной, как косой дождь. Но за тобой — пустыня. Иногда я ночами не сплю, думаю: сложись всё по-другому, чем бы мы кончили тогда? И думаю, что тем же. Это неизбежно. Обрушенная стена — просто символ. Меньшее, что ты обрушил. «Шесть баллов» - надо же! Подумаешь, накачала тебя, подумаешь, фармацевтический контракт перехватила! Игры мотыльков, детский сад, вроде ваших «стрелялок-ходилок» с Уилсоном...
Она ещё говорит, а до меня вдруг доходит вся пустота, вся ненужность нашего разговора. Мы можем ходить по этому кругу сутками, месяцами, годами, как карусельные лошадки, и всё равно каждый останется при своём.
- Хочешь компромисс, - перебиваю я. - Без всяких споров. Тебе контрольный пакет этой больницы, делай с ним, что хочешь. Но без меня. Я... найду я, куда деться...
Она замолкает резко, словно захлёбывается. Мгновение молчания, а потом:
- Да пошёл ты!
Привычное... Я вспоминаю её холодные глаза и презрительно кривящиеся губы в этом её злом: «Да пошёл ты!», словно брезгливый толчок в грудь... И сразу гудки...
До чего же погано на душе! Словно сунули в неё палку, как в муравейник, разворошили её, душу, и ушли. Ну вот зачем ты приехала, Лиза Кадди?
Медленно плетусь в больницу — слава богу, Венди прекрасно чувствует, когда можно начать задавать вопросы, а когда просто сухо кивнуть: «Здравствуйте, доктор Хаус! Вас в кабинете Орли ждёт».
Ждёт, действительно. Поднимается навстречу — ясноглазый, приветливый, правда, сейчас неулыбчивый, серьёзный:
- Доктор Хаус...
- Вот что, мистер Орли, - говорю, глядя себе на носки кроссовок. - Я думаю, ваше пребывание здесь недопустимо затянулось.
- Доктор Хаус, я...
- Съёмочное время дорого стоит, вы вжились в образ достаточно. Более, более, чем достаточно.
-Хаус, послушайте, я не думаю, что...
Но я перебиваю снова и снова, не даю ему говорить:
- Так что поезжайте в свой Ванкувер, больше в этой больнице вам делать нечего. Вы оказали мне услугу, я тоже вам, чем мог, поспособствовал.
- Хаус, то, что произошло между вами и этой женщиной... - всё-таки делает он ещё одну попытку.
- До свидания, - с нажимом говорю я. И так и не поднимаю глаз, пока он, молча, не выходит из кабинета. Ничего. Долгие проводы — лишние слёзы. Всё правильно. Но почему же, чёрт возьми, мне так хочется запрокинуть голову и завыть? Не у кого спросить. Вот дерьмо! Даже спросить не у кого...
Рухнув в кресло, бесцельно пялюсь в потолок — ни на что другое я сейчас не способен. Действительность подёрнута дымкой — похоже, что действие вчерашнего «коктейля» ещё не закончилось. В голове мутновато, а едва закрываю глаза, перед ними начинают роиться смутные путающиеся образы — не то сновидения, не то воспоминания. Иногда мне снятся своеобразные сны-реминисценции, в которых я вижу события, имевшие место когда-то в действительности, но причудливо изменённые игрой распоясавшегося подсознания. Как, например, тот случай с «водяной гадюкой»...
Конечно, тогда совсем не было похоже на то озеро в лесу, которое я назвал «Онтарио». «Врачи без границ» - это всегда в какой-нибудь страшной дыре, но прудик там был, на самой окраине посёлка.
- В нём наверняка водятся пиявки, - с сомнением проговорила Кадди, закалывая волосы. Она великолепно выглядела в своём красно-жёлтом купальнике, и демонстрация этого купальника, очевидно, и являлась причиной её согласия отправиться с нами на пруд.
- Какие пиявки? Брось. Вода чистейшая — я до дна вижу, - Уилсон, который работал, в отличие от нормальных людей, в брюках и рубашке с длинным рукавом, а не в шортах и майке, перегрелся настолько, что его и соседство пиявок не останавливало. От него несло горячим потом, и у него взмокли и приклеились ко лбу волосы.
Я тоже, как и Кадди, колебался. Пиявки меня не пугали, зато пугала возможность судороги в воде — вполне вероятная неприятность, потому что вода казалась несколько холоднее, чем в ванне, а ногу уже с утра неприятно подёргивало и сводило в настороженной спастической готовности. Но было жарко и душно, и я ощущал себя липким, как обсосанный леденец, поэтому всё-таки решил рискнуть.
Не знаю, что там Уилсон разглядел на дне, но едва ступив в воду, я сначала почувствовал под ногами тонкое и длинное упругое тело, а потом ощутил малоболезненный укол. И в следующий миг по воде словно метнулась молния, и я увидел чёрную треугольную головку змеи.
- Гадюка! - крикнул Уилсон, указывая на неё пальцем. - Водяная гадюка. Хаус, она тебя не укусила?
- Это уж, - сказал я.
- У ужа должны быть жёлтые пятна на голове. Я отлично видел, что никаких пятен нет.
- А гадюки не живут в воде, - заспорила Кадди.
- Значит, это какая-то другая, совсем неизвестная змея. И запросто может быть, ядовитая.
- Так она укусила тебя или нет?
- Укусила, - признался я.
Они выволокли меня на берег и заставили лечь, а потом принялись изучать след зубов, сдвинув головы — консиллиум, чёрт бы их побрал!
- Вроде, так выглядит только укус неядовитой змеи, - наконец, нерешительно сказала Кадди. - Там должны быть такие две точки... А здесь просто зубы отпечатались.
- Не знаю. Эти две вроде глубже остальных. А может, у неё просто такая индивидуальная особенность...
- Брекеты не носила, - вставил я.
- Зря смеёшься. Если она ядовита, у тебя будет воспаление. Это может быть серьёзно. Некоторые яды очень токсичны, а мы понятия не имеем, как называется её порода.
- Вид, - поправила Кадди. - Порода бывает у собак и кур.
- Да наплевать: вид, порода, марка, название, сорт... Важно, что Хаус теперь может без ноги остаться.
- Из-за царапины? Да ладно тебе!
- Из-за яда. Да вообще можешь на тот свет отправиться — думаешь нет? В такой местности змеи очень даже ядовитые.
- Будь у неё яд, я бы уже это почувствовал. Хоть что-нибудь почувствовал — жжение, распирание. Плюнь, не морочься, пошли лучше купаться.
- Хаус, не валяй дурака! Нужно в посёлок, в медпункт, нужно сыворотку ввести.
- И убить полдня? Променять купание, отдых, холодное пиво на лежание в душной палате и инъекции по принципу нарастающих концентраций? Как бы не так!
- Нужно отсосать яд, - сказала вдруг Кадди. - И он не может идти самостоятельно — показана иммобилизация.
- Отсосать — это, конечно, круто, только, видишь ли, укус под коленкой. Кто будет сосать? Мне не дотянуться.
- Ну... я могу... - вызвался Уилсон, примериваясь к моей ноге с такой ярковыраженой неохотой, что мне сделалось смешно. А потом вдруг я поймал себя на мысли, что ощутить кожей подколенной впадины губы Кадди было бы ослепительно классно.
- Можешь и ты, конечно, - сказал я, отодвигаясь и глядя на Уилсона настолько свысока, насколько это возможно, лёжа перед ним на пузе в одних спортивных трусах с блестящим якорьком на кармашке. - Только тебе два дня назад, помнится, экстракцию зуба делали — надрез там, туда-сюда... не боишься?
- Не надо, Джеймс, давай лучше я...
- Но... у тебя тоже ранки могут быть...
- Давайте лучше никто, - опомнившись, я сел и подобрал под себя ноги. - Во-первых, с вашей решительностью, будь змея ядовита, я бы уже, глядишь, окочурился, во-вторых, она всё равно не ядовита. Местной реакции-то нет.
- Да, действительно, - удручённо пробормотал Уилсон, снова склоняясь над моей ногой. - Местной реакции совсем нет. Ты прав, Хаус, так или иначе, но, похоже, яда тебе не досталось... Глупо вышло...
- Ну конечно! Помереть от укуса — не в пример умнее. Идите уже купаться.
Купаться мы в тот день, однако, так и не пошли — только сходили по очереди умыться. Причём, Кадди, мне кажется, тут же выбросила этот маленький эпизод из головы и по дороге обратно в посёлок пыталась вовлечь меня в разговор об обычаях вуду, о которых ровно ничего не знала. Уилсон плёлся рядом молча и казался подавленным.
Ты думаешь, - вдруг спросил он, когда Кадди, махнув нам на прощание, отправилась к своей хижине, - что я реально побоялся бы отсосать?
Это прозвучало настолько двусмысленно, что я не преминул тут же обхохотать его. И, кажется, зря. Он не то обиделся, не то просто расстроился, сунул руки в карманы и ускорил шаг. А когда я вошёл в палатку, он уже лежал на своём матрасе, отвернувшись, и делал вид, что спит.
Так всё было на самом деле, но во сне мне снится, будто Кадди всё-таки пришлось мне оказывать первую помощь и отсасывать яд. Вот только укусила змея не под коленку, а в бедро, прямо в шрам, а может, это шрам образовался из-за яда, и мне больно, чертовски, невыносимо больно, а Кадди, припав губами, высасывает мою боль, а потом поднимает на мгновение голову, чтобы сплюнуть кровь и, глядя мне в глаза, твёрдо приказывает: «Терпи!»
- Хаус? - осторожно окликает меня знакомый голос. - Хаус, ты спишь? Проснись!
Очнувшись, поворачиваю голову: яркая рыже-зелёная палитра. И губы невольно расплываются в расслабленной улыбке:
- Блавски... Как же я о тебе забыл, рыжая... - но тут же, выскочив из сна, меня накрывает боль, и улыбка становится болезненной гримасой.
- Помочь могу? - деловито спрашивает Блавски.
- Сам справлюсь, - закидываю в рот пару таблеток — снижал ведь дозу, чёрт! Как бы такими темпами снова в Мейфилд не загреметь... - Ну, и чего тебе надобно, Блавски?
- Хаус, Джим не объявлялся?
- В реале — нет. Только что видел его во сне. Слушай, Блавски, а тебе не снится, как ты с ним сексом занимаешься, а?
- Ты во сне с ним сексом занимался? - широко раскрывает она глаза.
- Да не с ним... И не сексом... Ну, снилось?
- А это твоё дело, да? Что твой полицейский, не узнал адреса?
- Не знаю, надо с ним созвониться — или адрес, или хоть сотня баксов у меня будет... Ладно, Блавски, надо работать... У меня пациент должен был поступить — надо им заняться. Я и так уже, похоже, море времени потерял, пока спал... А хотя... нет, всего полчаса и прошло... Странно. Мне показалось, больше.
- Интересный пациент?
- Других не держим. А этого я, к тому же, сам выцарапал из Мёрси. Лимфолейкоз, трансплантация родственной почки два года назад. Поступил по поводу неудачного суицида — в Мёрси считают, что диагностировать там нечего.
- Ты, по-видимому, считаешь иначе?
- Я считаю иначе. Он начал получать цитостатическую схему по поводу ухудшения формулы два месяца назад и почти сразу впал в депрессию. Кстати, там и для тебя работы хватит — поговори с ним, выясни психический статус. Покойный Форман непременно ухватился бы — дело пахнет, как минимум, статьёй: «Психические осложнения сочетанной терапия цитостатиками и иммуносупрессорами на примере разбора клинических случаев».
- Так ты сейчас и о случае Уилсона думаешь?
- Ну, пациентов с сочетанием трансплантации и рака не так много — выбирать особенно не приходится.
- Тревожишься о нём... Особенно сейчас, когда он не на глазах у тебя...
- Я должен ответить? Или это не вопрос?
- Это не вопрос. Ладно... Как фамилия пациента? Его карта где? У Венди?
- Подожди...
Она оборачивается уже от двери, вопросительно подняв брови.
- Блавски... выпиши мне рецепт на викодин.
Проходя по коридору, в раздевалке вижу Орли. Он открыл свой шкафчик — а у него был персональный шкафчик, нам всем казалось, что он его заслуживает — и, по-видимому, собирается уходить, складывает вещи в сумку. Подарки — хирургическую пижаму, бейджик, не тот, где «Главврач Хаус» - его собственный «Джеймс К.Орли, временный сотрудник», книгу «Отдельные вопросы ревматологии» авторства отца Чейза — Чейз и подарил, лаборантский бинокуляр от Куки. Милый парень Орли, душа компании... Даже на расстоянии вижу, как дрожат у него руки. Как же так получается? Вот хоть кто бы мне объяснил: почему человек, которому не хочешь верить до последнего, потому что боишься, снова боишься обмануться, всё-таки втирается в доверие, и именно тогда, когда начинаешь верить ему, как себе, когда засыпаешь в его присутствии, разворачиваешь колючий клубок, подставляя ему беззащитный мягкий живот, вдруг бьёт наотмашь? И кого винить? Его? Себя? Обстоятельства?
« - Ты опять закукливаешься на себе, Хаус. Ты весь мир рассматриваешь, как своё окружение, поэтому и ищешь причины его неправильного взаимодействия с тобой в себе, а не в нём.
- Привет, Панда. Успел соскучиться. Ну давай, гунди, что ты там опять понимаешь во мне лучше меня?
- Вот видишь, ты опять за своё. «Во мне». А почему в тебе — может, в Орли? Ты ведь ему слова сказать не дал, вынес приговор, который обжалованию не подлежит. Ты не даёшь человеку права защищаться или хоть представить свои резоны — сам всё решаешь за него, как будто ты — единственный разум во вселенной. Вбил себе в голову, что все лгут, и в результате вообще отказываешься слушать — всё домысливаешь сам.
- Но я не ошибаюсь.
- Да неужто? А почему я, по-твоему, уехал?
- Ну? Хочешь сказать, не из-за того, что застал у меня Блавски без штанов?
- Путаешь причину и повод, Хаус.
- Это ты путаешь, Панда.
- Ну, лучше иллюстрации и быть не может. А ты меня спросил?
- А ты? Кого ты спросил? Может, меня? Может, Блавски? А может, рванул, как подстреленный заяц, ничего не слушая?
- Ладно, сейчас речь не обо мне.
- Сдаёшься?
- Просто умолкаю.
- Стой! Погоди! Панда...
- Меня зовут Джеймс».
Орли, очевидно, почувствовав мой взгляд, оборачивается, и мы встречаемся глазами.
- Допустим, я готов вас выслушать, - говорю. Вы же хотели мне что-то сказать там, в кабинете. Пользуйтесь случаем.
- Я... уже не хочу. Да вы и не поймёте...
- Настолько глубокие мотивы мелкого предательства?
Короткая пауза, и он опускает глаза:
- Спасибо.
- Это ещё за что?
- Вы всё ещё говорите со мной, как с другом. Врагу... да просто постороннему человеку — вы бы так не сказали.
- Да уж, мне везёт на друзей-предателей...
- Доктор Хаус, предателями только друзья и могут быть. Враги не предают, враги воюют с вами, безразличные люди соблюдают свои интересы, предать могут только друзья... И, в то же время, друзья предать не могут — парадоксально, да?
Мысль интересна, и я отвлекаюсь с частного на общее:
- Но в друзьях можно ошибаться и принять за друга того, кто на самом деле другом не является... Разве нет?
- Да, наверное, но тогда вы и за предательство примете то, что предательством не является. Не друг — не предатель.
- Подождите... так по-вашему выходит, предательства вообще не может быть по определению? - я чувствую растерянность, потому что не могу найти слабого места для опровержения, а без него выходит какая-то чушь.
Орли печально улыбается:
- Получается так. И если в вашем случае это, как вы сами только что заметили, постоянное явление, может, дело в вас, а не в ваших друзьях? Выходит, вы постоянно ошибаетесь в них? С вашим то талантом психолога, с вашим умом, с вашим интеллектом? Не верится... Мне кажется, вы, как никто, прекрасно видите, кто что из себя представляет. Поэтому я и не вижу смысла в объяснениях. Вы всё решили для себя — что изменят мои слова? Это только слова... Прощайте, доктор Хаус. Мы больше не увидимся... - он застёгивает молнию на сумке и закидывает ремень на плечо. - Руку вы мне на прощание пожать, наверное, откажетесь?
- Провокация, Орли... - говорю и чувствую, что голос вот-вот предательски изменит мне. А он вдруг делает шаг и обнимает меня. И не просто обнимает, а ещё и напевает на ухо негромко:
Well there is a house in New Orleans
They call the Rising Sun
And it's been the ruin of many a poor boy
And God I know I'm one
А может быть, он прав? И предательства просто не бывает? От его замшевой куртки пахнет бензином и горькой свежестью его лосьона после бритья — это не запах предательства. Единственное, что я понимаю — это то, что я чего-то не понимаю.
А в следующий миг он резко отстраняется и, хромая сильнее, чем обычно, уходит. Стою, как дурак, и смотрю ему вслед. И вдруг ловлю себя на том, что тоже напеваю про себя «Дом восходящего солнца».
Весь день до вечера уходит на спасение гнотобиологии и обследование суицидально настроенного пациента. Я нещадно эксплуатирую Чейза, доставая его подначками и не слишком корректными шуточками, но он держится с обычной невозмутимостью, на провокации не поддаётся, в нужных местах одобрительно усмехается, да ещё и ищет взглядом сочувствия у Кэмерон, а та реагирует вполне благосклонно. Мне даже не удаётся разозлить его намёками на возможность неблагоприятного исхода беременности Мастерс и на то, что, будучи склонной к полноте, после родов она точно наберёт лишний вес.
За всеми этими играми я несколько развеиваюсь, и неприятный утренний осадок уплотняется где-то на дне души. Но сумерки приносят новый приступ тоски — сижу за органом, бессмысленно перебираю клавиши — получаются вялые мутные аккорды. Странно как-то... Пятьдесят лет прожил - больше, и вроде дело делал, и неплохо делал, карьера — на зависть, материально всё в порядке, со здоровьем - тьфу-тьфу, обычные возрастные хвори — камень в мочеточнике, удалённый, инфаркт, купированный в зародыше, ну, нога..., даже с законом обошлось. Да я счастливым должен себя чувствовать. И нельзя сказать, что одинок — вон, Блавски меня любит, «не то бы убила давно», Чейз уважает, Орли обнял на прощание, Кадди ублажила — отчего же мне так муторно на душе?
Поворачиваюсь на стуле, придвигаю к себе ноутбук. Наудачу.
« Привет, Панда. Как ты? Всё ищешь свой Дом? Не там его ищешь, Уилсон. Дом, как и больницу, нельзя найти — можно только вырастить. Ты всю жизнь старался вырастить мой дом вместо того, чтобы позаботиться о своём. Но дом, выращеный чужими руками, никогда не станет Домом. Похоже, мы оба теперь бездомные, Панда...»
На это месте он обидится — я могу себе представить, как это будет, как стемнеют и станут влажными щенячьи глаза, приоткроются губы, словно для каких-то поспешных слов, но они так и не будут сказаны, останутся похороненными в самой глубине души Джеймса Уилсона, слёживаясь и кристаллизуясь, чтобы вырваться однажды в минуту наивысшей горечи или боли и ударить острыми алмазными гранями в самое незащищённое место. Мне, или ему самому, или кому-то ещё... Но не сейчас — сейчас он проглотит обиду и задумается, и голова склонится к плечу по-собачьи, а глаза сощурятся. А потом он вздохнёт — так глубоко, словно собирается выдохнуть всю душу, встанет и нальёт себе выпить — бурбон, или скотч, или что там у него под рукой. Чёрт, Уилсон, мне тебя реально не хватает. Вот почему тебе не выпить этот скотч здесь, на моём диване? Я бы присоединился — почему нет? Может, ты бы мне попытался объяснить, что это было вчера с Кадди и сегодня с Орли, и я, слушая твой бред, сам бы что-то понял...
«Кстати, в Принстон вернулась Лиза Кадди. Спрашивала, не возьму ли я её эндокринологом. Может быть, следовало взять? В каком-то смысле это могло быть прикольно».
Вот при этих словах он бы, пожалуй поперхнулся своим скотчем и отставил его в сторону: «Ты что-то чувствуешь к ней? Что именно ты чувствуешь?»
«Я сам не могу понять, что чувствую к ней. Однозначно, не равнодушие. Нет, в сексуальном смысле всё то же — она меня по-прежнему возбуждает на все сто, я хочу её. Кстати, было приятно претворить желание в реальность. Но, мне кажется, в ней что-то очень существенно переменилось, и я не могу понять, что это. Надлом или, наоборот, она нарастила броню? Почему я бешусь из-за того, что Орли принял её сторону и совершенно не злюсь на неё? Оттого, что всё ещё что-то чувствую к ней или, наоборот, оттого, что и не ждал ничего иного? Да, Орли... Он пронёсся по больнице, как сверкающий болид, если только можно сравнить спокойного, уравновешенного Орли с болидом. Всех зацепил, всех расположил к себе и оставил после себя сгусток пустого пространства. А это, между прочим, пространство с жутко интересными свойствами, Уилсон. Оно имеет энергию без носителя — так называемую, тёмную энергию, выталкивающую материальные тела. По сути, это что-то вроде идеи бога, но куда научнее. При всём твоём равнодушии к квантовой физике, ты, наверное, всё-таки что-то слышал о позитивных гравитонах и тёмной энергии? Хоть бы и от меня... Хотя, конечно, это разговор не для электронной почты — вот если бы ты сейчас сидел рядом со мной на диване, я бы, наверное, с удовольствием заморочил тебе голову теорией Хоравы и рассчётами Брэнденберджера, и ты бы, наверное, в конце концов заснул, потому что, сколько тебя знаю, ты вечно невыспавшийся... Но я отвлёкся. Чёрт с ним, с пространством — вокруг меня его вдруг оказалось слишком много. Мне столько не надо. Я вполне бы мог поделиться им, но проблема в том, что это — пустое пространство, и оно по теории выталкивает материальные объекты — вот тебя, например, вытолкнуло. Но с Орли... никак не могу понять... Никак...»
Многоточие. «Удалить», «Очистить корзину». И вздрагиваю от неожиданного звонка чата «агента», словно за руку пойманный.
Panda 0229:«Привет. У тебя там есть, что выпить? Ищу собутыльника скоротать вечерок. Ты подходишь. Ответь».
Lungri:: «Бурбон подойдёт?»
Panda 0229: «Вполне. Наливай»
Lungri:: «Что-то случилось? С чего вдруг ты прорезался?»
Panda 0229:«Только что брат звонил. Мать при смерти»
Lungri: «Так какого же ты набираешься? Или ты не за рулём»
Panda 0229: «Нет. Я вообще не поеду»
Lungri: «Не валяй дурака, Панда. Сам же себе потом не простишь»
Panda 0229: « Не лечи меня. Ты сам как?»
Lungri: «Я не буду с тобой пить. Поезжай домой»
Panda 0229: «Ну и чёрт с тобой, без тебя напьюсь»
Lungri: « Уилсон, ты уже напился. Позвони брату. Делай что-нибудь»
Panda 0229 «У неё рак кишечника в последней стадии. Я ничего не знал. Мне не сочли нужным сообщить... Никуда не поеду. Катись к чёртовой матери, Хаус!!!»
Он закрывает сеанс и отключается. «Старая Шарманка» - так он её называл. Не сообщили о раке. И это притом, что он онколог. Впрочем, он тоже не особенно откровенничал с родственниками. На похороны отца вообще не приехал... Эх, Уилсон! Сижу, закрыв руками лицо. А со мной-то что? «Может, ты, детка, мам перепутал?» Впрочем, кое в чём виртуальный Уилсон прав - насчёт бурбона. В этом, определённо, есть рациональное зерно.
Когда я «накатываю по пятой», ко мне стучат. Ничего удивительного — главный врач живёт при больнице, это обстоятельство для персонала всё равно, что мулета перед быком. Откликаюсь, не вставая:
- Папа занят, играйте сами!
- Хаус, это я. Можно к вам?
Орли... Вот же...
Входит, прихрамывая, всё с той же сумкой, которую небрежно бросает под вешалку:
- Я не смог улететь. Вернулся из аэропорта.
- Медаль вам за это на грудь повесить?
- Не надо медали... Налейте мне тоже выпить, пожалуйста.
- Орли, кафе на углу. Бар в двух шагах. Вам может показаться странным, но здесь — частная квартира. Я вас не звал.
- Вы уже много выпили, - замечает он. - Я боюсь, что вас вся эта история могла расстроить больше, чем она заслуживает.
- И вы решили, что я из-за вас напиваюсь? Бросьте вашу чепуху, Орли. Эта история меня вообще расстроить не могла. Потерял я мизерно мало, от Кадди ничего иного и не ждал, а с вами знаком всё равно только шапочно. Так что инцидент не просто исчерпан — он пересох, как крик — на всякий случай, уточните у Чейза, что это такое, я только знаю, что оно очень высохшее.
- Нет, - говорит Орли, качая головой. - Вы обманываете меня сейчас. Начнём с того, что наше знакомство вы шапочным не считали.
- Давайте на этом сразу и закончим.
Он замолкает — удручённо - и молчит довольно долго, не делая попыток не пройти, не выйти.
- Что дальше? - наконец, спрашиваю я. - Дверь — вот она.
- Хаус... - на какой-то миг он кажется мне очень похожим на Уилсона - такая же резко оборванная и повисшая пауза, приоткрытые губы, такие же поиски чего-то у себя над головой повлажневшими глазами, так же вцепились в крылья тазобедренных костей напряжённые пальцы, - Не гоните меня, не выслушав, - наконец, говорит он. - Мне нужно было рассказать вам всё это, когда вы предоставляли мне такую возможность, ещё там, в больнице. Нужно было... И, наверное, не только для меня, но и для вас... Мне так кажется... Пожалуйста!
- Ладно, если это так важно для вас ... - сдаюсь я, выделяя голосом это «для вас» - Садитесь. Лень вставать за бокалом — можете из моего, можете из горлышка.
- Спасибо, - он, к моему удивлению, действительно, отпивает из горлышка приличный глоток и закашливается до слёз. Я жду, пока он откашляется, нетерпеливо барабаня пальцами по столу. Знаю, каковы бы ни были его объяснения, они меня не удовлетворят, но если я его сейчас не выслушаю, он будет делать новые попытки, каждая из которых будет для меня, как отравленная плеть. Лучше уж дать ему выговориться сразу — под бурбоновой анестезией я потерплю.
- Я не знаю, с чего начать, - наконец, признаётся он.
- Я за вас не начну. Впрочем, можете вообще не начинать — это ваш выбор.
Он снова долго молчит и вдруг спрашивает:
- Вы никогда не были в психиатрической лечебнице? - и, не дождавшись ответа, продолжает. - Это страшное место. Пятьдесят человек собраны в одном помещении, но при этом каждый совершенно одинок. Настолько одинок, что я не мог себе представить подобного одиночества в самых страшных снах. Сказать по правде, я даже какое-то время думал, что не смогу простить Харту... Это он меня туда устроил. Я до последнего твердил, что здоров, что справлюсь, что я в полном порядке, что это просто бессоница... Да и причина-то нелепейшая: развод. Правда, Минна уходила бурно — забрала детей, жаловалась в полицию на домогательства с моей стороны... А ещё смешнее, что уходила она к Харту.
- Упс! - я чуть не давлюсь очередным глотком бурбона. - Ваш друг увёл вашу жену, и вы после этого с ним продолжаете дружить? Тогда я понимаю: моя обида на ваше предательство в ваших глазах должна быть просто детским капризом.
Орли слегка краснеет и снова прикладывается к бутылке.
- Нет, Хаус, всё было не совсем так. Тогда... я, пожалуй, ещё не назвал бы нас друзьями. Ну, конечно, мы были знакомы, пожалуй, приятельствовали... могли пива выпить при случае... Есть такие вещи, которые нельзя простить другу, Хаус?
Вопрос неожиданный и вроде бы без всякой связи с предыдущим разговором.
- Я понимаю, - говорит он мягко, заметив моё замешательство. - Вы сейчас не готовы ответить на этот вопрос, но не забывайте о нём, ладно? Я вам позже снова задам его. А пока я продолжу. Бессоница... Просто бессоница, и я принимал снотворные. Вы ведь уже догадываетесь, да?
- Ну... да. Снотворного было много — это искушение...
Он улыбается невыносимо грустной улыбкой и мелко согласно трясёт головой, чем-то снова неуловимо напоминая мне Уилсона.
- Харт приехал за её вещами... Я мало, что помню... Я не хотел в психбольницу, говорил, что просто напортачил с дозой, что я не хотел себя убить... Он не стал меня слушать. Это было ужасно. Для меня само осознание того, что я психически больной, было ужасно. Одиночество — вот это полное, вопиющее одиночество в компании сорока девяти таких же одиночек было ужасно. Лекарства, действующие таким образом, что я терял себя, рассыпался, как личность. Я... не думал, не верил, что оттуда выйду.
- Ваши врачи были идиоты, - вставляю я.
- Возможно... Минна не навещала меня, хотя была довольна. Ещё бы! Моё помещение в психушку дало ей такой козырь... Харт приезжал несколько раз, но я не хотел его видеть. Не из обиды. Я боялся, что потом, когда свидание закончится, и ему надо будет уходить, я просто не справлюсь с этим... не смогу... Он был бы словно глоток воздуха повешенному в петле, только продлил бы мучения.
- Почему вы там оставались? Больница — не тюрьма. Если вам было там так плохо, вы могли уйти.
- Я... не мог. Уйти — волевое действие, а я не был тогда способен на волевые действия... А потом я встретил... женщину. Там, в психушке.
Я чуть вздрагиваю. История Орли задевает в моей душе болезненную струну.
Она лежала в женском отделении, само собой. Я увидел её на прогулке. Очень красивая. Ну, в смысле... Мы и с Минной последнее время почти не... А в больнице вообще... тем более... Она не узнала меня — это было ещё до взлёта популярности «пиратов», в Америке меня мало, кто знал в лицо. Было прохладно, на ней было пальто, накинутое поверх пижамы. Она сидела, держа на коленях гитару и тихонько перебирала струны, напевая «У дороги дерево» на идиш. Я сел рядом, и она заговорила со мной. Это было... тоже как глоток воздуха. Но ей не надо было уходить...Её звали Лиза Кадди...
- Как... - горло болезненно сжалось, и я мог продолжить, только откашлявшись, - как она там оказалась?
- Тот же диагноз, что и у меня: бессоница, депрессия...
- Суицид?
- Нет. Она сказала, что как бы ей ни хотелось, у неё маленькая дочка... Она сказала, что её очень сильно напугал один человек, которого она.. ну, вроде бы любила... Но здесь она не из-за этого - так она сказала. Она сказала, что этот человек погиб, и она не может пережить его смерть. Она сказала, что у неё есть ещё только один друг, к которому она могла бы обратиться за моральной поддержкой, но он тоже смертельно болен, ему осталось жить полгода — может, год, и он снял все деньги со счёта и исчез. И она не может бросить дочь, но как жить с таким грузом, тоже не понимает... Мы много говорили с ней — и в тот день, и во все следующие. Стремительный роман — короткий и горький, как волчья ягода. Я пробыл там почти месяц, и жизнь понемногу возвратилась ко мне. А она зашла перед выпиской, и я ещё не видел её такой: она была... она была похожа на ведьму. Не в смысле, что вдруг стала старой каргой, но я испугался огня, который горел в её глазах. Она сказала, что кое-что узнала только сейчас — оказывается, человек, о котором она говорила, жив и инсценировал свою смерть, чтобы избежать уголовного преследования. «Надеюсь, - сказала она, - его теперь закроют лет на сто. Я никогда ему не прощу этого молчания, никогда. Я умирала, а он врал мне, снова врал мне...», - она была вне себя, она это «врал мне» повторяла и повторяла, я не знал, как её успокоить. Я подумал, что выписывать её в таком состоянии — вопиющая ошибка. Но её всё -таки выписали. Она не оставила мне ни адреса, ни телефона, да я и сам не хотел никакого продолжения. Мне не хотелось даже память выносить из стен больницы... А ещё через неделю за мной приехал Харт. Он был один, без Минны, он сказал, что они предпочли «остаться друзьями». Но я знаю, что он её до сих пор любит. Он разорвал с ней из-за меня, из-за того, что увидел мою боль... И я первое время жил у него в Нью-Йорке, где узнал, что внешнее и внутреннее не всегда одно и то же... И я ответил для себя на тот вопрос, который — помните — задал вам в начале своего рассказа. Ну вот, теперь я всё вам рассказал, и почему я занял вчера не вашу сторону, вы, я думаю, тоже уже поняли... Я вчера впервые узнал, что этот «человек» из кошмаров Кадди — вы. Она рассказала о пари, сказала, что не может себе позволить проиграть, просила помочь получить хоть какую-то фору. Я понимаю, что это было гадко, нечестно, даже подло по отношению к вам, но я не мог ей отказать. В конце-концов, это всего лишь контракт — не честь, не жизнь, и на карте так ничтожно мало...
- Я был в психиатрической клинике, - говорю. - Наркозависимость, галлюциноз, депрессия... Зачем вы вмешиваетесь в то, во что вам не надо вмешиваться, Орли?
- Зачем? - задумчиво повторяет он. - Хороший вопрос. Чем лучше вопрос, тем хуже ответ. А вы попробуйте всё же ответить мне на мой: есть такие вещи, которые нельзя простить другу?
- Не знаю...
- Предательство?
- Не знаю.
- И что такое вообще друг? Чем он отличается на фоне общей массы окружающих нас людей?
- Это я как раз знаю. Он отличается тем, что никогда не уйдёт.
- То есть, может простить всё что угодно. И значит, если мы не можем простить другу предательство...
- … то это не друг. А если можем...
- … то это не предательство.
- Так что... значит, только мы и определяем, что предательство, а что...?
- Да. Я думаю, да... И никто со стороны никогда вам не даст этого ответа — только вы сами... Спасибо вам, что вы выслушали меня, доктор Хаус. Я... - он вдруг с силой втягивает воздух сквозь зубы и ладонью растирает лицо. - Понимаете, я - актёр, а большинство актёров косноязычны, если вынуждены говорить отсебятину, а не роль... Мне трудно сформулировать... Но... у меня камень с души свалился, хотя я по-прежнему не хочу уезжать.
Я молча опускаю голову. Вроде бы говорить больше не о чем. Но Орли вдруг встаёт с места и пересаживается за орган:
«I see trees of green
Red roses too
I see them bloom
For me and you»...