Четвертая страсть. Историческая семейная сага

          Ч Е Т В Е Р Т А Я     С Т Р А С Т Ь
               
                ВОСЕМЬ ГЛАВНЫХ СТРАСТЕЙ.

           …4.ГНЕВ

                ВСПЫЛЬЧИВОСТЬ,ПРИНЯТИЕ ГНЕВНЫХ ПОМЫСЛОВ;            
                МЕДЛЕНИЕ В ПОМЫСЛАХ ГНЕВА И ОТМЩЕНИЯ,
               
                ВОЗМУЩЕНИЕ СЕРДЦА ЯРОСТИЮ, ПОМРАЧЕНИЯ ЕЮ                УМА: НЕПРИСТОЙНЫЙ  КРИК, СПОР, БРАННЫЕ, ЖЕСТОКИЕ И КОЛКИЕ СЛОВА, УДАРЕНИЕ, ТОЛКАНИЕ, УБИЙСТВО. ПАМЯТОЗЛОБИЕ, НЕНАВИСТЬ, ВРАЖДА,МЩЕНИЕ, ОКЛЕВЕТАНИЕ, ОСУЖДЕНИЕ, ВОЗМУЩЕНИЕ И ОБИДА БЛИЖНЕГО.               
 ИЗ СВЯТООТЕЧЕСКИХ ПИСАНИЙ.

Часть 1   
Глава 1
- Мой друг, вы не правы. Мы не можем так поступить с Виолеттой.
Мальчик лет тринадцати остановился около дверей кабинета. Он никогда раньше не
слышал, чтобы мать поднимала голос на отца. Она вообще никогда не повышала голоса
– ни при каких обстоятельствах.
Тихо, очень тихо мальчик присел на канапе, стоящее в огромной темной   прихожей. Темноты он не боялся, да и проникающий из-под дверей кабинета отблеск свечей чуть-чуть рассеивал мрак. От любопытства притупилась жажда, погнавшая его из спальни в столовую. Было не холодно: натопленные вечером печи еще не остыли. Мальчик  весь
превратился в «большие уши».
 Надин, я вас не узнаю. Вы никогда мне не перечили и ….
- Серж, дорогой, простите меня, но во всем происходящем ваша  вина и только ваша. Вы стали с Виолеттой невозможно, возмутительно грубы, это не достойно вас…
- Графиня, давайте прекратим этот неприятный разговор. Мне казалось, что все было решено еще тринадцать лет назад, и вы благоразумно никогда не затрагивали этой опасной темы. Что случилось теперь? Мальчик едет учиться в Псков, гувернантка ему больше не нужна, поэтому  вполне разумно рассчитать Виолетту и отправить ее обратно в Нант на родину. У нее там, по-моему, есть какие-то родственники. Бедствовать она не будет, об этом я позаботился: деньги она получит хорошие.
- Но девочки подрастают…
- Девочкам я найму англичанку. Тетя Лиза в Петербурге об этом позаботится, я с ней списался. И вообще, дорогая, хватит этих задушевных разговоров, мне еще надо поработать, а уже далеко за полночь…
- Серж, что ты делаешь? Разве можно вот так сразу мать лишить ребенка? Навсегда. Это неправильно…
- А я-то думал, что Коля ТВОЙ сын, и ты никогда не напомнишь мне о моей единственной ошибке в жизни.
- Я считаю, что Виолетта должна жить в нашем доме. Она – мать Коли, и она честно выполняла все договоренности эти тринадцать лет.
 Никто и никогда не узнает правды. Коля всегда будет НАШИМ сыном, всегда будет Самойловым. Серж, нельзя так поступать с людьми, этого Бог нам не простит.
-  С Богом я сам  как-нибудь договорюсь. А мадемуазель в последнее время как-то уж очень сблизилась с нашим Колей, не отходит от него ни на шаг, нежничает… Коля это может неправильно понять, он становится взрослым. Или ты этого не видишь? Перестань  изображать из себя святую, меня это начинает раздражать!
- Но во всем виноват ты…
- Надин, видит Бог, я не хотел этого вспоминать, но ты меня вынудила. Не ты ли отказывала мне…  во внимании в первый год нашей супружеской жизни? Это был ад и… мерзость, да – мерзость! Не хочу больше об этом говорить. Идите спать, а Виолетты уже завтра здесь не будет. Деньги она получит в Петербурге перед посадкой на поезд в Париж. Все! И эта история навсегда будет похоронена, не будет больше неприличных тайн. Самойловы не имеют права на скандалы, а пока Виолетта с нами, в нашем доме покоя не будет. И так мы с вами прячемся от людей в этой глуши уже четырнадцать лет. Мне надоели Холмы, мне надоели эти леса и болота. Мне почти сорок, а я не жил совсем, а прозябал здесь. Я дорого заплатил за свою юношескую невоздержанность, но всему приходит конец. Моему терпению он пришел! Я хочу в Петербург, я хочу в свет, меня ждут при дворе. Коля будет учиться, а мы уедем отсюда.
- Серж, будет беда. Я чувствую, будет беда…
- Тихо! Ты ничего не слышала? – Граф Сергей Дмитриевич, взяв канделябр, быстро вышел из кабинета. В прихожей никого не было, стояла жутковатая зимняя тишина и могильная стылость.
-

                ГЛАВА 2

      Тишина забивала уши. Было очень холодно, хотя слуги уже протопили печи. Часы в столовой пробили десять раз, а за окном еще не рассеялась тьма.
В глубокой русской глуши в декабре можно было сойти с ума, если не найти себе достойного и интересного дела.
Виолетта стояла у окна и вспоминала свой вчерашний разговор с графом:
- Мадемуазель, простите, что я оторвал вас от занятий, но я заранее решил предупредить вас о том, что мы с женой решили отказаться от ваших услуг….
- Но, вы же знаете, граф, - это невозможно…
- Простите, что перебиваю вас. Это решено, и завтра вы уедете отсюда. Кучер Евсей получил распоряжение отвезти вас в Псков и посадить на поезд в Петербург, где вас встретит мой поверенный господин Шаповалов. Он передаст вам банковский билет на 50 тысяч рублей и посадит на поезд до Парижа. Вам этих денег хватит на всю оставшуюся жизнь. Надеюсь, вы поняли меня, и никаких вопросов у вас не возникает. Разрешите откланяться…
И граф порывисто вышел, даже не взглянув на  помертвевшую гувернантку. Она, конечно же, все поняла, хотя говорила по-русски по-прежнему  плохо. Уже два года граф делал вид, что ее нет в этом огромном доме. Но если обстоятельства вынуждали его сказать ей несколько слов, он демонстративно говорил с ней только по-русски. Уже более трех лет горничная Катя приносила завтрак, обед и ужин в ее комнаты, раньше она ела за одним столом с графской семьей. Ее удаление ей не объяснили. Однажды утром Катя принесла  завтрак, пока  Виолетта еще лежала  в постели  и на ее  немой вопрос удивленно пожала плечами и, пробормотав: «Барин приказали-с…», выскочила из комнаты. Виолетта сочла нужным не обострять отношений и смиренно приняла случившееся как данность. Надежда Юрьевна была с ней по-прежнему приветлива и с удовольствием обсуждала успехи Коли в учебе,  конечно же,  по-французски, но одиночество сгущалось. Учителей, нанимаемых для Коли, привозили в имение из Порхова и по окончании уроков увозили обратно. Прислуга ее сторонилась. Дочери графа и графини Соня и Лиза проводили время с няней Людмилой Ивановной и с матерью. Единственной отдушиной для  Виолетты был Коля, ее Коля. Милый, милый Коля, с которым она старалась не расставаться. Но уже более года прошло с тех пор, как граф установил расписание уроков для сына, в котором ее общение с воспитанником резко ограничивалось уроками французского и прогулками, на которых всегда присутствовал  конюх Прошка, юный пройдоха чуть старше молодого графа. С ним Коля и резвился, катаясь на лыжах, на коньках зимой, плавая и удя рыбу в полноводной Шелони летом. Им было весело вдвоем, и  стареющая гувернантка чувствовала себя лишней в этих забавах. Виолетта видела, что Коля несколько удивлен ее настойчивому присутствию на этих прогулках. Но куда же ей было деться? Она не могла жить без него, да и нечем было жить более. И вот она должна с ним расстаться, расстаться навсегда. Коля, ее родная кровь! Она и в мыслях боялась назвать его сыном. Нельзя. Давно, уже тринадцать лет, да, месяц назад исполнилось тринадцать лет, как она отказалась от права называть его сыном, от всех прав. Но она надеялась провести остаток жизни в этом доме рядом с графом и Колей. Когда-то она безумно любила первого, теперь она не может жить без второго. Ее выгоняют, она должна уехать. Франция, ее родина – это так далеко, это другая планета, другая жизнь. Она забыла ее. У нее там брат и сестра, с ними она изредка переписывалась; родительский дом около Нанта, в котором живет брат со своим семейством. Нужна ли она им – чужая сорокатрехлетняя женщина?! Конечно,  нет, а ей нужен только Коля, ее сын Коля. Сказать ему? Не поймет, не поверит, решит, что она сошла с ума. Он и так стал смотреть на нее в последнее время несколько странно, сторонится ее, старается не оставаться с ней наедине. Придумал, глупый, что и Прошке надо знать французский язык, а графиня не только не возражала против этой нелепости, а с удовольствием поддержала эту  идею. Теперь Виолетте приходилось больше заниматься с бестолковым Прошкой, чем с Колей, который знает французский лучше ее самой и очень веселится на этих уроках. Но она все вытерпит… Какие уроки?! Не будет больше   
 уроков! Сегодня она должна уехать.
Кто-то постучал в дверь, прервав внутренний монолог бедной гувернантки.
-« Войдите»,  -  по-русски с акцентом сказала она, думая, что Катя принесла завтрак.  Как-то растерянно, как бы опасливо вошла Надежда Юрьевна. Быстро и плотно прикрыла за собой двери. Рассеялась темнота за окном, напрасно потрескивали  свечи в канделябрах. Графиня была в утреннем платье, небрежно причесана, очень бледна, но все равно очень красива и молода, нет -  юна, несмотря на свои более чем тридцать
 лет. Она судорожно сжимала в руках небольшую шкатулку.
 Оглянувшись на дверь, графиня быстро и тихо заговорила по-французски:
- Виолетта, простите меня, простите всех нас! Ради Бога! Так вышло… Жизнь так груба, люди так несправедливы, мужчины подчас жестоки, я не знаю…
- Успокойтесь, графиня. Я сама во всем виновата  -   по-русски перебила ее гувернантка.
- Виолетта, милая, говорите по-французски…
- Надежда Юрьевна, я теперь всегда буду говорить  по-русски, только не изгоняйте меня. Я не могу, я не хочу жить без Коли. Я ему никогда ничего не скажу, я буду для него вечной гувернанткой – и для него, и для его детей. Позвольте жить у вас…
- Но Коля все равно сразу же после Рождества уезжает в гимназию. Он теперь будет  учиться в Пскове, а потом – в Петербурге…
- Но он будет постоянно приезжать домой на праздники, на каникулы, я смогу видеть его, говорить с ним.
- Я просила мужа, но он настроен категорически, и я бессильна…
Гувернантка в полуобмороке опустилась на постель. Слез не было, были пустота и  отчаяние.
- Вот, я принесла вам свои фамильные драгоценности. Возьмите их и делайте  с ними, что хотите. Серж обещал вам большие деньги, а я хочу, чтобы у вас осталось что-то и от меня. Видит Бог, я благодарна вам и за Сережу, и за Колю. Если бы не вы, наш брак не выдержал бы моей… болезни. Это фамильные драгоценности князей Уваровых, они достались мне от матери. Берите, берите все. У себя я оставлю только перстень матери, как память о родном человеке, в чьей смерти я оказалась хоть и без вины виноватой. Она умерла, рожая меня. Везде виновата, везде…
-
    Графиня быстро подошла к Виолетте и положила шкатулку рядом с ней. Виолетта смутно понимала, что говорит ей графиня и болванчиком, прямо, как учили, сидела на постели, смотрела на графиню и не видела ее. Она слушала шум, который раздался на втором этаже. Он все нарастал и нарастал, и почему-то рос ужас, который перехватил горло и одеревенил члены.
А графиня продолжала говорить запальчиво, ничего не видя и не слыша:
- Виолетта, дорогая, мы будем с вами переписываться, я буду обо всем вам сообщать. Коля вырастет, приедет к вам во Францию. Вы обязательно увидитесь, я обещаю. Жизнь такая большая…
Резко открылась дверь,  и заплаканная Катя ворвалась в комнату
- Там, там…
Она никак не могла ничего сказать и беспомощно тыкала пальцем куда-то вниз, в пол.
- Катя, успокойся и скажи внятно, что случилось», – строго сказала графиня.
- Я не могу… Пойдемте… Там Коля…», -  и Катя, забывшись, схватила барыню за руку и потащила ее за собой. Почему-то Надежда Юрьевна, не сопротивляясь, не возмущаясь, последовала за ней. Виолетта в полуобморочном состоянии осталась сидеть на своей постели.



На втором этаже около спальни Коли столпились все слуги. Няня Людмила Ивановна 
и девятилетняя Лиза пытались не выпустить из детской, находящейся напротив спальни Коли, шестилетнюю Сонечку, которая вырывалась из их рук и кричала:
- Пустите меня! Я к Коле хочу! Пустите, сейчас же…
Надежда Юрьевна остановилась, вырвала,  наконец, руку из руки Кати, перевела дух и как можно спокойнее сказала:
- Софья Сергеевна, прекратите капризы и идите с няней и Лизой  к себе в комнаты. Я скоро к вам зайду и проверю, как вы выучили стихотворение господина Пушкина, которое вчера вам так понравилось.
Соня покорно присела в книксене и поплелась в детскую, за ней пошли няня и Лиза, Катя тщательно закрыла за ними двери. Из спальни Коли вышел граф, и ни на кого не глядя, тихо сказал: « Евсей, езжай в Липки и привези доктора, срочно. Катя  и Фекла, вскипятите воду, много воды. Остальным – разойтись и делать все, как всегда…» и вдруг  голос его как будто сорвался  и он тоненько воскликнул: «И молчите! Ради Бога, молчите…», потом граф, словно бы одумавшись, тряхнул головой и тут увидел среди дворни жену. Он взял ее за руку и уже почти спокойно сказал прислуге:
- Никто не должен покидать имение. Это приказ…
Сергей Дмитриевич подождал, пока слуги тихо, на цыпочках, как-то бочком потянулись кто куда. Потом он нежно обнял жену за плечи и, плотно прикрыв за собой двери, ввел в спальню Коли. Она рванулась, было,  к постели сына, но граф властно усадил ее в кресло и, заслонив собой постель, наклонился к жене и, положив руки на подлокотники, тихо, глядя поверх ее головы,  безжизненным голосом сказал: « Надин, Коля умер…». Графиня резко вскочила, граф отпрянул, но она  пошатнулась и упала в кресло без чувств.

                ГЛАВА 3

До приезда доктора в доме установилась неживая тишь. Надежду Юрьевну, по-прежнему пребывающую в беспамятстве, граф самолично отнес в  спальню и положил на кровать. Кухарка Фекла  и ее сын поваренок Петька, вскипятив воду, пытались готовить то завтрак, то обед, но, оказалось, это никому не  нужно, даже дети не просили есть. Горничная Катя сидела около графини и, не отрываясь, смотрела на нее, как будто пыталась передать ей свою жажду движения, жажду жизни. Иногда Катя осторожно прикладывала уксусные примочки к вискам графини, но та по-прежнему находилась в глубоком обмороке.
 Виолетта сидела около тела Коли и горько плакала. Прошка – верный друг – то садился около колиной постели, то вскакивал и начинал как-то неровно, петляя зайцем, бегать по комнате. Дворник Никита неуклюже, на цыпочках, производя куда больше шума, чем всегда, носил дрова и топил печи и камины: мороз окреп до двадцати градусов. Остальные слуги старались без нужды не заходить в барский дом, прячась в людской. Редкие голоса звучали тихо и скорбно. Жизнь в доме Самойловых остановилась или… пошла вспять.
Граф сидел в своем кабинете, обхватив голову руками. Перед ним на столе стоял графин с рябиновой настойкой и рюмка. Графин был явно ополовинен. Мозг Сергея  Дмитриевича не выдерживал напряжения, горя, боли, и вся его душа устремилась в те годы, когда ему было радостно и просто, когда его родители Екатерина Петровна и Дмитрий Васильевич Самойловы и он, их единственный сын, жили в Петербурге в своем роскошном доме на Мойке.
В пятнадцать лет Сергей был здоровым, красивым и счастливым молодым человеком. Его отец – представительный, лощеный, прекрасно образованный  сорокапятилетний мужчина – был советником императора по иностранным делам. Мать - красавица из знатного рода князей Барятинских занималась огромным домом, сыном, которого обожала, и своим салоном, славящимся изысканностью и избирательностью.
    Юный граф Сергей стал допускаться в салон  с четырнадцати лет. Правда, ненадолго, на первые полчаса.  По просьбе матери для гостей салона молодой человек вдохновенно исполнял на фортепиано этюды Шопена,  читал стихи известных французских поэтов на отменном французском или  русских поэтов-современников, которые частенько сами  присутствовали  в роскошной гостиной матушки. Гости принимали его выступления с  бурным одобрением, и молодой граф не задумывался, было ли его творчество действительно столь великолепным, или это - лишь дань его блестящей матери. Все знали ее восторженное отношение к сыну. Вполне оправданная и простительная слабость. Ей было чем гордиться. Сержа посещали лучшие петербургские учителя, обучавшие самого наследника престола. Отец и мать стремились дать сыну лучшее домашнее образование; отпускать его от себя они не желали.
 Показав себя  гостям, гордый собой юноша покидал высокое собрание и шел заниматься на свой этаж, где были и гимнастический зеркальный зал, и небольшой собственный кабинет, и спальня, и учебная комната, и даже – личная библиотека. Иногда гимнастический зал превращался в бальный, и там устраивались детские балы, на которых играл самый настоящий оркестр.
-   Беззаботное и веселое время! Юношу ограждали ото всех неприятностей и  недоразумений. Жизнь – праздник, жизнь – чудо. И вдруг это чудо закончилось…
       Его мать, прекрасная наездница, каждый год летом отправлялась в фамильное имение Холмы в Псковскую губернию. В этом, казалось бы, медвежьем углу у Самойловых было огромное графское поместье: ухоженная усадьба с парком и фруктовым садом, роскошный белый трехэтажный дом с колоннами и конезавод, заведенный еще старым графом Самойловым, дедом Дмитрия Сергеевича. Имение встречало графиню и ее сына шелестом двухсотлетних дубов, блеском и плеском реки Шелонь, радостью сытой дворни, парадом самых лучших лошадей, чудным пьянящим воздухом, звоном колоколов большой семейной церкви, обилием разнообразных домашних яств, фантастической красотой ландшафта. Отец тоже выбирался на  несколько  недель в этот земной рай, и тогда праздник в поместье не кончался ни днем, ни вечером. Охота, рыбалка, посещение соседей, прием гостей, конные прогулки верхом и в пролетках, гонки на лодках по рекам Шелонь и Белка, поездки в бричках и каретах в уездный городок Порхов, в древний Псков, в окрестные монастыри. И еще - вечный праздник живота: одна поспевающая ягода сменяла другую, один плод – другой, твороги и сливки, сыры и пироги, дичь  и мясные изыски, речная рыба, наливки, настойки, морсы, лимонады и прочая, прочая, прочая… Повар Григорич, истосковавшийся за зиму по настоящей работе, священнодействовал на огромной кухне, казалось, круглосуточно. Было весело, немного сумбурно: строгого петербургского  распорядка  здесь никто не соблюдал. Ночи были светлыми и короткими, дни длинными и солнечными, но времени все равно не хватало: так много разных дел завлекало, захватывало, уносило. А скачки?! Какие в июле устраивались скачки, сколько знатных людей целыми семьями приезжало на них, сколько соседей, и дальних, и близких, из самого Пскова и даже из Петербурга буквально набегало в Холмы. Это была настоящая ярмарка! Устанавливались шатры, открывались летние домики на зеленых полянах огромного парка, на длинных столах, покрытых разноцветными скатертями, расшитыми деревенскими мастерицами, одно блюдо сменялось другим в течение всего светового дня, который в июле длился двадцать часов. И – лошади, прекрасные лошади в попонах, под седлами, в уздечках, искрящихся драгоценностями под солнцем, - они были главными персонажами в эти дни. Коней привозили из самых отдаленных мест, чтобы показать их, чтобы похвастаться ими. И хозяева, и конюхи хотели предъявить себя и своих питомцев графине Самойловой, которая по праву считалась знатоком в коневодческом деле. На ее конезаводе лошадей было не менее пятидесяти, обслуживало это большое хозяйство около ста человек, и они, видит Бог, знали свое дело.
Скачки в Холмах имели одну особенность:  профессиональные наездники на них не допускались. Соревновались между собой владельцы лошадей: и сиятельные особы, и мелкопоместные дворяне,  и служивые офицеры, и все, кто имел лошадей  высокородных  пород и мог достойно держаться в седле. Демократическое сборище роднило, объединяло, пьянило.
Отдельно соревновались дамы. Прекрасные амазонки  соревновались и в скорости, и в осанке, и в посадке и, конечно же, в нарядах. Какое это было зрелище!
Но оно-то все и погубило.
Подростки были самыми благодарными и темпераментными зрителями дамских соревнований. Матери, старшие сестры, тайные и явные возлюбленные выглядели особенно эффектно в своих амазонках. Участницы сидели в дамских седлах на своих скакунах изящно и гордо, свесив прелестные ножки на сторону и прикрыв их ярким бархатом. Конечно, большинство девушек и молодых дам участвовали  в  этих скачках, чтобы показать себя, свою удаль и неженскую смелость, и своего скакуна, его стать и красоту, а не скорость и страсть к победе. Но не такова была Екатерина Петровна, бесстрашная и беззаветно влюбленная в лошадей. Она и еще несколько таких же любительниц соревновались страстно и с огромным желанием  проверить своих питомцев на скорость, выдержку и стремление побеждать. И поэтому скорости фавориток были нешуточными. В этом году  было как всегда: весело, многолюдно, ярко.
     Черный жеребец Дубок, гордость Екатерины Петровны, явно опережал других участников скачек  и мчался к финишу как стрела. Но азартная наездница   все пришпоривала и пришпоривала своего любимца. И вдруг из леса выскочила лисица и кинулась под ноги несущейся лошади. Дубок резко подпрыгнул, когда тело самоубийцы-лисицы упало под копыта,  и понесся не по дороге, а вправо по мелколесью к оврагу. Графиня опрокинулась набок, но запуталась в стремени и амазонке, и конь еще долго нес ее по кочкам и валежнику. Когда он, наконец, остановился, графиня  висела слева у хрипящего от страха и возбуждения коня бездыханной куклой.
Врачи графиню спасли, она выжила, но перелом позвоночника навсегда уложил ее в постель. Она навечно осталась в Холмах, перед смертью успев благословить брак любимого сына с юной княжной Уваровой. Ее похоронили на фамильном кладбище в Бельском Тупике на берегу Шелони. Туда же через два месяца отвезли и ее мужа, ненадолго пережившего свою любимую жену.
Свадьба в Холмах, достаточно скромная из-за болезни матери, ее смерть осенью, потом болезнь и  скорая смерть отца.
 Молодожены срочно вернулись из свадебной поездки в Европу, узнав об ухудшении здоровья Екатерины Петровны, да так и остались в поместье на все эти пятнадцать лет. И тому были причины, скандальные и тайные, о которых не только говорить, а вспоминать было тягостно и стыдно.
Да, все это началось с того несчастного дня, когда графиню понес Дубок. Юному графу Сергею тогда было всего пятнадцать лет, и мать с тех пор  никогда не отпускала его от себя. Через полгода, завершив дела в Петербурге, стал затворником и отец, не желая наслаждаться столичной жизнью без жены. Нет, жизнь в Холмах кипела. Отец со страстью занялся хозяйством. Расширил скотный двор, насадил новый плодовый сад, устроил оранжерею, в которой садовники выращивали орхидеи и камелии, снимали урожай персиков и лимонов. Мать очень любила лежать на переносной кровати в этих искусственных тропиках, особенно зимой. Птичники развели экзотических птиц, которые радовали больную своим ярким оперением и не всегда предсказуемым поведением. Имение вдруг стало приносить немалый доход, хотя и так крепкое состояние графов Самойловых вовсе в этом не нуждалось. Только конезавод граф ликвидировал, графиня не возражала. Учителя Сержа   были не такими именитыми, как в Петербурге, но  он получил уже достаточно хорошее образование, и его надо было только углублять и развивать. Гувернантку для сына Дмитрий Сергеевич привез из Петербурга. Только совсем молоденькая  француженка мадемуазель Виолетта Берне согласилась ехать в такую глушь, чтобы заняться воспитанием юноши. Граф решил, что явная неопытность и молодость гувернантки вовсе не помеха, а, наоборот, - благо,  и поможет сыну легче перенести невольное затворничество в Холмах. Он был уверен, что молодые люди станут друзьями. Он мыслил современно и благодушно. Тем более что и он, и мать были рядом, и пока они были живы, все было хорошо.



            Юный граф действительно подружился с  Виолеттой Берне. Летом они играли в воланы, замой ходили на лыжах, читали новые романы, которые отец выписывал целыми библиотеками, играли в « дурачка» и учились, учились оба. В мае в имение приглашались студенты, чаще из Петербургского университета, которые обучали юношу латыни, математике, биологии и прочим наукам. Многие из них задерживались в Холмах до самого Рождества, сдавая экзамены в своих университетах экстерном. В имении было весело, сытно, тепло, к тому же Дмитрий Сергеевич не скупился и щедро оплачивал образование и хорошее настроение своего сына. Молодые лица и их забавы веселили сердце и любимой жены, и самого графа. В чем-то жизнь в поместье была даже лучше, чем в Петербурге. Теперь Сергей мог подолгу общаться и с матерью и с отцом. На семнадцатилетие  сына отец по просьбе матери подарил ему арабского скакуна. Молодой конь, прозванный Изумрудом, носил Сергей по окрестностям; на нем в бричке вместе с Виолеттой он часто посещал знаменитые Пушкинские места. Бывшее поместье поэта Михайловское, необыкновенная красота сельца Тригорское, прелесть речки Сороть, покой и тишина на могиле поэта у Святогорского монастыря вдохновили юношу, и он стал писать недурные стихи, правда, к сожалению отца и матери, в основном на французском языке. В такой романтической обстановке юные сердца не могли молчать. Серж и Виолетта, замирая, молча, держась за руки,  гуляли у реки или сидели у камина. Он читал ей свои стихи, которые были, конечно же, о любви и посвящались молодой гувернантке.
 Отец, заметя слишком близкое общение молодых людей, всполошился и по совету жены ежемесячно стал устраивать балы, куда стали съезжаться все более или менее знатные семейства Псковской и Петербургской губерний. Особенно граф привечал семейства, в которых были дочери на выданье. Иногда Дмитрий Сергеевич с сыном выезжали и в Псков на дворянские собрания, и в имения соседей на их семейные праздники, но Серж этого не любил и спешил возвратиться к матери и, конечно, к своей гувернантке. Отец, стремясь отвлечь сына, пытался приобщить его к хозяйству, но Серж утверждал, что это ему скучно, что он собирается серьезно заняться литературой. Тогда отец хотел, было, отправить сына учиться в Петербург, но воспротивилась мать, которой становилось хуже, когда сын хотя бы на короткое время покидал ее. Дмитрий Сергеевич попытался поговорить с мадемуазель Берне об ее отправке во Францию – ведь молодой граф уже не нуждался в  услугах гувернантки, давно не брал уроков французского, и их близкое общение было несколько странным, если не сказать неприличным. Да и самой мадемуазель пора было устраивать свою жизнь, ведь она, к сожалению, уже не юна. Но Виолетта или делала вид, или действительно не понимала, почему ей следует уехать в забытую Францию, к чужим ей людям. Родители ее умерли, ее брат и сестра выросли, завели собственные семьи, ведь прошло уже несколько лет, как она покинула родину.
Серж же, когда узнал об этих разговорах, очень рассердился и упрекнул отца в нечистых помыслах. И, действительно, молодые люди ни в чем предосудительном замечены не были, ничего неприличного и вызывающего в их отношениях не наблюдалось. Они были просто друзьями, может быть, несколько более близкими, чем это  принято между молодым человеком и девицей, но, наверное, гувернантка заменила ему сестру, решили родители и доверились порядочности сына и благоразумию гувернантки.
И вот молодому графу исполняется 21 год. В середине июня в Холмах – красота неземная! Возрожденная природа дышит юностью, легкостью, пьянит и будоражит. Графине становится лучше, граф, весь в трудах по имению, будто молодеет. До начала Петровского поста остается еще неделя, задумано грандиозное празднование совершеннолетия молодого графа. Четырнадцатого июня в имение съезжаются знакомые Самойловых со всеми чадами и домочадцами. Праздник устраивается  таким же пышным, как и 6 лет назад, только нет скаковых лошадей и все развлечения задуманы, в основном, для молодежи, для увеселения юных душ. Несколько приглашенных оркестров играют вальсы, польки, краковяки прямо в саду, на полянах парка, около купальни на Шелони. Погода благоприятствует празднеству, уже неделю она стоит сухой, солнечной и безветренной, для середины июня даже жарковато. Деревенская ребятня уже пытается купаться. Стоят белые ночи.
  Как давно это было, сколько воды утекло, и кристально прозрачной и, увы, мутной…
               
               

       Очнувшись от воспоминаний и решив в очередной раз промочить горло, граф протянул руку к графину, но тот  был пуст. Сергей Дмитриевич позвонил в колокольчик и посмотрел на часы. Оказалось, что свою юность он вспоминал не более получаса. Вбежал вихрастый Петька и ошалело спросил:
- Чего изволите, барин?
Граф, не говоря ни слова, протянул поваренку графин и отвернулся к окну. Доктора все еще не привезли, жена не приходила в себя, ему бы сообщили об этом. Одиночество охватило графа своей безысходностью, но он усилием воли запретил себя жалеть. Налив рюмку из принесенного Петькой наполненного графина, Сергей Дмитриевич по-русски резко влил напиток себе в рот.
Подумав о жене с болью и нежностью, он вспомнил их первую встречу. И было это как раз на празднике в честь его совершеннолетия. Прошло уже около шестнадцати лет, а восхищение и умиление, которые охватили его при первом взгляде на юную княжну Надежду Уварову, вновь взволновали его душу.
Благодаря массе прочитанных романов и юношеской влюбленности в гувернантку, молодой человек считал себя опытным и искушенным в чувствах и женской прелести. За эти годы его сердце ни разу не дрогнуло при взгляде на любую красавицу, какими бы ухищрениями не завлекали они юного, знатного, богатого и очень интересного юношу. Отец и мать были в отчаянии от его холодности. Мать  упрекнула его как-то в бесчувственности, отец сказал ему, что не успокоится, пока не увидит сына счастливо влюбленным в достойную девицу их круга. И это случилось.
Семейство князей Уваровых нередко бывало в Холмах, их имение было расположено в 20 верстах от имения Самойловых. И в отличие от графских угодий было совершенно расстроенным и плохо организованным. Князь уже давно не занимался хозяйством, частенько уезжал заграницу. Ходили слухи, что он много и несчастливо играет в рулетку. Его четыре дочери-погодки воспитывались  теткой, нестарой еще женщиной, бывшей фрейлиной императрицы-матери, и пожилой гувернанткой из обедневших дворян. Жена князя умерла в последних родах, произведя на свет младшую дочку Надежду Юрьевну, пятнадцать лет назад. После смерти жены, не  дождавшись наследника, тяготясь окружением в своем небогатом имении только женским обществом, князь, еще совсем молодой мужчина, стал сбегать в мир доступных наслаждений.
Княжна Елена, сестра князя, так и не вышедшая замуж, после смерти княгини Полины покинула двор в Петербурге и занялась воспитанием  племянниц.
Со старшими сестрами Серж был знаком, они уже несколько лет приезжали с Еленой Владимировной, а иногда и с самим князем Юрием Владимировичем в гости в Холмы. Сначала привезли Лидию, как только той исполнилось шестнадцать лет, на следующий год – Ирину, недавно Серж познакомился с Натальей Юрьевной, а сейчас уже все четыре дочери приехали вместе с отцом и теткой на праздник в графское имение. Дмитрий Сергеевич сам настоял, чтобы пятнадцатилетняя Надежда появилась у них на празднике. Недавно он ездил по делам к князю в его Бугрово и, увидев Надежду, был поражен обликом и поведением девочки. Она была точной копией мадонны Магнифики  средневекового художника Ботичелли, картину эту граф видел когда-то во Флоренции. Лицо Мадонны поразило его нежностью и отстраненностью от всего земного. Надежда Юрьевна своим обликом, статью и поведением могла бы стать натурой великому художнику, живи он на 4,5 века позже в российской глуши. Любитель и ценитель всего прекрасного, граф сразу же решил показать это изысканное произведение природы жене и, главное, сыну.
 Граф и Сергей встречали гостей у парадного подъезда в тени колонн, целуя дамам ручки и раскланиваясь с мужчинами. И вот, все семейство князей Уваровых в двух каретах прибыло в Холмы. Княжна Елена по-прежнему была красива и держалась царицей, ее воспитанницы были одеты со вкусом и даже не без столичного шика, да и сам князь Юрий смотрелся франтом.  Семейство Уваровых  граф приветствовал особенно тепло. Последней из кареты вышла Надежда Юрьевна и была представлена князем юному графу:
- Моя младшая дочь Надежда, умница и скромница. Будьте к ней снисходительны, Сергей Дмитриевич, она – впервые на взрослом балу.
- Она и детские-то не посещала, - ввернула старшая сестра Лидия.
- Еле уговорил поехать с нами. Все пыталась уверить нас, что она еще слишком мала для взрослого общества.
- Но все-таки поехала. Слава тебе, Господи, - сказала тетка.
Дмитрий Сергеевич осторожно взял девушку за руку и подвел к сыну, который остолбенело стоял и, не мигая, смотрел на Надин.
- Надежда Юрьевна, прошу любить и жаловать моего сына Сергея. Обычно он ведет себя приличнее, но вы поразили его своей красотой, и он потерял и дар речи, и хорошие манеры.
Сергей пришел в себя, поцеловал руку юной девушки и промямлил что-то полушепотом.
- Я рада знакомству с вами, граф. Сестры очень хорошо отзывались о вас и горды
- дружбой с вами. Надеюсь, подружимся и мы, - улыбаясь, без всякого смущения и жеманства тихо сказала княжна.
С этой минуты  юный граф  потерял покой.
Сергей плохо помнил, как прошел праздник, не обращал внимания на страдания, слезы и жалобы Виолетты, которая, конечно же, поняла, что теряет друга.  Он обезумел от любви и с благословения родителей совершал почти ежедневные набеги в Бугрово, ухаживая за княжной. Со стороны князя Юрия и княжны Елены препятствий не чинилось, старшие сестры  со страстью и упоением обсуждали зародившийся роман.  И только  Надежда была  не по-девичьи строга и спокойна, хотя и не отвергала ухаживаний молодого человека. Серж сходил с ума и по 100 раз на дню спрашивал у девушки, любит ли она его. На это она серьезно отвечала, что, несомненно, выделяет его из всех знакомых ей людей, но чувствует, что не готова еще ни к любви, ни к браку, или только молча и загадочно улыбалась. В феврале ей исполнилось шестнадцать лет. В марте отец и тетка объявили  ей, что граф Самойлов официально попросил ее руки для своего сына, и они очень горды и рады этому предложению. И хотя старшие сестры еще не обручены, князь и княжна, мысля современно, совсем не против брака младшей  из сестер. Но решать, естественно, ей самой. Надин сказала, что даст ответ после разговора с Сергеем Дмитриевичем, чем немало озадачила обоих. Пылко влюбленный тот час же появился в Бугрово и предстал перед возлюбленной. Их оставили в гостиной одних,  Серж взял руки девушки в свои и горячо заговорил:
- Княжна, я не буду долго говорить о своей любви к вам, у меня нет ни слов, ни сил для этого. Вы и сами все видите. Прошу только, не отказывайте мне! Станьте моей женой!
Надежда Юрьевна помолчала, потом мягко высвободила  руки, села в кресла и предложила сесть графу. Только когда он нервно сел напротив нее, она подняла глаза, внимательно посмотрела на него и тихо сказала:
- Я не могу так же пылко ответить на ваши чувства, граф. Мне всего шестнадцать лет, я никогда не была так близка с молодыми людьми, мне никто не нравился. Я только из романов могу судить о чувстве любви между мужчиной и женщиной. Сестры часто обсуждают эту тему, но я не склонна участвовать в их горячих беседах и спорах. С тетей и госпожой Загоскиной мы, конечно же, тоже не говорили об этом. Разве что обсуждали некоторые романы и поэмы, посвященные любви. Подозреваю, что у меня сложилось слишком романтичное отношение к этому чувству, и я боюсь земных его проявлений. Вы же видите, что в нашем доме и мужчин-то нет. Батюшка не часто балует нас своим присутствием. Мне кажется, что я люблю вас. Раньше я вообще никого не любила, кроме родных, и сердце мое было покойно. Теперь, признаюсь, не так, вы волнуете меня, и мне страшно…
И она замолчала, опустив голову.
- Наденька, дорогая! Я счастлив! Обещаю, я никогда не сделаю ничего, чтобы смутило вас и испугало. Я буду покорно ждать, когда вы ответите на мое чувство так же страстно. Будьте моей женой, я же буду вашим преданным и терпеливым рыцарем. Я прошу, я умоляю вас! Все Самойловы хотят этого, все Уваровы согласны.
Через неделю состоялось обручение Сергея Самойлова и Надежды Уваровой, а в июне на двадцатидвухлетие молодого графа сыграли свадьбу. Она была довольно скромной по настоянию невесты и из-за обострившегося недомогания графини Самойловой. На другой день молодые супруги уехали в Петербург, а оттуда – в Европу.
Наступил медовый месяц, которого не было.
Виолетта похудела, осунулась, подурнела и совсем, было, собралась уезжать из поместья. Но великодушные граф и графиня, думая, что все юношеские безумства молодого графа уже позади, настойчиво уговаривали мадемуазель остаться у них, чтобы воспитывать детей молодых Самойловых, которые у них, несомненно, вскоре появятся. Если, конечно, у нее нет других планов обустройства своей жизни. Виолетта подумала, подумала и… осталась. Сколько мук, боли и стыда это принесло всем им. А теперь еще и это страшное горе.
 - За все приходит расплата, - горько  подумал граф и услышал, как к дому подъехали сани. Евсей наконец-то привез доктора.


ГЛАВА 4

Доктор Игольников был молод, розовощек и всегда в прекрасном настроении. Врачебную практику он получил от отца, который умер восемь лет назад. Старый доктор Валентин Петрович наблюдал и лечил еще отца и мать Сергея Дмитриевича, принимал первые роды у Надежды Юрьевны и знал, конечно, о  беременности Виолетты Берне. Он исполнил обещание, данное графу, и сохранил в секрете даже от заменившего его сына факт материнства гувернантки. Поэтому для Андрея Валентиновича Игольникова Коля был сыном и наследником графа и графини Самойловых. Правда, к тому времени,  когда доктор, отучившись в Москве, вернулся в Липки, где у Игольниковых было небольшое имение и большая врачебная практика, Коле никогда не требовалось особого внимания доктора, он развивался нормально и   был отменно здоров. Каждые полгода доктор обязательно осматривал все семейство графа, всех домочадцев и, казалось, подросток был самым здоровым из живущих в доме Самойловых.
Граф вышел из кабинета и молча пожал руку доктору. Сегодня Андрей Валентинович не улыбался, был хмур и сосредоточен.
- Сейчас посмотрим, граф, что же произошло. Я не могу поверить! Коля был здоровее всех нас.
- Поэтому-то, доктор, мы все находимся… -
Граф не смог найти слов и только удрученно махнул рукой.
- А что с Надеждой Юрьевной? Евсей сказал мне, что она была без сознания, когда он поехал за мной.
- Да, и я  прошу вас, прежде всего, посмотреть мою жену.
- Нет, граф,  сначала я пройду к Коле. Катя, где я могу помыть руки? – обратился доктор к горничной, принявшей у него шубу.
Граф хотел, было, пойти за доктором, но тот настойчиво и твердо сказал:
 - Извините меня, граф, но я сам  должен осмотреть Колю, и вам присутствовать не рекомендую. После мы с вами поговорим. Может быть, вам дать успокоительную пилюлю?   
Граф как-то жалко посмотрел на доктора, покачал головой, повернулся и тяжело поплелся в свой кабинет. Доктор удивленно посмотрел ему вслед. Графа Самойлова трудно было узнать. Всегда властный, подвижный, остроумный человек, он постарел на десять лет и как-то поник, уменьшился в росте.
Доктор тщательно вымыл руки, надел белый халат, подхватил свой докторский саквояж и поднялся на второй этаж в сопровождении Кати. Но в спальню Коли он ее не пустил. Первым делом он выгнал из спальни Прошку, который суматошно бегал по комнате, приговаривая:
- Ой, барин! Ну что же это, Николай Сергеич? Что же вы такое удумали?
Доктор сунул ему в руку какие-то пилюльки и приказал сейчас же принять две штуки, запив водой. Потом он сделал укол заливающейся слезами мадемуазель и, подняв ее с пола, на котором она полулежала, передал ее на руки Кате. Затем, плотно закрыв за всеми двери, он подошел к постели Коли.
Коля лежал на правом боку, глаза его были закрыты. Никаких признаков боли и страданий в лице и позе мальчика не было. Доктору показалось, что Коля спит спокойным и здоровым юношеским сном. Но пульса не было, сердце не билось, члены уже одеревенели, температура тела была 25 градусов. Закончив осмотр, доктор вынужден был констатировать смерть мальчика. С таким летальным исходом он столкнулся впервые в своей практике. Мальчик умер во сне, тихо и безболезненно. Очевидна мгновенная остановка сердца, но почему?.. Наблюдая Колю уже в течение восьми лет, доктор был уверен в  удивительным для переходного возраста полном здравии подростка. Необходимо вскрытие, решил Андрей Валентинович.
 Потом он опять вымыл руки и прошел в спальню графини. Там была совсем другая
картина. Графиня лежала навзничь, абсолютно белая, без кровинки в лице, глаза ее закатились,  и были видны только голубоватые белки, ноги и руки безвольно раскинуты как у сломанной куклы, но она дышала, неровно и судорожно, но дышала. Проделав несколько процедур, доктор остался доволен результатом: графиня хоть и не пришла в себя, но кое-какие краски вернулись на ее лицо, дыхание стало ровнее, теперь она просто спала.
В доме по-прежнему стояла тишина. Не слышно было ни смеха детей, ни суеты слуг, ни голосов, ни шагов. За окном сгущались ранние декабрьские сумерки, пошел мелкий сухой снег.
Доктор спустился на первый этаж, снял халат, в очередной раз вымыл руки и прошел на кухню. Кухарка Фекла, увидев его, кинулась наливать кофе, уставлять стол закусками и сдобой.
- Доктор, миленький, что же это такое деется? Горе-то какое… мальчик наш родненький! Что ж приключилось с ним? Ведь не болел совсем, кушал много, хорошо кушал, всегда веселенький, шустрый такой, боевой.
- - Не знаю, Фекла. У самого  голова кругом идет. Вскрытие делать надо. Обязательно, а то и не ведаю, что  писать в заключение о смерти, - скорее сам себе бубнил Игольников с набитым ртом.
- Ой, как же это можно?! Помилосердствуйте, Андрей Валентинович, нельзя мальчика резать, не по-божески это, - причитала Фекла.
Доктор, не слушая кухарку, машинально пил, ел и думал о происшедшем. Все было плохо, скверно, непонятно. И очень не хотелось идти к графу. Доктор медлил, явно растягивая свою скорбную трапезу.
- Ну, а графинюшка наша как? Лучше ей, бедняжке? Какого ей, матери,  такое выдержать? И так как девочка, ей Богу, тоненькая, маленькая, ест как воробышек. Намедни придумала мяса не кушать. А что же и есть-то тогда…
- Графине лучше, спит она, - перебил кухарку доктор и встал из-за стола не как всегда порывисто и молодецки, а тяжело и медленно, и словно бы нехотя вышел из кухни.
- Ну, Слава тебе, Господи! Помиловала Царица Небесная! А то еще и графинюшка - наша матушка, не дай Бог… - бормотала за его спиной Фекла, прибирая со стола.
Как только доктор вышел в прихожую, входная дверь распахнулась, и вошел батюшка Иннокентий, огромный и толстый в медвежьей запорошенной снегом шубе. Следом просочился тощий кучер Евсей, принял от попа шубу и скрылся в людской. Батюшка потоптался, отряхивая снег  с сапог, оправил крест на груди и, увидев доктора, просипел простужено:
- Доброго здравия вам, доктор. Не верю, никак не могу поверить. Раб Божий Николай всегда был здоров, и душой, и телом и благонравен весьма.
Должно быть, Евсей был послан за батюшкой в Бельский Тупик, где и находился его приход в огромной церкви, построенной еще дедом ныне здравствующего графа, и  большой дом, где он жил со своим многочисленным семейством.
Как все современные молодые врачи, будучи «прогрессистом»,  Игольников пожал
 руку  батюшке и  тихо сказал:
- Да, Иннокентий Степанович, Коля умер, и я теряюсь в догадках, отчего. Не пойму, что же с ним такое произошло. Сердце во сне остановилось, и это все, что я сейчас могу сказать… 
Вышел из кабинета граф и, поклонившись батюшке, с трудом выговаривая слова, сказал:
- Пройдите к Коле, святой отец, сделайте все как надо. Распоряжайтесь. У меня же нет сил, ни на что нет сил…
Батюшка, молча осенил осиротевшего отца крестом и потопал на второй этаж.
- Как дела у моей жены, доктор? Она пришла в себя? Хотя лучше бы она это сделала позже. Если уж я совсем расклеился, то она…
Граф  беспомощно махнул рукой.
- Графиня спит, и будет спать еще не менее суток. Ее организм сам выбрал такую защиту и, будем надеяться, потом ей станет лучше. Хотя, наблюдая ее малокровие и субтильность на протяжении многих лет, предполагаю, что она еще долго не сможет встать с постели.
- И хорошо, очень хорошо. Надо оградить ее от всех страданий, - как-то горячечно и не в меру страстно проговорил граф.
Было видно, что выпитая им наливка не опьянила его, а возбудила и позволяла еще как-то держаться на ногах.
Доктор осторожно взял графа за руку, проверил его пульс -  тот частил непозволительно – и сказал:
- Сейчас мы успокоимся, пить вам больше нельзя, надо чего-нибудь съесть. Всем нам, и вам, в первую очередь, сейчас требуются силы, очень много сил, - повысил голос Игольников, видя протестующую гримасу графа, и повел его  в кабинет.
Пробегавшему мимо поваренку Петьке доктор приказал принести в кабинет горячий самовар и какой-нибудь снеди. Когда это было исполнено, доктор самолично налил графу крепчайшего сладкого чая и заставил  перекусить. Потом налил чаю и себе. Сидели, молча пили чай, и только когда глаза графа как бы оттаяли и стали слезиться, доктор нарушил молчание:
- Мне как врачу непонятна смерть мальчика. Месяц назад перед его днем рождения я выслушивал и выстукивал Колю. Поверьте, весь организм его был не только в норме, но и в превосходном состоянии. Чему я, кстати, несказанно удивился, имея в виду переходный возраст подростка. Это редкость, когда в таком возрасте не наблюдается никаких отклонений, организм нашего мальчика работал как отличные швейцарские часы. Поэтому, Сергей Дмитриевич, я вынужден настаивать на вскрытии тела, и намерен завтра отвезти его в анатомичку в Порхов.
- Я не позволю этого! Я не дам тело моего сына на поругание! Господин Игольников, моего сына повезут отсюда только в церковь и на кладбище.
Граф резко встал, опрокинул недопитый стакан и, упершись руками на стол, как-то зло и пристально уставился в глаза доктору, сидящему напротив. Доктор, словно бы пригвожденный этим взглядом к креслу, вжал голову в плечи и шершавым языком проговорил:
- Но я не смогу написать заключение о смерти. Ведь я должен поставить диагноз…
- Вы сами сказали: остановка сердца во сне. Этого достаточно!
- Но я не знаю, почему! Я не знаю причины…
- А вам что – необходимо это для усовершенствования ваших медицинских знаний или из любопытства?..
- Как вы, Сергей Дмитриевич, не можете понять, что необходимо выяснить, чем Коля болел, что привело к летальному исходу.
- Ничего вы не будете выяснять! Пишите свое заключение о смерти, сейчас же. Я жду вас завтра для наблюдения за здоровьем графини. До свидания, доктор. 
И граф вышел из кабинета. Доктор беспомощно пожал плечами. Конечно, граф Самойлов привык повелевать, в имении всё и все беспрекословно подчинялось ему.
Говаривали, что абсолютная, но справедливая монархия установилась в Холмах почти сразу же после смерти графа-отца. Доктор Игольников-старший как-то сказал приехавшему на каникулы сыну, что граф Сергей был  благородным юношей, романтичным молодым человеком, а стал настоящим самодуром, пусть образованным, дипломатичным, с мягкими манерами, но самодуром. Он не терпел, когда ему противоречили. Он не кричал, не топал ногами, он просто переставал замечать человека, который посмел ему возражать. Так он воспитал и юную жену, и детей и, уж конечно, челядь. С соседями, с учителями, с другими образованными и равными себе, как он считал, людьми граф никогда не вступал в споры, отделываясь шутками и остротами, иногда очень злыми. Нет, не оскорбительными, а меткими и проницательными - в самое сердце. Сергей Дмитриевич умел задеть за живое. Все окружающие его давно уже решили не будить в нем «льва», беспрекословно приняв его первенство, его главенство. Надо отдать графу должное, он этим не пользовался ни во вред семье, ни во вред обществу. Наоборот, его знания и связи в Петербурге принести очень много полезного для этого медвежьего угла. Уважением он пользовался во всей округе. Слово Сергея Самойлова было решающим всегда и во всем. С таким не поспоришь, решил доктор Игольников, и стал писать свидетельство о смерти графа Николая Сергеевича Самойлова, отрока тринадцати лет, вследствие сердечной недостаточности.
Граф заглянул в спальню жены, постоял у ее постели, подивился ее нежной красоте даже в болезни, горько позавидовал ее забытью, приказал Кате не отходить от постели больной и вышел, неслышно закрыв за собой двери. Затем он прошел в детские апартаменты. Няня заполошно вскочила ему навстречу, спросила:
- Ну, как, барин? Ну что?
Граф сухо ответил:
- Коля умер от разрыва сердца, во сне, он не страдал. Графиня спит,  и будет спать долго. Где мои дочери?
Людмила Ивановна всегда трепетала перед графом и благодарила Бога, что ей нечасто приходится встречаться с ним. Полуграмотная крестьянка, она уже девять лет была в услужении у Самойловых. Они с мужем Никитой были взяты в дом, когда стали погорельцами. Их дом в Бельском Тупике сгорел от ночной грозы. Выбежали в чем спали, все сгорело дотла. Пятилетний сын Прошка, вынесенный из горящего дома на руках отца, даже не успел проснуться, как от их хозяйства остались одни головешки. Зинка-дочка, в одной рубашонке, босиком, раскрыв рот, ничего не понимая спросонья, цеплялась за материну руку и смотрела, как огонь поедает их благополучие. У Людмилы в ушах до сих стоит рев погибающей скотины. Сначала они ютились по родственникам, но тут родилась старшая дочь графов Самойловых Лиза, и, зная о бедственном положении их семьи, графиня пригласила Людмилу в няньки к малышке. Она по-матерински привязалась сначала к одной девочке, а через 3 года, когда родилась младшая дочь Самойловых Софья, и ко второй. Няню стали уважительно называть по имени-отчеству. Они с мужем построили большой дом в Холмах, ей платили хорошее  жалование. Жили хорошо, дружно, муж ее Никита был мужчиной малопьющим, основательным, работящим. Прошка вырос смекалистым, добрым, подружился с юным графом. Шестнадцатилетняя Зина вела домашнее хозяйство. Прошка в долгие зимние вечера обучил сестру грамоте и приучил к книгочтению. Как уж Людмила благодарна Николаю Сергеевичу за Прошку: грамоте выучен, книжки из графской библиотеки читает, уже и по-французски с мадемуазель разговаривает; граф обещал определить его в хорошую школу, когда Коля в гимназию поедет учиться. А теперь-то что будет?! Горе, ох, горе-то какое!
Все это промелькнуло в голове няни, пока она вела графа в учительскую, где старшая дочь Лиза занималась арифметикой с приехавшим из Комарова пожилым преподавателем Смирновым, директором начальной Комаровской школы, заведенной, кстати, отцом  Сергея Дмитриевича для обучения грамоте окрестных крестьян. Было в ней целых шесть классов. Уже несколько выпускников школы сумели поступить на государственный кошт в гимназию города Порхова. Содержалась школа, в основном, за счет Самойловых.
Смирнов встал, и, увидев графа, подошел к нему. Мужчины обменялись рукопожатием, и преподаватель решился заговорить:
- Разрешите выразить вам мое соболезнование, Сергей Дмитриевич. Потеря наследника...
- Благодарю вас, Иван Алексеевич. Лизонька еще ничего не знает, я должен ей сообщить…
Тут и сама Лиза подскочила к отцу, сделала уморительный книксен и стала жаловаться:
- Папочка, где же маменька, я ее сегодня еще не видела, и Коля не приходил, и Прошка не прибегал. Где они? И вообще сегодня скучно, тихо. Все забыли нас с Соней, няня никуда не выпускает, как будто мы не дома, а в гостях.
Лиза явно капризничала, и граф решился:
- Дорогая Лиза, веди себя тихо-тихо. Наш Коля умер...
Глаза девочки сначала непонимающе раскрылись, а потом наполнились слезами. Она хотела что-то сказать, но не смогла и кинулась лицом на грудь няни. Плечики ее тряслись, она плакала бурно, навзрыд, по-детски не стесняясь своего горя. Отец погладил ее по головке и спросил у няни:
- А малышка где? Ей пока не надо говорить. Когда будет все кончено, пусть ей сама мать скажет.
- Она спит, барин. Уже должна бы проснуться, но пусть поспит, пусть. Я все поняла, барин. Лизоньку сейчас отведу к себе домой. Зинка моя присмотрит за ней, - и няня обратилась ко все еще плачущей девочке:
- Лизонька, пойдем, дорогая графинюшка моя, к нам, с козочкой Санькой поиграешь, Зинка тебе орешков нащелкает. Идем, золотце мое, идем, - и няня с Лизой вышли из  учительской.
- И я поеду домой, Сергей Дмитриевич. Всей школой на похороны придем, на отпевание. Уж это обязательно. Николая Сергеевича все наши ребятишки знают и очень уважают. Хороший был мальчик, незаносчивый, добрый.  Рыбачили они иногда вместе, по грибы ходили. Вечная ему память… -  и, поклонившись, Смирнов тихо вышел.
Граф прошел в спальню к младшей дочери. Заспанная Маринка, горничная дочерей, вскочила при виде графа, неумело поклонилась и прошептала:
- Спит Сонечка, уже 2 часа как спит… Ой, горе-то какое, барин…
- Не шуми, девочка. Сонечка ничего не должна знать, мала еще очень. Отвлеки ее, как знаешь, никуда не пускай, здесь будьте. Сейчас Людмила Ивановна придет. Играйте с ней как всегда.
Граф погладил молоденькую горничную по склоненной головке и тихо вышел. Маринка обалдела: таким грозного барина она не видела никогда. Если ей и приходилось иногда пробегать мимо него, то она низко опускала голову и, поклонившись чуть не до полу, быстренько убегала с глаз долой. Она его боялась, да и вся молодежь в доме старалась держаться от барина подальше. Стеснялись чего-то. Только Прошке все нипочем, никого не боится. Ну, конечно, дружок молодого барина. Ой, а он же умер, Николай-то Сергеич! Мальчик такой хорошенький, такой веселенький всегда, что теперь будет-то?.., - додумать Маринке не дала Сонечка, которая села в кроватке и попросила:   
- Морсу хочу. Марина, дай попить, пожалуйста.
Марина, гордая личным поручением барина, стала поить ребенка.
    Тем временем, граф поговорил с отцом Иннокентием, отдал распоряжения управляющему господину Трапезникову, приехавшему вместе со священником из Бельского Тупика. Они его, как могли, успокоили: все будет сделано в лучшем виде, а ему, графу Сергею,  надо себя беречь и не о чем не беспокоиться.
Похороны были назначены на субботу через 2 дня. Соседей решили не оповещать. Все произойдет скромно, тихо, только для домашних. Отец Иннокентий и господин Трапезников уехали. Граф поднялся в комнаты Коли. В его классной комнате везде лежали книги, тетради, на ковре валялись бинокль и большой старый зонт с вынутыми спицами, на столе стоял недоделанный парусник. Граф сел на стул и закрыл лицо руками. В это время в комнату вошла Виолетта, граф резко встал. Лицо гувернантки распухло от слез, волосы были не прибраны, она по-прежнему была одета в утреннее платье, с плеч неряшливо свисала шерстяная  шаль. Глаза ее лихорадочно блестели, и графу показалось, что она не шепчет, а шипит.
- Вы этого хотели, Серж! Признайтесь, вы этого хотели! Вы желали, чтобы Коля умер. Он мешал вам, он всегда напоминал вам о нашей любви, о грешной связи, как вы считаете, о вашем позоре. Я любила вас безумно, так же безумно я вас ненавижу. Вы хотели разлучить меня с Колей, и вот ваше желание исполнилось… таким жутким образом.  Николя, мальчик мой,  - мертвый… - лихорадочно, путая русские и французские слова, говорила женщина. Графу показалось, что Виолетта обезумела. Она наступала на него с вытянутыми руками, ее ногти готовы были вцепиться ему в лицо. Он схватил ее за руки:
- Одумайтесь, мадемуазель. Вы говорите омерзительные вещи. Вспомните хотя бы, безумная вы женщина, что Коля – мой сын! Вы понимаете – мой, а не ваш. И как только его прах будет предан земле, прошу вас незамедлительно уехать. Я не могу больше видеть вас. Вы говорите о ненависти ко мне, а я должен признаться в глубоком отвращении к вам. И не заставляйте меня предпринимать к вам жестокие меры. Если вы по-прежнему будете безумствовать, я прикажу вас изолировать. Я этого не желаю, я хочу, чтобы вы простились с Колей по-христиански. Успокойтесь, и помогите служанкам сделать все как полагается. Вы же знаете, что жена моя, увы, не может исполнить свой материнский долг…,
- Нам всем надо это пережить… - уже мягче сказал граф, видя, что силы оставляют Виолетту. Он посадил ее на стул. Она вся сжалась и с трудом произнесла:
- Простите меня, граф. Но, поймите, теперь я потеряла все. Совсем все, - и слезы потекли по ее лицу.
- За наше юное безумство мы заплатили страшную цену. И вы меня простите, Виолетта. Видит Бог, я когда-то любил вас, а потом мы наделали ошибок, я ожесточился, но вас я не виню. Постараемся в память о Коле простить друг друга и расстанемся, не помня зла. Надо жить дальше и мне, и тебе… Я прошу тебя, Виола, ради памяти о наших лучших днях, постарайся стать счастливой и не поминай меня лихом.
Сергей поцеловал мадемуазель Берне руку и вышел вон.


               

        Затем, собравшись с духом, граф вошел в спальню сына. В комнате было очень холодно, печь, естественно, не топилась. Свечи горели вокруг постели. Коля лежал на спине, торжественный и такой незнакомый, со сложенными на груди руками и с очень серьезным выражением на лице.
И рождение, и смерть Коли – необыкновенны, а жизнь была легкой, радостной, но недолгой. Виолетта обвинила Сергея в страшном желании, но, видит Бог, он хотел Коле счастливой, долгой и интересной жизни и делал для этого все. Им с женой Коля был любимым сыном, его готовили в наследники огромного и богатого поместья, большого дома в Петербурге, он должен был гордо нести древнее имя графов Самойловых. Граф был уверен, что Коля проживет более плодотворную, а, главное, более нужную России жизнь.
 Понимая, что если сейчас же не уйдет из этой комнаты, то зарыдает, по-бабьи бессмысленно и горько, граф поцеловал сына в холодный лоб и быстро вышел. Когда Сергей, проходя по коридору к лестнице, обернулся, ему почудилось, будто какая-то тень просочилась в спальню покойного.
« Виолетта, вероятно… Неужели она пробудет там всю ночь? Бедняжка…» – и острая жалость к гувернантке проникла к нему в душу, ему вдруг захотелось взять ее за руку, как когда-то, и так просидеть всю ночь у тела их сына. Усилием воли граф заставил себя спуститься вниз и запереться в кабинете. Там он бросился на диван и закрыл глаза.
В полузабытьи перед ним промелькнули все эти последние пятнадцать лет его жизни.
Венчание, свадьба, отъезд в Петербург, где его с молодой женой бурно встретила родня, прием у государя и отъезд в Париж. Первые 2 месяца были яркими, праздничными, и никакой неловкости молодые не испытывали. Они любовно присматривались друг к другу. Серж на ночь нежно целовал пальчики своей девочки-жены, она что-то ворковала в ответ, и они спокойно засыпали. Муж и жена не тяготились своими несколько странными отношениями, они знакомились, они духовно познавали друг друга. Надо заметить, что поначалу Сергея это приводило в восторг. Он был уверен, что такие отношения между молодыми супругами говорят о высокой духовности и необыкновенной чистоте их союза. Особенно горд он был собой, так как был уверен, что далеко не каждый мужчина способен на такие жертвы во имя любви.
Мелькали музеи Парижа, ослепительность Версаля, каналы Венеции, красота Флоренции, помпезность Вечного города, суматошливость Неаполя, концерты, спектакли, роскошные апартаменты, новые знакомства, конные и пешие прогулки по красивейшим местам Европы. Все это развлекало и будоражило молодых людей. Когда же супруги оставались одни, они радостно делились своими впечатлениями, фантазиями, мечтами. Они много говорили о своей будущей жизни, радуясь тому, что их планы и мечты совпадают. Молодые люди наслаждались настоящим, они были счастливы и уверены, что все самое лучшее у них еще впереди. Они сближались.
И вдруг – сообщение о резком ухудшении здоровья матери Сергея. Супруги срочно выехали в Россию. После жаркой и праздничной Европы их ожидали осенние, печальные Холмы. Графиня-мать умирала. И только благодаря заступничеству Богородицы, как она была уверена, каким-то нечеловеческим усилием воли она дождалась приезда сына, чтобы проститься с ним. Они провели вместе последних три дня, рядом с ними была и его юная супруга. Мать была счастлива, что видит влюбленную молодую пару и, умирая, еще раз благословила их союз. Отец был в полном отчаянии и слег сразу же после похорон жены. Через 2 месяца в ноябре похоронили и его. Заботы, скорбные и тяжелые, управление огромным хозяйством имения – все это легло на плечи молодого графа. Это приводило его в отчаяние, ведь раньше его жизнь была светлой, легкой, беззаботной. Он был любимым ребенком и таким оставался до смерти родителей. Жена-девочка не могла ему ничем помочь: от горя и атмосферы скорби в доме она как бы потухла, замерла, спряталась в себя. Впечатлительная и нежная натура ее не выдержала испытаний, и она заболела. Графиня пролежала в горячке больше месяца. В Холмы приехали ее сестры и тетка и ревностно ухаживали за ней, а потом, когда температура несколько спала, и установился хороший санный путь, увезли ее в Бугрово, чтобы, как они объяснили, не мешать молодому хозяину входить в дела по имению. Сергей остался один. Один на один с Виолеттой. Она  мужественно и самоотверженно помогала ему в эти тяжелые времена. Она стала его опорой, его спасительницей, его утешительницей. Она успевала везде и всегда была рядом. С ней он советовался, она одобряла или не одобряла его распоряжения, она полностью оградила его от домашних забот. Она сделалась настоящей домоправительницей. Да что там говорить – она стала хозяйкой в огромном доме Самойловых.
И новый 1884 год они встретили со старым доктором Игольниковым и семейством отца Иннокентия. Хозяйкой за праздничным столом была Виолетта. А до этого граф на Рождество съездил в Бугрово навестить жену. Наденька была еще очень слаба и большую часть времени проводила в постели. Они встретились нежно, но несколько отчужденно. Им снова надо было знакомиться: Серж очень изменился. Горе и заботы заставили его повзрослеть. Молодой граф посуровел, возмужал, юношеская восторженность ушла бесследно.  Он-то приехал, чтобы увезти Надежду Юрьевну домой. Ему нужна была супруга: полноценная хозяйка дома, верный друг и любящая женщина. Но перед ним сидела юная девушка, растерянная, бледненькая, тоненькая и очень стесняющаяся своего звания жены. Да и старшие сестры все время мешали их общению, суетливо галдя о болезни Наденьки, о ее слабом здоровье, о необходимости их внимания и ухода за ней. Тетка не одобряла их, но и не препятствовала. Князя, как всегда, в России не было. Он развлекался в Европе.
Граф уехал в Холмы один, без жены. Было решено, что Наденька до весны побудет под опекой тетки и сестер. И было видно, что, несмотря на все нежные чувства, которые Надежда Юрьевна питала к мужу, она с облегчением приняла семейный вердикт. У нее еще не было сил стать полноценной женой и хозяйкой, она еще только готовила себя к этому.
А дома его встретила Виолетта, веселая, остроумная, нарядная, легкая; ненавязчивая, но заботливая. Дом  был полон благоухания. Несмотря на рождественскую стужу, в оранжерее расцвели тропические цветы, и Виолетта распорядилась расставить их по всему дому. Граф заперся в своем кабинете с управляющим, вникая во все тонкости  управления имением и хозяйством. Господин Трапезников был молод, смел и  хорошо образован, а потому его новый подход к хозяйствованию одобрил еще  граф-отец. Теперь экономической наукой овладевал и Сергей Дмитриевич. Как ни странно, ему это понравилось, тем более что ничего менять и не требовалось. Он учился хозяйствовать, учился надзирать и контролировать, разбираться в делах и средствах, а управляющий со своими служащими, которых он привез из Пскова и удобно расселил в Бельской Тупике, вели управление делами грамотно и честно.
Жизнь в поместье налаживалась. Граф Сергей частенько посещал родные могилы на родовом кладбище в Бельском Тупике, заходил в церковь, подолгу разговаривал с отцом Иннокентием, исповедовался, причащался. Потом они шли в большой и гостеприимный дом батюшки, куда приходили и управляющий, и бухгалтер, заезжали и господин Смирнов, немолодой земский учитель, и старый доктор Игольников с сыном. За хлебосольным столом много говорили о Боге, о России, о православии, о монархии, иногда и спорили. Все, кроме доктора и учителя, были молоды и с интересом смотрели в будущее. Наконец-то Сергей несколько отогрелся душой, постоянные головные боли, преследовавшие его после смерти родителей, отпустили. Он живо стал интересоваться жизнью крестьян окрестных деревень, когда-то бывших крепостными Самойловых, посещал с инспекцией школу в Комарово, давал деньги на новые учебники, увеличил содержание учителям.
Долгими зимними вечерами они с Виолеттой, совсем как прежде, сидели в библиотеке или в гостиной у камина и говорили, говорили обо всем. Иногда читали, сидя рядышком в удобных креслах, или просто молчали. Бывшая гувернантка очень похорошела, была ровна, спокойна и нежна. Она дельно распоряжалась по дому. Вновь возродила порядки, установленные еще родителями Сержа, и это его особенно умиляло и успокаивало.
И вот в один из февральских дней, когда за окном бушевала вьюга, и все вокруг было заметено двухметровыми сугробами, старые чувства вспыхнули по-новому. Молодые люди соединили не только свои души, но и тела. Произошло это естественно и без надрыва, но страстно и неистово. Проехать по огромным сугробам, которые днем из-за постоянных оттепелей проседали, делая в снегу коварные пустоты, было невозможно. И весь февраль, и весь март они были предоставлены друг другу безраздельно. И тот, и другой впервые познавали радости чувственной любви. Они вели себя как влюбленные дети, не расставаясь ни на час, с трудом скрывая свои новые отношения от прислуги. Окруженные цветами, в  тепле и холе, предоставленные самим себе, они забыли обо всем на свете.   Возлюбленные не строили никаких планов, наслаждаясь каждым мгновением этих счастливых дней. Молодой супруг забыл о жене, гувернантка не задумывалась о своей дальнейшей судьбе. Их жизнь тонула в круговерти новых чувств, новых ощущений…
Апрель принес чувство отрезвления Сергею, Виоле, как теперь интимно называл ее граф, - растерянность и боль. В середине апреля начал таять снег. Кругом была распутица, грязь по колено, но приехавший верхом управляющий доложил графу о подготовке к полевым работам, о прокладке новой дороги, ведущей из Холмов в Бельский Тупик и дальше к деревне Бараново, о строительстве нового моста через реку Белка и других многочисленных хозяйственных начинаниях. Все это было оговорено еще в январе в доме отца Иннокентия, теперь надо было все это осуществлять. Нега и безделье закончились, сладкое затворничество было забыто. Сергей, полный сил и  деятельной горячки, с энтузиазмом взялся за дело. Теперь дома в Холмах он почти не появлялся или разъезжая верхом по округе, или устраивая денежные дела в банках Порхова и Пскова. А Виолетта с ужасом поняла, что прибывает в « интересном положении». Сначала он подумывала скрыть это от Сергея, потом размечталась о том, что ее Серж  теперь всегда будет с ней. И решилась все ему рассказать. Но граф уехал в Псков и вернулся оттуда только в мае. Он выскочил из брички, взбежал по мраморным ступенькам и быстро обошел весь дом, как бы заново знакомясь с родовым гнездом. Майские ночи были холодны, но коротки. Солнце светило во все окна, веселилось на террасах, расцвели первые цветы на клумбах. Молодая природа будила страсть к жизни, желание деятельности и стремление ко всему  новому. Все веселило и радовало Сергея: его поездка была удачной, его дела были благополучны, его нововведения были поддержаны губернатором и соседями. И за завтраком он возбужденно делился своими планами с Виолеттой, не замечая ее  бледности и вялости. Затем он прошел к себе в кабинет, бросился на диван и мгновенно уснул. Он словно бы забыл о Виолетте, об их любви. Они не виделись около месяца, а граф вроде бы и не стремился остаться наедине с женщиной, которую любил. У него появились другие интересы, другие устремления. Он почувствовал себя необходимым этому уголку своей родины, он познал власть своего титула, своих денег, в нем неукротимо разгорелось желание продолжить и преумножить преобразования, начатые его отцом. Жизненные силы играли в нем, он был молод, знатен, богат, женат на прелестной девице из своего круга. Он был хозяином одного из красивейших и славных мест западной России. Все это будоражило его, и будило честолюбие.
Во время обеда бодрый и вновь полный сил и желания действовать молодой человек предложил Виолетте съездить в Михайловское и Тригорское.
- За 2 дня обернемся. Колыбель поэта требует нашего внимания. Господин Вульф, хозяин Тригорского, просит помощи, а это большая честь для меня. Да и губернатор намекнул, что государственных средств не хватает на поддержание порядка в музее-усадьбе великого Пушкина селе Михайловском. Поэтому мы возьмем с собой господина Трапезникова, посмотрим, подсчитаем, решим, чем и как сможем помочь благородному смотрителю. Говорят, сам император собирается посетить наши благословенные места, - с воодушевлением говорил Сергей Дмитриевич. Было видно, что ему не терпится заняться делами губернии, что ему стало тесно в своем доме.
 Когда после обеда они остались одни, Виолетта решилась:
- Серж, я должна вам кое-что сказать.
Задумавшийся о чем-то своем граф совсем не казался пылко влюбленным, и это обескуражило и насторожило молодую женщину. Но она должна была сообщить ему о своем положении, он обязан знать и решить их судьбу.
Она заговорила по-французски:
- Серж, я – беременна. Вы должны это знать. В ноябре у вас родиться ребенок. Хочу надеяться….
- Виола, что ты такое говоришь? Это – правда? Ты говоришь правду?  -  молодой человек был ошеломлен.
- Да, Серж, и теперь тебе решать, что нам делать.
- Но я женат, я связан Богом  с другой женщиной. Я не имею права, да и не хочу расстаться с ней.
- Но вы же сами говорили, что между вами нет никаких отношений. Она вовсе не жена вам.
- Но перед Богом и людьми – мы супруги, и это навсегда. Наконец, я люблю ее.
- Вы говорили, что любите меня. И вскоре появится на свет плод вашей любви.
- Это – другое. Я, конечно, ошеломлен, но  что-нибудь придумаю. Нет безвыходных положений, - поморщился граф и продолжил:
- Я очень благодарен тебе, Виолетта. Ты, твоя любовь словно бы разбудили меня, но я не могу, не имею права соединить свою жизнь с твоей. От ребенка я не отказываюсь, он будет Самойловым. Береги и себя, и его. Но ты мне напомнила, что, прежде всего, я должен навестить жену. Мы с Надеждой переписываемся, знаю, что она поправилась и очень хочет вернуться в Холмы. Я еду в Бугрово сейчас же.
- Но, Серж, а  что же будет со мною? Ты думаешь, что никто ничего не узнает, что твоя жена не заметит. Мечтатель!
- Нет, я уже – не мечтатель. Я все понимаю, осознаю свою вину перед женой, и все ей честно расскажу. Решать ей, будет она жить со мной или нет. А вот в твоих интересах, Виолетта, никому ничего не говорить. Иначе люди тебя тоже осудят, не только меня.
- Никто ничего не знает и от меня не узнает. Но мне необходима помощь, мне, наконец, нужен врач! Ты, что же, больше не любишь меня?.. – беспомощно лепетала женщина.
Она не узнавала своего Сержа, она почувствовала  появившуюся между ними преграду, она боялась даже приблизиться, прикоснуться к своему возлюбленному. Да и не возлюбленный вовсе ходил вокруг кресла, в котором она обессиленно сидела, а владелец одного из самых богатых имений  этой огромной России, русский аристократ, потомок знатной и славной фамилии, будущий вершитель многих судеб, сосредоточенный и властный. Словом, говорил с ней сейчас не тот юноша, в чьих объятиях она засыпала еще  месяц назад. Для нее все это было непостижимо, но очевидно. Виолетта впала в какой-то ступор, не могла сопротивляться, возмущаться.
- Сейчас я пошлю за доктором Игольниковым. Ему я все расскажу. Он будет приезжать к вам ежедневно. И молчать. Прислуга будет уведомлена о том, что вы больны, и за вами нужен уход. Вы ни в чем не будете испытывать нужды.  Виолетта, дорогая, вы должны понять, что больше нам не быть вместе. Даже если Надежда Юрьевна откажется жить со мной как жена, ни о каком разводе не может быть и речи, у нас в России это не принято. Она навсегда останется графиней Самойловой и будет хозяйкой в этом доме. Ваше дело – беречь себя  и ребенка. Остальное решим потом.
Граф вышел из столовой, чтобы послать за доктором. Виолетта сидела без сил, без мыслей, почти без чувств. Теперь ее удел подчиняться. Ей раньше надо было вспомнить свое место, то место, которое ей было на роду предписано. Она забылась, она размечталась, не имея для этого никаких причин. Она полюбила господина и теперь расплачивалась за свое легкомыслие. Да, легкомыслие, потому что она не имела в этом доме никаких прав. Она позволила себе заблуждаться, в ее-то положении служащей и иностранки, в ее-то совсем не юном возрасте! Виолетта как будто застыла и стала ждать развязки. Граф в тот же день уехал к жене.
    Всю дорогу до Бугрова Сергей гадал, как поступит Наденька, узнав о его измене, о его позоре. Он очень боялся, что жена больше никогда не захочет его видеть и останется в родительском доме. Тогда всему конец, всем его грандиозным планам, да и всей его жизни. Такого скандала общество ему не простит, позорная весть вскоре дойдет до Петербурга, до самого императора! Он ехал медленно, малодушно оттягивая тяжелое объяснение с женой, и молил Господа простить ему грехи, обещал обязательно  построить  новую церковь в Порхове, старинном, но несколько обветшалом уездном городе. По пути граф растерял новоприобретенные самоуверенность и властность, и к барской усадьбе в Бугрово подъехал тот же молодой человек, который год назад несмело признавался в любви юной Наденьке.
Было время ужина, но солнце не собиралось закатываться. На молодой зелени газонов искрилась роса, листва на деревьях распускалась, казалось, прямо на глазах, ошалело гомонили птицы – весна победно ступала по земле.
Серж спешился, отдал поводья подоспевшему конюху и остановился на ступеньках старинного бугровского дома. Из открытых окон второго этажа раздавался звук фортепиано, на террасе кто-то из женщин беззаботно смеялся, на ступеньках дома сидели кот и кошка, пристально разглядывая друг друга   огромными горящими глазищами. До графа им не было никакого дела, они его даже не заметили. И здесь на ступеньках чужого дома молодой граф поклялся себе, что сделает все, чтобы люди ценили и уважали его, чтобы нуждались в нем, а он никогда не обманет их ожиданий и чаяний. И, больше не мешкая, Сергей раскрыл двери, вошел и пошел на все еще звучащий женский смех. Смеялась его юная жена. Она и какой-то молодой человек стояли у дверей на террасу и что-то разглядывали на ладони у незнакомца. Кровь бросилась графу в лицо, и он воскликнул:
- Нежданный муж явился!
Наденька подняла голову и, увидев мужа, бросилась к нему на шею. Вот этого Сергей не ожидал: впервые его жена проявляла свои чувства столь бурно, да еще при посторонних.
- Сереженька, дорогой, как я рада, что вы приехали. Мы только что с Константином  говорили, что этот большой паук, что устроился у него на ладони, принесет в дом счастливое послание. Я была уверена, что получу его от вас, а вы сами приехали. Видите, Костя, приметы сбываются!
Граф осторожно отстранил жену и сказал ее собеседнику:
- Разрешите представиться, сударь, граф Самойлов.
- Да знаю я, знаю. Сергей Дмитриевич, я – Константин Горенко, кузен этой юной особы. Неделю назад приехал из Гельдерберга, где учусь в университете. Прошу любить и жаловать. Надеюсь, мы станем приятелями. Мое скромное имение всего в 10 верстах отсюда, поэтому я частый гость здесь, - добродушно зачастил молодой человек и, осторожно отпустив насекомое с руки, подошел  к графу.
Граф пожал протянутую руку и с интересом стал разглядывать нового родственника. Лопоухий и толстощекий Константин производил впечатление доброго и легкого человека. Граф успокоился, господин Горенко ему понравился. А Наденька уже бежала наверх и кричала:
- Лида, Ира, Наташа, тетя! Серж приехал. Зовите папеньку, ужинать будем.
Потом так же резво вернулась назад, схватила мужа за руку и потянула за собой:
- Тебе надо умыться, почиститься с дороги. Анфиса, воды графу, чистое полотенце, –
распоряжалась она. В это время появилось все семейство, было много охов, ахов, поцелуев, объятий. Князь Юрий как-то длительно и торжественно подержал зятя в объятиях и сказал:
 - Наслышан, весьма наслышан, Серж, о ваших успехах. Вся губерния гудит об обширных планах, о вашей бурной деятельности. Уважаю. Вот и Наденька ждет, не дождется, когда же сможет вам помогать. Давно рвется в Холмы, да я не пускал. Пусть, говорю, муж приедет, сам увезет молодую жену, а то позабыл, позабросил совсем…
- Папенька, перестаньте говорить всякие глупости. Все совсем не так, как вы тут расписываете, - засмущалась Надин.
Выручила  племянницу княжна Елена:
- Сергей Дмитриевич, пройдите в свою комнату. Анфиса приготовила вам воду. Костя, сходите, пожалуйста, в погреб, выберите самого лучшего вина. Есть прекрасный повод для праздника.
Сергей и Наденька, взявшись за руки, поднялись наверх. Все умиленно смотрели им вслед. Затем был веселый ужин, на который явился совсем еще молодой генерал Самсонов, как оказалось, жених старшей сестрицы Лидии. Были многочисленные тосты, анекдоты из жизни армии и заграницы, были влюбленные взгляды Наденьки, танцы под фортепиано, пение дуэтом  жениха и невесты. Граф Сергей на время позабыл все свои беды и веселился от души.
И, наконец, уже поздней ночью, супруги поднялись в комнаты Надин и остались одни. Они сели около разожженного на ночь камина в маленькой девичьей гостиной и молчали, смущенно глядя друг на друга. Наденька порозовела от выпитого вина и танцев, и была прелестна как никогда. Солнце уже вновь вставало из-за горизонта, птицы на разные лады пели в парке, свет свечей в канделябрах побледнел. Девушка как будто чего-то ждала, замерев в кресле. Граф резко встал и, подойдя к окну, отвернувшись от жены, начал:
 -  Надин, только вы можете быть моим судьей, только вам решать судьбу нашего брака. Мне же остается только подчиниться вашему вердикту. Моя жизнь полностью в ваших руках.   
И граф, не щадя чувств юной супруги, не глядя на нее, рассказал ей все. Закончив, он повернулся к жене и увидел, что она тихо плачет. Никакого гнева или брезгливости в ее лице не было, она его жалела, она жалела себя. Ее руки непроизвольно теребили платочек, слезы беспрепятственно капали на бледно-розовое платье, огромные потемневшие глаза были устремлены на мужа. Но она молчала. Граф бросился на колени перед ней и, целуя ее холодные руки, лихорадочно зашептал:
- Милая моя, любимая моя, прости ты меня, заблудшего. Я буду ждать, я буду терпеть столько, сколько тебе понадобиться, чтобы простить и принять меня, только не отталкивай совсем!
Наденька молчала. У Сергея упало сердце, он встал и хотел выйти. У дверей, не оборачиваясь, он глухо сказал:
- Вы правы, Надин, мне нет прощения. Я виноват, я оскорбил ваши чувства, и я покаянно приму любое ваше решение…
В это время он почувствовал, как нежные руки обхватили его сзади и  неожиданно сильно развернули его. Наденька поднялась на цыпочки и поцеловала мужа в губы. Граф схватил, было, ее в объятия, но она отстранилась и, серьезно, сквозь слезы, сказала:
- Я сама во всем виновата. Разве я была вам женой, разве разделила с вами свалившиеся на вас несчастья, разве не я оставила вас в горьком одиночестве? Спасибо Виолетте, что она помогла вам преодолеть страдания. Она сделала это за меня. Теперь мы вместе одолеем все испытания и вместе вымолим прощение у Господа нашего. Смиренно будем просить прощения и у Виолетты. Ей будет труднее всех, ведь она любит вас, а вы любите меня. Ведь вы любите меня, Серж?
- Спасибо тебе, Наденька, что ты все правильно поняла, что не мучила меня, что простила меня…
- Ты ни в чем не виноват передо мной. Я любила тебя, Сережа, и боялась своей любви. Теперь все не так. Я столько передумала за эти месяцы. Разлука была невыносимой. Я жена тебе, и всегда буду рядом, и никогда не предам тебя, никогда ни словом, ни намеком не  упрекну тебя. Я буду преданной женой и верным другом тебе, только бы хватило мне сил и ума, - лихорадочно говорила Надежда, и крепко обняла мужа, словно боясь потерять его вновь.
- Я боготворю тебя, Надин, - глухо сказал граф и подхватил жену на руки…
Только в полдень княжна Елена робко постучала в двери спальни Наденьки и прокричала:   
- Наденька, Сергей Дмитриевич, самовар уже третий раз ставим. Ждем вас на террасе, там утренний стол накрыт.
Счастливые влюбленные только через час спустились вниз, и, пряча глаза от любопытных взглядов родных и прислуги, чинно уселись рядом за столом. Шутки сестер, грубоватые намеки князя, напускное недовольство непорядком княжны Елены вызывали краску на лице юной графини и смущали графа. Он вяло отшучивался и неловко пытался перевести разговор на другой предмет.
Наконец, их оставили в покое, и они отправились гулять по окрестным полям и лесам. Через два дня молодые супруги в карете, загруженной вещами Наденьки, отправились домой в Холмы.

               


       У графа затекли закинутые за голову руки, и он резко сел на диване. Воспоминания не давали заснуть. А именно забытья больше всего желал Сергей, его измученный разум требовал отдыха. Граф почувствовал себя глубоким стариком, и это пугало. Он встал и нервно заходил по кабинету. Вдруг ему показалось, что в тиши дома раздался какой-то звук. Сергей приоткрыл двери кабинета и, взяв свечу, вышел в прихожую. Глубокая тьма и мертвая тишина окружили его в большой прихожей, здесь не было окон, и поэтому ни белый снег, ни луна не рассеивали мрака. Было очень холодно, графа зазнобило, но он упорно вслушивался в звуки дома, но ничего не услышал. Несколько успокоенный, уверенный, что  у него разыгрались нервы, граф вернулся в кабинет и присел к столу. Откинувшись в креслах, он вновь стал думать о бедном Коле. Мысли его снова вернулись на 14 лет назад.
   Возвращение молодых супругов в Холмы было бурно встречено всеми близкими. Отец Иннокентий прошелся по всему дому, кропя святой водой каждый угол дома, слуги старались, как можно лучше обслужить и накормить господ, управляющий настоял на обновлении мебели в гостиной Надежды Юрьевны. Казалось, все вокруг помолодело вместе с природой, думалось, что все беды уже позади, а впереди – новые дела, работа, успех и возрождение угасшей, было, жизни. И только Виолетта чувствовали себя все хуже и хуже. Ежедневно приезжал доктор Игольников, долго сидел в спальне больной, а потом уединялся с графом и его женой. Из слуг к Виолетте допускалась только Агафья, любимая горничная графини-матери, пожилая и суровая женщина, всю жизнь прожившая в доме Самойловых. Она была по-прежнему расторопна, и очень редко появлялась в людской, где, молча, пила чай, не отвечая на назойливые вопросы любопытствующей дворни.
Так прошел июль.  Соседи иногда посещали Холмы, но графиня частенько уходила к себе, ссылаясь на недомогание. И все в  округе стали говорить, что Самойловы ожидают наследника, или наследницу, и долго не засиживались в доме графа. Весть эта разнеслась по все губернии. Граф и графиня ни поддерживали, ни опровергали слухов. В Бугрово готовились к двум свадьбам, выходили замуж Лида и Ирина, и поэтому семейство Уваровых, к счастью, не беспокоило супругов. Было замечено, что графиня часто сидит в спальне бывшей гувернантки и выходит оттуда бледной и измученной. Происходило это, когда граф покидал имение  по делам. Прислуга, хотя и жалела больную, но очень хотела, чтобы та скорее поднялась на ноги и уехала к себе в Европу. Она по-прежнему была чужой в доме.
В конце августа, неожиданно для всех, запрягли самую большую карету двумя рысаками, погрузили вещи Виолетты, чужой кучер, приехавший накануне неизвестно откуда, сел на козлы. Агафья вывела Виолетту, которая в полуобморочном состоянии еле передвигала ноги и, посадив ее в карету, села сама. Провожавший их граф что-то тихо сказал кучеру, и карета уехала. Через 2 дня  граф увез в бричке и  графиню. Всем было объявлено, что супруги уезжают в другое свое имение на Новгородчину, где в тишине и покое пробудут не менее полугода. Холмы обидчиво замерли, установилась небывалая тишина.
    Графу вспомнилось, что труднее всего было убедить Уваровых в необходимости  для графини в покое и в  уединении, что семьи Самойловых, увы, не будет на свадьбах Лидии и   Ирины, которые должны были состояться в один из сентябрьских дней. Сестрицы  одновременно  венчались в церкви Святогорского монастыря. Лидия выходила замуж за генерала Самсонова и уезжала в Петербург, где ее жених  служил  государю в Александровском полку. Ирина Юрьевна покорила сердце сына вице-губернатора Псковской губернии Алексея фон Розена и собиралась блистать в Псковском обществе. Княжна Елена все время порывалась навестить свою Наденьку, беспокоясь о ее здоровье, но хлопоты накануне свадьбы не позволили ей отлучиться из дома. Дело ограничилось бурной перепиской.
 В новгородской губернии в деревне Губарево к концу августа все было готово к прибытию господ. В господском доме никто не жил уже около 20 лет. Младшая незамужняя сестра Дмитрия Самойлова Софья тихо и незаметно, как и жила, покинула этот мир, когда Сергею не было и двух лет, и семейство проживало в далеком Петербурге. Крепкий и надежный старинный двухэтажный особняк выстоял во время полного своего забвения, и теперь по распоряжению Сергея Дмитриевича был отреставрирован и отремонтирован. Маленькая деревенька Губарево стояла на берегу небольшого озерца среди лесов и полей Валдая, и до ближайшего  села было не менее 50 верст. Ничто и никто не могли нарушить  покоя этого божественного уголка. В деревеньке проживало не более 10 семей, а барский особняк стоял наособицу в небольшом еловом запущенном парке на самом высоком берегу озера Темное. Агафья и кухарка, нанятая в деревне, обслуживали графа и графиню, повивальная бабка, привезенная Сергеем из далекого села Усолье, присматривала за Виолеттой. Золотая осень была в том году долгой, тихой и нежной. Все вокруг как бы затаилось и ждало развязки.
      Коля появился на свет 15 ноября, в тот день выпал первый снег, на редкость поздно. Мальчик родился  здоровым, а Виолетта была очень плоха, казалось, безнадежна. Но Надежда Юрьевна самоотверженно ухаживала за роженицей, молилась в небольшой часовенке, стоящей посреди парка среди елей неподалеку от дома, и чудо свершилось – Виолетта выжила, и быстро пошла на поправку. В самой деревне недавно родила баба, и ее  взяли в кормилицы, поселив вместе с ее новорожденной дочерью в господском доме. Тогда-то благодарная гувернантка и супруги договорились, что ни Коля, ни кто бы-то другой никогда не узнают правды о рождении и происхождении мальчика. Вскоре граф уехал в Псков, затем в Холмы, в Бугрово, где всем было объявлено, что родился новый граф Самойлов, что Надежда Юрьевна чувствует себя прекрасно, что через месяц-другой  они все вместе вернутся домой в Холмы. Отец Иннокентий возжелал лично крестить младенца и,  заочно нарекая его Николаем, мечтал как можно скорее опустить его в купель. Но очень снежная зима заставляла ждать переезда. И только в марте, когда снег еще лежал, но солнце уже пригревало, граф привез жену и сына домой. Виолетта оставалась пока в Губареве, с Агафьей в услужении. Прислуге в Холмах, к ее великому изумлению, приказано было сделать  тщательную уборку в комнатах бывшей гувернантки: та якобы возвращается из Европы, куда ездила погостить, чтобы в будущем воспитывать юного графа Николая. Зачем младенцу гувернантка, задавались вопросом не только слуги. Но Надежда Юрьевна сумела убедить всех, что она еще слишком неопытна, чтобы управляться и с домом и в детской. Виолетта, мол, жила в доме при старом графе, была уважаема графиней Екатериной, сумела достойно воспитать Сергея Дмитриевича и, несомненно, будет полезна и ей, молодой хозяйке. К приезду гувернантки пересуды утихли. Виолетта прибыла в Холмы в конце апреля. Она очень изменилась, была тиха, французский темперамент ее заметно  поугас. Она ревностно помогала графине ухаживать за младенцем, почти не общалась с графом, не разговаривала с прислугой. За стол она садилась вместе с господами, но, если в имении появлялись гости, она к ним не выходила. Гувернантка почти не отходила от Коли, а когда 4 года спустя графиня родила дочь, воспитание юного графа полностью перешло в ее руки. И только в 8 лет к Коле стали ездить учителя из Порхова и Комарова. Сын так и не успел получить приличного образования…
   Граф очнулся от воспоминаний и посмотрел на часы. Время тянулось невыносимо медленно. В гостиной часы хрипло пробили всего два раза. Сергей Дмитриевич хотел, было, встать, но онемевшие ноги не держали, и он вновь упал в кресло. Тогда он наклонился к столу, налил себе целый стакан  рябиновки и залпом выпил. Почувствовав, как кровь потекла по жилам, ощутив, наконец, свои ноги, он встал и подошел к окну, отодвинул тяжелую штору и долго стоял у окна. Тихо падал легкий снег, из-за густого тумана вокруг был разлит голубоватый свет от невидимой луны. Было тоскливо, было очень больно, судьба опять испытывала его на прочность. Но сил было значительно меньше, чем 15 лет назад. Потеря была много тяжелее, чем тогда. Когда умирают родители – это больно, но естественно, когда умирают дети – это невозможно, это противно естеству человека.
Граф задернул штору, лег на диван и, до боли закусив губу, уткнулся в подушку.


                ГЛАВА 5 

    Когда граф пришел в себя, ему казалось, что он забылся на какие-нибудь полчаса, но, хотя за окном было по-прежнему темно, в доме слышался какой-то хаотичный шум: стучали двери, скрипели ступени, голоса людей звучали непозволительно громко. Свечи оплавились и  погасли, и только одна из них почему-то горела ровно и ярко, освещая лик Богородицы. Икона, подаренная Сергею матерью, всегда стояла у него на столе, и сейчас, освещенная  единственной свечой, как бы парила в воздухе  этой темной комнаты. Почему-то Сергею стало жутко. Неотрывно грядя на святой лик, истово молясь, граф никак не мог встать. Потом, пересилив себя, он откинул плед, встал и,  еле передвигая ногами,  вышел из кабинета.
Навстречу ему метнулась горничная Катя  со свечой в руках.
   -    Что с Надеждой Юрьевной? Ей хуже? Она жива? Отвечай же! – в отчаянии почти кричал граф и, забывшись, схватил Катю за плечи, не замечая, что трясет бедную девушку, не давая ей произнести ни слова. Одумавшись, наконец, граф с трудом взял себя в руки и, отпустив  испуганную девушку, уже более спокойно спросил:
- Отчего такой переполох, почему столько шума в доме, в котором лежит покойник? Я тебя спрашиваю…
Катя, поникнув головой, ничего не отвечала. В это время из кухни вышла повариха и, увидев графа, бухнулась на колени, следом за ней из кухни выскочил всегда осанистый дворник Никита и тоже почему-то повалился на колени, как будто ноги его не держали. Повариха заголосила:
- Коленьки нет, Коленьки больше нет…
- Встань, Фекла, встаньте оба… Ну, что здесь происходит? Я знаю, что Коли больше нет, или у тебя память отшибло?
Граф, поморщившись, проследил, как слуги неуклюже поднимаются с колен, и хотел, было, уйти обратно в кабинет, но Катя быстро зашептала, округлив глаза:
- Но ведь его и мертвого нет. Тела его нет, барин. И мамзели нет, и шубы ее нет, и тулупа евсеева нет, и валенок…
Открылась входная дверь и ввалившийся в прихожую запыхавшийся кучер Евсей, от которого валил пар, закричал с порога:
- Кобылы Зорьки нетути, и малых саней тоже. Вот зараза…
Но, увидев барина, затих и только ошалело открывал и закрывал рот.
Наступившая тишина, больше похожая на всеобщую глухоту, была прервана спускавшейся сверху няней Людмилой Ивановной.
- В чем дело? Вы же детей разбудите, барина растревожите…
Но, завидев графа, она замолчала и вопросительно застыла на верхних ступеньках лестницы. Все еще ничего не понимая, в бешенстве от нелепого поведения прислуги, граф ринулся наверх, вбежал в спальню Коли и увидел пустую кровать. Свечи почти догорели, в комнате было сумрачно и стыло, и лишь блеклый свет зарождающегося  дня осветил ему кружевное белье и кипейную белизну откинутого покрывала. В каком-то тумане, порывисто,  грубо граф растолкал сгрудившуюся у дверей спальни дворню,  взбежал на третий этаж и ворвался в комнаты Виолетты. И там было пусто. Кровать была застелена, двери шкафа раскрыты.
- Она почти ничего не взяла, только маленького саквояжа нет, да черного бархатного платья, да шубы, что ей барыня в прошлом годе подарила, да валенок, – быстро, захлебываясь словами, говорила Катя.
Ноги графа подломились, и он  осел в кресло, бормоча:
- Она сошла с ума, она совсем сошла с ума. Куда, зачем она утащила Колю? Ведьма, старая французская ведьма…
Шум и суматоха в доме продолжались.
Вскоре приехал доктор Игольников с визитом к больной графине. Узнав о случившемся, он быстро прошел  к Надежде Юрьевне, о которой, казалось, все забыли, и, убедившись, что она по-прежнему мирно спит, шепотом отдал распоряжения заплаканной Кате. Потом он приказал принести графу кофе и коньяк, и отвел того в кабинет. Граф был слаб и кроток, и  только повторял:
   -    Ох, грехи мои тяжкие! За все приходится расплачиваться, за все… Я виноват, Господи. Прости и помилуй хотя бы жену мою, спаси и сохрани ее…
Не очень-то вслушиваясь в бормотание Сергея Дмитриевича, доктор дал ему успокоительных капель и, боясь за его рассудок, несмотря на сопротивление, силком уложил его на диван, заботливо укрыл пледом. Убедившись, что измученный граф заснул, доктор приказал растерявшимся слугам послать погоню за мадемуазель Берне и сани за отцом Иннокентием и управляющим. Потом он зашел в детскую и убедил няню молчать:  девочки ни о чем не должны знать, детская психика может не выдержать ужаса, происходящего в доме Самойловых. Няня, сама еле державшаяся на ногах, закивала головой и побежала в спальню Сони и Лизы оберегать их сон и покой.
Через 2 часа дом наполнился людьми. Отец Иннокентий прочел молитвы в спальне у Коли. Управляющий  господин Трапезников, разослав гонцов во все стороны, сам принял участие в поисках беглой француженки. Доктор был уверен, что  мадемуазель явно помутилась рассудком, увезя тело своего воспитанника. И ее следует немедля разыскать. Но мелкий, сухой снег все шел и шел, наметая сугробы и уничтожая следы.
К ночи, несколько оправившийся граф уже сам решил объехать округу верхом. Доктор и отец Иннокентий еле удержали его, указав, что двухметровый снег не даст его лошади ступить и шагу. Ни с чем вернувшиеся слуги бурно обсуждали  в людской происшедшее.
Поиски продолжались и весь следующий день, но все было безрезультатно.
С благословения батюшки было решено инсценировать похороны Коли в закрытом гробу, что и было сделано на третий день после его смерти. Надежда Юрьевна уже пришла в себя и порывалась проститься со своим сыном, но из-за слабости была вынуждена остаться в постели. Ей сказали, что тело Коли уже увезено в часовню в Бельском Тупике. Она так и не узнала, что тело ее сына украдено, что могила его пуста. Слугам было приказано молчать, с каждым лично говорил отец Иннокентий. Дворня понимающе поклялась на образах, и ни одна посторонняя душа не узнала странной и жутковатой тайны семьи Самойловых.
 На родовом кладбище появилась еще одна могила, где покоился юный граф Николай Сергеевич Самойлов, 1884 – 1897 г.г. жизни.
Графине сообщили, что Виолетта уехала в неизвестном направлении на другой день после смерти Коли. Надежда Юрьевна была неприятно поражена этим известием, но воспитание не давало ей возможности выразить это вслух.
После Рождества Христова с соболезнованиями потянулись родственники, соседи. Сам губернатор счел нужным навестить осиротевших родителей. Никто не удивлялся потерянному виду графа Самойлова и болезненной слабости его жены. Все сочувствовали знатному семейству и жалели убитых горем людей.
В конце марта прискакал егерь от молодого императора Николая с приглашением для графа Сергея поступить на службу. Столичная родня Самойловых заботилась о том, чтобы полный еще сил граф и его очаровательная жена поскорее оправились от тяжелой утраты и возвратились к полноценной жизни. Для этого требовалась полная перемена обстановки.
В мае, оставив все дела по имению на управляющего и его помощников, граф, графиня и их дочери тихо покинули родные места. Из слуг в Петербург была взята только Агафья. Начиналась совсем другая жизнь.
Мадемуазель Берне и тело ее воспитанника так и не были обнаружены. Впрочем, никто кроме домочадцев об этом не знал. Власти и полиция не были посвящены в это зловещее дело. Хотя вместе с Виолеттой исчезли драгоценности графини, Надежда Юрьевна настоятельно просила мужа забыть об этом, граф подчинился ей удивительно легко.
В Холмах посвященная в это странное дело дворня еще долго шепотом обсуждала происшедшее. Конюх Евсей по тайному поручению отца Иннокентия объездил всю губернию, пытаясь найти хоть какие-нибудь следы беглянки. Все было безрезультатно. Виолетта и ее страшный багаж как сквозь землю провалились.
В Холмах началась тихая, провинциальная жизнь, жизнь без господ. К счастью, никто не бедствовал, управление имением и хозяйством было умелым, труд привычным и не обременительным для крестьян. Господа  с тех пор в имении появлялись редко, наездом.  Прошлое поросло быльем.


                Ч А С Т Ь   11


                ГЛАВА 1


         Был канун 1908 года. Годы войн и смуты ушли в прошлое. Можно было жить дальше.
В Петербурге в большом доме графа Самойлова собирались лучшие фамилии столицы.  Давался новогодний бал. Граф и графиня встречали гостей у огромного зеркала второго пролета мраморной лестницы.
Сергей Дмитриевич, все еще красивый, породистый мужчина в полном расцвете своих сорока шести лет, был сегодня весел и как всегда остроумен. Целуя дамам ручки, он отпускал изысканные комплементы, пожимал руки господам, острил и сыпал поздравлениями. Казалось, граф все про всех знал, его уважали и побаивались. Боялись его острого, язвительного языка, остерегались его всевидящего ока. Но сегодня граф Самойлов был на редкость мягок и мил. Рядом с ним стояла в скромном, но изысканном черном, отороченном горностаем, платье его жена. На графине Самойловой как всегда было очень мало украшений, и смотрелась она юной царевной, а не матерью большого семейства и хозяйкой огромного столичного дома. По-прежнему тоненькая и нежная как девушка, застенчивая, как провинциалка, она тихим голосом с ясной улыбкой приветствовала прибывающих гостей. Эти годы в Петербурге так и не сделали из нее светской львицы, вопреки высокому положению своего мужа, несмотря на многочисленные и суетные обязанности супруги очень влиятельного при дворе человека.
Сегодня день был особенным, и праздник был особенным. Во всеуслышанье будет объявлено об обручении старшей дочери Самойловых Елизаветы и блестящего молодого кавалергарда князя Владимира Пущина, предполагалось и назначения дня свадьбы. Семнадцатилетняя красавица Софья Самойлова стояла рядом с матерью. Темпераментной и деятельной, похожей на отца и лицом, и характером, Сонечке трудно было стоять на месте более часа и  в соответствие с этикетом приветствовать высоких гостей.  Ныне в первый раз ей пришлось исполнять эту обязанность. Весь прошлый год, когда она впервые стала посещать взрослые балы, Соня имела право пренебрегать правилами хорошего тона и временами отходить от родителей, чтобы пообщаться с такими же юными дебютантками светских раутов. Сегодня она заменила Лизу, и обязана была сделать десятки книксенов и выдержать многочисленные поцелуи своей руки. Лизонька же встретила только семейство Пущиных. Они приехали одними из первых, и она  поднялась с ними в залы. На втором этаже в бальной зале уже гремела музыка, а на третьем -  в малой концертной зале было пока пусто, и только рядом в огромной столовой слуги накрывали праздничные столы.
Лиза и Владимир уединились в малой зале. Лизонька сидела за раскрытым фортепиано, Владимир стоял, опершись на крышку рояля, рядом. Молодые люди были явно влюблены. Очень похожая на мать, Лиза напоминала статуэтку из нежного фарфора. Лицо ее, с  матовой кожей и  яркими голубыми глазами, обрамленное темно- каштановыми, пышными волосами,  как бы светилось в полумраке еще не полностью освещенного зала. Молодой Пущин был белокур, темноглаз, высок, строен и очень хорош в своем парадном мундире кавалергарда. Владимир оглянулся, прислушался и, резко наклонившись к девушке, крепко и властно поцеловал ее. Лиза смутилась и опустила голову. Кавалергард опустился перед ней на  одно колено и, нежно приподняв ее подбородок, сказал:
- Дорогая, вы все еще боитесь меня? Напрасно. Вы знаете, как трепетно и   уважительно я отношусь к вам, но я не могу, да и  не хочу делать вид, что любовь это только пожимание и целование ручек. Я люблю вас страстно, и так же страстно желаю прижать вас к своему сердцу. Лизонька, ну не дичитесь.
- Владимир Алексеевич, я не могу, да и не хочу потакать вам, сюда каждую минуту могут войти. Это неприлично…
- Подумаешь, кто-то войдет! Ну и что? Сегодня будет объявлена наша помолвка. Родители нам доверяют и оставили одних…
- А посторонние? Ведь они еще ничего не знают.
- Мне нравится ваша наивность, Лиза, но, поверьте, в свете уже давно все известно про нас. Времена меняются, на дворе 20 век, жизнь прекрасна.
И князь вскочил, подхватил Лизу и завальсировал с ней по скользкому паркету под музыку, слышимую снизу. Лизонька засмеялась, и вся отдалась танцу. Они танцевали и влюбленно смотрели  друг другу в глаза, потом остановились и медленно потянулись навстречу. Молодые, крепко обнявшись, забыв обо всем на свете, целовались посреди залы, когда в темноте у входа в коридор, ведущий в столовую, тихо-тихо приоткрылась дверь, и кто-то невидимый долго и пристально смотрел на влюбленных. Когда молодые люди оторвались друг от друга, Лиза, отдышавшись, сказала шутливо:
- Князь, вы забываетесь. Я еще даже не невеста вам…
- Да, не невеста, но -  любимая, моя любимая Лизонька. А невестой ты станешь через несколько часов. Я этого давно жду и боюсь, что не дождусь…
- И что же измениться, Владимир Алексеевич? Вы что же, собираетесь вести себя еще более распущенно? Я этого не…   
Но Владимир не дал ей закончить фразу, закрыв рот страстным поцелуем. Невидимый наблюдатель скрылся, чуть скрипнув дверью. В этот самый момент дверь, ведущая с лестницы, распахнулась, вспыхнули разом все люстры, и в залу влетела раскрасневшаяся Соня.  Владимир и Лиза, застигнутые врасплох, отпрянули друг от друга.
- О! Пардон! Я ничего не видела.
- Как ты плохо воспитана, Соня. Нельзя же так бегать и врываться в запертую дверь. Дом полон гостей, а ты ведешь себя как плохая девчонка.
- Прости, прости, Лизон. Но я ведь знала, что вы здесь. Вот и электричество везде зажгла, чтобы гости могли войти. Все, все уже приехали.
Владимир поцеловал пальчики невесты и сказал, посмеиваясь:
- Но Софья Сергеевна, действительно, ничего предосудительного не видела. Ведь так, графиня?
- Владимир, вы все шутите, а Соне и вправду  не хватает хороших манер…
- Ну вот, ты опять начинаешь мне выговаривать, старшая сестричка…
Но, увидев, что Лиза нахмурилась, подбежала к ней, обняла и быстро-быстро зашептала:
- Я показывала дом одному молодому человеку. Он – протеже нашей тетушки баронессы фон Розен. Такой хорошенький…
В это время в залу вошел молодой человек необыкновенной и явно нерусской красоты. Высокий, статный, необычайно элегантный в своем жемчужного оттенка фраке, он остановился в дверях, огляделся, потом, пройдя несколько шагов, поклонился и произнес с легким акцентом:
- Я – Анри Девосей, состою на дипломатической службе в консульстве города Пскова. Жду перевода в посольство Франции в Петербурге. Мне сделала честь и взяла с собой на этот блистательный раут мой друг баронесса фон Розен. Мы только вчера, я и  фон Розены, прибыли в столицу…
Соня как-то совсем не почтительно перебила француза, явно собирающегося рассказать всю свою родословную:
- Вот, Лиза, я тебе говорила, что тетя Ирина представила мне этого месье и велела его опекать.
И, не долго думая, представила Девосею своих собеседников:
- Моя старшая сестра графиня Елизавета  Самойлова. Ее жених князь Владимир Пущин…
Лизонька тот час же сделала замечание сестре:
- Соня, ты торопишь события. Мы с Владимиром Алексеевичем еще даже не обручены.
Владимир схватил руку невесты, поцеловал ее и радостно сообщил:
- Но сегодня о нашем обручении будут знать все, чего же вы стесняетесь, Лиза?
Потом князь быстро подошел к господину Девосею и крепко пожал ему руку:
- Рад знакомству, месье Девосей. Надеюсь, мы станем друзьями, раз познакомились в такой знаменательный для меня день. Разрешите мне быть вашим гидом в этом роскошном доме. Сейчас я вам покажу гостиную графини Надежды Юрьевны. Это – маленький шедевр, вы как парижанин – ведь вы парижанин? – оцените его, несомненно.
- Сочту за честь, князь. Софья Сергеевна, осмелюсь пригласить вас на  вальс.
- Ну, если я не приглашена уже другим кавалером…
Но тут же, сделав вид, что заглянула в свой пригласительный списочек, быстро сказала:
- Но я не приглашена. Во всяком случае, первый вальс я танцую с вами, месье Анри.
- До встречи в бальной  зале, мадемуазель.
- Лизонька, а я, надеюсь, вправе рассчитывать на все ваши танцы…
И Владимир с французом, поклонившись, вышли.
- Мне кажется, я где-то уже видела это лицо, - смотря вслед молодым людям, задумчиво произнесла Лиза.
- Вот, ты не помнишь, а я помню.   В Милане в прошлом году, когда мы с папенькой ездили в Италию, в музее были, помнишь? Там висел портрет мужчины  в берете какого-то художника 14 века. Руки у него были такие же красивые, с тонкими пальцами, как у этого французика. И глаза такие же бархатные, и волосы, и брови, и нос прямой и тонкий. Ну и -  красавчик!
- Как ты выражаешься, Соня?!
- Современно! Мы с девочками на курсах всегда так говорим. А ты сидишь дома и не знаешь, как теперь разговаривает светская молодежь.
- Ладно, хватит препираться. Пусть маман занимается твоим воспитанием… А ведь ты права, в миланском музее мы видели портрет молодого мужчины художника Себастьяна дель Пиомбо. Похож, очень похож.
- Я уже тогда влюбилась в этот портрет, да и ты простояла около него очень долго. Папа успел  все залы пройти и вернуться за нами. Помнишь, он сказал:  «Красивые люди  жили в 14 веке. Очень благородное лицо у этого итальянца. Должно быть, какой-нибудь дож». Помнишь? 
- Да, да, вспоминаю… Удивительное сходство…
- Постараюсь осторожно расспросить его, узнать, кто он и откуда. И вообще, надо с ним поближе познакомиться и пофлиртовать…
- Соня, Соня! Все, что ты говоришь, звучит на грани непристойности. Ну что за язык!
- Лиза, ты опять! Ну, сколько можно меня учить?! Учи лучше своего милого Владимира, он согласен, он с тобой во всем согласен. По-моему, это скучно.
- Софья, ты забываешься. Пойдем-ка лучше к гостям, а то наше отсутствие может показаться неприличным. Мы подводим отца и мать.
И Лиза  решительно вышла из залы и стала спускаться вниз. Соня показала спине сестры язык и последовала, было, за ней, но вдруг ей показалось, что дверь, ведущая к столовой, резко захлопнулась.
- Какая любопытная прислуга! Ну, я вам сейчас покажу!.. – она подбежала к дверям и резко раскрыла их. В темном коридоре  было пусто, двери в столовую закрыты, и оттуда слабо доносились голоса слуг.
- Сквозняк, что ли?.. – прошептала Соня и медленно закрыла за собой двери. Ей показалось, что в коридоре пахло вовсе не яствами, которыми уставлялись столы, а душным дешевым запахом пачулей, но снизу грянула мазурка, и Соня, забыв обо всем не свете, помчалась в бальную залу.


               


    Бал был в самом разгаре. Молодежь танцевала без устали все танцы подряд, люди средних лет предпочитали старинный менуэт и медленные торжественные полонезы. Мужчины постарше скучились в буфетной, и вели там неспешные разговоры, матери и тетушки наблюдали за молодежью.
Надежда Юрьевна обосновалась в креслах за колоннами и по возможности, если позволяла музыка, разговаривала со своими сестрами баронессой фон Розен и генеральшей Самсоновой.
- Олечка с мужем заграницей. Вот уже год путешествуют. А сейчас осели в Париже, на Монмартре. Это немыслимо – жить в таком непристойном месте. Но моя дочь без ума от своего художника. По-моему, от слова «худо». Если бы вы, девочки, видели, что это - за мазня его, так называемые, картины. Это якобы искусство, оказывается, называется «модернизмом». Но эти картинки продаются, и продаются хорошо! Мир сошел с ума!  -  сокрушалась баронесса.
- И где же Олечка с ним познакомилась? Где девица из приличной семьи могла увидеться с каким-то художником? – поразилась генеральша.
- Ах, Лида! Я сама, конечно, виновата. Но у нас в провинции такая скука, что невольно приглашаешь в дом каждого мало-мальски интересного человека, особенно, если он приезжий. А наш зять - из Москвы, из очень богатого купеческого дома Мамонтовых, приехал в Псков на «плэнер». Все в его семье работают, зарабатывают денежки, а он в «богему» подался. И что удивительно: тоже стал делать деньги. Ты же знаешь, мы несколько стеснены в средствах, Алексей служить не хочет. После смерти его отца кроме дома, в котором живет и мать его, нам почти ничего не досталось, так, пара имений, да и то разоренных. Если бы не предосудительное занятие зятя, то я считаю, что Оленька очень даже хорошо устроилась. И деньги есть, и даже, говорят, слава пришла, – поджала губы баронесса.
Надежда Юрьевна, переждав бурные аккорды очередной мазурки, спросила:
- А почему на их свадьбу ты нас не позвала, Ирочка? Нам всем было бы интересно посмотреть на этот мезальянс.
- Конечно, мы бы обязательно приехали. Ведь они венчались в Москве, не правда ли? – подхватила  старшая сестра.
- Ах, дорогие мои! Все так быстро произошло. Мы и сами-то с мужем приехали чуть ли не прямо в церковь. Они всего  месяц были знакомы, а потом господин Мамонтов вызвал Олю в Москву, нам она ничего не сказала. Мы дочь отпустили, ведь Сашенька учится в московском университете, скоро заканчивает курс, готовится стать прокурором. Как не отпустить к старшему брату? А там все как-то быстро закрутилось, и вот - через 3 месяца после знакомства - свадьба! Современная молодежь уже ничего не стесняется.
- Но ведь все хорошо. Оленька, похоже, не жалуется.
- Да что ты, Наденька! Она в восторге. Они уже объездили пол мира. Пишет, что пробует петь. Только этого нам еще и не хватало. Бароны да графини скоро на сцене запоют! – возмущалась Ирина.
- Ты совсем отстала от жизни  в своей глуши, дорогая сестрица. Я вот своему Андрюше все позволяю. Таково уж веяние времени – 20 век! – воскликнула Лидия и с любовью посмотрела на танцующего вихрастого гиганта-гусара. Ее сын был на голову выше всех в зале. И если бы не наивные круглые глаза и еще редкие русые усики, широкоплечий богатырь смотрелся бы зрелым мужем.
- Намучаешься еще с ним. Говорят, - бретер, дуэлянт и любитель актрисок… - съехидничала Ирина.
- Ерунда! Прекраснейший юноша, добрый и почтительный сын. Отца уважает, ко мне прислушивается. А актрисы.., ну что ж, он - молод, горяч – это нормально и современно! – горячо вступилась за сына генеральша.
- Это давно «современно» – увы… - печально прошептала Надежда.
Сестры услышали ее, переглянулись и заговорили о нынешней моде.
А Надежда Юрьевна, извинившись перед ними, решила посмотреть, как обстоят дела в столовой. Близилась полночь, и ужин на 50 особо важных и приближенных персон должен был скоро начаться. Распорядителем танцев был объявлен последний танец. Грянул вальс маэстро Штрауса, и пары весело закружились по паркету залы. Кто-то из гостей уже прощался у лестницы с графом, девушки стайками сбегали в гардеробную, молодые офицеры и фрачники,  провожая их орлиными взглядами, чинно шествовали за шинелями и шубами. Новогодний бал у графа Самойлова подходил к концу. Красавец француз и Сонечка, эффектно закончив вальс, остановились посреди залы. Соня вдруг смутилась, а Анри Девосей произнес:
- Какой прекрасный праздник! Я и не знал, что бывает так весело и чудно на таких балах. В Париже – очень много разного народа с  плохими манерами,  не поймешь, кто есть кто, плохая музыка. В Пскове – провинциально, скучно, серо и даже временами убого. Да, Петербург – это настоящая, блестящая, царская столица!
Сонечка была польщена и вдруг, забывшись, сказала:
- А вы еще на обеде или ужине у нас не были. У нас совсем как при дворе, уж папа-то умеет размахнуться. Вот сегодня увидите…
- Но я не приглашен на ужин, графиня. Я – посторонний, вы забыли?
- Я вас приглашаю…
- Нет, ваши родители, уж конечно, на меня не рассчитывали.
- Подождите, я сейчас, - и Сонечка куда-то умчалась.
Не зная, куда себя деть в опустевшей зале, Анри пошел, было, к лестнице и хотел спуститься вниз в гардеробную, но к нему быстро подошла Лиза.
- Месье Девосей, я, то есть, мы с Владимиром, будем рады, если вы останетесь на ужин.
- Я не приглашен его сиятельством, и поэтому…
- Я вас приглашаю…
- Разрешите откланяться, мадемуазель, желаю вам счастья. Думаю, мы еще увидимся, - и дерзко глядя в глаза зардевшейся девушки, Анри взял ее руку и, чуть отдернув длинную перчатку, поцеловал тыльную обнажившуюся нежную кожу около локтя.
Лиза в смятении вырвала руку и, заученно присев в поклоне, быстро пошла, почти побежала наверх, Анри, улыбаясь, смотрел ей вслед. Затем, обернувшись на шум, он увидел приближающуюся к нему баронессу фон Розен, которую почти тащила за собой Соня.
- Вот, месье. Баронесса приглашает вас на ужин пройти вместе с ней. Ее сын Александр Алексеевич вынужден был откланяться, так как у него завтра экзамен. Они уехали вместе с другим моим кузеном Андреем. Наверное, тому тоже надо подучиться, в казарме… или за кулисами театра…
- Софья, все, что ты говоришь, месье неинтересно. Простите, господин Девосей, это несносное дитя. Язык без костей, как говорят у нас в народе. Я буду очень рада, если вы сможете сопроводить меня на ужин. Мой муж уже, наверное, наверху, я видела, как они с графом поднимались туда некоторое время назад, - и Лидия Юрьевна, церемонно положа свою руку на локоть француза, повела его наверх.
Тот ошеломленно оглянулся на Соню, но проказница замахала на него руками и, смеясь, упорхнула в боковую дверь.
Граф Самойлов и его супруга встречали гостей в малой зале, где играл струнный оркестр, и приглашали их в роскошную столовую, куда были распахнуты двустворчатые двери. Гости попарно рассаживались на предназначенные им места. Распоряжался у пышно накрытого стола метрдотель Иван Евсеевич, служащий в доме Самойловых уже более 7 лет. Когда к супругам подошли баронесса фон Розен и ее спутник, граф лишь вопросительно приподнял одну брось, а графиня спросила у сестры:
- А где же ваш сын, баронесса?
- Александра куда-то увез Андрей. Ты уж извини, сестра, этих повес, им с нами         скучно. Зато месье Девосей любезно согласился составить мне пару. Мой муж уже развлекает вашу тетушку Елизавету Петровну, Сергей. А я как всегда осталась одна.
- Я рад, дорогая сестрица, что вы нашли такую замену вашему легкомысленному сыну. Господин Девосей, сочту за честь перекинуться с вами парой слов после ужина, если вы не возражаете.
- Граф, я польщен вашим вниманием и, буду ждать этого момента с нетерпением.
- Прошу за стол, господа, - и граф повернулся к следующей паре.
Чинно, но еле сдерживая смех, в залу вошла Софья под руку со своим дядей генералом Самсоновым, мимоходом кинув родителям:
- Все! Мы последние…
Граф и графиня переглянулись и, улыбаясь, вошли в столовую. Оркестр  играл « В лесу родилась елочка». Все, наконец, расселись, и понеслось русское застолье.
Произносились тосты, разливались напитки, разносились закуски, сменялись блюда. Кто-то пытался беседовать, кто-то смеялся, кто-то любезничал. Иван Евсеевич ловко управлял многочисленной прислугой, обслуживавшей этот праздник чревоугодия. Совсем недавно закончился долгий предрождественский пост, и поэтому все с удовольствием и аппетитом отдавали должное поварскому искусству. Часа через два подали морсы и различные воды, и гости смогли немного передохнуть. Благодушные, насытившиеся, они ждали объявления главного события, ради которого они сегодня собрались.
Встал князь Пущин. Все стихли.
- Дорогие друзья! Я рад сообщить вам радостную весть. Я счастлив, что новый 1908 год начинается событием, которого мы с женой так ждали. Наш неугомонный сын наконец-то нашел избранницу, которую считает счастьем назвать своей супругой. Поэтому с позволения графа Сергея и его очаровательной супруги я объявляю помолвку нашего сына Владимира с прекраснейшей девицей Петербурга юной графиней Елизаветой Сергеевной Самойловой. Ура, друзья мои!
Вслед за этими словами повскакивали все молодые мужчины и закричали:
- Виват, Владимир! Ура -  прекраснейшей Лизавете!
Вновь стали слышны звуки открывающегося шампанского, полнились бокалы, понеслись тосты за молодых, за родителей, за родственников, за друзей, за царя и Родину. Архимандрит Семен Троицкий благословил юную пару, произнеся соответствующий псалом и троекратно перекрестив обоих. Оркестр, переместившийся в столовую, наигрывал марш Мендельсона.   
Встал граф Самойлов, и с несвойственной ему нежностью глядя на свою дочь и ее теперь уже жениха, сказал:
- Мы рады и счастливы вместе с нашей дочерью. Она выбрала себе в мужья достойного молодого человека из славной семьи. И, самое главное, Владимир и Лиза очевидно любят друг друга. Ведь так, Лизонька?
Лиза закраснелась и потупилась, за нее ответил Владимир:
- Вы правы, граф. Лизонька не скрывает своих чувств, а я так и вовсе – на седьмом небе! Спасибо всем на добром слове, но когда же свадьба? Я боюсь не дождаться этого дня, я лопну от ожидания!
Лиза одернула заболтавшегося жениха, и тот плюхнулся на свой стул рядом с ней. Гости смеялись, а граф продолжил:
- Свадьбу по договоренности с князем назначаем на май месяц сразу же после Великой Пасхи.
- Пять месяцев, - быстро подсчитала и прошептала Лиза, и смутилась, поняв, что ее услышали все сидящие за столом.
- Как долго… - разочарованно произнес Владимир.
- Как скоро. Обычно свадьбу играют через год после обручения, - строго сказала внучатая тетушка Елизавета Петровна.
- Осенью у Владимира – учения. Государь хочет провести их подальше от Петербурга…
- Современная молодежь и через месяц жениться…
- И даже – без помолвки…
- Вот мой племянник Олег вообще уехал в Лондон и там женился на англичанке без всякого нашего благословения. Его покойные родители в гробу, должно быть, перевернулись….
- Что-то не то делается на Руси…
- Молодцы, так и надо! 20 век на дворе, или мы так и будем жить по старинке?..
- Вон, молодых-то за столом совсем мало. Все поехали развлекаться подальше от родителей. Куда? Зачем? Совсем стыд забыли…
- Они молодых на свадьбе поздравят. А сегодня большой праздник, везде балы, приемы, рауты, танцы, фейерверки…
- Вам бы только танцевать да флиртовать. Совсем от рук отбились…
Застолье продолжалось, продолжались и разговоры за столом. И только часа в три ночи после десерта мужчины пошли выкурить сигару в кабинет к графу, куда подали кофе, коньяки и ликеры, а дамы потянулись в гостиную к графине, куда были поданы сласти, чай и прохладительные напитки. Самые пожилые гости откланялись и разъехались по домам. Лампы притушили, слуги стали собирать со стола.

         

               



       В малой зале оркестр собрал свои инструменты и удалился. Владимир и Лиза остались одни. Они сидели в углу залы и держались за руки. Хмельными от счастья и выпитого вина глазами они смотрели друг на друга и молчали.
Кто-то вошел в зал со стороны столовой, потом резко погас весь свет и раздался тихий зловещий смех.
- Что это? – вскочила испуганная Лизонька.
Князь Владимир тоже быстро встал и бросился, было, к дверям, но в темноте споткнулся о банкетку и растянулся на полу, больно ударившись рукой о ножку фортепиано.
    О, черт… Простите, Лиза, но мне больно…
- Что с тобой, Володя?! Где больно? Ты ничего не сломал? –  немного освоившаяся в темноте Лиза подбежала к жениху и помогла ему подняться с пола.
Владимир встал, отряхнулся как собачонка и потоптался на месте:
- Кажется, все в порядке. Какая зараза нас разыграла? Узнаю, убью!
- Ну, как вы выражаетесь, друг мой?!
Вместо ответа Владимир поцеловал невесту, зажег люстру и, усадив ее на канапе, сел рядом. Они посмотрели друг на друга и стали весело и непринужденно хохотать: у Лизы замысловатая прическа съехала на бок, а у Владимира весь мундир и брюки были запорошены каким-то черным порошком, должно быть, на полу было что-то рассыпано. Но нелепое событие не могло испортить настроения обрученной паре, и они о нем вскоре забыли, наслаждаясь законной, наконец, возможностью побыть вдвоем, наедине.
        В огромном солидно обставленном кабинете графа собралось около 20 мужчин. И  вышколенный виночерпий тут же пригласил господ отведать горячительных напитков разных стран и времен, гости незамедлительно воспользовались его услугами. Одни из них со знанием дела оценивали запах и вкус эриваньского коньяка 20-летней выдержки, другие, в основном пожилые аристократы,  показали себя любителями французского монастырского ликера, в их рюмках изумрудно блестел в неверном, колеблющемся свете больших восковых свечей (электричества  в кабинете не зажгли – граф его не любил) и  переливался всеми оттенками зеленого отменный бенедиктин, кто-то пил французское, густое вино. А некоторые, трезвенники, подставляли хрупкие чашечки под черную струю латиноамериканского кофе, который разливал из огромного кофейника лакей-исполин, стоящий в углу кабинета около сервированного для кофейного наслаждения столика.
В эркере, уединившись, тихо разговаривали сам хозяин и Анри Девосей. Граф курил сигару, месье держал в руке маленькую чашечку с горячим кофе, временами изысканно отхлебывая его маленькими глотками.
- Я имел удовольствие прочитать ваши бумаги, месье. Мне вас настоятельно рекомендовали барон и баронесса. Моя свояченица прямо-таки заставила меня в этот праздничный вечер заняться вами, но я не в претензии. Я, как вы понимаете, не танцор, и во время бала мне было чем заняться, благодаря вам. Лестные рекомендации весьма известных людей в дипломатических кругах, недурное образование – ведь вы окончили знаменитую Сорбонну, не так ли?
Девосей скромно кивнул.
- Судя по отзывам барона и баронессы фон Розен, вы интересуетесь русской действительностью, вы любопытствуете образом жизни и мыслями нашего народа. Мне доложили, что вы побывали в псковской глубинке, посетили родовое имение нашего гения-поэта господина Пушкина  и, судя по донесениям моего управляющего, провели несколько дней в Холмах. Вам, должно быть, известно, что это имение принадлежит мне.
- Да, когда я там познакомился с господином Трапезниковым, он мне сообщил, что его хозяин граф Самойлов является товарищем министра по иностранным делам в правительстве  Его величества. Я даже и не думал, что мы с вами скоро будем знакомы. Я польщен этой честью. К слову сказать, ваше имение образцово, и жизнь крестьян налажена весьма. Мне они показались вполне счастливыми.
- Ну, конечно, книжные пейзане! Но, если говорить серьезно, во всем есть свои сложности, но я, действительно, пристально слежу за делами в своих имениях. Особенно мне дороги Холмы. Это родовое имение моего отца, деда, прадеда. Там – родные могилы. Там похоронен мой сын.
- Мне рассказывал о вашем несчастье отец Иннокентий, когда я заинтересовался красивым погостом на берегу реки и увидел могилу юного графа. Господин священник сопровождал меня, когда я осматривал окрестности. Прекрасный православный храм…
- А вы, господин Девосей, - католик или протестант?
- Знаете ли, граф, я скорее стоик. Обожаю античное искусство, мне интересны те боги, та философия.
- Ну, значит, вы – атеист, как теперь называют безбожников. Ох уж мне эта вольнодумная Европа! Но это, конечно, сугубо ваше личное дело. Кстати, вы превосходно, я бы даже сказал, удивительно говорите по-русски. Наши обороты, наши прибаутки, пословицы – это так трудно для иностранца, в принципе, невозможно. И это в вас подкупает, особенно при вашей внешности латинянина.
- У меня в гувернантках была русская женщина…
- Вот так – так! У нас – француженки-гувернантки, а у вас – русские. Интересно!
- Так уж получилось. Мать моя много работала, у нее антикварный магазинчик в Латинском квартале Парижа, отца я не помню, он рано умер, а мадам Ситникова – вдова, снимала у нас в доме мансарду, и по просьбе матери занималась моим домашним воспитанием.
- Браво, браво! Ну что ж, молодой человек, я поддержу вашу кандидатуру на должность атташе французского посольства. Уверен, вы справитесь, несмотря на молодость.
Анри поклонился.
- И вы мне напомнили, что моему Коле было бы столько же лет, сколько и вам,  судя по всему,  вы -  ровесники.  Он тоже был бы умен и красив, я уверен… - с горечью, тихо, как бы про себя, произнес Сергей Дмитриевич.
Один из сановных старичков, чуть захмелевший от ликера, подпрыгивающей походкой подошел к графу и, похлопав по плечу, дискантом воскликнул:
- Завтра императору доложу, что граф Самойлов опять отличился: такой праздник закатил! Достойно, весьма достойно. Дочку свою поздравьте лично от меня – хорошая партия, и их величества оба довольны, уж я-то знаю…
- Князь, как же спальничий императорского двора может не знать мнений и настроений их величеств? Вы - один из самых посвященных. И я очень рад, что вы довольны сегодняшним балом. Я дорожу вашим мнением.
- И ужином доволен, и обрядом обручения – все по-нашему, по правилам, по старинке.
Анри Девосей бочком протиснулся между графом и князем Барятинским и откланялся:
  -   Не буду вам мешать… Спасибо за оказанную честь, и разрешите попрощаться. Уже пора, давно пора.
- Через 3 дня жду вас в департаменте, надеюсь представить вас господину министру. В Псков уже можете не возвращаться. За вещами пошлите кого-нибудь.
- Благодарю за совет. Так и поступлю. Граф… Князь…
И Анри Девосей, поклонившись, поставил чашечку на кофейный столик и, ни с кем более не прощаясь, покинул общество.
Князь Барятинский посмотрел ему вслед и спросил:
   -   Кто таков? Хорош подлец, не почину, хе-хе!   
- Француз. По дипломатической части. Представлен нам фон Розенами. Хорошо зарекомендовал себя в Псковском консульстве. Хлопочет о переводе в Петербург, в их посольство. Я поддержал.
- Француз? А как по нашему чешет! Ей Богу, мы по-французски так не можем, хоть и обучены ему его с пеленок.
Князь взял с поднесенного слугой подноса еще рюмочку ликера и, вылив ее в себя весьма по-русски, вдруг трезво и басом сказал:
- Красив, но опасен! Чем-то настораживает. Ну, да вам виднее. Ладно, Сергей Дмитриевич, пора и на покой. Утро уже. Давно так не веселился. Уважили старика. Прощайте, друг мой. Мои пожелания вашей прелестной супруге. Мы с дочерью ждем вас к себе в среду. Будут только свои. И по секрету: император с семьей могут зайти, да-с!
- Марии Никитичне – мои поздравления с Новым годом и пожелание скорейшего выздоровления.
- Вы думаете, что моя доченька больна?
- Жена сказала мне, что так написано в письме, которое вы ей передали от княжны Марии. 
- Не верьте! Все капризы, мнит себя интеллектуалкой, окружает себя всякой шушерой и, видите ли, не любит балов. И замуж не желает! Не знаю, право, что с ней делать, –
 и, увидев, что организовалась маленькая очередь из желающих проститься с хозяином дома, князь откланялся и, смешно подпрыгивая, устремился к дверям.
Прием у графа Самойлова подошел к концу.
Выйдя из кабинета проводить последних гостей, граф у лестницы в гардеробную встретился с Надеждой Юрьевной, также провожающей гостий. Бледная от усталости, но с искренней улыбкой, она сказала мужу:
- Сергей, кажется, все прошло хорошо. Вы довольны?
- Да, дорогая. Все на самом высоком уровне. Спасибо вам! Наденька, ты – настоящая супруга придворного! И как бы тебе не было трудно, нам, увы, иначе нельзя, сама понимаешь.
- Я бы, конечно, могла обойтись без этих приемов и балов, но раз, как ты говоришь, иначе нельзя, я, как видишь, справляюсь и буду впредь…
- Маман, рара, как хорошо! Я такая счастливая! – подбежавшая Сонечка теребила отца и мать, подпрыгивая от избытка чувств.
- Что-то уж очень «счастливая». Это же Лизонькин день, а для тебя – всего лишь очередной бал, - недовольно проговорила шокированная непозволительной экзальтированностью дочери Надежда Юрьевна.
- Дочь счастлива! Юность, хорошее общество, танцы – она хочет поделиться с родителями своим настроением, а мать чем-то недовольна. Не стареете ли, дорогая моя жена?
И, подхватив любимицу на руки, граф, как юный влюбленный, понес дочь на второй этаж. Надежда Юрьевна с тоской посмотрела им вслед и  медленно стала подниматься к себе. Сейчас она как-то вдруг ясно и пронзительно поняла, что мужу она уже давно и безнадежно неинтересна. А ей ведь всего сорок лет! Замужество Лизы сделает ее одиночество абсолютным. Графиня поднималась по лестнице своего роскошного дома и, молча, без слез, оплакивала свою жизнь.
Так в семье Самойловых начался новый 1908 год.

                ГЛАВА 2


        Через день, 2 января в пять часов пополудни небольшое общество знатных особ собралось в апартаментах князя Барятинского. Его дом крытой балюстрадой соединялся с царским дворцом, и поэтому осторожный царедворец принимал у себя только избранную публику, избранную и проверенную. Не дай Бог, их величества узнают, что их спальничий принимает у себя «современных выскочек» сомнительного происхождения. Нет, у него бывают только русские аристократы высочайшей пробы и чистых кровей.
На сей раз, князь Никита Иванович и его дочь княжна Мария принимали у себя семью графа Самойлова, фон Розенов, генерала Самсонова с женой и сыном и, конечно, князя Пущина и его домочадцев: жену Ксению Федоровну, тещу, фрейлину вдовствующей императрицы, Екатерину Николаевну Меркулову и сына Владимира. Чуть позже приехала и тетка графа Сергея Елизавета Петровна, старейшая и влиятельнейшая в столице особа. Острый любопытствующий ум и отнюдь не старческая энергия заставляли пожилую аристократку всегда быть в гуще событий. Она бывала там, куда ее звали, а звали ее всегда и всюду. Связи ее были обширны, а посему ее побаивались, перед ней трепетали, и, естественно, открывали нужные ей двери.
Именно благодаря тетушке Сергей получил личное приглашение на службу от молодого  Николая  Второго десять лет назад, и быстро и легко стал влиятельным сановником. Хладнокровный ум, молодая напористость и отличное образование, которое они получали у одних и тех  же учителей, покорили императора, и граф уже давно стал вторым человеком в Министерстве иностранных дел России. Впрочем, ему прочили скоро стать министром дипломатического корпуса огромной империи.
         Общество расселось в небольшой, но уютной гостиной княжеского дома. Прежде всего, в ней бросались в глаза картины, густо развешанные по стенам. Еще при императоре Александре Третьем  бессменный постельничий стал собирать шедевры русской живописи, многие великие художники считали за честь писать портреты членов семьи князя. Особенно выделялся на фоне стены, обитой шелком цвета слоновой кости, огромный в полный рост портрет покойной жены Никиты Васильевича княгини Ольги, урожденной Меньшиковой-Татищевой. Статная красавица была изображена Василием Ивановичем Суриковым в наряде времен ее  великого и несчастного предка. К моменту знакомства с князем в 1887 году художник уже написал своего « Меньшикова в Березове», и был очень рад писать портрет его праправнучки. Княгиня умерла от чахотки 5 лет назад, оплакиваемая не только своими родными, но и всеми обитателями дворца. Бедная, но знатная девица вышла замуж за солидного 45-летнего князя в юном возрасте. Всегда любила и уважала своего мужа, родила ему дочь, была подругой молодой императрицы, добровольной нянькой ее дочерям, и вдруг за месяц сгорела от туберкулеза на горе всем знавшим ее людям. Князь сразу как-то постарел, но энергии не утратил, русское богатырское здоровье его не покинуло. Усладой ему была дочь, очень похожая на покойную жену. Правда, оптимизмом, веселостью и добротой, которые отличали княгиню, Мария была явно обделена. Видимо, смерть любимой матушки, которая обухом ударила по сердечку молодой барышни 16-ти лет, сильно подействовала на неокрепшее сознание. Еле придя в себя от горя,  княжна стала холодна, невесела, отстранилась от светской жизни, предпочитая ей чтение книг и занятия музыкой. Сейчас княжна превратилась в зрелую красавицу, очень умную, очень колкую, даже несколько злую на язык. Она стала виртуозной пианисткой с великолепной техникой исполнения. Мария даже концертировала во дворце и тайком от отца писала музыку. Современные композиторы, слышавшие ее великолепную  игру на фортепиано, оценили искусство княжны, и были фактически единственными желанными ей гостями. Замуж Мария выходить не желала, мужчины ее интересовали только как творцы музыки, картин, скульптуры и прочая, женщины не интересовали вовсе. Все это приводило старого князя в отчаяние: он мечтал о внуках, по-русски, даже как-то по-мужицки жаждал продолжения своего рода. Княжне недавно исполнился 21 год, и она считалась перестарком. Сегодня старик был доволен: целых 2 недурных возможных жениха были у них в гостях.
Мария самозабвенно, не обращая особого внимания на собравшееся общество, исполняла на роскошном белом рояле очередное произведение, присланное ей на днях  модным композитором Сергеем Васильевичем Рахманиновым. Она была прекрасна в своем вдохновении: куда-то исчезло холодное безразличие, откуда-то появился бурный темперамент, загорелись огромные зеленые глаза. Молодые, да и не очень молодые слушатели засмотрелись на богиню. У женщин глаза наполнились невольными слезами: музыка была неземной.
- Он – гений! – шептала  Надежда Юрьевна. Музыка господина Рахманинова уже давно волновала ее романтическую душу.
- Я влюблен, я умираю! – довольно громко сообщил Александру русоволосый красавец Андрей Самсонов.
- Тише, повесы, - прошипела сидящая в кресле Елизавета Петровна стоящим за ней молодым людям.
Князь Никита умиленно смотрел на дочь, слезы сами по себе катились по его дряблым щекам.
Владимир и Лиза, взявшись за руки, сидели на канапе в дальнем углу гостиной и, слушая музыку, не отрываясь, смотрели друг другу в глаза. Музыка возбуждала, музыка обостряла все чувства, она отчаянно кричала о быстротечности жизни, о трагичности бытия. Хотелось плакать и смеяться одновременно, быть бесшабашно 
 свободным и нежно-печальным. Тихая грусть и неистовая страсть – как можно совместить такое?! Композитору и исполнительнице это удалось.
Музыка кончилась. Обессиленная Мария как-то слишком вольно откинулась на стуле. Все зачарованно смотрели на нее и молчали. Первыми опомнились молодые повесы и, бурно хлопая в ладоши, кинулись к красавице. Вслед за ними стали аплодировать и остальные. Словно вернувшись из другого, неземного мира, княжна вздохнула, села прямо, как и полагается девице с хорошими манерами, и протянула руки для поцелуя: левую – Андрею, правую – Александру. Отец растроганно принимал поздравления восхищенных гостей и смущенно пищал:
- Да, Машенька прогрессирует. Играет все лучше и лучше, хотя, казалось бы, это уже невозможно. Спасибо, дорогие мои! Маша, вели подавать чай. Господа, прошу всех в столовую.
Княжна, посмеиваясь, отобрала зацелованные руки у молодых людей, встала и хорошо, слишком хорошо поставленным голосом певицы провозгласила:
- Господа, прошу к столу! Через пять минут подадут чай. Извините, но я вас ненадолго покину. Пойду, распоряжусь.
- Мы с вами…
- Разрешите сопровождать вас, Мария Никитична…
Александр и Андрей, почти отталкивая друг друга, бросились вслед  за  княжной. Оглянувшись, Мария снисходительно сказала:
- Прошу, господа. Будете открывать мне двери.
И как королева проследовала дальше по анфиладе комнат, двери которых торжественно открывались перед нею гусаром и студентом. Гости, переговариваясь, не спеша, поднялись из кресел. Барон и баронесса фон Розен, впервые посещавшие дом князя, подошли к портрету его жены и залюбовались:
- Какой прекрасный портрет! И Мария – вылитая мать!
- Да, господин Суриков как всегда на высоте. Думаю, князь заплатил немалые денежки за этот шедевр, - понизив голос, сказал барон жене.
- Этот портрет сам Суриков писал?! – восхитилась баронесса.
Подошедший к ним Сергей Дмитриевич сказал с грустью:
- Да, это все, что осталось от прекрасной женщины… Князь так и не смог забыть боль утраты. Стареет, бедняга…
- Но у него есть дочь! Продолжение, и очень достойное, - тихо произнесла тоже любующаяся портретом Надежда Юрьевна.
- У дочери своя жизнь и, говорят, странная. Ведь она берет уроки пения у самого Шаляпина, - посплетничала проходящая мимо генеральша.
- Голос у нее – чудесный. Не хуже, чем у Ляли Черной… - почмокал губами генерал Самсонов.
- Фу, солдафон! Тебе бы только цыган слушать. Нашел с кем сравнивать девушку из общества…- тихо и быстро выговаривала мужу Лидия Юрьевна, почти таща его к дверям.
Старый князь предложил руку Елизавете Петровне и, негромко переговариваясь, они неспешно покинули гостиную. Вслед за ними потянулись и остальные. И только Владимир, Лиза и Соня задержались. Соня подошла к открытому роялю и, с интересом читая ноты, пыталась наиграть только что исполненное произведение. Владимир и Лиза, чуть прикрывшись шторой, якобы любуясь видом из окна, самозабвенно целовались. Видя, что у нее ничего не получается – партитура была слишком сложна  – Соня с досадой хлопнула крышкой рояля и громко сказала, обернувшись к влюбленным:
- Ну, хватит уж целоваться, голубки! Нас ждут…
Лиза, резко отстранившись от жениха, не замедлила ответить сестре:
- Ты как всегда груба! Твоя речь ужасна…
- Сестрички, не ссорьтесь! Я знаю, что вы любите друг друга.
- Любим. Только Лизон слишком придирается ко мне. Она желает мне «лучшего», а мне не надо, мне и так хорошо, - съязвила Сонечка и почти выбежала из гостиной.
Лиза раздраженно передернула плечиками, а Владимир успокаивающе поцеловал невесту в раскрасневшуюся щечку и повел ее в столовую.
      В столовой гости расселись за столом произвольно по желаниям и интересам, чтобы продолжить разговоры, флирт, или свободно предаться чревоугодию и своим мыслям. Этим и ценились среды в княжеском доме: было по-домашнему вольно, тепло и вкусно. Слуги, накрыв столы, удалились. Чай и кофе разливала сама княжна. Изысканные тартинки и сласти в изобилии ублажали любой вкус, роскошные букеты экзотических цветов из царских оранжерей радовали глаз в этот зимний вечер. Стол был сервирован тонким фарфором, огромный медный самовар, накрытый яркой куклой, был жарким и источал уютное тепло.
- Император с семейством, увы, сегодня не посетит нас. Цесаревичу опять не можется, и все семейство вновь отправилось в царскосельскую резиденцию. Вот и мне завтра надо туда перебираться. Так что кушайте и чувствуйте себя как дома, дорогие мои, - провозгласил Никита Васильевич и с удовольствием надкусил тартинку с севрюжкой.
Княжна разливала чай, Александр и Андрей с нарочитой основательностью разносили чашки гостям, и,  не уставая, наперегонки отпускали комплементы Марии, принимая хрупкие сосуды из ее рук. Княжна загадочно улыбалась, благосклонно внимая молодым людям. Александр, не чуждый стихосложению, блистал экспромтами, в основном, рифмованными,  Андрей, не обладая ни поэтическим даром, ни цицероновским красноречием, улыбался, щелкал шпорами и частенько прикладывался к ручке чаровницы. Сестры Ирина, Лидия и Надежда тихо обсуждали проблемы своих детей, родственников и знакомых.
- А вы знаете, девочки, наша  сестрица скоро станет настоятельницей своего монастыря, - сказала баронесса.
- Да, Наташа счастлива в своем выборе. Она недавно была у нас. Красива, но сурова по-прежнему. Ругала меня за то, что я не так часто посещаю храм, как того требует церковь. Не причащаюсь вовремя. Тебя хвалила, Наденька, - ты у нас образец целомудрия и богоискательства, - язвила генеральша.
Надежда Юрьевна больше отмалчивалась и поглядывала на мужа и Соню: отец с дочерью увлеченно о чем-то беседовали, а  иногда и весело смеялись. Князь и княгиня Пущины жарко обсуждали будущую свадьбу с Лизой и Владимиром. Мило сплетничали Никита Васильевич, Екатерина Николаевна и Елизавета Петровна. Чуть отдернутые тяжелые парчовые шторы приоткрывали вид на заснеженную Неву. Было уютно. Тихо и солидно вошел пожилой слуга и на подносе подал графу Сергею письмо. Граф, быстро вскрыв его, прочел и, разочарованно разведя руками, объявил:
- Должен покинуть вас, друзья мои, нужен в присутствии. Очень сожалею. У вас князь, как всегда, тепло, уютно и весело.
- Но в министерстве никого нет. Все отдыхают, - невольно воскликнула графиня.
- Вот поэтому-то меня и вызывают. Больше некому разобраться. Европа, да и весь мир не дают нам передышки. Все время что-то происходит, - недовольно возразил жене граф.
- Надеюсь, ничего серьезного?! - вопросил князь Никита.
- Обычные чиновничьи дела. Все могут спать спокойно, - отшутился Сергей Дмитриевич, встав из-за стола и откланявшись.
Поцеловав руки дамам, он стремительно вышел.
Соня задумчиво смотрела вслед отцу, Надежда Юрьевна нервно комкала салфетку, генеральша и баронесса переглянулись, остальные продолжили беседу.
       Сергей Дмитриевич, завернувшись в шубу, сел в сани и крикнул кучеру Ивану: «В Мариинку!». Невольно улыбаясь, при тусклом свете уличных фонарей, он перечитал записку Танечки, солистки кордебалета императорского театра Татьяны Власьевны Щукиной, его новой пассии и содержанки, очень хорошенькой девушки 20 лет. Граф уже 2 месяца был от нее без ума. Он влюбился как юноша. И это его будоражило, волновало, как будто вернулись молодые лета. Впервые за эти годы он забыл о приличиях, об осторожности, о семье, о своем положении в обществе. Танечка, капризница и ветреница, звала его в театр, а потом – на Лиговку, где он снял для нее большую пятикомнатную квартиру. Она писала, что соскучилась, что стала сомневаться в его любви, раз он, ее Сережа, уже 3 дня не появляется у нее.   
Да, 31 декабря он коротко заехал в театр, привез ей очередной подарок – бриллиантовый гарнитур, большую коробку конфет и кунью горжетку – и поспешил на свой бал. Танечка ревновала бурно и слезно, это было приятно, уходить не хотелось. Тогда он нашел в себе силы уехать, а сейчас сердце его не выдержало и он, всесильный граф Самойлов, забыв обо всем на свете, пренебрегая обществом царедворца и своей семьей, рискуя быть оскандаленным, почти не скрываясь, устремился к юной балерине.


                ГЛАВА  3


       Соня прогуливала лекции. Уже более 10 дней ей было не до учебы, уже неделю ее подружки Ниночка Чавчавадзе и Стася Кручинская напрасно пытались разговорить свою всегда веселую болтушку-подружку, Соня отмалчивалась, хмурилась и уходила с лекций, избегая расспросов недоумевающих подруг.
Прогуливаясь по заснеженной набережной Невы, ушедшая в свои мысли, Соня не заметила, как оказалась около здания Посольства Франции. Она опомнилась только тогда, когда поймала себя на том, что стоит около монументального особняка, над франтоном которого колышется французский триколор. «Дура набитая!» – вслух обозвала себя юная графиня, почувствовав, наконец, всеми своими застывшими членами предкрещенский мороз, и быстро пройдя квартал, открыла тяжелую дверь в знаменитую кондитерскую господина Филиппова. Запахи пряностей, сдобы и восхитительное тепло обволокли девушку и она, скинув шубку на руки расторопного гардеробщика, прошла в маленькую залу модного ресторана. Заказав горячие булочки и кофе со сливками, Соня бездумно уставилась в окно. Анализировать свое состояние, искать в себе причину возбуждения и томления Соня боялась, подсознательно сознавая, что правда будет ошеломляющей и даже, пожалуй, неприличной. Как каждая юная девушка Соня влюблялась в знакомых молодых людей, но это были юноши  ее круга, и легкий флирт являлся неотъемлемой частью жизни светской молодежи. Флирт – легкий, веселый, ни к чему не обязывающий. А когда Витенька Мещерский влюбился в нее, как он говорил, «по-настоящему» и стал навязчив, Сонечка резко объяснилась с ним, и бедный мальчик уехал зализывать сердечные раны заграницу.
 И вот впервые сердце самой девушки заболело, она не находила себе места, все падало у нее из рук, ничто ее не интересовало, она стала угрюмой, но никому кроме подружек,  с которыми почему-то не хотелось откровенничать, до нее не было дела.  Никто из домашних даже не поинтересовался ее необычным поведением, и одиночество железным ошейником перекрывало дыхание. Отец постоянно отсутствовал, мать ушла в себя, Лиза купалась в любви. Соня почувствовала себя заброшенной и никому не нужной. Только его лицо постоянно стояло у нее перед глазами, вот и сейчас вместо быстро промелькивающих прохожих на нее из широкого окна смотрели его глаза, белело его лицо, только почему-то в смешной меховой шапке и огромном поднятом косматом воротнике из неведомой зверушки, нос у лица был красным. Осознав, что за окном и впрямь стоит и смотрит на нее Анри Девосей, Соня неуклюже вскочила, толкнула хлипкий столик, пролила на скатерть кофе, потом  села чуть ли не мимо стула и закрыла раскрасневшиеся щеки руками. Подняв вновь глаза на окно, девушка разочарованно и в то же время с облегчением  увидела только пробегавших мимо окна горожан. К ней уже подбегал официант поменять скатерть.
- Простите, ради Бога. Такая уж я  неуклюжая.
- Ничего, барышня, мы сейчас же все исправим, - и официант ловко поменял скатерть и заново сервировал ее столик.
Соня стояла у окна, тщетно пытаясь усмирить сердце, которое разбушевалось в груди обезумевшей птицей.
- Рад видеть вас, Софья Сергеевна! Какая неожиданная и чудесная встреча, - произнес у нее за спиной голос, о котором она мечтала вот уже 10 дней.
Она резко повернулась и даже зажмурилась от взгляда его лучистых глаз. Соня как бы оглохла, стало тихо-тихо. Вдруг она покачнулась,  Анри подхватил ее под руку и бережно посадил на стул.
- Вам плохо, графиня!? Что-то болит?
 Усилием воли взяв себя в руки, Соня сухими губами сказала:
- Рада видеть вас, месье Девосей. Присаживайтесь, прошу вас. Не беспокойтесь, у меня просто закружилась голова. Кофе, должно быть, слишком крепкий.
Анри, с тревогой глядя на девушку, сел напротив. К столику тут же подошел официант, и француз заказал кофе и заварное пирожное и попросил принести воду для дамы. Вода была подана тотчас же. Соня выпила ее залпом, забыв о хороших манерах.
- Я вам советую, когда вы пьете крепкий кофе, обязательно запивать каждый глоток чистой водой. Так делают на родине кофе в Латинской Америке, а они знают толк в любимом напитке
- Вы и в Южной Америке побывали, месье? – слабо улыбнулась Соня.
- Нет, конечно, так далеко я еще не добирался, но у меня есть  знакомые из тех мест, вместе учились в Сорбонне. Вам лучше, Софья Сергеевна?
- Все прошло. Я чувствую себя прекрасно!
Официант принес кофе Анри, спросил, не угодно ли чего-нибудь еще господам и, получив отказ, удалился.
Краски вернулись на лицо Сони, и молодые люди принялись болтать.
- Вы часто бываете здесь?
- Да, графиня, я – лакомка, да и службу несу рядом.
- Как вас приняли в посольстве? Что вы там делаете?
- Приняли очень хорошо. Я бывал в посольстве и раньше, приезжал для знакомства с послом. Консульство в Пскове тоже в его подчинении. Сейчас знакомлюсь с делами, меня прочат в атташе по культурным делам. Так что посещать концерты и спектакли столицы будет моей обязанностью.
- Какие приятные обязанности… Вы – везучий человек, месье.
- Мне кажется, я утону в море этих приятностей. Ведь я совсем не знаю культурной жизни столицы. Подозреваю, что она очень бурная и разнообразная. Признаюсь, я даже побаиваюсь этого назначения. Читаю журналы, проспекты, газеты, но все это как-то неинтересно, пресно. Надо встречаться с художниками, композиторами, антрепренерами и директорами театров. А у меня никаких связей. Я – в растерянности…
- А хотите, я вам помогу? У меня много знакомых…
- Я буду счастлив! Я и не смел думать! Вы бы, графиня, спасли меня, особенно, в первое время, пока я не освоюсь и не приобрету нужных знакомств.
- Освоитесь и приобретете очень быстро.
- Почему вы так думаете?
- Ну, вы прекрасно говорите по-русски, хорошо воспитаны, красивы, почти безупречно одеваетесь…
- Вы надо мной смеетесь?
- Вовсе нет. Это, увы, - правда… - невольно вырвалось у Сони.
 Анри сделал вид, что не услышал ее последних слов, оглянувшись в поисках официанта. Тот не замедлил явиться. Расплатившись, Девосей сказал с грустью:
- Мне пора на службу, и, если бы не это, сидел бы тут с вами целый день. Вы единственная, с кем мне так просто. Я, как вы понимаете, еще чужой в этом огромном городе. Коллеги заняты, да и старше меня значительно. Интересы разные… Друзей еще не приобрел, вечера просиживаю в номере гостиницы в одиночестве… Я живу в посольской гостинице, но подумываю снять жилье где-нибудь неподалеку. Вот только с географией разберусь, город-то я совсем не знаю. 
- И в этом я смогу вам помочь. Здесь в центре много доходных домов на разные вкусы.
- Вы – моя благодетельница. Я уже вас обожаю…
- Не надо бросаться такими словами…
- Простите меня, я – француз, и многого еще не понимаю в России. Учите меня, учите всему! Поверьте, я буду прилежным и очень послушным учеником.
- Проверим! Анри, простите, месье Девосей….
- Да, да, – Анри, для вас я просто Анри. Ведь мы же друзья, не правда ли?
Раскрасневшись, в волнении молодой человек стал еще ослепительнее. Его красота была бы невозможно, возмутительно яркой, если бы не скромный присутственный наряд и сдержанные манеры. Девушке стало легко и весело, она с удовольствием и даже с облегчением приняла дружбу француза. Такие отношения ни к чему не обязывали, и позволяли видеться с ним по возможности чаще.   
- Сегодня мы с Лизой и Владимиром идем в Мариинский театр на  «Лебединое озеро». Это русский балет на музыку нашего гения господина Чайковского. Вот вам и знакомство с русской культурой. У нас – ложа в театре, я вас приглашаю…
- Это как-то неудобно. Ведь я…
-    Никаких возражений. А Владимир и Лиза, я уверена, будут рады продолжить знакомство с вами.
-   Но, возможно, ваши родители будут несколько удивлены…
-     Маман в театр не едет, и рара, если и будет там, то под самый конец балета, он сейчас так занят. Встречаемся в фойе театра около восьми вечера…
Они встали. Анри дал гардеробщику чаевые, и приняв у него верхнюю одежду, сам помог Сонечке надеть шубку, затем без смущения нацепил на себя свой нелепый полушубок и натянул на голову отвратительно огромную меховую шапку. Они вышли на мороз и неспешно направились к посольству.
- Откуда вы  взяли этот треух, Анри? -  смеялась девушка.
- Из Пскова привез. Мороз сильный…
- Зайдите в магазин к купцу Трифонову, у него большой выбор меха.
- А где этот магазин? Я заблужусь.
- На Невском, напротив Гостиного двора, в Пассаже.
- Ничего-то я еще здесь не знаю.
- Бедный вы, бедный… Но ничего, я вам все покажу.
- Может быть, поможете мне выбрать подобающую зимнюю одежду? А, Сонечка?
- Ну, ладно, пользуйтесь моей добротой.
Они подошли ко входу в посольство, остановились, и Анри, взяв  девушку за руку, обтянутую перчаткой, с мольбой сказал:
- Я сейчас скажу  сослуживцам, что иду по делам, и мы с вами пойдем в Пассаж. Я умоляю вас, Соня. Я не в силах с вами расстаться. И если у вас есть время…
- Я прогуливаю институт…
- О, это плохо…
- Ничего, нагоню…
- Так вы согласны возиться со мной, пойти в магазины…
- Ну, это, конечно, не совсем прилично. У нас не принято ходить по магазинам с малознакомым мужчиной…
- Мы же давно знакомы, мы же друзья…
- Мы только что стали друзьями, и никто этого пока не знает. А в магазины ездят с сестрами, матерями и гувернантками, замужние – иногда с мужьями… 
- Никто не узнает….
- Как знать. Пассаж – модный магазин…
- Ну, Сонечка, пожалуйста, один только разочек. Потом я сам разберусь, вы только направляйте меня…
- Ладно, идите, отпрашивайтесь…
- Вы – чудо! Зайдемте в вестибюль, там не так холодно. Я на пять минут покину вас, а потом пойдем или поедем, как вам будет угодно.
- Пойдем! Я вам буду показывать наш Петербург. Все петербуржцы обожают свой город и гордятся им. Я вам такое покажу и расскажу, ведь я же изучаю и архитектуру тоже, - возбужденно говорила девушка.
- Как же мне повезло с вами. А то здесь так холодно, и люди холодные. Мне временами даже в Псков обратно хочется, - жаловался Анри.
- Идите же скорее, а то стемнеет, и мы ничего не увидим!
- Я сейчас же… 
И Анри взбежал по лестнице. Сидящий в застекленной каморке у входа привратник проводил молодого человека недовольным взглядом:
- Так в присутственном месте себя не ведут. Ох, уж эти французы! – пробормотал он и обратился к Соне:
- Барышня, присядьте, прошу вас.
Девушка присела на банкетку, обитую бордовым бархатом, и, обернувшись, оглядела себя в большом зеркале. Своим видом она осталась довольна: меховой капор из соболя очень шел ей.
- Боже мой, что я делаю, что делаю!? – пронесся у нее в голове панический вопрос,
 но, увидев спускающегося  по лестнице Анри,  тут же забыла свое смятение, вскочила и чуть не бросилась  навстречу молодому человеку. И только внимательный взгляд пожилого осанистого привратника охладил порыв юной девицы. Она чинно поклонилась служителю и, взяв молодого человека под руку, вышла с ним на улицу. Светило солнце, сиял кристалликами снег, белел запорошенный лед  Невы, слышались покрикивания извозчиков, из ноздрей людей и лошадей шел веселый пар. Как хорошо!


                ГЛАВА 4

      Великолепный театр был как всегда полон. В вестибюле стояла огромная елка, блестя хрустальными шарами и серебряной мишурой. Обвешанные драгоценностями дамы гордо шествовали по лестницам, более скромно  украшенные  девицы соревновались нарядами, в основном, светлых радостных тонов и  букетиками живых цветов, ловко приспособленными или в волосах, или на платье; молодые мужчины – военные и фрачники – с нафабренными усами и блестящими от бриллиантина  головами сновали в этой пестрой толпе. Пожилые господа уже сидели в ложах театра, партер заполнялся медленно и хаотично, на галерке студенты уже более часа, стоя, нетерпеливо ожидали начала спектакля, счастливцы присаживались на парапет, рискуя упасть вниз. В свете знаменитой хрустальной люстры играли разноцветными бликами драгоценные камни, лорнеты, бинокли и пенсне.
В 3-ю ложу бельэтажа справа вошли четверо молодых людей. Лиза на правах старшей хозяйки распоряжалась:
- Соня, садись рядом со мной. А молодые люди сядут сзади. К нам могут присоединиться тетя, попозже – рара, зайдут к нам и родители Владимира. Вон, они уже сидят напротив нас в своей ложе. Я успела поговорить с Ксенией Федоровной. Она, кстати, - великолепна. Интересно, у кого она одевается, всегда так элегантна!
- Не знаю, милая. Спросите у нее, думаю, она скрывать не станет, особенно от вас, имени своей модистки.
- Непременно спрошу. Маман нас одевает у мадам Лярош, а она – несколько консервативна, на мой взгляд,  вы не находите, месье Девосей?
- Ага,  хочется этакого стильного декаданса! – воскликнула Соня.
- Ну, при чем здесь твой декаданс!?
Владимир попытался утихомирить сестер:
- Вы обе восхитительны…
- Во всех ты, душенька, нарядах хороша! – блеснул знанием русской литературы Анри.
- Подлецу - все к лицу! – парировала Соня.
- Соня, твоя речь провоцирует мою мигрень, - и Лиза болезненно поморщилась и поднесла пальчики к своим вискам.
Владимир сел рядом с Лизой, положил руку на спинку ее кресла и предложив лорнет, сказал:
- Лизонька, посмотри-ка лучше напротив, чуть левее ложи моих родителей. Видишь женщину, – я ее не знаю, а ведь это ложа нашего миллионщика господина Путилова. Из его семейства – никого, незнакомка – одна.
Лиза, позабыв о мигрени, с любопытством взглянула в лорнет.
- Да, хороша! Но кто это, не знаю. Ох, Владимир, вы всегда заметите красивую женщину. Какой, право, у вас избирательный взгляд.
- Вы ревнуете? Я – счастлив…
- И вовсе нет. Она явно немолода.
 Соня и Анри в другом конце ложи тихо переговаривались, вроде бы вовсе не обращая внимания на окружающую их театральную суету.
Музыканты заняли свои места в оркестровой яме, появился дирижер, постучал своей палочкой по пюпитру, и полилась божественная увертюра. Свет погас, занавес осветился, зал затих, балет начался.
Анри откинулся на спинку своего кресла позади Сони, усмехнулся и почему-то стал смотреть в бинокль отнюдь не на сцену. Его внимание, как ни странно, тоже привлекла дама напротив.
- Мне это не нравится. Это она зря! – по-французски прошептал он.
Соня, явно услышав его, повернулась  и вопросительно посмотрела на молодого человека, и он вынужден был перевести взгляд на сцену. 
В первом антракте в ложу зашли поздороваться родители Владимира. Князь Пущин, не впервые сопровождавший жену на «Лебединое озеро», соскучился и испросил у жены разрешения ехать в клуб поиграть в вист. Ксения Федоровна милостиво разрешила. Князь оживился и мигом ретировался. Княгиня осталась в ложе Самойловых, начав светскую беседу с Анри на прекрасном французском. Владимир распорядился подать в ложу шампанского и лимонаду. Соня пригорюнилась: молодой француз слишком увлекся, на ее взгляд, беседой с княгиней, забыв о ней. Но, когда начался второй акт балета, девушка позабыла обо всем, увлеченная фантастической историей любви девушки-лебедя и прекрасного принца. И музыка, и блистательное исполнение, и костюмы, и декорации унесли ее далеко-далеко в грезы и девичьи мечты. Раньше балетное искусство она воспринимала значительно спокойнее, находя его несколько вульгарным. Она впервые почувствовала, что сочетание музыки и нежного танца – это настоящее искусство, что сила этого искусства – не выдумка поэтов. Она, не отрываясь, смотрела на сцену, Анри же, откинувшись в креслах, задумчиво смотрел на нее.
    Во втором антракте все вышли в фойе. Публика медленно прогуливалась среди колонн. Служитель подошел к Девосею и протянул ему листок бумаги. Анри, извинившись, отошел за колонну, прочел записку, и, не сумев сразу совладать со своей мимикой, резко помрачнел. К счастью, никто не успел этого заметить, и он, разорвав и выбросив записку в урну, с трудом натянув на лицо улыбку, возвратился к обществу.
- Мой сослуживец позавидовал мне и выразил свое восхищение дамам. Он увидел нас из партера и не смог сдержать эмоций.
- Ох уж эти французы! Латинский темперамент! – заметила княгиня.
- Который нужно выплеснуть сейчас же! Дурной тон, – почему-то брезгливо сказала Соня.
- Соня, ты – несносна…
Но девушка не стала слушать сестру и быстро прошла в ложу. Прозвучал второй звонок, и все двинулись вслед за ней. Третий заключительный акт балета начался. В ложе Самойловых больше никто не произнес ни слова. Княгиня умиленно смотрела на сцену, музыка и интрига увлекли ее снова. Большая любительница театра, она не впервые смотрела этот балет, и каждый раз действо волшебным образом захватывало ее. Лиза и Владимир, почти обнявшись, сидели в глубине ложи и тоже с восторгом внимали бессмертной музыке. Девосей слушал великую музыку,  и она  унесла его очень далеко от Петербурга, от этого театра, от этого общества. Соне было неспокойно, она с трудом заставляла себя смотреть на сцену. Когда же она окончательно поняла, что ей не сидится на месте, а балетная история стала вдруг совсем не интересна, тем более, что та бурно подходила к концу, давно известному ей, она тихо встала и вышла из ложи. Казалось, никто не заметил ее ухода.
Соня вышла в пустое фойе, прошлась вдоль колонн, присела, было, на банкетку, вскочила и пошла зачем-то к парадной лестнице. К ней подошел служитель в ливрее:
- Барышня, вам душно? Я могу чем-нибудь помочь?
- Не беспокойтесь, сударь. Все в порядке.
Служитель отошел. В это время внизу хлопнула входная дверь, кто-то что-то забормотал. Соня стала спускаться вниз в гардеробную и увидела отца, который, сбросив шубу на руки служителя, поправлял галстух у зеркала. Соня хотела окликнуть его, но, постеснявшись нарушить торжественную тишину, стала быстрее спускаться вниз. Граф Сергей не стал подниматься наверх в залу, а, достав бригет из кармашка жилета, взглянул на циферблат и прошел к незаметной маленькой дверце, явно не предназначенной для публики. Та вдруг резко открылась, и прелестное существо в белой балетной пачке бросилось на шею графа. Соня замерла на ступеньках. Громкий шепот хорошо был слышан на всю гардеробную.
- Сережа, как же я соскучилась. Любовь моя, я должна бежать на финал, а ты иди в мою уборную…
- Танечка, я хочу сначала пройти в свою ложу, там моя семья…
- Ничего не хочу слышать. Сегодня ты только мой! Забыл, миленький, что сегодня у меня День рождения?
- Я ничего не забыл, девочка моя…
- А раз помнишь, где же цветы?
- Все в карете. После спектакля я твой на всю ночь.
- Ну и ладушки. Для твоих домашних - ты не был сегодня в театре. Ведь такое может быть, может?
И девушка резко втянула графа в темноту служебного входа. Дверца за ними захлопнулась. Соня бессильно облокотилась на перила лестницы. Гардеробщик, с интересом наблюдавший  эту сцену, теперь уставился на нее. Соня с трудом заставила себя оторваться от перил, повернулась и медленно стала подниматься наверх. Навстречу ей спускалась та самая дама, которая сидела в ложе господина Путилова. Увидев Соню, она остановилась и с необъяснимым любопытством взглянула на девушку. Соня гордо подняла голову и прошествовала мимо незнакомки, всем своим видом показывая той, как неприлично ее любопытство. Дама, провожая ее взглядом, стала медленно спускаться вниз. Соня, добравшись до фойе, взглянула на себя в зеркало.
- Неудивительно, что эта парвеню обратила на меня внимание – вид ошалелой кошки, - прошептала Соня, увидев свое отображение.
« Но рара, что он делает? Что теперь будет?.. Как будто ты не чувствовала, что между родителями уже давно что-то происходит?! Просто тебя это не интересовало. Какие мы все эгоисты!»  - думала девушка, проходя в буфетную, где она выпила бокал лимонаду.
Немного придя в себя, она вошла в ложу в тот момент, когда весь театр взорвался бурными аплодисментами и криками « браво», несущимися из партера и, особенно, - с галерки. Растроганная княгиня Ксения встала у барьера ложи и деликатно постукивала одной рукой о другую, Лиза и Владимир восхищенно смотрели на сцену, где артисты раскланивались публике. Занавес поднимался и опускался многократно, на сцену летели букеты цветов, авансцена запестрела коробками с шоколадными конфетами: партер выражал свое восхищение балетным чаровницам. И только Анри, заметив вошедшую Соню, подошел к ней.
- С вами все в порядке, Софья Сергеевна? Вы неважно выглядите…
- Спасибо за комплемент… Вы галантны, как никогда, месье.
- Ах, простите! Я не то сказал. Вы несколько бледны, но это к вам идет.
- Вот теперь я узнаю вас, Анри. Но не беспокойтесь за меня, уже все прошло. В театре очень душно, к тому же я несколько устала.
- А сейчас, друзья мои, я всех приглашаю в ресторацию. Едем в «Север» есть пирожные и пить шампанское, – прервал их диалог Владимир.
Княгиня и Лиза с живостью откликнулись на его предложение.
- Только рара надо подождать, он обещал подойти к концу балета. Должно быть, задержался в присутствии и теперь в гардеробной нас дожидается.
- Нет, не дожидается… - невольно воскликнула Соня.
Лиза изумленно уставилась на сестру:
- Откуда ты знаешь? Он, что, посыльного прислал? Ты ведь выходила, кажется…
- Никто никого не присылал. Я так думаю, и все. И в ресторан я не поеду, я домой хочу, устала.
- Твоя экзальтированность непристойна. Ты ведешь себя как пятнадцатилетняя девчонка, капризная и непредсказуемая…
- Девочки, девочки! Успокойтесь! Каждый делает, что хочет. Лизонька, если Соня устала, пусть едет домой, моя карета в ее распоряжении, - посмеиваясь, и явно в очень хорошем расположении духа, проговорила княгиня Ксения, - А месье Девосей, наверное, присоединится к нам, не правда ли?
- Увы, мадам, с сожалением вынужден покинуть ваше общество. У моего друга шевалье де Шенье сегодня именины, и он ждет меня у себя. Именины - у нас  большой праздник.
- У нас День Ангела – тоже праздник! А я и не знала, что вы уже обзавелись друзьями в Петербурге, - колко возразила ему Соня.
- Мы учились вместе в Сорбонне… - вымученно стал оправдываться Анри.
- Я же сказала, что каждый делает, что хочет, - прервала дурного толка перепалку княгиня и решительно покинула ложу.
Неприятно удивленные странным разговором Лиза и Владимир переглянулись и вышли вслед за ней.
Увидев, что Анри что-то хочет ей сказать, и почему-то не желая его слушать, выскочила из ложи и Соня. Анри поплелся за ней.
Шум, смех, блеск драгоценностей и запах духов, встретивший их в фойе, отрезвил их взбудораженные души. Все мирно оделись, вышли на мороз и посадили притихшую Соню в карету Пущиных. Затем Анри тепло простился с княгиней, Лизой и Владимиром и долго смотрел остановившимся взглядом вслед их экипажу. Кареты с гербами, щегольские двуколки и просто извозчики подъезжали к подъезду театра, в них садились люди и уезжали, а он все стоял, не чувствуя сильного мороза, пока его не окликнули из стоящей у дальнего фонаря кареты.
- Месье Девосей, Анри! Долго я буду ждать? Я совсем продрогла, уже час здесь стоим. Сумасшедший холод!
Дама из ложи господина Путилова  нетерпеливо махала рукой в перчатке из окна своего экипажа. Рядом приплясывал кучер, лошади нетерпеливо перебирали заиндевевшими ногами. Анри очнулся, лицо его посуровело и осунулось. В этом враз постаревшем господине трудно было узнать красавца француза Анри Девосея. Этот человек медленно подошел к карете, как бы нехотя открыл дверцу и сел напротив сидящей в ней дамы. Кучер радостно вскочил на козлы, и карета быстро покатила от театрального разъезда.


               

       В относительно теплой темноте кареты сначала никто не решался заговорить.
Первой не выдержала дама. По-французски, нервно она начала:
- По-моему, ты не очень-то рад видеть свою гувернантку.
- Зачем ты здесь, Анна? Какого черта ты здесь ищешь? Шпионить за мной приехала? Маман прислала?
- Как много вопросов, и все невпопад. Во-первых, я приехала нанять квартиру. Во-вторых, я теперь замужем, и прошу называть меня мадам Гессен. В-третьих, моего мужа Альфреда Гессена пригласил в Петербург сам всесильный  Путилов  на свой завод на должность инженера…
- Ничего себе, новости! Ну и где же твой муж?
- Он задержался в Германии, собирает бумаги, а меня послал устраивать наш быт. Госпожа Путилова была так добра, что на первые дни приютила меня у себя во дворце…
- Так уж и во дворце…
- Их дом на Невском – настоящий дворец. Правда, таких дворцов у них много: и в Петергофе, и в Крыму, и на Лазурном берегу во Франции, и в Баден-Бадене, и еще, не знаю где…
- С размахом живут…
- Могут себе позволить. Правда, миллионщик днями и неделями пропадает на своих заводах и приисках…
- Ах, у него еще и прииски есть. Какие же?
- Да не знаю я, не посвятили! И не в этом дело. Теперь я живу в огромной квартире на Литейном проспекте, обустраиваю ее, у меня трое слуг. До тебя мне и дела нет, да вот маман твоя покоя мне не дает: шлет и шлет мне письма, чтобы я все про тебя вызнала. Ты-то не очень балуешь ее отчетами.
- Какая она быстрая!
- Не быстрая, а старая. Боится умереть, прежде чем…
- Успокой ее. Напиши, что все идет по плану. А вообще-то мне здесь нравится…
- Это я видела. И как раз считаю, что быстро у тебя все получается, дружочек. Но, смотри, сам не попадись в какие-нибудь сети. Здесь умеют их плести, я уже заметила. А ты такой еще молоденький, - потянулась, было, к Анри бывшая гувернантка.
- Анна, отстань со своими нежностями. И вообще ты мне пока не нужна, сам справляюсь.
- Ну, как хочешь, голубок!
- А твой муж - старый?
- Ха, Анна Ситникова со стариками больше не связывается. После тебя только настоящие мужчины возбуждают мой аппетит.
- Рад был помочь…
- Моему Фреду - всего тридцать пять, он успешен, не беден, настоящий рыцарь, и в меня влюблен, очень!
- Пристроилась, значит?..
- Да, и собираюсь жить на полную катушку, а ты должен мне в этом помочь, - вдруг перешла на русский фрау Гессен.
- А по-русски он говорит, твой рыцарь? Иначе на заводе его не очень-то поймут.
- Он говорит еще и  по-английски, и успешно обучается русскому. Я ему попалась весьма кстати.
- И где же ты его подцепила? Уж очень быстро ты стала фрау. Еще год назад, как я знаю, ты бедной приживалкой жила у моей матери в Париже.
- У твоей маменьки в лавке и познакомилась. Он любитель древностей. У него такое любимое занятие – покупать и реставрировать антиквариат. Много денег уходит на всякую рухлядь. Ну, да ладно, он сам своими руками все это «богатство» и реставрирует, получаются премилые вещицы. Этим я его и взяла, - знанием языков, на которых он способен разговаривать, ведь я и на немецком немного говорю, если ты помнишь, и тем, что разбираюсь в этих старых вещах. И еще, я – красивая, не правда ли? А стоило еще и  приодеться…
- Да, сегодня в театре тебя явно заметили.
- Вот и помоги мне. Нужны связи, без них я –  ничто. Я вовсе не собираюсь общаться лишь с инженерной и купеческой публикой. Дворянка я или нет?! Хочу в высший столичный свет попасть и стать там своей.
- И как же ты это себе мыслишь?
- Надеюсь на твою помощь, мой милый друг.
- Спасибо, конечно, за лестное мнение о моих возможностях, но я пока не вхож …
- Будешь вхож, я в тебе уверена! Ты - красив, и воспитан хорошо, да и цель есть. Пробьешься! Тогда и меня не забудь.
- Надоело все, хочется жить спокойно.
- Неужели отступишься? Любимая матушка твоя будет весьма недовольна. Она и так рвется в Россию, лавка и какой-то страх, что ли, только и держат ее дома.
- Только ее здесь и не хватало! Напиши ты ей, Анна, что все идет, как надо. Мне кажется, что она не очень-то доверяет моим письмам.
- Пока доверяет,  но только я смогу  удержать ее от поспешных действий. Она очень на меня надеется. Поэтому ты должен быть постоянно на моих глазах, иначе ничего утешительного я не смогу ей сообщить. Понял?
- Да я без тебя справлюсь…
- Не сомневаюсь, но я должна в этом убедить твою мать…
- Ладно, хватит! Я все понял и думаю, что ты мне пригодишься, фрау Гессен…
- Без шуточек, дружочек…
- Голова разболелась, да и есть очень хочется. Ел на ходу, в каком-то трактире, потом – шампанское в театре…
- Едем ко мне. Накормлю по-царски, у меня прекрасная повариха Василиса, госпожа Путилова порекомендовала. Заодно все-все мне расскажешь. И про то, как ты очутился в ложе Самойловых, да еще так мило любезничал со светской львицей княгиней Пущиной. И почему Софья Самойлова не поехала с веселой компанией? И почему тебя не взяли?..
- Я сам отказался, получив твою записку.
- За это хвалю. Значит, я тебе все еще не безразлична…
- Анна, у нас с тобой чисто деловые отношения, помни об этом. И мы с тобой незнакомы…
- Еще чего! А кто же меня будет обществу представлять?
- Госпожа Путилова. А потом и мы с тобой как-нибудь «познакомимся». Мне кажется, ты сможешь войти в доверие, вернее, втереться, к графине Надежде Юрьевне. Ведь у тебя найдутся деньги на «бедных»? Она занимается благотворительностью, много жертвует на церковь, да и одинока очень, как мне кажется.
- Граф погуливает, не правда ли?
- Не знаю, но графиня грустна и почти не выезжает. Только -  по крайней необходимости.
- Ну, и как же я с ней познакомлюсь?
- Жертвуй, ходи в ту же церковь, что и графиня.
- А это мысль! Дельно. А вот и приехали. Смотри, какой роскошный подъезд.
- Никогда бы не подумал, что ты сумеешь устроить свою жизнь.
Когда карета остановилась, Анри проворно выскочил из нее и галантно подал руку Анне Гессен, помогая  выйти из экипажа.
Сойдя на землю, Анна Павловна крикнула кучеру: « Василий, передай Варваре Анисимовне мою огромную благодарность за ложу и карету».
- Будет сделано, барыня. Бывайте! – и карета укатила.
Анна и Анри вошли в ярко освещенный подъезд большого доходного дома. Толстый добродушный привратник подобострастно, но с достоинством открыл им тяжелые входные двери, и они по широкой лестнице, крытой ковровой дорожкой, прошли в бельэтаж к одной из двух квартир, там расположенных.
Анри восхищенно присвистнул:
- А ты неплохо устроилась, Анюта!
- Я же тебе говорила! Не поверил, дурачок! Ладно, заходи. Располагайся, как дома. Пока! 
- Почему это «пока»? – скидывая пальто на руки открывшей им двери премиленькой горничной, довольно игриво спросил Анри.
- Говори по-французски, болван! – зашипела на него хозяйка, и, отдав соболью шубку горничной, сказала ей:
- Катенька, познакомьтесь. Это сын моей старой парижской приятельницы Анри Девосей, посольский служащий.
- Очень приятно, месье. Мадам, стол накрыт.
- Хорошо, милочка. Пусть Степан подает.
И они прошли в столовую. Большая комната была со вкусом, но неброско обставлена дорогой мебелью. Накрытый белоснежной скатертью стол блистал хрусталем, мерцал серебром. Удивлению Анри не было конца:
- Да, происхождение никуда не денешь! Ты – молодец. Все строго, со вкусом, но дорого. Ты смотри-ка, как будто всю жизнь прожила в роскоши.
- Когда есть деньги и хорошее воспитание, дорогой мой, совсем нетрудно красиво обустроить жизнь. И пока моего мужа нет в Петербурге, ты можешь каждый день со мной ужинать.
- Ну, уж нет! Чтобы твоя прислуга стала сплетничать…
- Но о чем же, дорогой? Я же не на ночь тебя оставляю. Поужинаешь и - домой. Извозчики и ночью подвезут, куда надо. Кстати, а как ты устроился в этом большом и холодном городе?
Беседа старых знакомых продолжалась до трех часов ночи под звон бокалов и стук вилок и ножей чинно и благородно. Говорили только по-французски. Горничная Катюша, пораженная красотой хозяйкиного знакомого в самое сердце, частенько, надо или не надо, заглядывала в столовую, позвав даже кухарку Василису, дородную немолодую матрону. Василиса без любопытства взглянула на гостя в приоткрытую дверь:
- Пошлет же Господь человеку такую красоту. Надеюсь, они не каждый день ночью кушать будут. А то и жалование другое надоть будет у барыни испросить.
- Ой, Василиса, тебе бы только деньги, а то, что гость наш - такой красавчик, и не интересно вовсе…
- А чего интересного? Меня детки ждут, муж не спит, небось.
- А чего ему не спать? Вниз спустилась и -  дома. Вы ведь теперь тут живете, в подвале, переехали уж.
- Да, и Петр Иванович мой истопником к соседям вашим пристроились. Хорошо! – похвасталась Василиса.
Степан, метрдотель, идущий из кухни с очередным блюдом в руках, проворчал:
- Ну, чего уставились? Брысь по местам! Мешаете господам своей болтовней, и все тут.
- Мы тихо, Степан Савельевич, - прошептала Катя, спрятавшись за портьерой, а Василиса неспешно отправилась на кухню. Беседа господ продолжалась.


                ГЛАВА 5


    Надежда Юрьевна брезгливо держала в руках листок бумаги. Борясь с отвращением, она снова и снова перечитывала несколько французских фраз, снова и снова мысленно переводила их: «У вашего мужа - бурный роман с балериной Мариинского театра Татьяной Щукиной. Об этом знают все, кроме вас. Спешу предупредить. Искренний доброжелатель». Она бросила подметное письмо на бюро и бессильно опустилась в кресло.
Графиня уже давно подозревала мужа в неверности, но она привыкла к одиночеству, к холодности Сергея и считала это естественным, ведь их браку уже 24 года. Она во всем винила себя, свою сдержанность в проявлении чувств.  Ее любовь к мужу стала скорее привычкой или, даже, - обязанностью, долгом.  До поры Надежда  не задумывалась об этом: девочки, большой дом, благотворительность, другие светские обязанности – не оставляли  времени на горькие размышления.  И вот это письмо: « знают все, кроме вас». Теперь ей казалось, что она предчувствовала скандал. Что-то давно, вот уже 2 месяца, с самого начала нового года мучило ее. Ей казалось, что ее одиночество усугубилось после помолвки старшей дочери, с которой графиня была очень близка. Лизонька теперь часто уединялась, не была столь откровенной с матерью, как прежде, часто отсутствовала, проводя время с женихом и его родителями. Она отдалилась от матери, предпочитая делиться своим счастьем с теми, кто его поддерживал. Надежде Юрьевне трудно было делать вид, что она рада помолвке дочери, которая углубила и сделала удушающим чувство одиночества. Свою ненужность она ощущала и в общении с Сонечкой. Как-то вечером, возвратившись из театра, на простой вопрос матери о том, как она провела вечер, Соня резко и довольно грубо ответила: «Прекрасно!», и заперлась в своих комнатах. И с тех пор они ни разу не поговорили по душам. Младшая дочь и раньше не очень-то откровенная, но веселая и даже несколько легкомысленная, иногда развлекала мать своими рассказами об институтских проделках и развлечениях современной молодежи. Теперь же Соня совершенно отдалилась. Даже сидя за семейным столом,  больше не шутила, не ластилась к отцу, не спорила с сестрой, избегала встреч наедине с матерью. И вообще, в доме в эту холодную зиму, несмотря на многочисленную челядь, было пусто и пугающе тихо. Шел Великий пост, графиня все чаще ездила в монастырь к сестре, отдыхая душой в беседах и молитвах, и ждала апреля, пасхи Христовой, надеясь, что с весной вернется в дом радость и понимание, единение.
 И вот грянул гром - она получила анонимное письмо. И все встало на свои мета, все стало понятным: и постоянное отсутствие мужа, и нежелание общаться с ней Сони, которой наверняка все давно известно про балерину, и даже то, что к ней  перестала ездить сестра Лидия, ранее так надоедавшая ей своей еженедельной болтовней. И только влюбленная Лизонька, оберегаемая женихом, должно быть, ни о чем не ведала. Она готовилась к самому главному событию жизни – к свадьбе. Тетка Елизавета Петровна, княгиня Пущина, многочисленные подружки стали ей интереснее, чем постоянно грустящая  мать. Лиза с нетерпением ждала мая, Владимир в свободное от службы время постоянно был рядом с ней и принимал самое деятельное участие в подготовке к свадьбе.
Все эти горькие мысли теснились в голове графини, она даже еле слышно застонала от жалости к себе. И только негромкий стук в дверь отрезвил женщину, заставил собраться. Она села прямо, подняла голову и спокойно произнесла: « Войдите».         
Вошла горничная Зина, осенью приехавшая из Холмов. Бедная девушка так и не вышла замуж, хотя ей исполнилось уже двадцать шесть лет. Ее родители Людмила Ивановна и Никита Прохорович слезно просили графиню приютить «старую» девушку и найти ей мужа в Петербурге. Ее брат Прошка, теперь поручик Прохор Никитич Кошкин, окончив Кадетский корпус, служил Царю и Отечеству где-то на юге. Надежда Юрьевна сочла себя обязанной озаботиться судьбой девицы, памятуя о помощи и верности ее матери, когда в семье Самойловых были не лучшие времена. Тем более, что Сергей Дмитриевич очень помог в образовании и карьере сына Кошкиных Прохора.
- Что тебе, Зина? – спросила графиня.
- Чай подавать, Надежда Юрьевна?
- Ну, конечно, как всегда! – раздраженно ответила графиня.
- Так ведь в доме вы одна. Никого нет с самого утра. Может, я вам сюда подам… - виновато ответила Зина и с любопытством уставилась на бюро, где лежало злополучное письмо.
- Тогда и я не буду пить. Иди, иди к себе!
В это время внизу раздался входной звонок, скрип открываемой двери и чьи-то голоса.
- Пойди, посмотри, кто это пришел, и тут же доложи.
- Слушаюсь, барыня, - смиренно присела Зина и вышла из кабинета.
- Чем-то она меня раздражает. Слишком любопытна! – подумала графиня и  поспешно спрятала отвратительное письмо в один из ящиков бюро и заперла его на маленький ключик, положив его в другой ящичек, где хранилось много-много разных ключей с бирками на них.
У Надежды Юрьевны все было на своих местах, и только она знала, что чем отпирается, где найти искомое, где спрятать тайное. Она невольно улыбнулась своим мыслям и поднялась навстречу запыхавшейся Зинаиде.
- Софья Сергеевна пришли, а с ней – француз, который на Новый год на бале были. Чего прикажете?
- Накрывай в моей гостиной. Самовар пусть подадут, и кофе, скажи, чтобы сварили. Проводи туда господина Девосея,  - быстро отдавала распоряжения Надежда Юрьевна.
В это время к матери вбежала раскрасневшаяся Соня и, выждав, когда Зина закроет за собой двери, быстро заговорила:
- Мамуля, я привела Анри. На улице так противно, дождь со снегом. Середина марта, а весны так и нет…
- Подожди, подожди, Соня! Почему ты называешь господина Девосея так фамильярно? Вы, что, уже совсем коротко знакомы?
- Маменька,  не придирайтесь к словам. Мы с господином Девосеем иногда встречаемся, я ему показываю город, знакомлю с друзьями, мы ходим с ним в музеи. Ведь он – атташе по культуре. Рара знает и не возражает.
- Стол накрыт. Месье я провела в вашу гостиную, барыня, - доложила заглянувшая в двери Зина.
- Пойдем, Соня. После договорим… - и скандализированная Надежда Юрьевна покинула свой кабинет. Нимало не смущенная Соня весело поскакала за ней.
Войдя в гостиную, графиня увидела стоящего у картины Врубеля француза. Тот резко развернулся на звук открываемой двери и почтительно поклонился. Несколько задержавшись у входа, графиня охватила взглядом  молодого человека - статного, хорошего роста, одетого скромно, но изысканно в строгий мышиного цвета сюртук. Шевелюра его была весьма буйной, темно-каштанового оттенка, но она почему-то не вызвала раздражения  у графини, которая, обладая взыскательным вкусом, терпеть не могла так называемой «богемной небрежности» во внешнем облике.
Поразительно хорош! Соня, бедная моя Соня… - почему-то пронеслось в мыслях Надежды, и она подошла к французу, любезно протянула ему руку, которую тот почтительно поцеловал.
- Рада видеть вас вновь, господин Девосей. Сонечка только что призналась мне, что вы довольно часто видитесь…
- Ну, мама… - попыталась, было, возразить матери вошедшая вслед за ней Соня.
- Я этого не одобряю, но, по-видимому, 20 век перевернул все с ног на голову, и приличия стали пониматься как-то по иному. Вынуждена это принять как данность.
- Прошу вас, графиня, не осуждайте Софью Сергеевну! Это я, не имея знакомых в Петербурге, обременил ее своими должностными обязанностями. Она – мой путеводитель, мой – консультант по достопримечательностям великого города. Она – прекрасно образована, и гораздо лучше меня разбирается в искусстве. Санкт- Петербург потрясает и ошеломляет своим величием и культурой, русские - такой талантливый народ…
- Париж  столицей мира называют, и, зная его, другие столицы не должны вас, как вы говорите, ошеломлять. Не провинциал же вы какой-нибудь!
- Париж – действительно, столица мира, и поэтому суетен, и понемногу утрачивает свою самобытность, французскость, так сказать. А ваш город…    
- Не пора ли сесть? Так и будете, стоя, разговаривать? – не выдержала Соня.
Мысленно удивленная своей запальчивостью и не свойственной ей разговорчивостью, графиня пригласила месье к столу, где уже во всю пыхтел самовар. Соня принялась разливать чай, Зина внесла кофейник и, наливая кофе в чашку Анри и почему-то настойчиво пытаясь заглянуть ему в глаза, пролила черный напиток на белоснежную богато вышитую гладью скатерть. Увидев это, Зина отпрянула, пролила горячий  кофе себе на руку, обожгла ее и со слезами на глазах застыла не месте.
- Выйди вон, Зина, мы сами справимся. Пришли Агафью Тихоновну, пусть перестелит скатерть, -  с несвойственной ей резкостью сказала графиня.
- Мама, я салфетку вот так положу, и ничего не видно будет. Зина, иди от греха подальше. Кофейник-то оставь, глупая! И не надо никакой Агафьи Тихоновны.
- Простите меня, барыня, - пробормотала Зинаида, поставила кофейник на поднос, поспешно присела и выбежала из гостиной.
- Какая неуклюжая. Сразу видно: недавно из деревни, - недовольно заметила графиня.
- Матушка, как вы не понимаете, что Анри действует на девушек магически!
- Я не нее даже не посмотрел…
- Соня, не будем обсуждать гипнотический дар нашего гостя…
- Да никакой это не дар, он просто хорош, как древнегреческий бог, и все тут…
- Соня!!! – шокированная Надежда Юрьевна потеряла дар речи, изумленно глядя на расшалившуюся дочь.
- Ваша гостиная, графиня, - само изящество. Такого я не видел нигде. Какой вкус во всем, - нашелся бедный Девосей.
- Я рада, что вы оценили мои скромные труды…- выходя из замешательства, начала светскую беседу хозяйка.
- Мама столько сил вложила в эту гостиную. У нее совершенный глаз, - грубо льстила матери дочь.
Надежда Юрьевна с гордостью стала перечислять архитекторов и художников, которые трудились над убранством этой роскошной комнаты. Потом беседа коснулась здоровья Льва Николаевича Толстого. Весь читающий мир пристально следил за состоянием здоровья великого писателя накануне его 80-летия, которое собирались отмечать во всем цивилизованном мире.
- Газеты пишут, что  в январе он еле пережил инфлюэнцу, а недавно опять упал в обморок.
- Какое счастье, что сейчас ему лучше!
- Говорят, он написал какую-то скандальную повесть, «Отец Сергий», называется.
- Что-то опять - весьма психологическое, но, судя по названию, про духовное лицо. Церковь  недовольна…
- Иерархи правы, дочь. Он – гений, конечно, но зачем же с церковью спорить. Это недопустимо…
- А вы видели вчера полярное сияние, графиня? Красота!
- Видела и очень испугалась. Раньше такого явления в нашем городе не наблюдалось. Только на севере, говорят, это сияние бывает. Никак, холод наступает? Это – за грехи наши.
- Маменька, не кликушествуйте! Просто погодное явление…
- Как ты с матерью разговариваешь? У тебя все просто! Разгневали мы Всевышнего…
- Чем это мы  разгневать его могли? Хотя, бомбисты эти кругом, и у нас, и в Португалии…
- Бедная королева Амалия: без мужа, без сына осталась в окружении этих тиранов. Вот что такое демократия!
- У них сейчас сменилась власть, диктатор Франко бежал, маркиз Совфал взял власть в свои руки, королем избран инфант Манюэль.
- Но ведь все равно неспокойно. Королева в монастырь собирается, я слышала. И ничего удивительного: король Карлос и их сын Луи-Филипп, наследник, прямо на ее глазах были убиты, да и младший - Манюэль был ранен в лицо, бедный юноша. Да и у нас, что ни день, то покушение, смерти…
- Я думаю, что вы правы, графиня. Чем-то мы  не угодили небесам. В мире очень неспокойно, уж я-то знаю, по должности положено.
- А все эти беспорядки с Запада идут. Уж как хотите, месье, а эти столицы мира – Париж ли, Рим становятся схожи с Содомом и Гоморрой.
- Ну, чем же вам Рим не угодил, мама?
- Оттуда все эти вольности! Я была и в Риме и, конечно же, жила в Париже около двух месяцев и навидалась всякого. Красиво, пышно, но очень уж разнузданно…
- Я опять-таки согласен с вами, мадам. В Европе все запреты сняты, и в искусстве, и в общении между людьми все барьеры исчезли…
- И очень хорошо, что исчезли. А у нас в России – сплошное лицемерие, поэтому люди и недовольны…
- Всякие революции, девочка моя, начинаются с нарушения устоев и традиций. И только наша святая православная церковь сдерживает еще неокрепшие умы молодежи, забывающей о своих корнях!
- Да какие там корни?!
- Вы правы, графиня! Православная вера – единственная, которая меня влечет. Я теперь часто бываю в храмах, и у меня появилось желание принять православие…
- Этого я не знала, Анри. Вы меня удивляете. Зачем вам это?
- Какие дикие вопросы ты задаешь, Соня! Для чего человек приходит к вере, почему человек идет в храм? Потому что иначе жить грешно, да и незачем…
- Ну, маман села на своего конька…
- Графиня…
- Называйте меня  Надеждой Юрьевной, месье.
- А вы меня Анри…
- Как здорово! Я же говорила, мама, что с Анри легко и весело…
- Дочь, помолчи.
- Надежда Юрьевна, прошу вас направлять меня и быть моей крестной матерью, когда придет время креститься.
- Если вы твердо решили приобщиться нашей веры, то я завтра же могу познакомить вас с моим духовным отцом.
- Завтра мы собрались в Пушкинский дом, там открылась выставка старинных костюмов….
- Соня, простите меня, но выставка никуда не денется…
- А ваша мать, Анри, она не будет протестовать?  Ведь она, наверное, воспитывала вас в своей вере, католической или протестантской?
- Она – протестантка. И не очень-то верующая. В Европе  вера, увы, - скорее условность, дань приличиям. В Сорбонне, где я учился, к религии относятся, на мой взгляд, несколько легкомысленно, вернее, никак не относятся. Считается, что к наукам, которые там преподаются, она не имеет никакого отношения. А вот моя воспитательница – русская женщина, очень набожна. Мы с ней часто  молитвы читали, псалмы, жития, евангелье на русском. Иначе я русский язык так хорошо не знал бы.
- Вы хотите сказать, Анри, что мадам Гессен очень набожна?! Как-то я не заметила этого, да и замуж она пошла за немца.
- А раньше она была замужем за русским дворянином, который в силу обстоятельств всю жизнь прожил в Париже, и веру свою сохранила. Сама-то она из Воронежа, где в пятнадцать лет осталась сиротой без средств к существованию. А господин Ситников прибыл на время в Воронеж продать свою деревеньку, там его и познакомили с бедной девушкой. Он заметил ее, проникся жалостью, полюбил юное создание и через год вновь приехал в Воронеж, чтобы попросить ее руки у родственников. Так она стала госпожой Ситниковой, муж ее служил в посольстве России во Франции уже много лет каким-то мелким служащим и был небогат. А в двадцать лет она стала вдовой с очень маленькой рентой, тут-то она и познакомилась с моей матерью, которая к тому времени тоже осталась без мужа  (мой отец умер лет восемь назад).  А недавно Анна Павловна вновь вышла замуж, и сейчас, пока муж в Берлине, в церкви ежедневно бывает, исправно причащается, духовник у нее есть.
- Чудеса! А смотрится такой щеголихой, такой…
- Кто такая госпожа Гессен?
- Это моя бывшая воспитательница Анна Павловна Ситникова - Гессен.  Моя мать пожалела молодую женщину, отдала в ее пользование мансарду в нашем доме, а Анна Павловна за это приглядывала за мной, пока я не стал студентом, помогала матери в антикварном магазине. Около года назад госпожа Ситникова вышла замуж  за немецкого инженера Гессена, который будет работать на заводе господина Путилова. Сейчас он в Берлине, а она сняла квартиру на Литейном проспекте. Естественно, она должна обустроить быт к приезду мужа, обзавестись знакомыми. Надеюсь, ей это удастся. Она очень набожна, добродетельна, имеет возможность жертвовать на церковь, и приличные люди это оценят. Кстати, со своим мужем она обвенчалась в православной церкви. Думаю, это знаменательно.
- Вот уж не подумаешь, что эта красивая и совсем не старая женщина каждый день ходит в церковь…
- Ты всех судишь по себе, Соня. Я буду рада познакомиться с госпожой Гессен, Анри. А завтра я вас представлю отцу Павлу. Он служит в церкви Богоявления рядом с нашим домом. Он исповедует и причащает моих дочерей, готовит к венчанию Лизу, он – мой наставник, он – стар и мудр. Я стараюсь во всем его слушать.
- Почтенный, конечно, человек, но ветхозаветный. Совсем из прошлого века…
- Вот это мне и нужно! Уж если  принимать веру, надо учиться жизни в Боге у мудрых людей. Только им можно довериться полностью.
- Истинно так, месье. Я рада, что мы понимаем друг друга!
- А я что-то перестала понимать вас, Анри, - горько, но очень тихо произнесла Соня, но никто ее не услышал: графиня и месье бурно обсуждали богословские вопросы и договаривались о завтрашнем посещении церкви.
Затем Анри откланялся, графиня позвала Зину и наказала ей проводить господина Девосея.  Анри  почтительно приник к руке графини, а потом подошел к Соне, которая  протянула ему вялую руку для рукопожатия.
- Соня, не сердитесь! На днях мы с вами пойдем, куда вам будет угодно. Я найду вас на курсах.
- Вам, я вижу, стало скучно со мной, - прошептала девушка.
- Ну что вы! Просто, пришло время заняться душой.
- Должно быть, вы - большой грешник, раз так рьяно взялись за ее спасение, -невесело пошутила Соня.
- Не больше, чем другие. Но для меня это все внове.
- Откуда что берется?!
Зина стояла в дверях и, не отрываясь, смотрела на молодого мужчину. Графиня, заметив это,  подошла к ней и тихо одернула:
- Как только проводишь господина Девосея, вернись сюда и убери со стола. И сразу же скатерть отдай прачке, безрукая.
- Слушаюсь, барыня.
Девосей еще раз поклонился и вышел, вслед за ним как приклеенная пошла Зинаида.
- Прекрасный молодой человек! Давно так интересно и содержательно не беседовала.
- Рада, что вы меня больше не ругаете.
- Все-таки ты очень легкомысленна, Софья. На его месте мог оказаться современный Казанова с плохими манерами и, главное, с дурными помыслами. Не нашего круга человек, да еще и иностранец!   
- А оказалось, что он – прекрасный человек и не совсем иностранец, - дерзко ответила матери Соня.
- Не язви. Да, он оказался хорошим человеком, приятным собеседником, и я  с удовольствием помогу в его богоискательстве. Надеюсь, ты им не увлекаешься, и вы, действительно, только друзья.
- Мама, я пойду к себе, мне надо о многом подумать, - не отвечая на вопрос матери, сказала Соня и при выходе из гостиной пробормотала: « На большее он и не претендует, кажется.»
Задумавшись о своем, Надежда Юрьевна спросила:
- Что ты сказала, Соня?
Но дочери уже не было в комнате. Надежда Юрьевна подошла к зеркальной стене, увидела свое помолодевшее лицо, сверкающие глаза и прошептала:
- Красив, умен, чуток, с тонкой душой. Почти идеал! Только бы Сонечка не влюбилась! – и впервые за долгое время широко улыбнувшись, нелогично, мимоходом подумала она и вышла из залы.
 О подметном письме графиня забыла.


                ГЛАВА 6



- Очень хорошо, что вы пришли, граф, - сухо, даже не здороваясь и не приглашая по
 обыкновению Сергея Дмитриевича присесть, начал министр иностранных дел империи господин Извольский.
Несколько удивленный холодным и излишне официальным приемом граф Самойлов, стоя, открыл принесенную с собой папку и начал, было, докладывать:
- Александр Петрович, к приему Министра иностранных дел Французской республики господина Пишона все готово. 3 мая он на поезде прибудет в Петербург. На вокзале его будут встречать посланник Франции и я, если позволите…
- Почему вы? Я сам его встречу. Но сейчас не об этом. Даже не знаю, как начать…- хмуро и раздраженно перебил подчиненного министр.
- Положите доклад мне стол и садитесь, что ли!.. – еще более резко отреагировал господин Извольский на удивленный взгляд графа.
Сергей положил папку на стол и присел, было, на один из стульев около огромного стола, но министр в это же время стремительно встал из-за своего стола, и графу пришлось вскочить, следуя этикету. Его стул упал от резкого движения и глухо ударился о покрытый ковром пол кабинета.
- Да сидите уж! – пробормотал министр и отвернулся к окну, чтобы не видеть, как
неуклюже наклоняется его помощник, даже, можно сказать, друг и доверенное лицо, пытаясь поднять тяжелый дубовый стул. Пытаясь понять, в чем он провинился, Сергей поднял стул, но не сел, а тихо и даже как-то просительно произнес:
- Что-нибудь не так, Александр Петрович? Вы гневаетесь, а я не могу понять причину…
- Да не гневаюсь я, граф! Уж очень противный разговор нам с вами предстоит. И садитесь, прошу вас, садитесь! – повернулся к Сергею Извольский.
Не старое еще, аристократическое лицо его передернулось, он как-то брезгливо посмотрел на Сергея Дмитриевича и сел в свое кресло. Обычно бумаги он со своим товарищем разбирали, сидя рядом, попивая кофий. Господин Извольский был не чужд хорошей шутке, много острил и почти всегда прибывал в хорошем настроении. Работа в Дании в должности посланника приучила его к дипломатической уравновешенности и даже к некоторой европейской демократичности. Министр этим очень гордился и не позволял себе выражать чувства на людях. Всегда ровный с подчиненными и почтительный без подхалимажа с вышестоящими, господин Извольский снискал себе славу дельного чиновника, хорошего дипломата, изысканного царедворца и легкого в общении человека. Отношения со своим товарищем графом Самойловым у министра были же просто дружескими, ведь львиную долю бумажной работы, которую он так не любил, исполнял граф, его доверенное лицо, его любимец. Министр и его подчиненный дружили домами, даже к императору на доклад порой ходили вместе, заграницей бывали вдвоем или даже – с семьями. Во все тайны дипломатии России граф Самойлов был посвящен столь же глубоко, как и его начальник. Сегодня Александр Петрович был растерян, не зная, с чего начать разговор, и это его очень раздражало.
Нездоровая, затянувшаяся тишина установилась в кабинете. Оскорбленный граф осторожно присел на краешек стула и выжидательно и с вызовом посмотрел на своего начальника. Тот налил себе воды из хрустального, графина, пригубил ее и мрачно посмотрел на Сергея Дмитриевича.
- Ладно, к делу. Еще месяц назад я получил письмо… Без подписи, граф. И в нем – не интриги наших врагов, не донос на всякие там шпионские дела, а дурного толка информация о ваших амурах. Фу, какая гадость! Я прочел и забыл, зная, как много у нас с вами врагов, граф. Думал, завистникам, как всегда, не спится. Ан -  нет! В течение этого месяца я и от жены, и от сестры своей, и от княгини Пущиной, - она особенно была настойчива, и я ее понимаю, ведь  вы вскоре станете близкими родственниками – слышу скандальные рассказы о вашем романе с какой-то балериной. Вы, говорят, уже и не скрываете ее! И куда смотрит Надежда Юрьевна?! Граф, у вас же дочери на выданье! Им-то каково?! В свете шушукаются, боюсь, что и до двора уже слухи дошли. Во всяком случае, вчера князь Барятинский попросил меня поговорить с вами лично. Вы разве не знаете, как императрица относится ко всяким там адюльтерам, прости меня Господи! – все больше распалялся министр, понимая всю неприличность и мерзость этого разговора.
- Ну, что же вы молчите? Скажите, что все это - гнусные наветы, клевета! Или это не так?
- Это – не клевета, господин министр. Но это мое личное дело…
- Нет, не личное! Вы – не письмоводитель какой-нибудь. Вы – товарищ министра иностранный дел, вы – доверенное лицо дипломатического корпуса огромной страны, вы вхожи к государю!.. Боже мой, как вы не понимаете, ведь вам уже не 20  и даже не 30 лет! Вы – человек почтенных лет, вы - зрелый муж, отец большого уважаемого семейства, и вы не имеете права на скандальные историйки! В общем, так! Идите в отпуск, играйте свадьбу дочери, устраивайте свою жизнь, как подобает человеку вашего положения, прекратите эту интрижку, и через 2 месяца я жду вас в этом кабинете, и, надеюсь, все разговоры о вашем неподобающем поведении будут забыты. Иначе, вы сами понимаете, каковы будут последствия! Видит Бог, я этого не хочу. Да какой там « не хочу», я и представить не могу, как буду обходиться без вас! Ну, Сергей Дмитриевич, дорогой мой, неужели какая-то женщина стоит всей вашей жизни?! – уже даже как-то плаксиво закончил Александр Петрович и
залпом выпил стакан воды.
У графа свело скулы, все члены вдруг стали деревянными. Тяжело встав со стула, он глухо произнес:
- Господин министр, я очень ценю ваше расположение ко мне. Благодарю за наущения, буду думать…
- Чего там думать?! Действовать надо! Отправьте девчонку куда-нибудь подальше. Заграницу, что ли! О свадьбе дочери думайте, о семье, о нашем департаменте подумайте, о своем реноме, наконец! Мы с супругой, кстати, обязательно будем на свадьбе вашей очаровательной дочери, поблагодарите вашу супругу за приглашение, - напутствовал графа Извольский, счастливый, что дикий, на его взгляд, разговор окончен.
- Передайте текущие дела Серафиму Ивановичу, все бумаги, а мне подготовьте служебную записку о срочных делах, требующих моего внимания. Ну, вы лучше меня все знаете! Очень надеюсь на вас, дорогой мой друг, - совсем размягчился министр, трогательно обнимая за плечи своего подчиненного.
- Правду говорят, седина – в бороду, бес - в ребро. И мне самому надо бы поберечься, не ходить во всякие там театры, балеты, а то не ровен час… Хе – хе! Да не получается пока, вон – госпожа Комиссаржевская на свою премьеру зовет послезавтра. А у нее актрисы - такие  красотки, да и сама она – волшебница, чаровница! Так представляет, что голову теряешь! Но я с женой в театр поеду, непременно, да еще и с сестрой, и с племянницей. Будет, кому меня остеречь, охладить! – острил министр, провожая Сергея до дверей кабинета.
Потом он прочувствованно потряс одеревенелую руку графа и закрыл за ним дверь.
- Тухлое дело! Мужик на себя не похож! Ох, женщины, женщины! Спаси и охрани меня, Боже, от такого соблазна! Но как же я без помощника справлюсь? Грехи наши тяжкие… -
садясь за стол и открывая папку, принесенную графом, подумал министр.    



               


       Граф очумело топтался перед захлопнувшейся дверью, все еще не осознавая только что произошедшей катастрофы.
- Господи, откуда им все известно? Зачем они вмешиваются в мою жизнь? Что я скажу Танюше? Неужели и домашние знают? Что делать, что же мне делать?!
Панические обрывки мыслей проносились в голове сразу как-то постаревшего Сергея Дмитриевича. Он сгорбился, лихорадочно потер виски, но, увидев удивленные взгляды проходивших мимо по коридору двух чиновников, усилием воли распрямил спину и, с трудом передвигая ногами, прошел в свой кабинет, находящийся рядом. Не успев еще закрыть двери, он услышал шепот за своей спиной и краем глаза увидел присутственных, с любопытством и даже некоторым нахальством уставившихся на него. Быстро захлопнув двери, граф бессильно прислонился к ним и лихорадочно подумал: «Все знают! И, должно быть, давно. Александр Петрович месяц назад вернулся из Европы, и вот уже успели нашептать».
Подойдя к столу, он хотел, было, просмотреть какие-то бумаги, но, вспомнив, что он  не у дел, по меньшей мере, на  2 месяца, сгреб их и небрежно сбросил в ящик стола.
- Пусть сами разбираются, коли так! – злорадно подумал Сергей Дмитриевич и, надев легкий пыльник, поспешил покинуть здание министерства.
 На улице во всю светило весеннее солнце, было удивительно, по-летнему тепло. На Неве шумел бурный ледоход. Дамы и девицы, скинув шубы и зимние салопы, преобразились, щеголяя весенними, яркими новомодными накидками и шляпками. Молодые повесы, беззаботно фланируя по улицам освободившегося от снега города, игриво заглядывались на проходящих мимо  хорошеньких горничных. Конец апреля в Петербурге всегда был теплым, праздничным. Прошел Великий Пост, Пасха Христова, шли Великие Седмицы, Светлая пасхальная неделя. Всеобщее приподнятое настроение, яркое солнце, такое редкое в туманном городе, ликующая молодость весны усугубили мрачное состояние графа, и ему захотелось спрятаться от этого праздника жизни.
- «Домой или к Танечке? – мысленно вопросил он, - Ну, да, конечно, к Тане. Ведь все равно надо что-то делать. И чем быстрее, тем лучше.
Мысли лихорадочно метались в его голове, он даже не заметил, как быстро и нервно направился к дому возлюбленной.
- Она, конечно, еще спит. Ничего, проснется! Ой, как проснется, когда я ей все расскажу. Уехать бы заграницу, да невозможно. Через две недели – свадьба Лизы. И у Тани  конец сезона - только через месяц. Ну, да заменить ее несложно, не солистка, знать. Заболела, мол, чахотка! Ну, что я такое говорю, как можно?! На воды ее какие-нибудь отправлю… А сам-то я как без нее буду? Я не смогу ее не видеть каждый день, я умру без нее!
- Боже мой, как сердце ноет, - поднимаясь на третий этаж и останавливаясь в каждом пролете лестницы солидного доходного дома, в котором он снял квартиру для Танечки, стенал отнюдь не юный возлюбленный.   
- Надеюсь, Тося еще не пришла, Танечка пьет утренний кофий не раньше двенадцати…- открывая двери своим ключом, подумал Сергей и вошел в душное пространство прихожей, тихо прикрыв за собой тяжелую входную дверь.
Снимая пыльник в большой круглой прихожей, граф услышал смех Танечки, который звенел колокольчиком  не из спальни, а из гостиной. Удивленный граф распахнул дверь и увидел двух молодых людей: Таню в вольном домашнем платье с распущенными волосами и юного, ну совсем юного, мужчину в одном жилете, сюртук небрежно висел на стуле. Шторы были задвинуты, в комнате царил полумрак, молодые люди были заняты рассматриванием узора на дне чашки из-под кофе и не сразу увидели вошедшего.
- Вот видите, Жорж, здесь явно виден свадебный букет.
- Нет, я смотрю – собор матери Бога  Париж…- неуклюже, на очень плохом русском пытался возразить Танечке юноша.
- Да нет же, нет! Не спорьте… Ой, Сережа! – Таня вскочила и подбежала к графу, смущенно, но игриво заглядывая ему в глаза.
Молодой человек, нимало не смутившись, надел сюртук и представился:
- Жорж Дюруа.
- Ну да, балетный из Гранд Опера. Гастролирует у нас.
- Учить русский язык на это. Мадемуазель Таньюша говорить, что умел…
- Зашел выпить кофе перед репетицией. Я сама сварила.
- Кофе хорошо. Я иду, мне надо. Сам шляпа беру. О ревуар! – и юноша, не спеша, ушел.
Граф молча уселся в кресло. Таня раздвинула шторы, унесла чашки на кухню, зашла в спальню и подколола волосы. Настроение было испорчено: Сергей явно злился, а Таня находила, что ничего особенного не произошло. Да и вообще – нечего в такую рань являться в дом артистки. Танечка вздохнула и нехотя пошла в гостиную. Граф сидел и тупо смотрел на небо. А оно было голубое, голубое, такое же, как Танины глаза.
- Откуда ты, дружочек? В это время ты всегда в департаменте.
Граф молчал.
- Я тебя не ждала так рано…
- Оно и видно, - процедил сквозь зубы граф.
- Сережа, не сердись, подумаешь, какой-то французик зашел на чашку кофе по пути в театр. Я учила его гадать на кофейной гуще. И вообще, он -  забавный, – и она обняла Сергея сзади и куснула за ухо.
Граф порывисто встал и, обняв девушку, зарылся лицом в ее вновь распустившихся волосах. Его трясло от любви, от безысходности, оттого, что он немолод, оттого, что он, такой всегда могущественный и сильный, стал слабым и зависимым от этого юного, красивого и, увы, неумного существа. Он не ревновал, он знал, что пока Таня рядом, он жив и здоров. Отними у него эту балеринку – и ему конец, конец, как мужчине, как человеку. Граф Сергей Дмитриевич Самойлов понял, что Татьяна Власьевна Щукина, балерина кордебалета Мариинского императорского театра одним жестом, одним словом, одним взмахом бархатных ресниц может лишить его жизненной силы, а, значит, и самой жизни.
Осознание этого графа не испугало, а только удивило и даже как-то успокоило. Все встало на свои места. Теперь надо было начать трудный разговор и убедить Танечку уехать, пусть и не надолго. Долго он без нее не протянет.
- Ну, что произошло, миленький? Успокойся, я – с тобой! Сейчас кофейку попьешь, я сама сварю. Видишь, как я тебя люблю. Случилось что, Сереженька? Ты сейчас же мне все расскажешь, и мы вместе подумаем, как быть. Ты же знаешь, я тебе верная, и всегда верной буду, ты не сомневайся. Ты – первый, ты – и последний, единственный… - увлекая графа на козетку, жарко шептала Танечка.
 И Сергей обмирал в ее объятиях, таял и успокаивался – пока Таня с ним, все будет хорошо. Сейчас никто бы не узнал в этом нежном и умиленном мужчине холодного, неприступного и частенько высокомерного графа Самойлова.

            
                ГЛАВА 7               

   Надежда Юрьевна оглядела себя в зеркале и осталась очень довольна. Теперь она почти каждый день ходила  в церковь на вечернюю службу.  Раньше она предпочитала отстаивать заутреню, чтобы после службы встретиться с отцом Павлом, посетить сиротский дом или больницу для бедных. Она занималась благотворительностью со  страстью всей своей нерастраченной души, и отец  Павел руководил ее деятельностью, направляя и благославляя. Но уже около 2 месяцев графиня занималась обустройством души Анри Девосея. Познакомила его со своим старым и мудрым духовником, почти  ежедневно отстаивала со своим подопечным вечернюю службу, с радостью слушала его восторги о просветлении души, об истинности православия. Познакомилась она и госпожой Гессен, нашла ее милой и достойной особой, вовлекла ее в свою благотворительную работу, которую та с умилением и усердием выполняла вместе с дамами высшего света.
Большинство знатных благотворительниц были дамами преклонного возраста, и молодая, энергичная женщина взяла на себя самые трудные участки благородной миссии. Дамы были ей очень благодарны, и она, заслужив их доверие и уважение, частенько бывала в самых лучших домах Петербурга.
«Надеюсь,  я не ошиблась в этой женщине», -  так думала графиня, выходя из дома и направляясь в парк напротив, где высился храм Богоявления, ее любимая и почти домашняя, как она считала, церковь.
 В парке царила весна, появились первые цветы на клумбах и газонах: крокусы, тюльпаны, нарциссы. Стали распускаться клейкие листочки на кленах, березах и липах, и только вековые дубы еще стояли темными, но на вечернем солнце и они как бы оттаяли, похорошели, утратили свою зимнюю суровость. Майское солнце стояло еще высоко, но уже ощущалась вечерняя прохлада.
« Скоро черемуха зацветет. Красота и благолепие! Слава тебе, Господи! – подумала графиня и увидела идущего ей навстречу Анри. Сердце ее сначала остановилось, а потом застучало сильно-сильно, ноги подогнулись, и она в изнеможении опустилась на ближайшую скамью.
«Что это со мной? Что? – почему-то радостно вопрошала себя Надежда.
 Увидев, графиню, которая почему-то вдруг присела на скамью вместо того, чтобы поспешить ему навстречу, Анри прибавил шагу.
- Что с вами, Надежда Юрьевна? Вам нехорошо?
- Не беспокойтесь, Анри. Мне хорошо, очень хорошо. Просто воздух весенний опьянил. И так радостно стало на душе, что захотелось поглубже вдохнуть весну, отчего у меня немного закружилась голова, - как-то легкомысленно воскликнула графиня и, подав руку молодому человеку, легко вскочила со скамьи.
- Пойдемте скорее, опоздаем на службу.
- Не опоздаем, еще полчаса до начала. Я сейчас – от отца Павла, исповедался, причастился. Поздравьте меня, графиня: 15 мая он будет меня крестить. Вы не передумали быть моей крестной матерью?
- Конечно, нет, Анри. Я так рада за вас!
- Хотя, какая вы «мать»! Посмотрели бы вы сейчас на себя в зеркало, сударыня, – больше двадцати лет не дашь, совсем барышня!
- Какой вы, однако, легкомысленный юноша, Анри. Без комплементов не можете даже в такой торжественный момент…
- Момент моментом, но это - чистая правда, Надежда Юрьевна! Вон, посмотрите, тот юный гусар голову вывернул, заглядевшись на вас. Видите, даже споткнулся! Я ревную!
Графиня резко остановилась, лицо ее как-то сразу посуровело, и она сказала:
- Месье Девосей, вы забываетесь! Я вовсе не давала вам повода так фамильярничать.
- Простите, графиня! Весна, цветы, запахи, птицы поют, как ошалелые – я забылся! Извините меня, я больше не буду, - семеня за быстро идущей к храму Надеждой, по-детски просительно, пытаясь заглянуть ей в глаза, почти пел красавец Анри Девосей.
Усмирив дыхание, графиня пошла медленнее, но предложенной французом руки якобы не заметила.
- Ну и какое имя вы себе выбрали, месье? Как зваться будете во Христе?
- Николаем. Батюшка удивился, что не Адрианом, как он предлагал, имея в виду мое французское имя, но мне почему-то захотелось иметь в своих покровителях святого Николая-мученика. Вы одобряете?
- Николай, странно, - задумчиво произнесла графиня.
- Почему странно? Я читал житие святого Николая и нашел, что…
- Поступайте, как знаете. Если отец Павел вас благословил, то и говорить не о чем, -
нервно перебила Анри Надежда Юрьевна и, перекрестившись, переступила порог церкви. Сердце билось неровно, дыхание прерывалось. Впервые в жизни Надежда вошла в церковь в таком нервозном, смятенном состоянии и, взяв свечи, поскорее прошла в иконе Спасителя. Анри остановился у входа, перекрестился, посмотрел вслед графине и прошел направо. Сердце его одновременно и ныло, и пело. Ему показалось, что он почти любит эту несчастную, одинокую женщину.
- Так красива,  так благородна, необыкновенно добра – и очень одинока! А сейчас еще - и в полном смятении. Что я делаю? Это – подло! Прости меня, Господи! – подумал Анри и, опустившись на колени, стал читать молитвы.
Наконец-то успокоившаяся, но все еще несколько смущенная своей экзальтацией Надежда Юрьевна, оглянулась и увидела молодого человека коленоприклоненным у Распятия Спасителя. Лицо ее просветлело, сердце умилилось, душа распахнулась, и она забыла и дерзость Анри, и свою несдержанность.
- Бедный мальчик! И что это я на него набросилась? Весна, молодость, восторг после причастия, он говорил, что думал! И это, надо признать, приятно! – вздохнула про себя Надежда.
И тут загудели, зазвенели, зазвучали, заиграли церковные колокола  – начиналась вечеря. Благодать и давно не испытываемое счастье снизошло на душу Надежды.
«Господи! Спаси и помилуй мя!»   


                ГЛАВА 8

   
  Госпожа Гессен удовлетворенно отметила, глядя в свою записную книжечку, где отмечала все предстоящие ей на день дела, что становится совсем своей в закрытом кругу знатнейших особ столицы. Она и не ожидала, что так быстро исполнится ее мечта, и восторженно писала в Париж своей благодетельнице, каким влиянием у графини Самойловой пользуется ее сын Анри. Правда, хорошо узнав Надежду Юрьевну, познакомившись с ее дочерьми, бывая в доме своей новой подруги, Анна Павловна стала задаваться вопросом, что же ее парижской приятельнице и ее сыну нужно от этого благородного семейства? Оба по-прежнему на ее осторожные вопросы не отвечали. Госпожа Девосей довольно грубо отписывала,  что Анну это не касается, а Анри как всегда отшучивался, уверяя Анну, что им движет лишь тяга к прелестному полу. Анна Павловна умерила свое любопытство и, уверив мать, что ее сын крепко пустил корни в доме Самойловых, полностью отдалась своей новой деятельности и новым знакомствам.
Дамы были любезны, их мужья – щедры. Все отдавали должное ее красоте, темпераменту, с которым она отдавалась благородной работе, видимой добродетели, и, не обременяя себя излишними размышлениями об ее происхождении и общественном положении, полностью доверились ей. Обманывать их доверие Анна Павловна не собиралась. Такая интересная, насыщенная и богоугодная жизнь ее устраивала, более того, она наконец-то была счастлива, впервые в жизни она начала себя уважать.
Она была обязана своей новой жизнью  мужу, приезда которого ждала с нетерпением, удивлявшим ее самое. Удивлял ее и Анри, который вдруг стал тихим, скромным, ходил в православную церковь на службу и, кажется, собирался принять православие. Изумленно наблюдая сближение графини с молодым дипломатом, Анна задавалась вопросом, не метит ли господин Девосей в зятья к графине. Несколько дерзко, но не невозможно. 20 век! Очаровательная, знатная, богатая девушка и – безродный, небогатый французишка! Вот хитрец!
- Но, кажется, Сонечке милый мальчик уделяет куда меньше внимания и времени, чем маменьке, а Сонечка становится все грустнее и грустнее. Заиграется дружочек! Впрочем, это, действительно, не мое дело, - подумала Анна и приказала подавать
 утренний кофе. Затем уткнулась в свою записную книжку и с удивлением и даже каким-то испугом увидела, что 15 мая она приглашена на крестины этого самого «дружочка». Сегодня в 12 часов в церкви Богоявления состоится таинство  крещения Анри Девосея.
Выпив кофе и увидев, что времени осталось в обрез, госпожа Гессен стала лихорадочно, но тщательно одеваться к предстоящему светлому празднику, отдав распоряжение закладывать экипаж.
«Надо будет автомобиль купить, как только мой милый муженек приедет, на лошадях не современно ездить, не солидно», - смотрясь в зеркало и проходясь пуховкой по лицу, подумала молодая, красивая, уверенная в себе госпожа Гессен, бывшая приживалка парижской лавочницы Анна Ситникова, и  поспешила спуститься к ожидавшему ее экипажу.

               




                ГЛАВА 9               

    Таинство крещения закончилось, и все его участники и приглашенные вышли на паперть. После полумрака и прохлады храма, гости с каким-то просветленным восторгом окунулись в мягкое тепло и удивительные цветочные запахи майского дня. Парк, окружавший церковь, ожил. Пели птицы, зацветала сирень, нежные клейкие листочки закружавели даже ветки строгих вековых дубов. Казалось, сама природа благославляла новообращенного Николая.
 Анри вышел в сопровождении Надежды Юрьевны и Владимира Пущина, ставшими крестными родителями Николая-Анри. Следом, поддерживаемый с обеих сторон Лизой и Соней, вышел и старый священник отец Павел. Вдохнув весеннего воздуха, он дребезжащим голосом благословил паству. После этого все направились к дому Самойловых, где стараниями крестной матери был устроен скромный обед.
Как ни странно, в прихожей гостей встретил сам хозяин. Супруги Пущины, приглашенные графиней на торжественную церемонию, переглянулись и направились к нему:
- Граф, с удовольствием вижу вас. Удивлен, что вы не в департаменте, но и рад, очень рад вас видеть. Через неделю в вашей церкви венчаются наши дети. Отец Павел – духовник вашей семьи – произвел очень хорошее впечатление. Ваши женщины очень уважают его, и моя супруга в последнее время тоже зачастила к нему…
- Дорогой мой,  мой духовник отец Ануфрий болен, и, говорят, серьезно. Кому же мне исповедоваться? Да и Владимир ходит теперь причащаться к отцу Павлу вместе с невестой. И вам бы следовало это делать, друг мой.
- Дорогая женушка, поговорим о моей душе позже. 
- Сергей Дмитриевич, а вы ходите к причастию?
- Недосуг все было, княгиня. Но теперь я в отпуске и, конечно же, обязательно на днях посещу отца Павла.
- Вы в отпуске, граф?! Не знал. Это очень любезно со стороны господина министра, что он отпустил своего незаменимого помощника заняться домашними делами. Свадьба дочери – большое, радостное, но и хлопотное событие, несомненно. Наши жены, родственницы, да и сами молодые увлечены подготовкой к торжествам уже очень давно. Пора и нам внести свою лепту, так сказать…
- Давно пора! – сказала свое последнее слово княгиня Ксения и направилась наверх,
чтобы присоединиться к гостям.
Сергей Дмитриевич и Алексей Львович, негромко переговариваясь, пошли вслед за ней.
В столовой торжественно горели свечи, огромные букеты сирени источали пьянящий запах, закрытые тяжелыми шторами окна не пускали  в помещение игривое майское солнце.
Притихший и даже несколько притушивший каким-то непостижимым образом свою красоту Анри был торжественно усажен за стол, рядом с ним слева села Надежда Юрьевна. В светлых кружевах, с блестящими глазами, высокой прической графиня выглядела очень молодой и на удивление счастливой. Справа от Анри сел новоиспеченный крестный отец, рядом с ним, разумеется, - его обожаемая невеста. Лизонька была так хороша, что и жених, и остальные гости постоянно делали ей комплементы. Платье ее, должно быть, стараниями княгини Ксении, было элегантным и легкомысленным одновременно. Как ни странно, но  всегда скромно одетая Лиза как будто поменялась местами со своей яркой, свободомыслящей сестрой.  Сегодня Соня была одета в неброское кремовое платье, бледна, молчалива и печальна. Она тихо присела за стол рядом с госпожой Гессен напротив Анри.
Анна Павловна, увидев состояние Сонечки, начала разговор:
- Все прошло на самом высоком уровне! Ваша мать, Софья Сергеевна, - сущий ангел. Так все устроить! К близким людям не всегда так относятся, как она – к нашему дорогому Анри. Какая забота, столько трудов! Наш новоиспеченный Николай обязан ей теперь по гроб жизни.
- Вы что, теперь всегда будете называть его Николаем? Мне лично он известен как Анри, таким и останется.
- Ах, графиня, мы – русские люди – очень горды, когда в нашу святую церковь приходят иностранцы, особенно – европейцы. Поверьте мне, в Европе так мало истинно верующих. Сплошное безбожие.
- Это их право. В 20 веке, я думаю, веровать в Бога станут все меньше и меньше, - мрачно произнесла Соня.
- Ах, Софья Сергеевна, что вы такое говорите?! Боже, спаси и сохрани! – и Анна Павловна истово перекрестилась.
- Вы будете пить кагор, госпожа Гессен? Настоящий, из подвалов молдавских монастырей, - обратился к ней сидящий слева Александр фон Розен, и Анна Павловна с удовольствием начала беседу со студентом о винах вообще, и   о французских, в частности.
 Сонечка мельком подивилась разносторонности интересов госпожи Гессен, и тут же забыла о ней, засмотревшись на Анри, который о чем-то тихо беседовал с ее матерью. Было видно, что им хорошо вместе, что они увлечены, прежде всего, не беседой, а друг другом.
« Кажется, я ревную. Какой ужас! – подумала Соня и, заметив брошенный на нее озабоченный взгляд отца, начала якобы со вкусом есть что-то лежащее перед ней на тарелке.
Сергей Дмитриевич уже более недели почти безвылазно сидел дома. Как ни странно, Танечка без особых уговоров, не капризничая по обыкновению, согласилась покинуть сцену, столицу. Сейчас она отдыхала от трудов праведных на водах в Кисловодске. Граф с нетерпением ждал свадьбы дочери, чтобы сразу же после нее присоединиться к Танечке. А потом он мечтал уехать с любимой на Псковщину или на Валдай, подальше от любопытных глаз. О будущем он пока и думать не хотел. Только, как это сделать, чтобы близкие ничего не узнали? Сергей был рад, что жена перестала на него смотреть грустными глазами. Ее явная увлеченность молодым французом его ничуть не занимала. Ее набожность всегда ставила его в тупик, и он был доволен, что свои душеспасительные беседы она переключила на своего крестника. Надежда слишком давно не привлекала его как женщина и, несколько удивившись ее вдруг возникшей моложавости и отметив, как истинный эстет, ее  изысканную красоту, граф ушел в себя, с трудом делая вид, что озабочен предстоящим свадебным торжеством. Он  смиренно слушал болтовню княгини Пущиной, которая разливалась соловьем о всякой ерунде, предшествующей этому событию. Гостей через неделю ожидалось более 100 человек, и граф про себя отметил, как несказанно рад тому, что все  это «безумие» будет происходить в загородном дворце князей Пущиных, в Петергофе.
Его внимание привлек громкий смех Андрея Самсонова, который сидел напротив него рядом с Соней и что-то довольно громко вещал ей, беззаботно смеясь. Соня вяло улыбалась кузену, и была очень бледна. Граф перехватил ее затравленный взгляд, мельком брошенный на французика, и вдруг ясно понял, что его дочь влюблена в этого выскочку. Тоскующее по Танечке больное сердце его наполнилось состраданием и такой любовью к дочери, что он не выдержал и, довольно резко прервав увлеченную своими речами княгиню, вскочил из-за стола и пошел к дочери, даже не извинившись. Княгиня с изумлением и обидой смотрела ему вслед и думала: «Совсем из ума выжил наш будущий родственничек.  Да, нахлебаемся мы с ним: с кем поведешься… Весь лоск сошел, а провинциал вылез, прости Господи».
Граф подошел к Андрею и, попросив того пересесть, уселся на его место. Удивленный, но, как всегда, неунывающий гигант подсел к кузену-студенту и привлекательной госпоже Гессен, с удовольствием подключившись к беседе о винах.
Граф искоса смотрел на слугу, быстро переставляющего приборы перед ним, и молчал, пока тот не убрался восвояси. Соня, поняв, что отец пришел поговорить, сжалась, ее руки похолодели еще больше, по коже побежали мурашки. Она давно избегала отца, с тех самых пор, как узнала о его связи с балериной, как увидела их в театральном гардеробе. Подруги в институте как-то пытались ей сообщить о сплетнях, которые ходили об  отце и его связи с танцовщицей, но она резко пресекла эти разговоры, и больше никто не посмел с ней об этом заговаривать. Соня удивлялась спокойствию и невозмутимости матери, ведь и  до нее, наверняка, дошли эти мерзкие слухи. Это еще больше укрепило ее в мыслях, что матери безразличны грехи отца, что каждый из родителей уже давно живет своей жизнью. Главное, чтобы приличия были соблюдены! Но приличия явно не соблюдаются ни отцом, совсем потерявшим голову от своей смешной страсти, ни матерью, которая явно уводит от нее Анри…
«Ой, что это я такое выдумываю?!» –  мысленно запаниковала Соня и даже зажмурилась, тщетно пытаясь отгородиться от отца.
- Дочь, что с тобой? Ты выглядишь совсем больной…
- Рара, со мной все в порядке, не беспокойтесь. Весенняя анемия, не более…
- Не обманывай меня, Соня. Я уже неделю провожу дома и все вижу.
- Ну и что же вы  видите?
- Вижу, что ты почти не ходишь на курсы, вижу, как ты ждешь вечера, чтобы увидеть, если удастся, этого француза…
- Вы выдумываете, Бог знает что! – вспылила Соня.
- Я – не слепой! И очень сожалею, что принял этого безродного иностранца в своем доме…
- Какой снобизм, уважаемый граф…
- Не груби отцу! И пойми, наконец, что его интересуют только связи и собственное реномэ. Вот он и суетится. Да и мать наша – ты только посмотри на нее! – нашла себе игрушку, и ведет себя, по-моему, совсем неподобающе.
- Она в него влюблена, а он – не знаю - может быть, тоже увлекся…
- Ну, что ты такое говоришь, Соня?! Она ему в матери годится!
- Выглядят они почти ровесниками…
- Ты находишь?  - и граф внимательно пригляделся к парочке напротив.
Надежда Юрьевна была не просто моложава, она вся светилась молодостью, свежестью и удивительной непосредственностью. Она увлеченно о чем-то тихо беседовала с Анри, очень близко и даже интимно наклонив к нему голову. Справа от этой пары сидели жених с невестой, которые также что-то нашептывали друг другу, Владимир положил руку на спинку стула Лизы, как бы обнимая суженую. И сердце графа сжалось от нестерпимой муки: жена была красива, молода, но совсем чужой ему. Такой веселой, возбужденной, энергичной женщины он никогда не знал. Или не хотел знать?..
- Ну и забудь о нем, дочь. Все равно, он тебе – не пара… 
- А мадемуазель Щукина вам пара, граф?!
Граф отпрянул как от удара,  пролив на свой светлый жилет морс, стакан с которым держал в руке. Потом он посмотрел, не увидел ли кто его оплошности, и спешно стал оттирать пятно льняной салфеткой. Соня выхватила у него салфетку, взяла соль со стола и присыпала ею пятно.
- Спасибо. И давно ты знаешь об этом? Или все давно знают?
- Я знаю очень давно. Видела вас в театре еще в начале года. Мама, я думаю, месяца два уже, как оповещена, а остальные… Да весь свет эту вашу интрижку обсуждает!
- Да, да. Что же мне делать? – обхватил  голову руками Сергей Дмитриевич.
- Ну, во-первых, держать себя в руках и не раскисать. Опустите руки, рара, на вас скоро начнут обращать внимание. Во-вторых, срочно расстаться со своей пассией. В-третьих, обратить внимание на свою жену, молодую и красивую. Вам следует после свадьбы Лизы уехать куда-нибудь вдвоем. Лучше, на природу, в Холмы, например. Вспомнить молодость, вашу встречу, вашу любовь.
- Сонечка, доченька, я больше ничего не чувствую к твоей матери, и, поверь, это произошло уже очень давно. Мы – чужие друг другу, да и вообще, она всегда была холодна со мной. Видит Бог, я не узнаю ее, такой я не видел ее никогда, даже в юности она была со мной весьма сдержана.
- Ну, не знаю, рара! Но вам пора остепениться и забыть о забавах среднего возраста. Иначе, вы  понимаете, нам всем придется переселяться в Холмы подальше от скандальной славы, - невесело пошутила Соня.
- Боже мой, о чем я говорю с дочерью, с молоденькой барышней! Отец обсуждает с ней свои любовные похождения! Мир перевернулся!
- Рара, милый, а разве у вас есть еще кто-то, с кем бы вы могли так свободно и искренне поделиться? Я очень хорошо понимаю, как вам тяжело. Мне тоже плохо, но я справлюсь, обязательно. Но и маму надо предостеречь, вернее, оберечь. Боюсь, ее чувства к господину Девосею уже переходят грань дозволенного.
- Какая ты умная, Сонечка. Я и не заметил, как ты повзрослела. Ваше поколение значительно умнее и трезвее нашего. Но Лиза не такая…
- Да уж, вашего допотопного слезливого романтизма во мне просто нет! А Лиза – несовременна. Да и откуда – домашняя кошечка!?
- Твой институт и ваши свободные современные нравы сделали из тебя киника…
- Мир изменился, пора это признать, отец, а не прятать голову в песок, как страус. Вы всегда казались мне таким здравомыслящим и свободным от всяких страстей, и вот…
- Дочь, это всего лишь воспитание. Я уже в молодости наделал столько ошибок! Поверь, я очень виноват перед твоей матерью. Я не имею никакого права указывать, как ей вести себя. Думаю, что она-то никогда не переступит черту, за которой следуют скандал и презрение. Она – не Анна Каренина! Читала этот новомодный роман графа Толстого?
- Конечно, читала. У графа -  очень старомодный взгляд на супружескую жизнь, да и сам он уже глубокий старик. А вы мне расскажете, папенька, что вы наделали в молодости? – с любопытством спросила Соня.
- Обязательно, но позже, когда состарюсь, а ты выйдешь замуж, - попытался отшутиться граф.
- Я подожду, рара, но недолго. Ну, и что же вы решили делать дальше?
-       Да ничего я еще не решил, Соня. Вот выдадим Лизу замуж, отправим молодоженов в Европу, тогда и будем разгребать наши Авгиевы конюшни. А Таню я отправил пока в Кисловодск, от греха подальше.
- Ну, и забудьте о ней, дайте денег и забудьте!
- Эх, Соня. Я, увы, люблю ее ну почти так же как тебя. Вот ты – умная, образованная, самостоятельная  девушка, а она – дитя. Наивное, простое и нежное дитя, и она меня любит…
- Мне кажется, отец, что вы очень заблуждаетесь на ее счет. Вспомните, она – моя ровесница. Мы – другие, поймите. Все – и образованные, и не очень! – резко перебила графа дочь и завершила разговор, резко бросив крахмальную салфетку на стол, так как гости стали подниматься из-за стола, чтобы перейти в малую залу, где должен был начинаться концерт оркестра и солистов Мариинского оперы.
- И постарайтесь все-таки без ущерба для нашей семейной репутации разобраться со своей балериной и с мамой. Мне еще тоже замуж выходить…
Из малой залы раздалась божественная музыка Бартнянского: репертуар концерта соответсвовал торжественному празднику. Надежда Юрьевна расстаралась ради своего крестника.


                ГЛАВА 10

     В доме Самойловых стояла тишина. За окном было пасмурно, лил отнюдь  не майский, холодный дождь. С освободившейся ото льда Невы дул пронизывающий резкий ветер.
Как всегда в последнее время, Надежда Юрьевна тщательно совершала свой утренний туалет. Зина ей помогала.
В это ненастное утро графиня была в прекрасном расположении духа, и весьма ласково разговаривала с мрачноватой горничной:
- Зина, милая, подколи мне волосы сзади и закрепи их вот этой жемчужной заколкой.
- Слушаюсь, барыня.
- Зина, девочка моя хорошая, ты - такая молодая еще, миленькая, а улыбаешься редко. Можно подумать, что у тебя плохие зубы. А ведь это не так! Улыбнись, ну, сейчас же улыбнись! – шутливо приказывала Надежда Юрьевна.
Зина вымученно состроила гримасу в зеркале, показав свои действительно ослепительно белые ровные зубы.
- Это не улыбка, а оскал, Зина. Но у тебя превосходные зубы, поэтому тебе следовало бы постоянно улыбаться. Улыбка освещает твое лицо, ты сразу же становишься моложе и прелестнее. Я обещала твоей матери устроить твою судьбу, и скоро обязательно займусь этим. Лизоньку выдадим замуж, а потом и тебе кого-нибудь подберем, из купцов или младших чинов. Ты кого предпочитаешь, военных или светских? Или, может быть, ты уже кого-нибудь себе приглядела, Зина?
- Никого я не приглядела. Глупости все это, барыня…
- Зови меня по имени-отчеству, ведь мы с тобой так давно знакомы. И не беспокойся, на будущий год ты будешь замужем, я обещаю.
- Да не хочу я замуж, барыня.
- Какая ты упрямая. Ну ладно, мы позже вернемся к этому вопросу. А сейчас скажи-ка мне, кто дома. Сергей Дмитриевич, например, у себя?
- Барин час назад вышли. Взяли зонт и сказали, что прогуляются.
- В такую-то погоду! Когда обещал вернуться?
- Не сказал.   
- Мается, бедный, без дела. И зачем только отпуск брал? В свадебных хлопотах совсем не участвует, все приходится делать мне. Правда, Пущины помогают, да и тетушка наша старается вовсю. Представляешь, Зина, устроила капитальный ремонт в своем доме, сама собирается жить в правом крыле, а все остальное предоставляет молодым. В завещании уже Лизоньке дом отписала. Молодому мужу – никаких забот, живи и радуйся в такой-то роскоши.
- А кому же завещать? Детей нету, одна- одинешенька в огромном доме. Скучно! Вот графиня Елизавета Федоровна и расстаралась для любимой внучки. Старая уж…
- Ну, эта старушка еще нас переживет, такая шустрая, не приведи Господь! А Сонечка уже ушла в свой институт? Она говорила, что у нее экзамены какие-то скоро.
- Нет, барыня. Она кофий выпила и в библиотеке сидит, книгами обложилась. Умная она у вас, жуть! Только грустная какая-то в последнее время…
- Утомилась бедная девочка. Я ее совсем забросила с этой свадьбой. Ну, ничего, летом мы все вместе в Холмы поедем. Ты же хочешь с родителями повидаться, Зина?
- Как скажете, барыня.
- Ну, Зина, почему тебя ничего не радует? Весна, цветы цветут, деревья зеленеют, ты  молода, а из дома, по-моему, совсем не выходишь. Сидишь затворницей. Неправильно это…
- Дел много…
- Хочешь, я тебя совсем загружать не буду. За столом Агафья Тихоновна поможет повару, или Катюша, пусть учится, не весь же век ей постели застилать. Да вон, графский камердинер Антон совсем распустился, ничего не делает, много ли графу требуется…
- Нет, нет, барыня! Мне работа совсем не в тягость, все – развлечение. А города этого огромного я боюсь…
- Смешная ты, Зина. Уже скоро год -  в Петербурге, а все,  как  деревенская девка, право. Ну, а Лизонька встала?
- Нет, красавица наша еще почивают. Вчера поздно вернулись. В театре, говорят, были с Владимиром Алексеевичем. А, когда, я ее на ночь раздевала, то она все восхищалась игрой актеров на театре.
- Пусть поспит. Через неделю ее девичья жизнь окончится. Сначала будет праздник, а потом – будни наступят. Пусть будет счастливой, пусть ее жизнь будет лучше моей… - как-то горько вдруг закончила разговор Надежда Юрьевна, но, взглянув
на себя в зеркало, поправила прическу, молодо вскочила с пуфика и приказала:
- Зина, подай кофе в мой кабинет, накрой на двоих. Сейчас придет месье Девосей, нам надо кое-что обсудить из Евангелья. Он еще совсем не разбирается в богословии. Бедный Анри.
И даже не заметив своей оплошности и помрачневшего лица горничной, вышла из будуара.
«Вишь, ты, – «Анри»! Совсем голову потеряла барынька! Ну, мусьё, я с тебя спрошу! Будешь у меня знать, как девушку обманывать! Хожу, высматриваю, вынюхиваю, докладываю, а он выслушает и – в кусты. Совсем перестал на меня внимание обращать милок мой! Я тебе все скажу, дружочек! Вот сегодня же и скажу!» – яростно взбивая подушки на роскошной кровати графини, шептала Зина. Потом  на цыпочках подошла к дверям в кабинет графини и навострила уши. 



               


- Надежда Юрьевна, на улице сегодня так мрачно, а у вас здесь такой покой, такой благоуханный воздух. Нарциссы так пахнут, и нет ничего лучше, как сидеть рядом с вами и…
- Изучать Евангелье от Луки, мой крестный сын.
- Да, конечно, и это…
- Продолжим. Отец Павел наказал вам изучить писание святого Луки и еще – житие Николая Чудотворца…
- Да, графиня. Но сегодня я  несколько рассеян, а вы так прекрасны…
- Анри, я рассержусь…
- Надежда Юрьевна, Наденька, - и красавец-француз, подняв графиню со стула, страстно прижал ее к себе.
- Месье, вы забываетесь! – расслабленно и почти не сопротивляясь натиску, прошептала графиня.
- Милая, любимая, самая прекрасная женщина на свете, ангел, - шептал между поцелуями, которыми он осыпал лицо Надежды, Анри.
Графиня, окончательно ослабев, почти повисла в сильных руках француза. Потом он безумно, как ей показалось, посмотрел ей в глаза и впился губами в ее рот. Она больше не сопротивлялась. Ее, совсем потерявшую рассудок, Девосей подхватил на руки и понес на большой бархатный диван, стоящий в нише кабинета.
- Я больше не могу скрывать свою любовь, графиня! Я сразу же, как только увидел вас, понял, что мы созданы друг для друга, что нет разницы ни в положении в обществе, ни в возрасте, ни в национальности. Я перестал быть собой, я стал твоим рабом, твоей игрушкой. Я не могу жить, если не вижу тебя хотя бы день. Твоя тишина, твоя доброта, твоя нежная красота, твоя грусть, детские глаза… Я умираю от нежности каждый раз, как вижу тебя…
- Перестань, Анри, мальчик мой! Это – грех, большой грех… Но я тоже люблю тебя. Видит Бог, я сопротивлялась! Это – напасть, это – пагуба! – между поцелуями шептала бедная графиня.
Совсем, казалось, обезумевший Анри осыпал поцелуями ноги Надежды, затерявшись в ее юбках. Она же в полуобморочном состоянии, с растрепавшимися волосами  полулежала на диванных подушках и пыталась молиться.   
В это время в двери постучали. Анри резко отпрянул от Надежды и, не успев подняться на ноги, замер, сидя на полу. Графиня еле успела оправить юбки. В комнату вошел Сергей Дмитриевич и застыл на пороге. Он, казалось, очень долго смотрел на эту застывшую жанровую картинку, затем как-то дико рассмеялся и резко вышел, захлопнув за собой двери.
Анри быстро вскочил на ноги и попытался что-то сказать, но графиня прошептала: «Ничего не говорите! Умоляю, молчите. Идите с Богом! И не возражайте, прошу вас!»
Девосей хотел, было, подойти к ней и поцеловать руку, но Надежда резко отпрянула, и вся сжалась на диване, по-детски спрятав под себя руки. Француз заплетающейся походкой пошел к дверям.
- Я, может быть, напишу вам, потом…
- Через неделю - свадьба Владимира и Лизаветы Сергеевны, я буду…
- Разорвите приглашение и ни за что не приходите. Это – моя просьба! Нет, это – моя мольба! Пощадите меня, Анри!
- Ваша просьба для меня – закон. Я пошлю цветы и скажусь больным. Надежда Юрьевна, прощайте?!
- Да, да, прощайте!
Анри вышел, Надежда забилась в угол дивана и закрыла лицо руками.
Девосей быстро спустился в прихожую, надел лежащую на подзеркальнике шляпу и поскорее вышел на воздух, пренебрегая услугами графского швейцара, поспешавшего из своей каморки открыть барину тяжелую входную дверь.
 Дождь поутих, но ветер сразу же понес шляпу месье по мокрому тротуару. Анри бросился за ней, но навстречу ему из-за угла дома вышла Зинаида с огромным зонтом в руках и, подхватив шляпу и быстро оглянувшись вокруг, поманила его к себе. Анри чертыхнулся, но покорно подошел к горничной. Та,  цепко схватив его за руку,  потащила  за собой к черному входу в дом. Сопротивляться не было сил, и он обреченно поплелся по черной дурно пахнущей лестнице наверх под крышу дома, где были расположены комнаты прислуги.
Светелка Зины была уютной, чистенькой и совсем не маленькой. Девушка втолкнула Анри в комнату, быстро закрыла двери и дважды повернула ключ в замке.
«Боишься, что сбегу? – усмехнулся молодой человек.
«Да куда вы побежите? Небось, получили на орехи! Грозный муж застал? Видела уж, каким он вышел от графини. Прямо страшно стало! И чем это вы со своей крестной занимались, а? То -  Соня, бедная душа, то – барыня! Старая она для вас, мил-человек. А я вот – в самый раз!» – тараторила весело и добродушно Зина, быстро наливая чай из самовара и подталкивая к маленькому столику злосчастного любовника. Тот плюхнулся на хлипкий стул и жадно стал пить огненный напиток, не чувствуя ни его температуры, ни его вкуса.
- Вот плюшки, у Филиппова купила, специально для вас. Кушайте, Анри.
- Да ты никак знала, что я недолго у графини пробуду? А мы собирались богословием заниматься...
- Знаю я ваше богословие! Намекнула барину, когда он с прогулки вернулся, что вы -  у барыни и его спрашивали. Вот он и пошел к ней…       
Услышав это, Анри  вскочил и чуть, было, не бросился на ухмыляющуюся девицу, но опрокинул  Зинину чашку с чаем и обжег руку.
- Какая же ты гадина!
- Сам вы – гадина, мусье. В Холмах год назад чего мне обещали, если я напрошусь сюда в прислуги, а?
И Зина смеялась, смотря, как вновь усевшийся француз с перекошенным лицом дует на ошпаренную ладонь.
- Ничего я тебе не обещал. Сама ходила за мной, как привязанная, говорила, что любишь. Начиталась глупых бульварных романов и вообразила себя героиней мелодраматической истории.
- А разве не вы совратили меня – деревенскую девушку? Совратили, да и забросили. А я ведь, все как вы велели, сделала. И в этот Петербург приехала, и здесь старалась, все выполняла, что говорили, и к вам бегала сказывать. Да только уже 3 месяца, как вы меня к себе не зовете. Я соскучилась… - и Зина подошла сзади к молодому человеку, обняла его и, присев, крепко прижалась к нему.
Анри вскочил и, сдирая с девушки лиф, потащил ее на кровать. Та, притворно брыкаясь и хихикая, сопротивления не оказала и с удовольствием предалась плотским утехам.
 После чего, непристойно развалясь на кровати и смотря, как Анри приводит в порядок свой костюм, удовлетворенно, как сытая кошка, мурлыкала:
- Анриша, какой ты все-таки хорошенький! Ни одна девка али баба не устояли бы! Знаешь, как в деревне мне все молодухи завидовали?! Страсть!
- А ты уж всем и растрезвонила…
- Да Бог с тобой! Если бы батюшка узнал, убил бы! Но мы же с тобой по лесу прогуливались, в Бельский Тупик вместе ездили. Помнишь, на батюшкиной телеге, тебе еще наш Тошка, гнедой, сильно понравился, в Орешино в лавку каталися. Забыл, что ли? Тогда ты не стеснялся меня, говорил, что я совсем как городская барышня. И рассказы мои про графову семью слушал. Прям, уши развесил! И что за интерес у тебя к ним? Жениться на Софье задумал? Так ты ее тогда и не знал вовсе.
- Не говори глупостей. Просто делать было нечего, вот и слушал твою болтовню.
- А чегой-то ты почти месяц у нас валандался? Все вынюхивал, высматривал, расспрашивал.
- Замолчи! Баронесса фон Розен интересовалась, как дела идут в имении Самойловых. А ты уж и напридумывала себе, дуреха!
- А баронессе что за забота до наших дел, с какого бока припека? Ох, недаром ты так быстро в Петербурге оказался, и мне отписал, чтобы и я напросилась сюда. А я раньше тебя все спроворила, как знала. Быстро мамашу подговорила, чтоб слезное письмецо графинюшке нашей отписала. Я сразу поняла, чего тебе надобно, и раньше тебя тута оказалась.
- Выдумываешь, Зина, всякую ерунду. Одевайся лучше, мне через час в присутствии надо быть, проводишь. А то еще встречусь с кем-нибудь из прислуги на лестнице, доложат ведь.
- Конечно, доложат. И то правда, скоро уж обед подавать господам… - и Зина, не спеша, бесстыдно стала приводить в порядок одежду и роскошную рыжую косу.
Анри невольно залюбовался здоровым румянцем, пышными формами и водопадом волос бывшей селянки.
- Нравлюсь, миленочек мой? То-то же! А то на тощую барышню позарился, думал, наверное, замуж за тебя ее отдадут? Не по Сеньке – шапка!
- Болтаешь много! Сама видела, давно не общаемся мы. Так, пара слов – и разошлись.
- Ага, барыне проходу не даешь. Через нее решил действовать, мол, она моя будет, значит, и Соня – моя! Угадала?
- Да, брось ты! Вижу, Надежда Юрьевна, все одна да одна. Муж ее с балериной крутит, а она – молодая, красивая, но всегда печальная…
- Решил утешить? Все-то тебе мало, бабник!
И Зина, закончив свой нехитрый туалет и повязав передник поверх юбки, подошла к Анри и пылко обняла его. Он снисходительно похлопал ее по спине, небрежно поцеловал в нос, взял шляпу и в ожидании встал у двери.
- Какие будут распоряжения, барин? За кем еще последить, кому еще письмецо подсунуть?..
- Перестань, Зина! Сейчас ничего делать не надо. Пусть свадьбу играют, отношения выясняют. А Соня, хоть и влюблена, скоро утешится – жесткая она какая-то, холодная, непримиримая.
- Да, барышня у нас – с характером. Вся – в отца. Тот тоже всегда грозный да жесткий, как ты говоришь. Сколько себя помню, слова от него ласкового не слышала, ни в деревне, ни здесь. Даже и представить себе не могу, как это он с этой балеринкой молоденькой так раскис.
- Старость – не радость, как у вас говорят.
- А он и не старый вовсе! Очень привлекательный, но совсем, как это говорится, ага, неприступный. Вот! – и очень довольная этой светской беседой Зинаида открыла дверь, выглянула в коридор, но вновь ее быстро прикрыла и прошипела:
- Тише, Агафья к себе потащилась. Отобедала, видать, старая, и сейчас спать завалится. Значит, и мне пора заступать на службу, не только тебе, миленький. Ну, и когда свидимся?
- Вот, как твои на свадьбу в Петергоф отправятся, так и приходи ко мне.
- А вы, мусье, не поедите туда, что ли?
- Ну, после сегодняшнего конфуза я в этом доме – персона нон грата.
- Какая еще персона?
- Неважно. Придешь?
- Прибегу, миленький.               
 И, выйдя в коридор, девушка поманила француза за собой.
Дождь закончился, веселое майское солнце ярко играло мокрыми зайчиками. Любовники быстро простились и разошлись в разные стороны. 


                ГЛАВА 11


    Конец мая. Пышным цветом цветет сирень. День – нежный и теплый. Печи больше не топят, и воздух в Петербурге стал удивительно чистым и прозрачным. Негромко, но торжественно звонят колокола в церкви Богоявления около дома Самойловых. Несмотря на небольшое число приглашенной родни, процессия, двигающаяся по дорожке сада к церкви, была весьма внушительной.
 Долгожданное венчание молодого князя Пущина и юной графини Самойловой начиналось. Лизонька была прелестна в кипейно-белом пышном платье, ее головку покрывала длинная тонкого прованского кружева фата. Ее раскрасневшегося лица было не видно. В руках она держала букет белых роз, украшенный лентами. Лизу окружали подружки: Мария Барятинская, сестра Соня, юные племянницы государя, близкая подруга Лизы Катенька Мещерская и другие юные особы из ближайшего окружения невесты. Сзади шли родители и родственники невесты.
Около паперти уже стояла живописная группа: ослепительный в своем новом парадном мундире кавалергард Владимир Пущин, его полковые друзья, его родители, родня Пущиных. Владимир, не скрывая своего нетерпения, никак не мог устоять на месте. Шутки друзей не задевали его, он их даже и не слышал.
Наконец он увидел приближавшуюся процессию и хотел, было, броситься к невесте, но дружки со смехом удержали его.
- Забыл, что вас соединят только в церкви?..
- Ишь, какой нетерпеливый!..
- Подожди, целоваться, все равно, можно будет только после венчания…
- Смотреть можно, трогать нельзя… Успеешь еще!
Засмущавшаяся вконец Лиза вместе со своей свитой быстро прошла вглубь церкви, где их встретил отец Павел в праздничных золотых одеждах. Вслед зашли жених и все приглашенные. Колокольный звон стих, на хорах запели певчие. Таинство началось.
В прохладный полумрак церкви тихо просочился молодой человек и скрылся слева от амвона за колонной. Анри – а это был он – с интересом стал наблюдать за венчальным обрядом. И взгляд его сразу же выделил из нарядной толпы участвующую в крестном ходе девушку, державшую венец над невестой. Поразительной красоты, высокая, статная, с царственной осанкой девица с легкой улыбкой, почти усмешкой, как-то небрежно легкой походкой ходила вслед за невестой по венчальному кругу. Над женихом венчальный венец держал бравый, яркий как петух в своей нарядной гусарской форме Андрей Самсонов, полностью проникшийся торжественностью момента. Все гости были увлечены и даже заворожены величественным действом. И только юркая фигурка горничной Зинаиды в ярко розовом платье мелькнула и скрылась за колонной, за которой притаился молодой человек. Боясь нарушить тишину, установившуюся в церкви  (лишь батюшка своим старческим голосом читал молитвы и кропил святой водой брачующихся), Зина осторожно подкралась к Анри, схватила его руку и прижала ее к своему сердцу. Он почувствовал, что оно бьется быстро-быстро: девушка  тоже была взволнована обрядом. Анри инстинктивно вырвал руку и довольно резко отодвинулся от дерзкой девицы. Зина обидчиво глянула на Анри, но не посмела ничего сказать. Церемония подходила к концу, вновь запел хор, зазвучали колокола, громко, торжествующе, весело. Новоиспеченный муж откинул кружева с лица Лизоньки,  крепко, не стесняясь, поцеловал жену под благословением отца Павла, который пригласил присутствующих поздравить молодых. Гости кинулись поздравлять их. Счастливые молодожены немного растеряно, но счастливо улыбались друг другу. Владимир, только что сказавший «да» своей избраннице и надевший ей на пальчик обручальное кольцо, благоговейно взял ее за руку. Лиза, нимало не смущаясь, обняла его. Потом они,  также держась за руки, принимали поздравления родных и друзей, суетившихся вокруг молодой пары. И только княжна Мария с чувством исполненного долга отошла к иконе Богоматери вглубь церкви и, перекрестившись, что-то шептала. Анри, никак не могущий оторвать от нее глаз, тихо спросил у стоящей рядом Зинаиды:
- Кто эта красавица? Я ее раньше никогда не видел.
- Мария Никитична, княжна Барятинская! И нечего глаза на нее пялить: тебе она точно – не по зубам. Папенька ее – большой человек при дворе, сам царь-батюшка его привечают, - ревниво зашептала горничная.
- Что-то на балах ее видно не было…
- А ей, говорят, это не интересно! Она – музыкантша, и всякой философией занимается.
- Ишь, какие слова знаешь! Откуда сведения?
- В нашем доме они с отцом бывают. Разговоры слышала, да и графиня при мне сетовала, беседуя с Лизой, что княжна молодыми людьми брезгают и замуж не собираются. Они – шибко умные, и окружают себя знаменитыми людьми. Вот! А ты – слишком мелкая сошка, - злорадно закончила шипеть горничная.
- Замолчи! – прошептал Анри, и вдруг почувствовал, как у него сначала замерло, а потом вдруг заныло сердце.
- Ладно, милок, не будем ссориться.  Через пару часов я буду у тебя, утешу, не бойся. Все сейчас рассядутся по каретам и – в Петергоф к свадебному столу. Графиня сегодня выходной мне дала. Я завтра с  новыми нарядами к ним поеду,  три дня праздновать собираются.
- Мои планы изменились, Зина. Я – в департамент. Отчет начальство требует срочно… - как-то жалко и неубедительно лгал Девосей.
- Ты обещал! Ты обязан…
- Ничем я тебе не обязан! Прощай! – и француз, перекрестившись на образа, быстро вышел из церкви, не обратив внимания на заметившую его Надежду Юрьевну, которая бросилась, было, к нему.
С выступившими на глаза слезами Зинаида прислонилась к колонне, не заметив подошедшей к ней графини.
- Зина, это господин Девосей только что вышел? Я видела, ты говорила с ним. О чем?
- Он… он… он просил поздравить молодых и вас… А сейчас ему в присутствие нужно. Вот он и ушел…   - косноязычно, запинаясь, не поднимая на графиню заплаканных глаз, произнесла девушка застывшими вмиг губами.
- Жаль, что ему некогда. Ну, ладно, мы уезжаем, а ты отдыхай сегодня. Завтра жду тебя в Петергофе, кучеру приказано тебя привезти к 10-ти часам утра. Кое-что я с собой взяла, надеюсь, что Катюша справится с вечерним туалетом, моим и сонечкиным, а у Лизы теперь -  новая горничная, Елизавета Петровна свою, вышколенную ей отдала. Закончи укладывать лизины вещи, они с Владимиром уезжают в Европу, ты же знаешь. Через три дня вечером им на поезд…
- Слушаюсь, барыня, - еле сдерживаясь, чтобы не заплакать в голос, сказала Зина,  развернулась и выскочила из церкви.
 Графиня удивленно проводила ее взглядом, но не успела задуматься над дерзким поведением горничной – к ней подходила юная пара.
 Лиза, переполненная чувствами, бросилась в объятия матери:
- Мама, я такая счастливая сегодня!
- Деточка моя, я уверена: твое счастье не закончится никогда. Владимир, любите ее, берегите ее, ведь только от вас зависит  ее судьба, счастливая или не очень.
- Спасибо вам за дочь, графиня. И не беспокойтесь, для меня Лизонька – богиня! – и Владимир с чувством расцеловал обе руки тещи.
Смеющаяся, веселая толпа вышла из церкви на весеннее солнце и направилась к каретам. Молодожены, чуть приотстав, не спеша, направились к своему белому, украшенному цветами экипажу.
Вскоре кортеж отбыл, колокола смолкли, и зеваки вновь услышали сумасшедший щебет птиц, у которых тоже был брачный период.


                ГЛАВА 12


        На золотые купола храмов невозможно было смотреть: солнце, казалось, плавило их. Многочисленные фонтаны, вознося свои струи к безоблачному небу, то тут, то там играли радугами. Фигура грозного бога морей Нептуна, у ног которого скакали на морских конях, драконах и дельфинах тритоны и наяды, обтекаемая потоками воды, надолго приковала внимание двух молодых девиц, вышедших их дверей южной стороны Большого дворца Петергофа и направившихся в Верхний сад.
Стоял яркий майский полдень; птицы, пчелы, шмели, бабочки и другая веселая живность летали, щебетали, жужжали, гудели в кронах деревьев и на цветах живописных клумб роскошного сада. Рукотворное величие Петергофа вкупе с бурным весенним расцветом природы поразило девушек особым царственным покоем и великолепием.   Стоя у величественного фонтана, Соня и Мария даже примолкли, хотя минутами раньше, обсуждая вчерашнее празднество по случаю свадьбы Лизы и Владимира Пущиных, шутили и смеялись, вспоминая некоторых гостей и их поведение во время застолья и танцев.
Бал затянулся далеко за полночь, но барышни по инициативе Марии Барятинской тайно как Золушки сбежали из дворца Пущиных в Китайском дворике в Большой дворец около часа ночи. Уставший и официально откланявшийся князь Никита подвез их в своем экипаже к Большому дворцу, где у него были свои апартаменты в южном фасаде летней царской резиденции. Девушки переночевали в комнате Марии, выпили утреннего чаю и отправились на прогулку. Обе давно не были в Петергофе, и великолепная погода и сказочный вид из окна на фонтаны, цветники и аллеи заставили их быстро собраться и незаметно, без сопровождающих выйти в сад.
И вот теперь, ошеломленные и притихшие, они стояли у фонтана, опустив зонтики, и не отрываясь, смотрели на бесконечно струящиеся и переливающиеся всеми цветами радуги нити воды.
С залива подул легкий ветерок и принес запах сирени. Девицы ожили, улыбнулись друг другу и направились к буйно цветущей знаменитой сиреневой изгороди, которая отделяла Верхний сад от Нижнего парка с его великим Большим Каскадом.
Надышавшись благоуханным воздухом сиреневой рощи и сорвав по веточке розовой и белой сирени, они спустились к Большому Гроту и остановились поодаль от скульптуры Самсона, разрывающего пасть льва. Брызги фонтана заставили барышень держаться подальше от грандиозного сооружения, но они, ведомые восхищенным любопытством, двинулись вокруг скульптуры, еле видной за струями воды.
- Самсон российский рыкающего льва свейского преславно растерзал, - процитировала Соня надпись на гравюре Самсона.
- Когда Россия молодая,
- В бореньях силы напрягая,
- Мужала с гением Петра, – вторила ей стихами поэта Пушкина Мария.
- Никакие Версали не сравнятся с нашим Петергофом! Правда, Маша?
- А ты в Стрельне была? Какая красота - не такая помпезная, более строгая и, как бы это выразиться, гармоничная, что ли.
- А  Царское село – что за чудо! У двоюродной бабки моей там дом неподалеку от царского дворца. Я каждые праздники там провожу – и зимой, и летом. Божественно!
- Я редко бываю в Царском селе. Рара по долгу службы обязан  большую часть времени там проводить: государь с семейством предпочитают жить в царскосельском дворце. А для меня там – слишком официозно и суетно. В Петербурге я свободна, и принимаю у себя, кого хочу, что при папеньке не всегда получается. Старшие – такие снобы.
- Это уж точно. Все они остались в 19 веке.
- Каков поп, таков и приход…
- Это ты о государе?
- Скорее, о государыне. Наследник болеет, а она, как курица, бегает вокруг него и не дает мальчику нормально развиваться. Попы, Распутин этот скандальный…
- А чем болен ребенок, ты знаешь? Всегда-то он бледненький. Хотя я и видела его всего пару раз.
- Внятного диагноза, говорят, нет.
- А девочки тоже взаперти живут?
- Ну, у них вроде бы больше свободы, чем у царевича, учатся, гуляют, играют. Маленькие еще Великие княжны наши, а что там дальше с ними будет – увидим.
- Да, тяжела ты шапка Мономаха…
Беседуя, Соня и Маша неспешно шли мимо больших и малых фонтанов, скульптур, цветников, над которыми трудились садовники и садовницы. Становилось жарко, и девицы, держась в тени вековых деревьев, углубились в Монплезирский сад.
Не заходя во дворец Монплезир, двери которого были гостеприимно распахнуты, они, почувствовав свежесть морского ветерка, направились к павильону Эрмитаж, стоящего на самом берегу Финского залива. Из распахнутых окон его были слышны звуки фортепиано.
- Это же – Ференц Лист, пиеса « У родника»! Неплохо, совсем неплохо. Интересно, кто же там музицирует?
- Пойдем, посмотрим.
- Сонечка, не надо мешать артисту. Вечером концерт какой-нибудь намечается, вот он и репетирует. Техника его, конечно, не совершенна, но природные картинки Листа и не требуют особой виртуозности. В Петергофе публика отдыхает, ей не нужны музыкальные изыски.
- Очень хочется посмотреть на пианиста.
- Или на пианистку. Клавишный удар скорее женский…
- И как это ты все слышишь, понимаешь?
Девицы остановились у одного из окон павильона. Огромные окна его были открыты, ветерок с залива поигрывал легкими занавесками. В правом углу большой залы первого этажа стоял большой белый рояль, за которым сидел мужчина с довольно длинными  волосами, его пальцы легко бегали по клавишам инструмента. Соня и Маша, остановившиеся у окна, видели его со спины и только тогда, когда занавеси взлетали ввысь под порывами ветра.
- Мужчина! Молодой и неопытный. Инструмента не знает, играет без нот, на память, - деловито  проговорила Маша.
А Соня быстро подошла к окну вплотную и придержала  занавеску. Сердце ее забилось в истерике, ноги стали ватными, и она вынуждена была прислониться к оконной раме.
- Что с тобой, Соня? Ты так бледна. Тебе дурно? – всполошилась подруга, и, пытаясь поддержать Соню, обхватила ее за талию.
Окно от резкого движения скрипнуло, и пианист, услышав шум, обернулся.
- Да, это он! – прошептала Соня.
- Кто он? Тебе надо присесть. Пойдем в павильон,  у швейцара воды попросим. Перегрелась на солнце, оно сейчас очень сильное. Пойдем, Соня, пойдем, - пыталась оторвать Соню от оконной рамы Мария.
Легкие, раскрытые зонтики барышень, брошенные на землю и поднятые ветром, полетели по дорожке парка. Молодой пианист, легко перескочив через низкий подоконник, побежал ловить их. Словно приросшая к окну Соня и поддерживающая ее Мария завороженно смотрели ему вслед.
Наконец, опомнившись, Соня оторвалась от окна, подошла к стоящей рядом скамье, села и отвернулась от Маши. Широкополая шляпка прикрыла побледневшее лицо и наполнившиеся слезами глаза. Мария присела рядом и, пытая заглянуть подруге под шляпку, спросила:
- Тебе лучше? Да ты никак плачешь? Возьми платок, утрись, а то этот пианист к нам направляется, зонтики наши несет. Совсем не обязательно показывать ему, что тебе нехорошо, помогать кинется, знакомиться…
Ей пришлось умолкнуть, так как молодой человек уже был рядом и, кладя зонтики на скамью, непринужденно заговорил:
- Добрый день, Софья Сергеевна. Я был уверен, что встречу вас. Этот парк – достойное обрамление вашей красоте, и вашей спутницы – то же.
Несколько подождав ответа, но так и не дождавшись его, и увидев удивленное лицо Марии, молодой человек представился:
- Анри Девосей, атташе французского посольства и, смею надеяться, -  друг Софьи Сергеевны.
- Здравствуйте, месье. Я немного растеряна: не в пример вам, я вовсе не ожидала вас здесь увидеть. Лиза сказала, что вы больны, и поэтому не были на свадьбе.
- Я, действительно, прихворнул и три дня провалялся в постели, но сегодня мне стало лучше, и прекрасная погода привела меня сюда в надежде лично поздравить юную пару. Вы меня не представите вашей спутнице, Соня?
- Ах, извините, я должна была сразу же вас познакомить. Моя родственница и подруга княжна Барятинская. Мой… друг и крестник моей матери Анри Девосей.
Анри поклонился и осторожно пожал протянутую ему руку, а Мария, продолжая сидеть, мило улыбнулась и произнесла:
- Мария Никитична, Мария, если угодно. Рада знакомству. Друг Сони – мой друг. Тем более, что я слышала о вас и, кажется, что-то весьма лестное.
- От кого же, княжна? Неужели Софья Сергеевна рассказывала вам обо мне? В последнее время она избегает меня, только, я не пойму, отчего. Видит Бог, я ни в чем не провинился перед ней.
- Конечно, не провинились, Анри. Просто я была очень занята: экзамены, предстоящая свадьба, ну и другое… Я рада, что вы здесь, в Петергофе, -  Соня встала и по-дружески мягко взглянула на Анри.
Мария тоже поднялась, взяла оба зонтика и медленно пошла ко входу в павильон, Анри и Соня двинули за ней. Стоящий у входа швейцар поклонился им, распахнул большие резные  двери, и они прошли в прохладную залу.
- Вы очень неплохо играете на фортепиано, месье Девосей. Исполнять Листа без нот не каждый способен, это вам не Шопен, которого разучивают дети.
- Вы мне льстите, княжна. Я – самоучка, несколько уроков там, несколько - здесь, вот и вся моя школа.
- Значит, вы очень способный ученик, месье.
- А я даже и не знала, что вы владеете инструментом, Анри. Скрывали, да?
- Да я им и не владею, Соня. Так, под настроение вспоминаю выученное в детстве и  юности.
- Вы явно скромничаете, месье Девосей.
- Зовите меня Анри, а, если хотите, Николаем.
- Почему Николаем? Андрей – на русский манер, я еще понимаю…
- Мне дано при крещении имя святого Николая Чудотворца. Я этим очень горжусь и хочу, чтобы мои друзья называли меня так.
- А я не буду вас так называть! Я познакомилась с Анри, и никаким Николаем вы для меня никогда не станете, - вспылила вдруг Соня.
- Соня, успокойся! У месье Девосея  теперь -  два имени, у испанских грандов, например, бывает до семи имен.
- Конечно, Софья Сергеевна, зовите меня, как хотите, только не сердитесь. Я заметил, что вам сразу не понравилось мое русское имя.
- И никакое оно не русское, а – латинское, надо бы знать…
- Ну, я имею в виду, что - на русский манер, в православных святцах упомянутое…
- Друзья мои, оставьте споры. Кругом такая красота, мы – в прекраснейшем месте России, и французский подданный,  влюбленный в нашу страну, как я поняла, назван в честь нашего любимого святого во время священного обряда в нашем православном храме нашим православным батюшкой. А твоя мать, Соня,  стала его крестной матерью…
- А Владимир Пущин – моим крестным отцом…
- Видишь, Соня, какие дорогие нам люди стали его новыми родителями? Это внушает доверие и уважение, и, если месье угодно, я с удовольствием буду называть его Николаем.
- Как вы правильно все поняли, княжна.
- Зовите меня Марией. А в честь нашего знакомства и, надеюсь, дружбы я сыграю вам что-нибудь из сочинений нашего русского гения. Петр Ильич Чайковский! –  Мария села за рояль,  и зазвучал торжественный, бравурный, гениальный первый фортепианный концерт.
Соня и Анри сели рядышком на банкетку и, забыв обо всем на свете, стали слушать великую русскую музыку.
Прекрасные звуки привлекли в павильон гуляющую по парке публику, и, когда несомненно виртуозная пианистка закончила играть, раздались бурные овации.
Мария удивленно обернулась, но, увидев нарядных дам и кавалеров, встала, опустила крышку рояля и с достоинством поклонилась. Потом она прошла к восхищенно смотрящим на нее  и  аплодирующим вместе со всеми Анри и Соне, взяла свой зонтик и пошла к выходу. Публика почтительно расступилась перед ней, и Мария, не спеша, вышла на воздух, зажмурилась от яркого солнца и, глубоко вздохнув, раскрыла зонтик. Присоединившиеся к ней Анри и Соня не находили слов, чтобы выразить свои чувства. Мария понимающе улыбнулась и сказала:
- Очнитесь, друзья мои, и пойдемте  слушать музыку моря. На берегу у купален есть ресторация, я проголодалась. Поедим и послушаем прибой и чаек.   
И троица направилась к купальням Финского залива.      

               

Непринужденно беседуя, молодые люди дошли до пристани, рядом с которой и находилось летнее кафе, и совсем, было, собрались сесть за столик под веселым  большим зонтом с восхитительным видом на залив, легко, играючи несущим свои волны к берегу, но не успели, так как их окликнули. Не сразу сообразив, откуда их зовут, они почему-то повернули головы в разные стороны, и поэтому лишь обратившая свой взор к заливу Мария увидела большую яхту с царским штандартом, пришвартованную к пристани. На ее борту собралась большая нарядная компания, а к ним по пирсу уже бежал матрос, явно отправленный за ними.
- Господа, да это же -  молодое семейство, князь и княгиня, твоя матушка, Соня, твои кузены и уж, наверное, мой рара где-нибудь внутри распоряжается. Лизины подружки делают вид, что нас не видят, обиделись, должно быть, что мы ушли вчера, не простившись. Мой папенька выпросил яхту Его величества у господина управляющего для прогулки молодоженов. Он вчера ночью в карете что-то говорил о сюрпризе, намекал, острил, и был собой весьма доволен.
Подбежавший юный матросик приложился к своей бескозырке и браво провозгласил:
- Их сиятельства просят ваши сиятельства пройти на борт судна!
- Ну что ж, там и перекусим. Очень кстати! Пошли, господа?
- Меня там  не ждут. Поэтому разрешите откланяться…
- Почему же это не ждут, ведь вы были приглашены на свадьбу, и пропустили торжество из-за болезни. Анри, откуда такая скромность, вы же хотели поздравить молодых. Вот и случай представился и гораздо раньше, чем вы предполагали. А граф Самойлов тоже на яхте? – обратилась к стоящему по струнке матросу Соня.
- Никак нет. Всем распоряжается его сиятельство князь Барятинский.
- Мы вас не отпустим, Николай. Вы меня чем-то заинтриговали, и я намерена удовлетворить свое любопытство и  познакомиться с вами поближе за дружеским завтраком.
- Скорее уж, обедом. Вперед, господа!
- Как вам будет угодно, милые барышни. Полностью подчиняюсь вам, да и, действительно, некрасиво  сбегать  на виду у  Елизаветы Сергеевны и Владимира, даже не поздравив их, и вашу матушку, Соня, тоже.
- Вот так-то лучше! Идемте! – подытожила Мария и решительно направилась по пирсу к яхте. Соня и Анри пошли за ней, матросик браво зашагал следом.
Высокое общество бурно приветствовало молодых людей. Удивленная, но явно  обрадованная появлением Анри графиня протянула ему для поцелуев обе руки и растроганно тихо произнесла:
- Боже, как я рада видеть вас, дорогой мой. Прогулка обещает быть восхитительной! Вы болели, а теперь граф что-то занемог и отправился домой в Петербург.
- Я почувствовал себя сегодня утром значительно лучше, и счел своим долгом поздравить вас и молодых со столь значительным событием. Счастливый случай свел меня с вашей дочерью и княжной в парке, и вот я совершенно удивительным манером здесь, с вами, на царской яхте. В это невозможно поверить!
- Но это так, месье. Идите, поздравьте Лизоньку и Владимира и возвращайтесь ко мне.
В это время все внимательно слушали рассказ Сони и Марии об их прогулке, об удивительной встрече в павильоне Эрмитаж с месье Девосеем и радовались счастливому  совпадению, которое их всех соединило.
Анри подошел к молодоженам и  неожиданно для всех встал на одно колено и по-французски торжественно произнес хвалебную речь в честь молодой жены, затем встал и уже по-русски крепко пожал руку новоиспеченному  мужу:
- Владимир, я искренне поздравляю вас. Уверен, что вы будете счастливы с Елизаветой Сергеевной всегда, вы - на редкость гармоничная пара, и это залог вашего вечного единения. Желаю вам жить долго и счастливо и умереть в один день этак лет через сто.
- Ну, ты очень уж щедр, но в принципе я не возражаю. А ты, Лизонька?
- Если буду так же красива и здорова, то только приветствую! А теперь всех приглашаю в кают-компанию за стол. Твой отец, Маша, уже, наверное, заждался. Он на правах старейшины распоряжается сегодня всем. Ведь это он преподнес нам сегодня такой подарок: в тайне от всех испросил соизволения у Его величества прокатиться на императорской яхте и устроить тут торжественный обед для самых близких. Если бы ты знала, как он отчаянно искал тебя и Соню, как ругал тебя за постоянное своеволие и непредсказуемость. Он не сомневался, что это ты подбила Соню на побег, как он обозвал твое  отсутствие.
- Конечно, побег! Разве могут благовоспитанные барышни без соизволения старших и  без сопровождающих бегать как горничные какие по паркам?! – воскликнул появившийся на корме князь Никита.
- Папенька, родной, ты – самый лучший родитель на свете, а еще ты – самый добрый друг! Какой подарок ты сделал всем нам своими хлопотами, какой неожиданный сюрприз! Если бы я знала, то ни за что никуда  не пошла, но солнце было таким ярким, сирень такой благоуханной, фонтаны такими красивыми… И я так тебя люблю! -  ластилась к отцу Мария, и это было так необычно, что князь растерялся,
 неожиданно покраснел и, приказав капитану яхты отдать швартовы, быстро стал спускаться в кают-компанию, призывая остальных последовать за ним. Князь и княгиня Пущины, посмеиваясь, пошли за ним.
 Анри  никак не мог оторвать глаз от княжны, которая, совсем расшалившись, о чем-то со смехом рассказывала Андрею Самсонову, его родителям и Александру фон Розену, которые с видимым удовольствием слушали ее. Но тут к нему подошли Лиза и Владимир, чтобы пригласить его в кают-компанию и он, наконец-то  придя в себя, сказал им:
- Лиза, Владимир, я велел отослать вам в новый дом мой скромный подарок. Я привез из Парижа картину нашего модного художника Клода Моне. Каким образом такое сокровище попало в лавку моей матери, не ведаю, но теперь это полотно ваше. В моем временном и весьма скромном жилище ему не место. Прошу принять его в подарок от вашего покорного слуги.
- Царский подарок, Анри! Прими нашу благодарность! Повесим в гостиной, правда, Лизон?    
- А что там изображено?
- Огромный куст сирени! Совсем как живой, кажется, что даже пахнет как сегодня в этом потрясающем воображение парке.
- Значит, у нас в гостиной будет вечная весна! Прекрасно! Спасибо, Анри! Идемте к столу, а то наши старики, вероятно, проголодались.
- Хорошо, что моя мать тебя не слышит, женушка! Обозвать ее старухой, хе-хе!
- Я не о ней вовсе… - оправдывалась юная супруга, увлекая мужа вниз по лестнице.
Соня, подхватив юных подружек невесты, тоже спустилась вниз. За ней стали спускаться в кают-компанию чета Самсоновых с сыном и племянником, Мария сделала вид, что любуется вспенившейся за бортом водой из-под винта отчалившей от пристани яхты. Анри спросил у подошедшей к нему графини:
- А почему фон Розены не приехали на свадьбу племянницы? Баронесса всегда так трепетно относилась к родственным торжествам, это на нее не похоже.
- Барон болеет, да и сестра нездорова. Я собираюсь в Псков, как только Лизонька с мужем уедут. Так что, Анри, мы долго не увидимся с вами. Я намереваюсь пожить в  Холмах, летом там так хорошо, спокойно и тихо. Приезжайте, я буду вам рада.
- А граф разве не поедет туда?
- У него свои дела, да и отпуск его в июле заканчивается. Министр был вчера на свадьбе, очень сокрушался, что граф Сергей попросил у него еще месяц на поправку здоровья. Да, Сергей Дмитриевич очень сдал за последнее время, собирается на воды, подлечиться.
Князь Пущин, высунув голову из проема лестницы, позвал:
- Господа, мы вас ждем. Надежда Юрьевна, молодые без вас отказываются пить шампанское за свое счастье!
Как бы нехотя графиня пошла к лестнице, где ее ждал новый родственник и, спускаясь вниз,  сказала, обернувшись к французу:
- Николай, мы ждем вас. Зовите княжну и присоединяйтесь к нам.
- Да, графиня, сейчас придем.
Палуба опустела. Мария медленно пошла по белоснежному настилу роскошной яхты вдоль поручней. Судно уже довольно далеко отошло от пирса и легко скользило по небольшим волнам, его паруса под легким ветерком мерно поднимались и опускались в вышине. Тишина и  благодать снизошли на Анри, и впервые за долгое-долгое время ему стало так хорошо, как бывало только в полузабытом детстве. Он тихо пошел вслед за княжной, та, даже не обернувшись, произнесла:
- Я всего лишь минутку послушаю тишину, а потом уж придется окунуться в светский хаос разговоров, сплетен и плохой музыки. У них там граммофон, я знаю. Терпеть не могу его металлического голоса.
- Я не буду вам мешать, я тихо полюбуюсь вами издали.
- Вы понятливы, и я вас не гоню. Вот только Соня расстроится, она к вам не равнодушна.
- Она мне как сестра - родная и милая.
- Впрочем, все это не важно, когда кругом такая красота и такой покой…
И они продолжали медленно идти по кругу вдоль перил  величественной яхты. И молчали. И понимали друг друга без слов.

               
                ГЛАВА 13
-    
-  
       Танечка Щукина уже месяц лечилась неизвестно от чего на водах в Кисловодске. Когда она поняла, что ее Сережа даст ей столько денег, сколько она захочет, она перестала капризничать и без сожаления оставила сцену, которая и плохо кормила ее – жалование артистки кордебалета было весьма скудным, – и утомляла без особой радости творчества. К тому же, узнав, что она едет на юг, в Кисловодск, на воды, куда ездит только чистая публика, без возражений села на поезд и отправилась в путешествие. В Кисловодске она остановилась в лучшей гостинице в большом нумере из четырех комнат на втором этаже с террасой и ванной комнатой. Из большого французского окна открывался ошеломивший ее вид на горы Большого Кавказского хребта.
 Бедная девушка выезжала пару раз с театром в Одессу, первый раз еще ребенком вместе с матерью, когда та  танцевала в кордебалете, и было это лет тринадцать назад, второй – совсем недавно, в прошлом году, когда «Жизель» вывезли на гастроли. Но в Одессе Танечке не понравилось: грязно, жарко, душно, да и поселили кордебалет у какой-то шумной жидовки, державшей пансион для девиц, по двое в комнатушке с малюсеньким окном и практически полным отсутствием воды. Только море и радовало - теплое, ласковое, аквамариновое, но для посещения купальни времени было мало: репетиции да спектакли в такую жару изматывали до изнеможения - какое уж тут море.
Теперь она живет барыней, денег может тратить без счета – Сережа еще пришлет, если надо будет, обещал, - никакой работы, лечись себе и отдыхай! И общество было хоть куда: нарядные барыни и барышни, щеголи в разноцветных сюртуках и офицеры, много молодых и холостых офицеров. Юная барышня, одетая по последней французской моде, сразу же привлекла к себе внимание праздной, в основном, публики. Танюша назвалась солисткой столичного балета, которой петербуржский гнилой климат испортил легкие, и теперь она вынуждена лечиться вдали от родной сцены, от любимого искусства. Красивая, совсем юная артистка столичной сцены, страдающая от ранней стадии чахотки, сразу же обратила к себе взоры всей, особенно, мужской части отдыхающих. И офицеры, да, именно офицеры в свободное от службы в крепости время роем вились вокруг юной «страдалицы».
Граф чуть ли не каждый день слал телеграммы, еженедельно -  слезливые письма о том, как он скучает, как любит ее, как ждет, не дождется  свидания с ней. Сегодня, например, с восторгом сообщил, что свадьба дочери, наконец, состоялась, и он вскоре присоединится к ней.
- Больно надо мне тут его присутствие, только в двусмысленность попаду, - хмуро
 отреагировала Таня на восторженную телеграмму графа и стала одеваться к цветочному балу, который  сегодня вечером устраивала администрация курорта в ресторации, построенной братьями Бернардацци, а  ночью в гроте под роскошной лестницей той же ресторации ожидается просмотр английской фильмы «Роковая любовь». Праздники и балы тут устраивались почти ежедневно, но сегодняшнего Танечка ожидала с замиранием сердца: неделю назад она познакомилась с поручиком Кошкиным, который и завладел ее воображением.
- Ну, совершенно -  Алеша Попович, что с картинки на коробке с конфетами, очень похож. Один из трех русских богатырей. И гусарская форма ему очень идет, –
 думала Танечка, выбирая себе цветы на пояс из многочисленных букетов, присланных по ее заказу из магазина.
Выбрала самые романтические, как ей показалось, - букет из камелий. Она очень к месту вспомнила, что в театре мадам Комиссаржевской смотрела пиесу «Дама с камелиями», где бедная содержанка умирает от чахотки на постели, по которой рассыпаны камелии. Очень красиво и трогательно.
- К нежно-зеленому платью очень пойдут эти белые хрупкие цветы, и колье с изумрудами, что граф ко Дню Ангела мне подарил, тоже весьма к месту, -
удовлетворенно оглядывая  себя в зеркальном трельяже, подумала девушка.
Прическа, сделанная куафером еще в полдень, совсем не растрепалась, прекрасные русые волосы нежными кудрями ниспадали к маленьким ушкам и к белоснежной шейке. Танечка накинула  на плечи кунью горжетку – тоже подарок графа – и, вызвав колокольчиком горничную, попросила подать экипаж, который полагался постояльцам дорогих апартаментов, когда им требовалось куда-нибудь выехать. Господин Кошкин  сегодня  в отпуску от службы в крепости, и обязательно будет на цветочном бале, так он обещал ей неделю назад. Их познакомила мадам Деревянко,  молодая вдова купца из Смоленска, на благотворительном вечере в честь чеченских сирот в курзале Кисловодска. Он сразу же пришелся Танечке по душе – простой и без всяких там цырлих-манирлих, которыми отличались офицеры из благородных.
 Они с ним весело проболтали полночи, иногда танцевали, хотя, конечно, Прохор Никитич был несколько неуклюж, другие офицеры, с которыми она раньше танцевала, казались более ловкими, но этот недостаток Танечка с легкостью ему простила, так как нрава поручик Кошкин был веселого, легкого, и к Тане отнесся с почтением и всяческим уважением. Одним словом, сей поручик запал Тане в душу.               
         Военный оркестр уже  наяривал какую-то веселую польку, когда экипаж Татьяны Власьевны подкатил к ресторации. Несколько молодых людей из маменькиных сынков тут же подбежали, чуть ли не расталкивая друг друга, чтобы помочь ей выйти из пролетки. Она не спешила, задержалась на ступеньках экипажа, чтобы мельком охватить взглядом собравшееся перед входом в ресторацию общество. Милых ее сердцу военных парадных мундиров еще не было видно, и она небрежно протянула руку первому попавшемуся кавалеру, даже не удостаивая его взглядом. Тот радостно подхватил ее под руку и повел к дамам, живописно расположившимся в плетеных креслах среди колонн.
- Татьяна Власьевна, вы сегодня, впрочем, как и всегда, неотразимы. Эти камелии так идут к вашему нежному личику.
- Почему же – к личику, они ведь - на поясе?
Ну, это я так сказал, для красного словца. Вы своей красотой меня смущаете.
- Колечка Петрович, вы  - такой прыткий повеса, и вдруг смущаетесь, на вас это совсем не похоже.
- Моя маменька говорит, что вы самая изысканная девица в нашем обществе, а она-то знает в этом толк. Видите ли, мой папенька служит столоначальником в торговом департаменте, и мы вращаемся в самом лучшем обществе Москвы. Моя мать Александра Игнатьевна очень хочет с вами поближе познакомиться, разрешите, я вас представлю. И сестрица моя Прасковья Петровна, хоть и молода еще, только-только семнадцать исполнилось, очень вами интересуется. Она называет вас «богемой», а для нее это – магическое понятие.
- Знакомьте, Николай Петрович, а то я со всеми уже знакома, а вот с вашей маменькой и сестрой только раскланиваемся, когда встречаемся у источника. Правда, вы уже две недели здесь, а ваши родные, должно быть всего лишь дня четыре, как приехали.
- Ну да, мы раньше в Минеральных водах отдыхали, но тамошнее общество не пришлось маменьке по душе, простовата публика, вот мы и решили переехать в Кисловодск. Я приехал все устроить, как подобает, а следом и они пожаловали пять дней назад по железной дороге, очень удобно, не правда ли?
 Таким образом беседуя, не спеша, молодые люди подошли к сидящей  в кресле моложавой и весьма красивой даме в пышном темно-розовом наряде и в замысловатой шляпке, украшенной живыми цветами, рядом с ней стояла в кипейно-белом платьице со скромным букетиком маргариток на плече прехорошенькая совсем юная брюнетка с роскошной косой до пояса. Ее бархатные глазки весьма заинтересованно смотрели на балерину.
- Маменька, разрешите вам представить Татьяну Власьевну, балерину из столичного театра. Мы с ней уже успели подружиться, она чудная собеседница, ну и, конечно, прекрасная партнерша в танцах.
-   Тебе бы только танцевать, Николя. Моя дорогая, очень рада нашему знакомству, вы, несомненно, расскажете мне о вашем театре, должно быть, он ничуть не хуже нашего Большого театра, где у нас есть постоянная ложа. Ах, как же я люблю балет, это такое изящное искусство! Меня зовут Александра Игнатьевна Купавина, а это моя дочь Прасковья, прошу взять над ней шефство, ей скучно с матерью, а одну юную девицу куда же я отпущу, а вот вам я доверяю, и буду весьма рада, если вы иногда возьмете ее с собой на прогулку, или в курзал. Сыну-то своему я не очень-то могу доверить сестру, очень уж легкомыслен, ну да, что от него требовать – девятнадцать годочков ему всего, вьюноша совсем.
- Скоро уже двадцать, маменька. Вы уж совсем меня принижаете!
- Мне так приятно с вами познакомиться, Татьяна Власьевна! Вот видите, я уже и имя ваше знаю. На прошлом бале третьего дня вы с Николя танцевали, вот я у него все и выспросила о вас, не скрою. Вы  - так красивы, так изящно и грациозно танцуете, всегда так изысканно одеты. Такой вкус, такой вкус! 
- Не тарахти, Скотти! Вы извините, милая, мою восторженную дочь, это она от смущения, а так - она прекрасно воспитана и неплохо образована. Впрочем, она сама вам о себе расскажет.
- Я весьма польщена нашему знакомству, мадам. И прошу вас, Прасковья, называйте меня просто Таней, я не намного старше вас и у нас найдутся общие интересы, я надеюсь.
- Я так рада, так рада, Таня!
- Милые дети, нас, кажется, зовут вовнутрь. Видите, распорядитель выскочил, цветочный бал - что бы это значило? - начинается. Пойдемте.
И Александра Игнатьевна поднялась, оперлась на руку сына и пошла с ним к входу в ресторацию. Прасковья, влюбленно глядя на Танечку, несколько помедлила, но, увидев, что та кого-то узнала в толпе и остановилась, нехотя, оглядываясь на Таню, последовала за матерью и братом.
К Татьяне степенно, без спешки подошли два молодых поручика. В одном из них трудно было бы узнать крестьянского сына Прошку из Холмов, так он изменился. Высокий, богатырского телосложения русоволосый красавец со щегольскими усиками над красными полными губами, с румянцем во всю щеку, в новеньком с иголочки мундире бывший дружок покойного Николеньки Самойлова был неотразим.
Рядом с ним, откровенно проигрывая другу в ухарской мужественности, но стройный и изящный, стоял однополчанин и приятель поручика Кошкина Максим Татарский. Поручик Татарский раньше друга был кем-то представлен мадемуазель Щукиной, и сразу же стал рьяно ухаживать за столичной прелестницей. Но десять дней назад Прохор прибыл из лазарета, где залечивал не тяжелую, но болезненную рану, полученную в недавней стычке с горцами и, познакомившись с Танечкой, сказал другу, чтобы тот больше не лез с любезностями к Татьяне Власьевне. Максим, было, возмутился, но решил не перечить другу, резонно рассудив, что девица сама выберет себе кавалера.
 Оба офицера любезно поцеловали Танечке ручку.   
- Татьяна Власьевна, вы непозволительно затмеваете собой всех дам и девиц кисловодского общества.
- Очень уж вы любезны, Прохор Никитич. Наверное, решили, что я падка на комплименты, а вот и нет, – я их и в Петербурге наслушалась. Здесь я просто больная,  подлечивающая свои легкие. Я по утрам так кашляю, так кашляю…
- Бедняжка! Но и я еще с трудом поднимаю левую руку, плечо все еще дает о себе знать.
- Ну, все, раз вы заговорили о болезнях, то мне здесь с вами делать нечего. Я-то здоров как бык, и готов танцевать сегодня до упаду, тем более что заприметил прелестную девицу. Вы только что с ней разговаривали, Татьяна Власьевна. И кто же она, эта юная пастушка?
- Вы, должно быть, имеете в виду мою новую знакомую Прасковью Петровну, сестрицу Николая Петровича. Помните того молодого человека, которого я вам представила, когда вы так нелюбезно пытались отобрать у него мазурку, а ведь именно он должен был танцевать ее со мной. Но потом вы, вроде бы, даже подружились. Во всяком случае, я видела, как вы спаивали юношу шампанским.
- Я пытался таким образом выбить его из седла, чтобы  дальше танцевать с вами без помех. Но он и вправду милый юноша, добрый и щедрый. Потом он все время предлагал мне зайти в буфет отведать здешних марочных вин. Как будто я не знаю, какие местные вина лучшие! Значит, я могу без  всяких церемоний попросить его представить меня своей сестре?!
- И своей матери! Она тоже здесь, весьма красивая, но строгих правил, дама.
- Это, конечно, лишнее, но ничего не поделаешь – девица так мила, что я готов пойти на жертвы. Придется побеседовать с матушкой.
- И не забудьте пригласить ее на вальс, она тоже не прочь вспомнить молодость.
- Ну, если вы говорите, что она красива…
- Красива, даже очень. Настоящая  московская львица, смотрите, не увлекитесь!
- Спасибо за предупреждение, и разрешите на время откланяться. Татьяна Власьевна, мазурка как всегда за мной. Прохор, милый мой, ты опять запутаешься в па, да и рука твоя еще плохо поднимается.
- Один танец я еще вытерплю, больше не позволю…
- Прохор Никитич, вы забываетесь! Я пока еще принадлежу сама себе, и сама выбираю себе партнеров по танцу.      
- Молчу и повинуюсь!
- Вы уж тут сами разбирайтесь, а я пошел очаровывать московское семейство, -
и поручик Татарский весьма резво поскакал в залу, откуда громко раздавалась лихая музыка. Как только Максим покинул их, молодые люди вдруг притихли и даже как-то засмущались. Помолчали. Татьяна делала вид, что любуется колоннадой действительно очень красивого здания, а Прохор украдкой бросал пылкие взгляды на Танечку.
- Мне рассказывали, что раньше в Кисловодске была только крепость, и лишь в начале 19 века построен этот замечательный дворец.
- Да, в 1822 году по высочайшему волеизъявлению братья Бернардацци, итальянские зодчие, построили этот дворец. Лестница, на которой мы сейчас стоим, и колоннада – местная гордость.
- Нарзан – это настоящий бальзам, с него, должно быть, все и началось.
- Да, местные источники лечебной воды давно уже обратили на себя внимание, и когда знатные люди из высшего офицерства доложили об этом государю-императору, тот и распорядился устроить здесь лечебный курорт. Вы не замерзли, Татьяна Власьевна? Вечерний ветерок может повредить вашему здоровью.
- Да, Прохор Никитич, пойдемте в залу. Ведь цветочный бал уже в разгаре. А вы не знаете, случаем, почему он так назван, и что в нем особенного?
- А вот вы сейчас все увидите своими глазами. Лучшие садоводы украшали залы для сегодняшнего торжества, жена нашего коменданта - большая любительница цветов, и это ей принадлежит идея устроить этот бал с просветительской целью. Там  собраны все цветы, которые здесь растут и цветут. Море красок и запахов. Приготовьтесь, они как нельзя лучше будут обрамлять вашу красоту.
- Вы, поручик, не можете без комплиментов! Вы неисправимы!
- Увы, когда я вижу вас, они сами из меня выпрыгивают, а так я не очень-то в ладах со словом.
- Не клевещите на себя, вы - краснобай, каких поискать…
Молодые люди, мило пикируясь, прошли в залу одними из последних. На великолепной мраморной лестнице задержалась кучка немолодых мужчин, явно задумавших провести вечерок за вистом где-нибудь в другом месте, и, приведя жен и дочерей на бал, собирались тихо ретироваться.


               
        Когда,  небрежно скинув горжетку на руки ливрейного лакея в гардеробной, Танечка под руку с бравым Прохором Никитичем вошла в огромную залу ресторации, она чуть не вскрикнула от восторга. Столики были убраны в ниши из гирлянд экзотических, явно южных цветов,  с высоченного потолка свисали целые ветви пахучих акаций и других неведомых северянке деревьев и кустарников, пол был устлан лепестками роз.
 Общество собралось весьма многочисленное. Все наряды у дам так или иначе были украшены живыми цветами, и только несколько пожилых матрон рискнули украсить себя искусственными, в петлицах мужских фраков тоже цвели цветы. Все это благоухало так, что казалось, воздух можно пить: таким он сделался густым. В этом пахучем облаке кружились пары под вальс венского кудесника маэстро Штрауса. Военный оркестр расположился на балконе, украшенном цветами так, что казалось, оркестранты висят под потолком в люльке из цветов.
- Теперь я понимаю, что значит «цветочный бал». Впечатляет. Только, боюсь, такое благоухание не каждый выдержит, попадают в обморок наши барышни.
- Посмотрите, все окна распахнуты, скоро все выветрится, ночи пока еще холодные.
- Пойдемте к тому свободному столику, что слева под самым оркестром.
- Мы оглохнем, Татьяна Власьевна. Этот столик справа тоже свободен, и не надо идти через весь зал. И так все не танцующие молодые люди повернули свои головы к нам, вернее, к вам.
- Только молодые? По-моему, все мужчины смотрят на нас, и женщины тоже.
- Какая же вы, однако, кокетка! Трудно будет с вами!
- А я вас не держу, Прохор Никитич. К нам уже направляется премилый капитан…
- Это мой командир, но я все равно не разрешаю….
Несколько грузноватый артиллерист подошел к усевшимся за столик молодым людям, Прохор мгновенно вскочил и вытянулся в струнку. Капитан снисходительно произнес:
- Сидите, сидите, поручик. Татьяна Власьевна, вы позавчера обещали мне полечку, разрешите пригласить, ее только что объявили.
- С удовольствием, капитан. Прохор Никитич, я скоро вернусь, не скучайте.
И Танечка с капитаном отправились в круг, выстраиваемый распорядителем. Грянула веселая полька, танцующие пары сплетались, расплетались, менялись партнерами и вновь сходились. Прохор так и остался стоять, пока его не хлопнул по больному плечу подошедший Максим. Охнув от боли, Прохор осел на стул.
- О, извини, дружище, забылся. Увели твою красавицу. Сам капитан Кудрявцев не устроял.
- А жена его где?
- Должно быть, будет позже, детей надо уложить спать, по дому распорядиться.
- Это нечестно…
- Да, успокойся ты, сейчас вернут  тебе твое сокровище. А я с таким розанчиком познакомился! Мамаша ее, правда, тоже на меня глаз положила, но я дамочку с подполковником Рябовым познакомил, и они теперь мирно беседуют вон за той колонной у окна, а я, между тем, с дочуркой попляшу, с Прасковьей Петровной. Вон видишь, в белом платьице, с черной косой, танцует с каким-то фрачником, но следующий танец - опять мой. Так что, я сегодня пребываю в прекрасном настроении. И ее братец доволен, этому юнцу льстит моя дружба. Наше приятельство позволит мне чаще бывать с Прасковьюшкой, пусть даже и в его присутствии, он – не помеха. Лучше, чем эта ее маменька…
- Ты уж и размечтался, она же совсем девочка! Жениться ведь придется!
- А я и не прочь!
- Не рановато ли, Максимушка?
- Вечно ты мечты мои приземляешь, крестьянин, истинный крестьянин, никакого романтизма! Сбежит от тебя балерина, как пить дать, сбежит. Она такая вся воздушная, нежная, словно птичка, ей романтика необходима.
- Обо мне не беспокойся, и давай, иди себе. Она возвращается.
- Сейчас, поблагодарю  Таню за знакомство с девицей Купавиной и уйду, не беспокойся. И тебе мой совет, сейчас же пригласи ее на следующий танец, а то опять уведут.
- Да не мастак я, ты же знаешь…
- Надо, Прохор, надо, а то останешься с носом. И так я удивлен, что такая дива на тебя, мужлана, внимание свое обратила.
- Помолчи, Максим, они уже рядом.
Капитан подвел Таню к поручикам, поцеловал ей ручку, подмигнул Прохору и ретировался.
- Ваш командир прекрасно танцует, и очень любезный кавалер. Ох, как пить хочется.
- Я сейчас принесу оранжаду, - вскочил, было, Прохор, но Максим остановил его и, махнул рукой одному из официантов с подносом, который тут же подлетел к ним.
- Голубчик, что у тебя есть? Холодненького бы чего-нибудь.
- И оранжад, и нарзанчик, и шампанское, все – со льдом, изволите видеть.
- Дай-ка нам оранжада и шампани на всех и шагай себе дальше. Мерси.
Официант уставил шестью бокалами их небольшой столик и с изрядно облегченным подносом побежал дальше.
 -    Максим, вы – волшебник! – жеманно протянула Танечка и пригубила холодного шампанского.
- А как же ваши легкие, Татьяна Власьевна? – испуганно спросил Прохор.
- Да, бросьте, Прохор Никитич, я здорова, просто решила отдохнуть, поверьте, наш труд очень нелегкий.
- Татьяна Власьевна, дорогая вы моя, разрешите от всей моей огромной души поблагодарить вас за знакомство с Прасковьей Петровной! Такая милая девушка!
- Ну, познакомились вы сами, благо, с братцем ее знакомы. А вот восторгаться молодой особой в присутствии другой молодой особы я бы вам не советовала, мой юный друг. Это – мове тон!
- Пардон, пардон! Забылся. Но ведь вы просто посмеиваетесь надо мной, потому что уверены, что вам соперниц нет. Вы несомненная королева бала!
- А как же Прасковья Петровна, а?
- Она – милая девочка, а вы – чаровница, и прекрасно это знаете. Разрешите откланяться, а то за моей девочкой кто-нибудь другой ухаживать начнет, охотников много, как видите. Прохор, не зевай. Танцуйте, господа, веселитесь. Еще увидимся.
И Максим чуть не бегом бросился к стоящей неподалеку Прасковье, так как распорядитель объявил мазурку. Максим хотел, было, пригласить Таню на мазурку, но она опередила его словами:
- Прохор Никитич, здесь очень душно, я хоть и назвалась здоровой, но мне что-то не можется, дышать трудно. Не выйти ли нам на воздух?
Прохор мысленно перекрестился и с готовностью подал руку Татьяне. Они быстро, чтобы кто-нибудь их не остановил, покинули залу, взяли в гардеробной горжетку и вышли в южную ночь.      
            
 
                ГЛАВА 14

       Наутро, еще лежа в постели, Танечка вспоминала прошлую ночь: упоительный морской воздух, небо глубокого темно-синего цвета, звезды, такие близкие, что, казалось, их можно достать рукой.
- Вот откуда, должно быть, романтическое предложение всех влюбленных – «хочешь, звездочку с неба достану?». А Прохор Никитич не опустился до банальности, не предложил. Зато как интересно рассказывал о своей жизни. Из простых крестьян, а как взлетел, и умница, и начитан, и по-французски говорит значительно лучше меня, хотя в балетной школе нас замучили этим французским. Про благодетеля своего рассказывал восторженно, хотя имени и не называл. А вдруг он незаконнорожденный сын этого дворянина, хоть и не знает об этом? Очень вероятно, иначе зачем же вельможе принимать такое деятельное участие в его судьбе, не только же в память об умершем сыне?! И он влюблен в меня, намекал, дурашка, что может испросить разрешение на женитьбу. Какой быстрый! Но как бы хотелось стать женой красивого и благородного офицера! Он и дворянство может получить, если особо отличится. И я, и дети наши дворянами станут! Фу, размечталась, а Сережу куда деть? – закинув руки за голову, полулежа
 на подушках, мысленно разговаривала девушка сама с собой.
Желая хоть на время забыть о престарелом возлюбленном, Таня с удовольствием и гордостью начала вспоминать, как вчера они с Прохором Никитичем  после прогулки по вечернему городу  вернулись на бал; как она учила молодого поручика танцевать кадриль; как этим они привлекли всеобщее внимание; как сам комендант города надел ей на голову корону-венок из золотистых орхидей и наделил титулом «царицы бала цветов»; как потом отбоя не было от кавалеров, желающих танцевать с ней хотя бы один танец, а бедный Прохор Никитич то бледнел, то краснел от ревности. А она все время возвращалась к нему, иногда отказывая претендующим на следующий танец, чтобы побыть с ним, дать понять, что ей с ним интереснее всего, несмотря на его неумение – или нежелание? – танцевать. Глубокой ночью они пешком шли до гостиницы, она немного рассказала о себе – ведь так трудно признаться, что ее мать не была с отцом венчана, что она -  незаконнорожденная, но в артистической среде это не редкость. Поручика это нимало не смутило, и он мило пошутил, что они-то обвенчаются обязательно, или не шутил? Как жаль, что она дня четыре его не увидит: он едет в горы, заступает в дозор. Будет беречь наш покой, как он сказал и долго-долго целовал ее руки, а потом как-то требовательно заглянул в глаза и красноречиво молчал, пока она не прошептала, что будет его ждать, и не поцеловала его в щеку. Удивительно, но Танечка чувствовала себя совсем молоденькой девчонкой рядом с этим молчаливым богатырем и очень смущалась, когда надо было как-то выразить свои чувства.
- Какие такие чувства, Татьяна Власьевна? –
 мысленно задала себе вопрос девушка, но не успела ответить на этот почему-то трудный для нее вопрос, как в двери гостиной громко постучали.
- Завтрак что ли принесли? Совсем не хочется есть. Войдите! Оставьте завтрак на столе, я сейчас встану, – огорчилась, что ее прервали на самой интересной мысли, крикнула Таня.
Вошла горничная с подносом в руках и встала у входа в спальню:
- Вам телеграмма, барышня, срочная!
- Давайте сюда, - раздраженно, зная от кого послание, сказала Таня.
Горничная, немолодая, дородная женщина, подошла к постели. Таня взяла телеграмму, жестом отпустила горничную и, когда та вышла, нехотя вскрыла телеграмму.
«Через три дня буду у тебя, с тобой, дорогая моя Танечка. Люблю, целую, считаю часы до встречи. Твой Сергей.»
- Здрасьте, приехали! – совсем по-простецки воскликнула девица и выскочила из постели.
Даже не накинув пеньюара, она беспорядочно забегала по комнатам, лихорадочно собирая вещи и запихивая их в баулы.
- Надо уезжать, срочно.  Но куда? В Минеральные воды, вот куда! Поезд вечером. Спасибо, что хоть телеграмму прислал, а то позору  - на весь Кисловодск! Бежать, бежать!
Но от волнения чуть не упала в обморок и вызвала гостиничную горничную. Та принесла постоялице еще кофию. Выпив его и чуть успокоившись,  Татьяна Власьевна приказала горничной упаковать вещи. Затем тщательно оделась и спустилась в фойе гостиницы, где сообщила администратору, что сегодня уезжает. Тот, если и удивился скоропалительному решению постоялицы, никак этого  не выказал и спросил, к какому часу следует подать экипаж.
- К четырем пополудни, - и быстро вышла.
На почте мадемуазель Щукина отправила срочную телеграмму в Петербург: «Переезжаю в Минеральные воды. Здесь стало скучно. Жду в тамошней гостинице», потом набросала записку Прохору: «Вынуждена срочно уехать. Дела. Скоро напишу. Не сердитесь. Ваша Таня», запечатала и отправила письмом в воинский гарнизон.
       На другое утро Танечка Щукина распаковывала свой багаж в менее роскошном, но чистеньком и каком-то домашнем двухкомнатном номере  в гостинице в Минеральных водах.
- Я его заставлю снять себе отдельный номер, нечего меня компрометировать, здесь - не Петербург, - распалялась Татьяна Власьевна, совсем уже не испытывая ни
 благодарности, ни уважения, ни умиления при воспоминании о графе Сергее. Бедняга и не подозревал, что и здесь он лишний, не званый, не любимый.


               
      Граф Самойлов прибыл в Минеральные воды ранним утром 5 июня. На маленькой вокзальной площади он взял экипаж, да нет, - какой там экипаж! – замызганную пролетку с говорливым и суетливым кучером на козлах. Каурая кляча еле тащилась по узеньким улочкам дрянного городишки, еле волоча ноги и поднимая тучу пыли, летящую в лицо графа Сергея. Несмотря на скорую, такую долгожданную встречу со своей  возлюбленной,  граф пребывал в дурном настроении: долгое, утомительное пребывание в поезде, пусть  и в отдельном купе, днем - жара, ночью -  холод, мухи, плохая пища, постоянный шум в соседних купе, долгие и частые остановки на каких-то полустанках, дурное обслуживание. Все это вконец измотало нервы Сергея Дмитриевича, и у него разыгралась мигрень. А еще он должен был выслушивать дурацкий рассказ возницы о «прекрасном курорте Минеральные воды, на котором вылечиваются даже самые страшные и неизлечимые болезни», чей громкий, визгливый голос штопором ввинчивался в больную голову Сергея Дмитриевича. Граф не выдержал и прижал кончики пальцев к вискам. Возница, заприметив это,  совсем вошел в раж и заорал, пытаясь перекричать топот копыт:
- Вот, вот, ваше сиятельство! Старость – не радость, но здесь вы помолодеете на добрый десяток лет, и никто вам не даст уже через 2 недели ваших шестьдесят…
- Что –о-о?! – взревел, было, граф, но, одумавшись, не стал вступать в неприятный диалог с зарвавшимся парвеню.
А тот, неправильно поняв вопрос седока, принялся объяснять, какая вода от чего помогает, и какие процедуры лучше всего принимать, чтобы избавиться от излишнего веса. Наконец пролетка остановилась у весьма невзрачного здания, хотя кучеру было приказано доставить графа в самую лучшую гостиницу города.
-      Это что, самая лучшая гостиница города? Не похоже…
-      Как есть, самая лучшая, ваше превосходительство! Другие – много хуже. Но, у нас             есть частные пансионы, там вы найдете все, что вашей душеньке угодно, на всякие денежки, так сказать. И можно снять отдельные дома,  есть настоящие дворцы! Виллы, по-иностранному.
- Пойдите, узнайте, здесь ли остановилась мадемуазель Щукина? Я подожду.
- Как скажете, сударь. Один момент!
Вернувшийся возница торжественно возвестил:
- Мадемуазель Щукина пребывают в 12 нумере, еще спят-с. Изволите выгружаться, ваше сиятельство?
- Да, договоритесь, пожалуйста, чтобы мой багаж перенесли в гостиницу, -
 распорядился граф, грузно сошел с пролетки, расплатился с надоедливым кучером и устало вошел в скромное фойе гостиницы. Взяв самый лучший номер с террасой и ванной, граф, наконец-то, остался один. Номер был не большим (из 3 комнат), но довольно уютным и с прекрасным видом на горы. Сергей Дмитриевич вышел на террасу, сел в плетеное кресло и слепо уставился на величественную панораму.
- Неужели и вправду – старость? Тогда я просто смешон со своей любовью к этой молоденькой девчонке! Как-то я совсем раскис в последнее время. Надо заняться собой, своим здоровьем, ведь я совсем не стар, какие мои годы?! Так что и курорт этот весьма кстати, и танечкина любовь сделает меня вновь молодым и полным силушки, - уговаривал себя Сергей, безвольно раскинувшись в кресле и не имея сил

 даже для того, чтобы  вызвать лакея,  принять ванну, переодеться, приказать подать завтрак.    
Сколько времени он просидел в прострации, граф не знал, но вдруг он пришел в себя от громкого шепота, раздавшегося с соседней террасы:
- Прохор Никитич, вы испугали меня, я еще не вставала. Ваш букет влетел в мою спальню как бомба. Вы ведете себя как мальчишка! Это нехорошо, это компрометирует меня…
- Я тихонечко, я испугался, что вы сбежали от меня, всю ночь узнавал, куда вы уехали, очень боялся, что в Петербург…
- Чую, что вы провели целое расследование…
- Да, вернулся вечером в гарнизон, а там ваша записка. Я запаниковал и бросился узнавать, куда и когда вы уехали. Поднял с постели начальника вокзала, нашумел, одним словом… Ну да черт с ними со всеми, самое главное, что я снова вижу вас. Всю ночь гнал своего Колокольчика, чуть, было, до смерти не загнал…
- Сейчас же возвращайтесь в Кисловодск, у меня тут дела, и я не хочу, чтобы вас здесь видели.
- Какие-то тайны, у меня есть соперник?
- А даже если и так, то я сама разберусь во всем, и тогда уж напишу вам…
- Ну, уж нет, я сам с ним разберусь!..
- Если вы хотите, чтобы наши отношения продолжились, поручик, то прошу  не вмешиваться в мои дела, пока я сама об этом не попрошу!
Забывшись, разговаривающие повысили голоса, и диалог  пошел уже на повышенных тонах. Граф тяжело встал и подошел к перилам. Взглянув вниз, он увидел всадника   на взмыленном коне в запыленной до неприличия военной форме, переведя взгляд на террасу рядом, он узнал свою Танечку с по-домашнему распущенными волосами и в небрежно накинутом пеньюаре, которая, опасно перегнувшись через перила, что-то продолжала шипеть своему кавалеру. Граф хотел, было, что-то сказать, но захрипел, схватился за шнур звонка, вызывающего прислугу, и грузно осел на холодный каменный пол.

          
                ГЛАВА 15

          Молодые супруги Пущины решили начать свое свадебное путешествие со столицы Мира, затем посетить красивейшие города Европы, под конец отдохнуть  в Ницце, где у  Пущиных, как, впрочем, и у многих знатных семейств Российской империи, была своя вилла.
Времени у молодоженов было немного – чуть больше месяца: Владимиру нужно было возвращаться в полк. В  июле был объявлен полковой сбор для участия в больших военных маневрах. Сам Государь император будет следить за их ходом.
Лиза и Владимир, желая побыть в одиночестве, никому из родственников и знакомых, прожигающих жизнь в городе развлечений, не сообщили о своем прибытии  в Париж и поселились в скромной, маленькой, тихой гостиничке на улице Монтеня с видом на Сену и великолепный мост  Александра Третьего через нее.
Влюбленные часами бродили по улицам и бульварам, катались на лодке по Сене, взбирались на новомодное чудо -  башню Эйфеля, которая обоим очень понравилась своими ажурными формами и, главное, необыкновенной панорамой, открывающейся с ее невозможной высоты. Когда они поднялись  на самую высокую  платформу башни, Лизонька, притворившись испуганной, схватилась за руку мужа и засмеялась от восторга, еле справляясь с развивающейся на ветру легкой шелковой шалью. Они ходили по кругу на высоте куда большей, чем знаменитая галерея Исакиевского собора в Петербурге,  и смотрели поочередно в маленький бинокль на лежащий как на ладони большой город. Особенно их забавляли люди, похожие с высоты на муравьев, и многочисленные авто, быстро и ловко лавирующие по узким улочкам старого города. Такого количества автомобилей, нещадно портящих воздух и так задымленного города, они еще не видели. В Петербурге авто были еще редкостью.
 На следующий день молодые люди рискнули  проехать от гостиницы до Латинского квартала на одном из этих чудищ, но ощущение оказалось не из приятных: трясясь на заднем сидении блестящего аппарата, они никак не могли ухватиться друг за друга, так кидало их  в разные стороны, а Лизонька даже до крови прикусила губу, пытаясь в этой тряске что-то сказать не то шоферу, не то мужу, она и сама потом не помнила кому и что. Владимир, нимало не смущаясь, сразу же, как только они вышли из авто,  начал поцелуями смывать кровь с губки жены, чем и растрогал ее, и заставил  смутиться до слез, так как проходящие мимо молодые люди смеялись и отпускали явно поощрительные шуточки Владимиру. Латинский квартал бурлил: кафе, пивные, харчевни были полны молодежи в этот солнечный летний день. Художники с мольбертами, музыканты со скрипками, трубами и даже с гитарами, какие-то девицы в легкомысленных платьях и с непокрытыми головами, лохматые молодые  мужчины с книгами подмышкой – студенты, должно быть, - обнимались, жестикулировали, дружелюбно толкали друг друга, флиртовали, громко разговаривали и много смеялись. Атмосфера всеобщего молодого братства опьянила  благовоспитанных русских и они, забыв о своем происхождении и принятых в их обществе манерах, обвили руками друг друга за талию, и беспричинно смеясь, смешались с толпой знаменитого квартала. Они заходили в какие-то лавчонки, сидели в кафе под открытым небом, где пили молодое кислое вино, временами с ними непринужденно вступали в беседу такие же молодые пары. Так они познакомились с Лизеттой и Волдемаром, студентами Сорбонны, которые пригласили их к себе в гости в мансарду тут же неподалеку. Приятно удивленные  совпадением имен, чуть хмельные Лиза и Владимир с удовольствием приняли приглашение и  с некоторым трудом с непривычки, поднялись по узенькой винтовой лестнице на 4 этаж облупленного дома и оказались в малюсенькой квартирке своих новых знакомых, как оказалось, тоже молодоженов. Маленькая кухонька с рукомойником, она же прихожая, переходила в чуть большее помещение, служившее студентам и гостиной, и столовой, и спальней. Узкая кровать, чуть прикрытая ширмой, небольшой стол у пологого окна, несколько разномастных стульев и старая козетка – вот и вся мебель этого маленького, но, как ни странно, уютного и веселого жилища новых знакомых. Неправильные косые линии причудливой крыши этого здания делали мансарду  такой своеобразной, что никому в голову не пришло бы назвать это помещение убогим. В маленькие оконца, которых было 4, светило яркое солнце,  покрывала, которые были небрежно наброшены на все горизонтальные поверхности комнатки, цвели  экзотическими цветами, в воздухе стоял запах молотого кофия, под ногами лежал старенький, но чистенький ковер – такого жилья Лиза и Владимир еще не видели. Лиза, посещавшая иногда жалкие жилища  в Петербурге вместе с матерью, когда та с благотворительной миссией была вынуждена бывать в бедных семействах, была уверена, что выше бельэтажа могут жить только   очень бедные и очень несчастные люди. Никакой радости, никакого веселья, никакого изящества и, тем более, уюта, в этих дурно пахнущих, темных, задымленных, перенаселенных комнатушках Лиза не видела, а здесь ни бедностью, ни убожеством и не пахло.
       Еще сидя в кафе за беседой молодожены узнали, что  родители Лизетты живут в  собственном замке на Луаре, который молодая наследница пренебрежительно назвала  «безразмерным склепом». Волдемар же, смеясь, сообщил, что его мать  владеет двумя большими гостиницами на Лазурном берегу, а отец - виноградниками в Бургундии, так что, по его словам, «предки живут раздельно и встречаются совсем как любовники очень не часто». Узнав, что Лиза и Владимир –  из России, они весьма бурно возликовали, заявив, что занимаются историей искусств, и все, связанное с такой интересной и почти неизведанной страной как Россия, им надо непременно узнать. И Лиза, и Владимир  решили пока не говорить своим новым знакомым о своем происхождении и статусе. Владимир сказал им только, что они недавно поженились и родители отправили их в свадебное путешествие, коим они и наслаждаются. Парижские молодожены подивились прекрасному французскому языку русских и отметили шик наряда Лизоньки и элегантность Владимира. Сами они были одеты несколько небрежно, но весьма продуманно и даже изысканно. Студенты явно не нуждались.
Усадив Лизу и Владимира на яркую козетку, Лизетта споро приготовила на кухне кофий, а Вольдемар сервировал стол изящной посудой, поставил на него большое блюдо со свежей земляникой и  принесенными с собой птифурами. Петербуржцы с интересом наблюдали за этими манипуляциями: сами они, естественно, никогда не накрывали столов и не варили ни кофий, ни что-либо другое. Когда хозяева, наконец, тоже  уселись, и Лизетта налила  всем душистый напиток в маленькие чашечки, завязалась дружеская беседа.
- У вас – прелестная квартирка. Я  читала о  парижских художниках, живущих в мансардах, но не могла и представить, что семейные люди тоже в них могут жить. А здесь все так удобно, так мило, много света и воздуха. Не правда ли, Володя?
- Ну, да, только не могу представить себе, как вы со всем этим справляетесь, друзья.
- Проще некуда. Ведь мы все время проводим на лекциях, или ходим на выставки, или встречаемся с друзьями, обедаем  в кафе. Дома мы бываем нечасто, в основном – ночуем.
- Ну, не так уж это просто, как говорит мой муженек, но справляемся. Раз в неделю тетушка Катрин убирается у нас, берет белье и одежду в стирку. У других студентов – хуже, нет денег даже на такую квартиру, живут по двое, по трое в одной комнате, сами убирают ее, сами стирают. А у вас, наверное, в Петербурге квартира несколько больше нашей, я заметила, что при виде нашей норки у Лизы округлились глаза, а Владимир боялся сделать лишний шаг, чтобы не наткнуться на мебель.
- У нас дом на набережной…
- Ну, да, такой небольшой домик, - и Владимир неуклюже толкнул жену под локоток, так что она чуть, было, не расплескала кофий на веселенькую скатерть.
Но парижане не заметили этого и стали расспрашивать их о Петербурге, о его архитектуре, музеях, о государе-императоре и его семье, из их вопросов русским стало понятно, как мало европейцы знают об их великой стране, и это не только удивило их, но и несколько смутило. Они-то гораздо больше знали и о Франции, и об Англии, и об Италии, знали их художников, писателей, поэтов, композиторов и артистов.    Поэтому молодые Пущины с юным пылом и понятной гордостью стали просвещать французов, пытаясь рассказать им как можно больше о культуре и искусстве огромной страны, о ее знаменитых людях, о величии  столицы императора Петра, о красоте Москвы Первопрестольной.
Через пару часов французы попросили пощады: столько редких и весьма удивительных для них, замечательных сведений о русской жизни не умещалось в их головах так сразу.
- Лиза, месье, давайте продолжим наш разговор позже. Сейчас мы приглашаем вас в мастерскую к нашему приятелю художнику, где вы сможете поближе познакомиться с будущим гением. У него собираются многочисленные друзья, такие же гении. Они сами в этом не сомневаются и нам не дают. А мы и не возражаем, правда, Лизон: будет о ком писать и говорить, когда придет наше время?   
- Вы так интересно рассказываете о своей стране, что мы не имеем права лишать наших друзей бесплатных лекций, которых они нигде больше не услышат. Тем более что мы незаметно съели всю землянику, и теперь пора бы пообедать.
- Да, пойдемте, поедим в ресторанчике, который держит наш хозяин месье Трюфо в подвале этого дома, нам  и нашим гостям он делает скидку, а готовит его жена мадам Сюзанна весьма недурно, да и вино у него свое – старший сын держит виноградники где-то у Фонтенбло. 
- Мы, должно быть, утомили вас, и поэтому разрешите откланяться, еще встретимся, вы и так слишком много внимания уделили нам с Лизой…
- Никаких возражений не принимаем. Идем обедать, а потом – к Мишелю. Если Лиза устала, то я понесу ее на руках.
- Не думаю, что Володя вам разрешит это, лучше Лизетту поддержите, она у вас такая хрупкая.
- Хрупкая, да сильная! Правда, Лизон? И совсем не ревнивая, а вот я – настоящий лев! Не люблю, когда на мою кошечку студенты заглядываются.
- Что, – правда, то правда, сразу в драку лезет.
- Мне Лизонька еще не давала повода для ревности…
- Мы и женаты всего лишь несколько дней…
- Ты хочешь сказать, что поводы будут?
- Будут, обязательно будут, месье Владимир! Женщины не могут жить без флирта, а мужья для него не очень-то подходят.
- Ну и перспективы…
- Мужчины, мы умираем с голоду.
И веселая компания стала спускаться по замысловатой узенькой лестнице.
- Я постараюсь не давать тебе повода для ревности, дорогой, - и  Лизонька в порыве нежности еще крепче прижалась к мужу, осторожно державшему ее за талию в узком тесном пространстве.
Оглянувшись на спускающуюся сзади пару французов, и увидев, что они заняты друг другом,  Владимир наклонился к жене и крепко поцеловал ее. Легкомысленный Париж пьянил и кружил головы.


               


      Молодые люди сытно и вкусно пообедали в подвальчике у месье Трюфо, который, узнав, что гости Лизетты и Волдемара из России, принес запыленную бутылку выдержанного вина и, объявив, что это – подарок, разлил его по бокалам, выпил с ними за «великий и веселый Париж» и самолично обслужил их.
 Наступил вечер. Когда веселая, чуть захмелевшая от выпитого отменного вина компания вышла на улицу, как раз зажглись фонари. Многочисленные кафе и ресторанчики высветились разноцветными фонариками, за столиками, выставленными прямо на улицу, сидела, казалось, вся молодежь Парижа, которая, никого и ничего не стесняясь, пила, ела, курила и громко разговаривала. Некоторые парочки, нимало не смущаясь,  обнимались и целовались на глазах у всех.
Видя, как вся эта вакханалия  заинтересовала русскую пару, Вольдемар  заметил, что те, должно быть, не были еще на Монмартре, где нравы куда свободнее и непринужденнее. А Лизетта пообещала завтра же свести их в «Мулен руж» - «самое веселое место на земле», как она выразилась.
- Я слышала, что это - одно из самых непристойных мест на земле, там полуголые девицы танцуют канкан - какой-то дикий танец.
- Лизонька, наши цыгане тоже танцуют достаточно вольные танцы в ресторации…
- Но приличная публика туда не ходит…
- Ну, если ты считаешь наших офицеров, да и меня тоже – неприличными людьми…
- Ах,  значит, ты тоже посещаешь всякие там сомнительные заведения…
- Пока я был холост, не мог же я сидеть в казарме или  у матушкиной юбки…
- Друзья, друзья, откуда вы приехали? Лиза, вы никогда не были в кафе-шантане? В России это, возможно, и не совсем пристало мадемуазель из приличной семьи, у нас, надо полагать, то же, но здесь в Париже с мужем вам необходимо увидеть все своими глазами, иначе, зачем же сюда приезжать?!
- Музеи, храмы, театры, концертные залы…
- Но, Лиза, если все, что вы рассказывали о Петербурге и Москве, - правда, этого и там хватает…
- И злачных мест там тоже хватает, Вольдемар, уверяю вас. Только великосветские дамы и, уж тем более, девицы там не бывают, и считается, что не знают о них.
- Какое лицемерие…
- Ну, почему же? Это правила приличия, особенности российской жизни.
- Правду матушка говорила, что европейские столицы погрязли в грехе.
- Лиза, Владимир, у нас тоже когда-то все эти заведения считались непристойными. Да и сейчас буржуа и  аристократы, которые, впрочем, и не живут в Париже, как, например, родители Лизетты,  оберегают своих родных женщин, особенно, дочерей, от «пагубного влияния греховного города». Но, что поделаешь, если Париж превратился в город наслаждений, за этим сюда и едут со всех концов света. Впрочем, люди здесь и учатся, и работают, но, признаться, без развлечений наш город немыслим.
- Ну, конечно, Лизонька. Мы же приехали развлекаться, вот и посмотрим, как это делают в Европе. Вернемся  домой и заживем, как у нас принято. Ты же не первый раз в Европе, в том же  Париже, но такого города, естественно, папенька с маменькой вам с Соней не показывали.
- Ты думаешь, что мне следует все это увидеть?
- Ну, конечно. Владимир прав, и вам, Лиза, необходимо расширить свой кругозор. Вы же - современная женщина. Уверяю вас, мир меняется и очень быстро. Нравы нового века не очень-то принимаются нашими родителями – это, увы, и для меня знакомо, ведь я тоже воспитывалась дома, фактически, взаперти, пока мы с Вольдемаром не поженились и он не увез меня, – но мы-то молоды и, уверена, будем жить совсем в другом мире. Что-то не хочется мне обратно, в этот пыльный, старый мир, в этот замок предков, так любимый моими родителями.
- Вы меня не убедили, но любопытство разожгли. Раз муж мой не возражает, я согласна.
- Ты у меня – прелесть!
Так, незаметно за разговорами, молодые люди подошли к  2-х этажному дому с высоченной крышей на небольшой площади, в центре которой возвышался  старый католический собор. В дом вели две двери, несмотря на то, что он был очень узким, и зажат со всех сторон такими же небольшими домами. Одна – почти парадная, солидная, дубовая, другая – небольшая,  ведущая в полуподвальное помещение. Над этой дверью Лиза и Владимир увидели  подсвеченную вывеску: Антиквариат от мадам Девосей. Они с удивлением переглянулись, но вынуждены были пройти вслед за Лизеттой и Вольдемаром, которые гостеприимно распахнули дубовую дверь и  ждали, когда они войдут в нее. Довольно большая прихожая, обшитая тем же солидным дубом, была мало освещена, в ней было тоже две двери, одна – поменьше, запертая, другая – побольше, раскрытая, за ней виднелась деревянная лестница, по которой и стали подниматься молодые люди. На 2-ом этаже была расположена лишь одна дверь, обитая кремовой кожей, дальше лестница сужалась и закручивалась, ведя, по-видимому, на чердак, или в мансарду. Еще на 2-ом этаже они услышали гул голосов, чье-то пение, звуки фортепиано. На небольшой площадке  перед дверью на мансарду  двое молодых людей курили папиросы и пытались разговаривать, но из-за полуоткрытой двери шел такой шум, что они  не слышали друг друга. Беседа явно не клеилась.
 Увидев людей,  поднимающихся  по лестнице, один из мужчин, коротышка-брюнет с длинными волосами, весьма экспрессивно встряхнул руками и прокричал:
   -  Сказано было в 9 прийти, а они - и не спешат. Мы уже все съели, а вот винцо найдется, как всегда. Да вы не одни, как я вижу. Всегда рад новым знакомым. Проходите, пожалуйста. Сейчас я попытаюсь навести некоторую тишину, чтобы познакомиться и представить вам моих друзей и подруг. Эжен, пойди, успокой Катрин, хватит уж ей терзать инструмент. Она приревновала тебя к Софи, и пока ты не поцелуешь ее, будет играть Шопена.      
- Ты путаешь мне все карты, Мишель, сегодня я решил, что Софи мне интереснее, чем вечно тоскующая о чем-то Катрин.
- Не капризничай, Эжен, и сделай так, чтобы все твои девицы были довольны. Я знаю, что ты это умеешь.
- Как скажете, дорогой друг, - и польщенный,  весьма привлекательный блондин
вошел в комнату, деликатно прикрыв за собой двери.
Когда на плохо освещенной маленькой площадке столпились все пятеро, хозяин и гости, произошло некоторое замешательство, но Мишель, обхватив Лизетту и Вольдемара за плечи, весело улыбнулся:
- Ну, знакомьте меня с красавицей и ее спутником. Давненько не писал я  славянского лица…
- Ну, и глаз у тебя, Мишель! Позволь представить тебе наших новых знакомых из России. Лиза и Владимир – из самого Петербурга.
- Рад, очень рад. Мишель Рено, художник. Признаюсь,  мечтаю побывать в вашей стране, о которой немало наслышан.
Лиза  в знак приветствия сделала книксен, а Владимир протянул Мишелю руку и  представился:
- Князь Владимир Пущин, моя жена Елизавета.
- Как, вы еще и князь, Владимир?!
- Волдемар, я не хотел смущать вас своим титулом. Здесь, в Париже, это не имеет никакого значения.
- Ну, не скажите! Моя Лизон тоже - урожденная графиня де ла Пульдю, и я, не скрою, очень этим горжусь.
- А я вот нисколько этим не горжусь  и рада, что теперь зовусь мадам Шату.
- Друзья мои, давайте продолжим разговор в моих апартаментах. Мои гости, кажется, угомонились, должно быть, заинтригованы вашим появлением и ждут нас. Лиза, разрешите предложить вам руку? Владимир, я должен, я просто обязан войти  под руку с вашей женой. Это  сразит всех наповал. Ведь там собралась целая толпа художников, и вся эта толпа больше всего на свете ценит женскую красоту. А ваша жена – идеал этой красоты!
Владимир снисходительно усмехнулся и предложил свою руку Лизетте, Мишель галантно и осторожно взял под руку смущенную Лизу, Вольдемар картинно распахнул двери,  и вся компания вошла в большую ярко освещенную комнату с высокими косыми потолками.         
В довольно узком, но длинном помещении было людно, но не тесно. По невысоким стенам там и сям были развешены картины; по левую сторону стоял не то стол, не то просто козлы, накрытые не очень чистой скатертью, на которой в беспорядке стояли бутылки, бокалы, блюда с какой-то снедью и несколько подсвечников с горящими свечами; в дальнем конце студии выделялась ярким  пятном расписная ширма, за которой виднелись старый кожаный диван и несколько мольбертов; маленькое черное старенькое пианино притулилось у  правой стены; стулья, табуреты и пара старых кресел, стоящих кое-как по всей студии, были заняты весьма живописной публикой; несколько маленьких витражных окон в причудливом потолке были распахнуты настежь, и легкий ветерок гулял по огромной комнате, как ему хотелось.
Пара десятков глаз смотрело на торжественный вход хозяина и новых гостей, почему-то стало очень тихо, и слышно было только шуршание крылышек ночных бабочек, вьющихся под потолком у маленьких тускло горящих плафонов.
- Знакомьтесь, друзья. Многие из вас знают Вольдемара и его милую жену Лизетту, а вот эту красавицу и ее супруга я хочу вам представить особо: князь и княгиня Пущины. Владимир и Лиза приехали из России, из Петербурга.
Заговорили все разом, мужчины подходили знакомиться с Владимиром, дамы окружили Лизу, кто-то наливал в бокалы вино и разносил его, предлагая желающим, Мишель уселся за пианино и стал наигрывать что-то бравурное. Поначалу несколько растерявшиеся от столь бурного приема молодожены держались сковано, но атмосфера неподдельного дружелюбия, простота в отношениях и выпитое вино раскрепостили обоих русских и, окруженные вниманием, они легко влились в это пестрое сообщество. Много говорили, отвечали на вопросы, танцевали, Лизонька пела, аккомпанируя себе на несколько расстроенном пианино. Вольдемар и Лизетта, гордые сделанным сюрпризом, рассказывали всем желающим, как они познакомились с русскими гостями, как много интересного они узнали от них о России, о царском дворе, о Петербурге и Москве. Мишель сел за мольберт и наскоро набрасывал эскизы, кося пронзительно черными глазами на сидящую за фортепиано Лизу. Пара симпатичных девиц атаковали Владимира, подливая ему в бокал вино и с любопытством выспрашивая у него об отношениях в русских семьях.
Ночь прошла удивительно быстро, и Пущины даже не заметили, как небо в окнах посветлело, новые знакомые стали понемногу расходиться, при прощании беря у Владимира и Лизы обещание увидеться вновь: слишком многое еще хотелось услышать любознательным молодым парижанам от юной пары. Уставшая Лиза вольно раскинулась в кресле, Мишель показывал ей свои наброски, сидя перед ней на полу, Вольдемар и Владимир о чем-то тихо беседовали, стоя у живописно растерзанного стола, Лизетта уносила грязные бокалы куда-то за ширму.
Потом Лизетта подошла к Вольдемару и что-то шепнула ему на ухо, тот, словно очнувшись,
посмотрел вокруг, кивнул головой и сказал:
- Я пойду, возьму экипаж, пора по домам. Моя милая жена выразила желание отдохнуть, да и Лиза, я вижу, совсем – без сил.
- Только не авто, я не выдержу сейчас этой невозможной тряски, - почти прошептала Лиза.
Мишель, будто вспомнив вдруг, что именно  он - хозяин, не слова не говоря, выразительно выставил ладонь и почти выбежал из комнаты.
- Сейчас экипаж будет подан, он знает, куда бежать, - и Лизетта расслабленно опустилась в кресло рядом с Лизой, Владимир стал рассматривать рисунки Мишеля, небрежно брошенные тем на стол.
- Очень выразительно. Мишель  - хороший художник.
- Да, у него есть будущее. Уже год, как он начал продавать свои картины, поэтому и смог снять эту мансарду у мадам Девосей.
- У мадам Девосей? Удивительно, как тесен мир! Мы знаем ее сына, можно сказать, хорошо знаем, он вхож в дом моей матери.
- Вот это уже интересно! И что же он делает в Петербурге?
- Служит во французском посольстве. Он уже давно в России, хотя и очень молод, раньше он служил в консульстве в Пскове. Прекрасно говорит по-русски, картинно хорош собой, всех сумел очаровать.
- Не знал, что у этой старухи, отнюдь не красавицы,  - правда, Лизетта? - красивый, молодой и такой умный отпрыск!
- Прекрасный молодой человек, мы с ним приятельствуем. Кстати, он  окончил курс в вашем университете. Надо бы зайти к мадам Девосей, представиться, передать привет от Анри. Мы его видели неделю назад, перед самым отъездом, обедали вместе на императорской яхте.
- Где?!
- В Петергофе, катались по Финскому заливу.
- Но почему на императорской яхте? Что, и сам Государь там был?
- Ну, нет. У Его величества сын болен, и они с Ее величеством не были у нас на свадьбе, они пока не выезжают из Царского села. Наш родственник князь Барятинский, постельничий Его величества, на следующий день после нашего венчания устроил обед по этому случаю на яхте Его величества, с его соизволения, конечно.
- Боже правый! Лизетта, ты только послушай, мы теперь знакомы с самыми знатными аристократами России!
- Вольдемар, прекратите! Вы же сами говорили, что здесь, в Париже, в республиканской Франции все это не имеет никакого значения.
- Не скажите, Владимир! Высокородное происхождение имеет значение всегда и везде!
- Ох, Владимир! Нашел время, когда вспомнить о венчании, об обеде на яхте! Я так спать хочу, что готова уснуть прямо здесь на этом диване.
- Ну, Лизонька, потерпи еще немного.
- Бедная девочка, вот оно – высокое происхождение и тонкое воспитание! Конечно, наша безумная компания совсем вымотала ее. Я читала, у них в России  такие безумства в ночи не приветствуются, особенно среди высшего общества.
- Лизетта, ты тоже  - аристократка.
- Вольдемар, я, прежде всего, - студентка Сорбонны, да еще и твоя жена. Пришлось стать сильной и выносливой. А вот и Мишель!
- Экипаж подан, можно ехать. Разрешите, Лиза, я поддержу вас. Я хорошо знаю свою коварную лестницу, и не дам вам упасть.
И все пятеро стали спускаться по лестнице к ожидающему их экипажу. В Латинском квартале было еще тихо, хотя утреннее солнце уже выглядывало из-за резных шпилей величественного собора.    
Садясь в пролетку, Владимир обратил внимание на вывеску антиквариата:
- Да, обязательно надо навестить мадам Девосей.
- Вы правы, Владимир. У моей хозяйки есть неплохие вещички, умеет старушка найти настоящую старину. Хотя характер у нее препаршивый, скряга, со мной разговаривает сквозь зубы и ни разу к себе не пригласила, и за жилье дерет с меня в три шкуры. 
- Ты не понял, Мишель! Владимир и Лиза хорошо знают ее сына, он живет в Петербурге и вхож в их дом.
- Вот так сюрприз! Надо будет сегодня сказать мадам, что я познакомился с друзьями ее сына из России,  может быть, снизит мне плату за квартиру, -  пошутил Мишель.
- Друг мой, прошу вас пока ничего не говорить мадам Девосей о нас. Мы с Лизой хотим ей сделать сюрприз, пусть для нее это будет приятной неожиданностью, да и сувенир какой-нибудь ей преподнесем. Лиза захватила с собой пару милых вещиц, сделанных нашими русскими умельцами.
- Ваше желание  - для меня закон. А уж потом я попытаюсь с ней наладить отношения, вы ведь поможете мне? До скорой встречи, друзья. Вольдемар, я надеюсь, что я еще увижу мадам и месье Пущиных? Ты обещаешь?
- Обещаю! Только дай нам, наконец, уехать. Наши дамы еле на ногах держатся. Это тебе – крестьянину – все нипочем!
- Прощайте, прощайте! До скорой встречи!
Пролетка, запряженная мощным конем,  наконец, тронулась. И через три четверти часа чета Пущиных добралась до своей гостиницы, высадив по дороге супругов Шату около их дома.
- Соня была бы в восторге от этой ночи!
- А тебе не понравилось, дорогая?
- Хорошие люди и, должно быть, умные и талантливые, но очень уж громкие и пьют вина, по-моему, слишком много.
- Ну, конечно же, попасть вот так сразу в  развеселую богемную компанию, тебе, скромно просидевшей свой девичий век у материной юбки!  Это я с солдатами пообвык, да и офицеры в полку - не все из нашего круга. Придется  и тебе привыкать!
- Мне  и сегодня этого хватило, дорогой. Встретимся с ними еще раз и поедем дальше.
- Ну, как хочешь, любовь моя. Зайдем к матери Анри, посмотрим на ее коллекцию, может быть, купим что-нибудь. Проедемся на кораблике по ночной Сене, Мишель обещал все устроить, поужинаем с нашими новыми знакомыми,  и двинемся дальше.
- В Рим обязательно надо заехать. Мне там понравилось, когда мы с папенькой и маменькой ездили туда 5 лет назад – не город, а настоящий музей!
- Спи, родная моя, а то весь день зря пропадет, ведь уже шесть часов утра. Смотри, через 5 часов разбужу.
- Сам не проспи, муженек!
И быстро раздевшись и накинув ночной наряд, Лиза нырнула в широченную гостиничную кровать, небрежно, уже с закрытыми глазами поцеловала мужа куда-то в усы,  завернулась в легкое покрывало и мгновенно уснула. Владимир прилег рядом, нежно провел рукой по волосам  жены и, глядя ей в затылок, прошептал:
- Как я счастлив, что именно ты – моя жена, Лизонька. Как-то не по нутру мне эти эмансипэ.
И сам не заметил, как уснул.



     Когда Владимир проснулся, он с удивлением увидел, что лежит на постели одетым. Сквозь тяжелые занавеси на больших французских окнах проглядывало солнце, стоящее в зените. Явно не выспавшийся и очень недовольный собой, молодой князь медленно встал, потянулся и посмотрел на неприбранную кровать. Она была пуста. Его юная жена, должно быть, уже давно встала, привела себя в порядок, что поначалу  без горничной давалось ей с трудом, и пила кофий в гостиной. Заглянув в шкаф, Владимир достал оттуда светлый костюм, положил его на  постель и устремился в ванную комнату, чтобы, подобно жене, привести себя в должный порядок.
Через полчаса, окончив  свой туалет и вновь придя в хорошее расположение духа, Владимир вышел в гостиную и с удивлением увидел, что комната пуста, никаких приборов на столе нет, а на зеленой бархатной скатерти лежит листок бумаги.
«Дорогой мой муженек! Слишком долго спишь. Я решила, что в Париже это вполне благопристойно, и поэтому отправляюсь погулять по нему одна. Погода прекрасная. Скоро буду. Закажи себе завтрак. Целую тебя. Твоя жена. Ах, как приятно это писать!»
«Сумасбродка! Действительно,  этот сумасшедший город всех сводит с ума! – недовольно произнес про себя Владимир, позвонил в колокольчик, приказал вошедшей горничной принести себе завтрак, раздвинул шторы и уставился в окно, любуясь видом на Сену.
Прошел и час, и два, а Лизы все не было. Горничная убрала постель, вынесла остатки завтрака, а Владимир никак не мог найти себе места, мечась по гостиничным апартаментам. Наконец, он спустился вниз, спросил у портье, когда его жена покинула гостиницу, и, выяснив, что мадам ушла часа 4 назад, совсем запаниковал: Лиза всегда была обязательна и даже несколько педантична, раз обещала быть скоро, то давно должна была придти. Он сел, было, в фойе и стал просматривать газеты, но через 15 минут вновь вскочил и бросился на улицу. Затем вернулся, сказал портье, чтобы жена, когда придет, ждала его в их покоях, и вновь стремительно вышел. Портье недоуменно смотрел ему в след: всегда такой спокойный русский аристократ был на себя не похож.
Владимир пометался по улице Монтеня, вышел на Елисейские поля, заглядывая во все кафе и рестораны на своем пути, вернулся в гостиницу и узнав у портье, что жена его так и не возвратилась,  вновь выбежал, взял  экипаж и отправился к супругам Шату, которые должны были уже возвратиться  из университета. Было уже шесть часов пополудни, а вчера молодые люди договорились встретиться у парижан в 7 часов,  чтобы вместе провести вечер.
Не помня себя, Владимир расплатился с возницей, который привез его к дому Шату, на одном дыхании взбежал по винтовой лестнице и без стука ворвался в скромное жилище студентов. Волдемар и Лизетта сидели за своим маленьким столиком и пили, по обыкновению, вечерний кофе. Каждый листал какие-то бумаги, должно быть, конспекты лекций. Увидев взъерошенного, на себя не похожего Владимира, Волдемар вскочил и уронил с колен свои бумаги, а Лизетта чуть не пролила на себя кофе из чашки, которую держала в руке.               
- Лиза пропала. Ушла утром в 11 часов, и не пришла. Я спал, ничего не видел и не слышал. Все проспал, Господи!
- Сядьте, Владимир, успокойтесь и расскажите, что случилось. Мы не понимаем, ведь вы говорите по-русски, бедный.
- Ах, да, простите. Я совершенно выбит из седла, как у нас говорят, себя не помню.
-
- Сядьте, выпейте кофе и расскажите, что случилось.
- Кофе не хочу, если есть, дайте воды, в горле пересохло. Лиза пропала, ушла утром, как она написала, погулять, и пропала, до сих пор не появилась. Куда мне обратится, я не знаю. Только вы и можете мне помочь! – выпалил, наконец, по-французски Владимир и без сил упал в кресло.
Лизетта подала ему напиться, а Вольдемар нахмурился и задумался. В комнате установилась тяжелая тишина, только из окон слышался перестук копыт и крики мальчишек-газетчиков. Потом они услышали, как кто-то поднимается по лестнице, и к ним ввалился запыхавшийся Мишель:
- Я не опоздал? Ох, как кофе пахнет, дадите? Что это вы сидите тут, как на похоронах, а Лиза где же? Учтите, без нее я никуда не пойду. Да, месье, я влюбился в вашу жену, но не волнуйтесь, - романтически, платонически, как художник… Но что же вы молчите?
- Тише, Мишель, не кричи так. Лиза пропала. Ушла утром из гостиницы и до сих пор не пришла обратно.
- Что!? А вы-то, муженек, куда смотрели?
- Он спал после ночной пирушки, ты же сам  и утомил нас своим гостеприимством. Мы с Лизеттой даже в университет не пошли, спали до 3-х.
- Я же и виноват…
- Вольдемар, Мишель, прекратите! Давайте лучше думать, куда она могла деться. Может быть, в Лувр пошла, да и увлеклась так, что и о времени забыла?
- Мы уже были в Лувре, целый день там провели. Больше не собирались туда. Она же знает, что сегодня мы с вами договаривались по Монмартру погулять, по Сене на кораблике собирались проехать, поужинать на воде. Она так этого хотела...
- Ну, да. Я уже  договорился со знакомым шкипером, он будет ждать нас в 11 вечера  на пристани у собора Нотр Дам. И ужин на суденышке накроют. Целый день этим занимался, даже  зайти домой, чтобы переодеться,  не успел.  Эжен с Катрин тоже должны подойти…
- Боже мой, что же делать?!  Я совершенно разбит, ничего не соображаю…
- Владимир, возьмите себя в руки, вы же мужчина! Найдем мы вашу красавицу, не в джунглях находимся. Лизетта, вы с Владимиром едете в их гостиницу и ждете нас там. Мы с Вольдемаром пойдем в жандармерию, только захватим с собой Эжена, у него дядя – какой-то большой чин в Латинском предместьи.
- Да, да, правильно, Мишель, надо ехать в гостиницу, может быть, Лиза уже давно там…
- Как называется ваша гостиница? Там ведь есть телефон, должно быть, у портье, будем звонить из жандармерии…
- «У Манон», кажется…
- Хорошая гостиница, маленькая, но дорогая, на улице Монтеня. Я там фойе расписывал, знаете ли… И телефон там есть, я видел…
- Пойдемте, Владимир, все будет хорошо, я уверена.
И подхватив под руку вялого Владимира, Лизетта повела его к выходу, вслед за ними стали спускаться по лестнице и Вольдемар с Мишелем. Поиски юной русской красавицы начались.


                Г Л А В А 16 

Несмотря на то, что уже к ночи на ноги была поднята вся полиция Латинского предместья и допрошено  множество людей, могущих быть как-то причастными к исчезновению Лизы, результатов это не принесло. К счастью, у Владимира нашлась маленькая фотография Лизы, и вскоре все жандармы Латинского квартала получили приметы  исчезнувшей женщины. Новые знакомые молодой четы, знавшие Лизу в лицо, также занялись ее поисками. Но к утру стало ясно, что все эти действия ни к чему не привели. Пришлось обратиться в Парижский департамент полиции, и весь следующий день поиски велись уже по всему Парижу.
При Владимире безотлучно находилась Лизетта, делая все возможное, чтобы тот не сошел с ума от горя и  гложущего его чувства вины.
 Телефон в гостинице звонил постоянно, в фойе дежурил жандарм, но все было напрасно: Лиза как сквозь землю провалилась. Владимир не спал, не ел и все время порывался куда-то бежать, Лизетта в трудом удерживала несчастного мужа в гостинице. Днем  совсем обесилевшую Лизетту   заменил Вольдемар. Он каким-то непостижимым образом заставил Владимира выпить  с ним бутылку Бордо, а потом силком уложил  на кровать. Как ни странно, Владимир сразу же заснул мертвецким сном.   
Он все еще спал, когда вечером в фойе маленькой гостиницы появилась странная процессия: двое мужчин, а это были Мишель и Эжен,  внесли беспамятную Лизу, вслед как-то скорбно и  тихо вошли Лизетта, Катрин и еще несколько молодых людей явно богемного вида. Портье, никогда не видевший в своей гостинице столь экзотическую публику, запротестовал, было, но дежуривший жандарм, сделав тому знак помолчать, спросил:
  -      Господа, это что же, пропавшая женщина,  русская княгиня? И где же вы ее нашли в таком состоянии?   
Заговорили все сразу, но Мишель каким-то звериным рыком заставил их замолчать и обратился к представителю закона:
- Сейчас вам все объяснят, но разрешите нам занести мадам в ее апартаменты, и надо срочно вызвать врача, она – в глубоком обмороке. 
- Да, да, конечно. Портье, срочно позовите врача, а вы несите мадам к мужу, месье Шату недавно удалось немного успокоить его. А я позвоню в жандармерию и отменю поиски. Вы уверены, господа, что это именно мадам Пущина?
- Несомненно. Только надо провести расследование случившегося.
- В этом не сомневайтесь, мы знаем свои обязанности.
Мишель и Эжен понесли Лизу наверх, за ними пошла и Лизетта, а остальные обступили жандарма и наперебой стали рассказывать ему, где и когда они нашли русскую.
Когда Лизу бережно положили на кровать,  Лизетта попыталась привести ее в чувство холодным компрессом, но это ни к чему не привело. Вольдемар осторожно стал будить Владимира. Когда тот  вскочил и увидел свою жену, то не сразу понял, что она находится в обмороке, и  хотел, было, заключить ее в свои объятия. Мишель и Вольдемар еле удержали его:
- Владимир, тише, не буяньте, Лиза не совсем здорова.
- Не беспокойтесь, она жива, но в обмороке. Врача уже вызвали, он сейчас будет здесь.
- Что с ней, что? Ее покалечили, били?
- С ней внешне все в порядке, даже ридикюль с деньгами при ней. Мы нашли ее час назад в соборе около моего дома. Странно, как она попала туда? Клянусь, ни вчера, ни сегодня утром ее там не было, вокруг все были оповещены о том, что пропала молодая русская женщина. Аббат  еще утром сказал, что такой дамы он не видел у себя в соборе, когда его допрашивали жандармы, и он даже обратился с амвона к своим прихожанам с просьбой, чтобы они сразу же сказали ему, если увидят женщину с такими-то приметами, и объяснил с какими. И вот перед вечерней службой к нему подошел органист и сказал, что на одной из дальних скамеек лежит молодая дама, похожая на ту, о которой их спрашивали. Вызвали жандармов, кто-то из моих знакомых нашел меня, и вот – мы здесь.
В это время кто-то постучался в дверь, и без приглашения в комнаты быстро вошел врач.
- Где больная? Мне все объяснили внизу, попрошу всех выйти из спальни, мадемуазель прошу остаться, вдруг мне что-нибудь понадобиться, да и раздеть  мадам необходимо для осмотра.
Владимир, было, запротестовал, но мужчины взяли его под руки и вывели в гостиную, закрыв двери в спальню.
Через полчаса врач вышел к ним.
- Все не так плохо, как казалось вначале, но ей вкалывали какое-то сильное наркотическое вещество, какое, когда и сколько,  не могу сказать, поэтому я не знаю, когда она придет в себя. Никаких повреждений на ее теле нет, кроме следов от уколов, никакому насилию она не подвергалась, организм молодой, сильный, здоровый, жить будет, но о последствиях говорить рано. Более или менее все будет понятно, когда она очнется. Мадам Лизетта останется с ней, и поможет, когда понадобиться, вы же не беспокойте больную. Муж может остаться здесь, а всех остальных прошу уйти. Я живу рядом, у меня есть телефон, и как только ей станет лучше, или, не дай Бог, хуже, телефонируйте в любое время, я сейчас же приду.
- Я должен видеть ее…
- Владимир, я останусь с вами, и как только Лиза очнется, Лизетта вас позовет. А пока я закажу ужин, вы должны, наконец, что-нибудь съесть, впереди еще одна бессонная ночь, и силы вам понадобятся.
- Очень здравая мысль. Вы, молодой человек, выглядите весьма неважно, а ваша жена должна увидеть, когда очнется, рядом с собой внимательного, спокойного и сильного человека. Это убедит ее, что все плохое позади. Мы  не знаем, что же все-таки с ней произошло, и надо уверить ее своим видом и поведением, что ничего ужасного. Такие же указания получила и мадам, находящаяся рядом с ней. Или, может быть, прислать сиделку?
- Пока не надо, месье. Благодарю вас, вы несколько успокоили меня, но все равно, я ничего не понимаю…
- Все разъяснится, надеюсь, когда мадам придет в себя. Жандармерия, конечно, захочет, как можно скорее, расспросить больную, но я постараюсь убедить их на сутки оставить ее в покое  и оградить от волнений. Так что, приведите себя в порядок и успокойтесь, насколько это возможно. Или, может быть, вам пилюли какие-нибудь успокоительные дать?             
- Благодарю вас еще раз, доктор. Обещаю, что жена увидит меня в ровном расположении духа. Я уже взял себя в руки, раз моя жена здесь, со мной, и никаких ужасных последствий вы не наблюдаете…
- Успокаиваться рано, но и напрасных волнений не нужно, месье. До свидания. Скоро увидимся. Господа, пойдемте, там, в фойе нас  ожидает жандармское начальство, ему  не терпится узнать, что же здесь происходит и каково состояние потерпевшей. 
Выказав Владимиру свое дружеское расположение и поддержку рукопожатиями и похлопываниями по плечу, Мишель и Эжен вышли вслед за доктором.
Лизетта, видимо, услышав, что в гостиной стало тихо, вышла и тихо сказала:
- Лиза спит. Доктор сделал ей укол, и теперь она не в обмороке, а  спокойно спит, во всяком случае, выглядит она намного лучше, живее. Можете посмотреть на нее, Владимир, только тихо и недолго.
- А я пока закажу ужин сюда на всех нас.
- Да, да, Волдемар, прошу вас, распоряжайтесь, а то мне все еще не по себе.
И Владимир вошел в спальню. Лизонька спала, ее волосы были спутаны, лицо бледно, она была похожа на маленькую  больную девочку. У Владимира защемило сердце, и он поклялся себе, что, как только Лиза придет в себя, он увезет ее домой, в Петербург, к родным и друзьям, чтобы она как можно скорее забыла все, что произошло с ней в этой ужасной Европе.


 
-               
-    
 
     Только в полдень на следующий день Лиза, наконец, открыла глаза и сразу же тихо заплакала. Испуганная Лизетта, не спавшая уже вторые сутки, хриплым  от усталости голосом позвала Владимира. Он дремал в кресле в гостиной, бывший все это время с ним Вольдемар куда-то вышел. Владимир вскочил и быстро прошел в спальную. Увидев мужа, Лиза с трудом подняла руки ему навстречу и, когда он сел рядом и обнял ее, уткнулась ему в плечо и заплакала уже навзрыд. Лизетта, не закрывая двери, вышла в гостиную и без сил упала в кресло,  при этом чутко прислушиваясь к разговору в другой комнате. Но супруги говорили не только тихо, но и по-русски.
- Лизонька, Лизонька, не плачь, ты – со мной, я больше никуда тебя не отпущу, всегда буду рядом. Успокойся, родная моя, мы скоро домой поедем. Бог с ней, с этой Европой. Тише, тише, вот, выпей воды. Девочка моя, красавица, не рви мне сердце, не плачь так.
- Какая я сейчас красавица?! Не умытая, не причесанная! Не смотри на меня.
- Ты – самая красивая для меня, как была, так и осталась. Как ты сейчас себя чувствуешь, ты можешь рассказать, что с тобой произошло?
- Володенька, у меня почему-то все кости ломит, и я не помню, как очутилась здесь, с тобой, все в каком-то тумане. Действительно, я совсем не помню, как дошла до гостиницы, чувствую себя совсем разбитой, такое впечатление, что я не видела тебя несколько дней, а еще день, светло, значит, я не заблудилась и вовремя пришла. Не помню даже, как разделась и в постель легла.
- Это Лизетта тебя раздела…
- Значит, мне не привиделось, когда я проснулась, что рядом сидела Лизетта. Боже мой, как стыдно. Я проснулась и сразу же разревелась, как простушка. Вы, что, ждете, когда мы можем отправиться на прогулку, а я так непозволительно долго спала? Но, дорогой, у меня почему-то совсем нет сил, я, наверное, не смогу с вами пойти. Я еще посплю, а ты иди, иди…
- Лиза, милая, я не хочу тебя пугать, но тебя не было дома почти 2 дня, а вчера вечером тебя бесчувственную нашли неподалеку от дома Мишеля, в католическом соборе. Ты ушла из дома позавчера утром!
- Что?!
- Я думал, что сойду с ума, когда ты не пришла ни через час, ни через 5 часов. Где же ты провела ночь и целый следующий день? Вся полиция Парижа искала тебя, а нашли наши новые друзья, когда им священник сообщил, что какая-то молодая дама лежит без чувств на скамье в его соборе.
- В каком соборе, я ничего не помню? Что со мной было, как я туда попала, где я была два дня? Не знаю, ничего не знаю…
И Лизонька снова заплакала, теперь уже совсем тихо и как-то безнадежно. Владимир  совсем растерялся, и только сильнее и сильнее прижимал к себе жену.
- Мне больно, милый, ты сломаешь мне кости, а они и так как чужие, болят и ноют. Я раньше и не чувствовала, что они у меня есть…
Владимир испуганно отпрянул и беспомощно оглянулся на легкий шум в гостиной. Это пришел Волдемар, за ним лакей  ввез сервированный столик с завтраком, а Лизетта шепотом объявила мужу, что у них хорошие новости: Лиза пришла в себя.
- Ей срочно надо поесть. Кто ж знает, сколько времени она не ела. Она что-нибудь говорит, где была, что делала?
- Они говорят по-русски, она все время плачет. Я тоже совсем без сил…
- Выпей  пока кофе, я уже позавтракал в кафе. Владимир, Лиза, горячий кофе прибыл, можно подкрепиться…
- Несите его сюда, Вольдемар…
- Нет, нет, это неприлично, посторонний мужчина, а я не прибрана, принеси сам. Я, действительно, чувствую себя несколько голодной.
- Сейчас, сейчас, дорогая.
И Владимир стремглав бросился в гостиную, схватил поднос и понес его Лизе. Лизонька пригубила кофе, откусила кусочек круассона, попыталась все это проглотить, но закашлялась и упала на подушки.
- Не могу, ничего не могу проглотить… Что со мной, Володя? Что со мной сделали? Я боюсь… - и Лиза опять тихо заплакала.
- Сейчас мы доктора позовем, все будет хорошо, Лизонька, не плачь…
Волдемар и Лизетта, наблюдавшие эту картину из гостиной, переглянулись, все еще ничего не понимая. Вышедший к ним Владимир попросил Вольдемара  позвонить врачу и пригласить его как можно скорее придти сюда.
- И не говорите никому, что Лиза пришла в себя. Ей сейчас не выдержать ни расспросов, ни чужого присутствия. Пусть сначала доктор осмотрит ее и скажет, что ей сейчас можно делать, а чего нельзя. Могу сказать только, что она ничего не помнит, она думала, проснувшись, что сегодня все еще 3 июня, а не 5-е.
- Какой ужас!
- Да.да, я сейчас же приведу врача, не беспокойтесь, Владимир. Идите к Лизе, пусть Лизетта попробует напоить ее хотя бы водой. Девочка моя, возьми себя в руки, не надо показывать Лизе, что с ней что-то не так, попытайся чем-то отвлечь ее, хотя бы расчеши ее, отведи, если она сможет встать, в ванную комнату.
- Ты прав, муж мой. Попытаюсь быть невозмутимой, как будто все идет, как надо.
Вольдемар поспешил вниз, к портье, к телефону. Лизетта,  шепотом приказав совсем потерявшемуся Владимиру позавтракать,  пошла в спальню, чуть прикрыв за собой двери.
 -    Ну, вот вы и пришли в себя, Лиза. Мы, конечно, очень волновались за вас, но  были уверены, что все будет хорошо. Не в русских же лесах  вы заблудились, моя дорогая. Они, я слышала, огромные и непроходимые, в них водятся дикие звери и ползают ядовитые змеи. Давайте, я вас расчешу сначала, а потом мы попробуем умыться… - плохо соображая, что она говорит, Лизетта, тем не менее, осторожно расчесывала спутавшиеся лизины волосы.   
Лиза, как ни странно, немного успокоилась, глаза ее высохли, с помощью Лизетты, она встала и прошла в ванную комнату. Затем Лизетта помогла ей переодеться   в чистый пеньюар, подобрать волосы и даже вывела ее в гостиную к Владимиру, который, чуть поев, пришел в себя и восторженно встретил жену, усадил ее в кресло и стал поить, как маленькую  с ложечки горячим очень сладким кофе со сливками. Говорили о погоде, которая сегодня была по-прежнему жаркой, о том, как Лизе идут пастельные тона. Лизетта заметила, якобы завидуя, что никакие болезни не портят цвета лизиного лица, чем вызвала даже некоторое подобие улыбки на ее губах. Владимир, выражаясь в основном восторженными междометиями, держал Лизу за руку, как будто боясь, что она снова сбежит.  Все старательно обходили тему ее исчезновения. Личико Лизы и в самом деле несколько порозовело, она даже сама уже пила кофе и немного поела.
Эту почти идиллию и застали  Вольдемар и врач.
- Мадам, разрешите осмотреть вас. Прошу пройти со мной в другую комнату. Господа, подождите нас здесь, и не волнуйтесь, месье, я вас позову, если потребуется.
Лиза встала, чуть покачнувшись, Владимир поддержал ее и повел в спальню, вслед за ними туда же пошел и доктор. Затем он выпроводил сопротивляющегося мужа и закрылся с больной.
Французы с любопытством стали расспрашивать Владимира, что же он узнал от жены, где она была столько времени, где ночевала? Но бедный муж и сам ничего не знал, как не знала, не помнила и его жена.
Осмотр продолжался довольно долго, около часа. Затем явно озадаченный чем-то доктор вышел в гостиную, плотно прикрыв за собой двери в спальню. Молча сел к столу, выпил стакан воды и, наконец, сказал нетерпеливо ожидающим его вердикта мужу и друзьям:
- Мне трудно сказать что-либо точно, для этого необходим консилиум нескольких врачей и готовые анализы, но недомогание юной дамы вызвано какими-то препаратами, которыми буквально напичкан ее организм. Сейчас я дал ей успокоительное, так как ее сердечко частит, пульс убыстрен, зрачки расширены. Ей нужны покой и забота. На вечер я приглашу нескольких своих коллег, чтобы они вынесли свой вердикт. Я взял у пациентки кровь и сейчас же исследую ее. Наверное, тогда можно будет сказать, чем отравлен организм мадам и, возможно, мы сообща найдем противоядие. Увы, месье, на лицо - преступление, и я вынужден буду сообщить об этом жандармам, пусть ищут виновных, но, будьте покойны, к ней я в ближайшее время никого не подпущу. Прошу ее без надобности не беспокоить, пусть с ней останется только муж, и не пытайтесь расспрашивать ее ни о чем. Ее амнезия непонятна, из ее памяти выпало более 2-х суток жизни, этот факт и более сильного человека выбьет из седла.  Мы с коллегами прибудем около 8-ми вечера. В средствах, я вижу, вы не стеснены, поэтому приглашу лучших врачей Парижа.
- Приглашайте всех, кого сочтете нужным, но моя жена должна быть здорова. Это – главное!               
- Мы - французы, парижане, сами в этом заинтересованы: преступник должен быть найден и наказан. Иначе – позор! Так измучить молодую даму, и, главное, зачем? Насилия-то никакого не было. Кроме следов от нескольких уколов в вену на обеих руках и непонятного укола под лопатку, -  ни одной царапины. Да ее даже не раздевали! Судя по всему, она так и пробыла в одном туалете все 2 дня. Ну, да ладно, пусть господа жандармы во всем этом детективе разбираются. А мне пора в лабораторию, исследовать кровь мадам. До вечера, месье.
      Мадам, месье,  пойдемте, там, внизу  вас с нетерпением ожидают пресса и власти.
    Месье русский пусть уж к ним не выходит, я скажу, что он тоже нездоров и ему
      необходим покой. И это, кстати,  - абсолютная истина.
- Только прессы нам и не хватало. Я сама еле держусь на ногах. 
- Ты сейчас же поедешь домой, а я уж как-нибудь с ними сам поговорю, тем более, что и Мишель, и Эжен там, внизу тоже ждут новостей, они мне помогут со всеми разобраться. Вечером мы будем снова в фойе вашей гостиницы, Владимир, мы вас не оставим, держитесь и крепитесь.
Все вышли. Наступила тишина. Минуту Владимир сидел, пытаясь расслабиться, с закрытыми глазами, потом встал, раскрыл окно и пошел к Лизе. Она лежала на спине, глаза ее бездумно смотрели в потолок, руки безвольно лежали поверх покрывала, но, когда он присел рядом и  взял ее за руку, она перевела взгляд на него, и в ее глазах Владимир увидел такую тоску, что ему стало страшно. Его милая, всегда спокойная и уравновешенная Лизонька явно пережила что-то такое, что изменило не только ее внешний вид, но перевернуло ее душу, испугало и сделало больной. И он поклялся себе: чтобы не произошло, он на всю жизнь связан со своей Лизой, и в радости, и в горе, и в болезни, и во здравии.   
- Я домой хочу. Увези меня отсюда, друг мой.
- Как только ты окрепнешь, мы сразу же поедем домой, в Россию.
- Только никому не говори, что со мной произошло. Все это так стыдно и неприлично, мы должны  скорее об этом забыть. Все непонятное неприлично, я так думаю. В приличном обществе все должно быть ясно и понятно, ведь, правда?
- Обещаю, что никто  не узнает, что тебе пришлось пережить, да и мне тоже. И не будем об этом больше говорить. Пока. Подумаем лучше, как мы будем обставлять наш дом в Петербурге.
- Вспомнила! Я ведь и ушла утром, чтобы подобрать кое-какие вещицы для нашего дома. Думала, тебе будет неинтересно бродить со мной по магазинам, думала, выберу, а потом вместе купим, что понравится. И кое-что, кстати, выбрала, чтобы потом тебе показать, и в лавочке мадам Девосей побывала, и две вазы и статую Дианы под Антик  для прихожей у нее высмотрела, правда, мадам куда-то спешила, я представилась, а она поблагодарила меня за сына, выразила надежду, что мы еще увидимся и ушла, со мной какая-то девица потом по магазину ходила.  Я сказала девушке, что мы еще придем с мужем и купим эти три вещи. Она повесила на них таблички «продано», после чего я вышла на улицу и вдруг услышала звуки органа. В соборе  играли Баха, я не выдержала и зашла послушать. Народу в соборе было мало, где-то впереди было занято несколько скамеек, я села сзади и слушала. Органная музыка – это божественно, милый. Я откинулась на спинку скамьи, и меня что-то укололо, но я не обратила на это внимания, так меня заворожила музыка, а потом… дальше я ничего не помню…
- Вот, значит, где и когда это случилось…
- Что случилось, милый?
- Не думай ни о чем, дорогая моя. Доктор сказал, что тебе надо больше спать, а вечером  тебя осмотрят несколько врачей, выпишут какие-нибудь порошки, и ты у нас сразу же выздоровеешь.
- Да, доктор сказал, что ему необходимо посоветоваться с другими врачами, и он просит моего разрешения показать меня им. Я разрешила. Так хочется поскорее встать на ноги. Какой же это медовый месяц, если я лежу больная?!
- Засни, до вечера еще далеко.
- А ты не уйдешь? Мне с тобой так спокойно и даже кажется, что ничего не болит.
- Нет, я прилягу рядом, и буду беречь твой сон. Я обещал больше никогда тебя не оставлять без присмотра, уже начал выполнять обещание.
- А как же твоя служба? – уже в полудреме спросила Лиза.
- А это будет уже дома, там не страшно, - нежно и как можно убедительнее ответил Владимир.
Скоро молодые супруги заснули и даже во сне держались за руки.


               

         Вечером трое врачей тщательно осмотрели больную. Анализ крови показал, что Лизе на протяжении нескольких часов вкалывали большие дозы морфина, и только молодой, здоровый организм позволил Лизе остаться в живых. А теперь ее кровь отравлена этим сильнодействующим препаратом, и ее ждет долгое и мучительное отвыкание от него. Малые дозы морфина ей будут необходимы еще очень долго, чтобы выдержать мучительные боли в суставах. Постоянное наблюдение врача, покой и внимание близких ей людей, возможно, через год исцелят княгиню и вернут ей  здоровье.
Выписав целую кипу рецептов, эскулапы, явно обескураженные, покинули больную. Владимир, оглушенный суровым приговором, без сил сидел в гостиной, бессмысленно перебирая оставленные докторами рецепты. Лиза опять спала, получив дозу морфина, введенную докторами. Что теперь делать, Владимир представлял плохо, мысли его путались.
Постучавшись, в комнаты тихо вошли Лизетта, Вольдемар и Мишель.
- Вот, рецепты…
- Мы все знаем, доктор отозвал нас в сторону и все рассказал. Объяснил, что обязан всю правду сообщить и жандармам, ведь Лизу хотели отравить, убить. Только зачем? Для прессы мы придумали какую-то романтическую историю про сумасшедшего поклонника. Писаки, хотя и несколько разочарованные, удалились.
- Нашим друзьям мы тоже не стали говорить о диагнозе.
- Да, да, вы правильно сделали. Никто не должен знать о том, что нам предстоит.
- Доктор убедил жандармов, что Лиза в расследовании им не помощник, она ничего не помнит.
- Увы, это правда…
- Так что следствие будет идти без вашего участия.
- Что мне теперь делать, не могу сообразить. Мысли разбегаются…
- Вы должны выспаться, Владимир. А завтра мы все вместе подумаем, что делать.
- Вольдемар сейчас пойдет в аптеку и закажет все, что Лизе прописано, утром доктор придет вместе с сиделкой, которая и будет следить за больной.
- Да, он сказал, что завтра картина болезни будет более ясной, когда Лиза проснется, и тогда можно будет сказать, что  делать дальше.
- Хорошо бы нам уехать домой…
- Вот в этом я сомневаюсь, Владимир. Для Лизы будет лучше, чтобы ваши родные и знакомые не видели ее в таком несчастном состоянии.
- Вы правы, Лизетта. Наверное,  нам надо ехать в Ниццу, как мы и собирались, только, несколько позже.
- Это хорошая мысль. Надеюсь, завтра будет ясно, когда Лиза сможет встать с постели,  и выдержит ли она это путешествие.         
- Благодарю вас, друзья мои. Без вас я не знал бы, что делать. В Париже у нас есть и знакомые, и даже родственники, но так не хочется посвящать их во все наши несчастья, потому что пол-Петербурга уже через несколько дней будет знать, что с нами произошло. Я считаю, что нам надо, как можно скорее, уехать отсюда, ведь газеты уже, наверное, разнесли по городу  вашу версию скандального происшествия с молодыми Пущиными.
- Не беспокойтесь об этом, Владимир, я сумел убедить газетчиков, что русские не потерпят огласки, и если они напишут ваши имена, им не избежать неприятностей. Они согласились со мной, и никаких имен в прессе не появиться, разве что, инициалы, и даже без титулов. Кстати, мне в этом помогли и следователи, которые будут расследовать это отвратительное по своей бессмысленности преступление. Им тоже огласка не нужна. Мы с вами будем переписываться, и вы будете в курсе всего, что сумеют выяснить наши власти.
- Я очень вам благодарен, и буду рад, если вы чуть позже приедете к нам в Ниццу. Дом у нас там огромный, места всем хватит, и Лизоньке, когда она несколько придет в себя, будет веселее.
- Как вы спешите, князь. Сейчас главное, чтобы Лиза не мучилась болями и  встала с постели, ну, а потом, конечно же, ее, как можно скорее, надо увезти отсюда. Видно, Париж  - не то место, где ей хорошо, да и опасно, ведь мы не знаем, кому и зачем понадобилось травить Лизу. Вольдемар, Мишель, уже далеко за полночь. Надо дать Владимиру отдохнуть. Завтра с утра я принесу  лекарства и дождусь доктора и сиделку. 
- Прощайте, Владимир, и держитесь. Помните, вы на нас можете полностью положиться. Я еще напишу портрет молодой, красивой и веселой княгини Пущиной, я в этом уверен.
- Владимир, я в полном вашем распоряжении, всегда свободен. Пойдем, женушка, закажем лекарства в ночной аптеке, чтобы с утра были готовы, да и  - в постельку.
- Хорошо бы, чтобы ночь прошла спокойно. До завтра, друзья.
Через мгновение Владимир остался один, прошел в спальню, поправил легкое одеяло, покрывающее Лизу. Она  спала, иногда тихо постанывая, он с болью в сердце посмотрел на нее и стал раздеваться. Спать не хотелось, не моглось, но отдохнуть было необходимо.


                ГЛАВА 17


         Прошло несколько дней. Лиза несколько окрепла, но постоянные боли в суставах и мигрени продолжали мучить ее. Приходящая сиделка ежедневно делала ей уколы слабого раствора морфина  и следила за состоянием здоровья больной. Раз в день ее посещал доктор. На пятый день он сказал, что улучшения есть, но, к его сожалению, он оказался прав, и Лизе предстоит долгое лечение. Он разрешил  недолгое путешествие в Ниццу, где ей предстоит продолжить лечение. Доктор написал пространное письмо своему коллеге, который будет наблюдать больную в Ницце. Следствие так и не смогло установить злоумышленников, но жандармерия продолжала их поиск. Друзья-парижане не беспокоили Пущиных, только Лизетта частенько заменяла сиделку, потому что Лиза в ее присутствии несколько оживала и даже пыталась улыбаться ее шуткам, и почему-то только Лизетта могла заставить больную немного поесть, аппетит больной был весьма плох, что очень пугало Владимира. Жандармы коротко допросили князя, Лизу они решили не беспокоить. На 10 июня был назначен отъезд молодоженов в Ниццу. Лиза была очень слаба, и это ее несказанно мучило: бедняжке казалось, что муж сторонится ее, жалеет, а не любит. Владимир и вправду боялся прикоснуться к жене, и при взгляде на нее чуть не плакал, такой худенькой и хрупкой она ему казалась. Видя все это, Лизетта с Вольдемаром решили ехать с ними, чем невероятно обрадовали обоих. И мужчины, и юные дамы очень подружились, молодые парижане поняли, что их помощь и поддержка необходимы русским. Быстро свернув свои учебные дела, сдав свою квартирку знакомой паре, супруги Шату, собрав свои незамысловатые пожитки, готовы были отбыть вместе с Пущиными в прекрасную Ниццу.
 В последний вечер в апартаментах гостиницы «У Манон»  собралось небольшое общество. Бледная Лизонька возлежала в кресле, Мишель сел напротив и,  испросив ее разрешения,  делал наброски в своем альбоме, развлекая больную шутками и парижскими анекдотами. Лизетта и Катрин быстренько накрывали на стол, Вольдемар, Эжен и Владимир тихо о чем-то беседовали у окна.
- Мадам Девосей, узнав, что вы заболели, очень расстроилась и просила передать вам, что раритеты, заказанные вами, будут ждать вас. Вы сможете выкупить их, когда захотите. Жандармы спросили у нее, в каком часу вы заходили к ней, она, конечно, удивилась тому, что их это интересует, но все обстоятельно рассказала и даже позвала свою продавщицу, чтобы те допросили и ее. Жанетта, так зовут девушку, все толково объяснила, и сказала, что красивая русская дама вышла из магазина около часу дня.
- Ну, да, так все и было. И тут я услышала, что в соборе играет орган, зашла послушать, села на скамью, а потом уже ничего не помню….
- Не вспоминайте, не надо. Пусть власти этим занимаются, раз не могут проследить за порядком в городе.
- А мадам Девосей ничего не знает? Как же ей объяснили все эти расспросы? Не дай, Бог, напишет сыну про меня, про этот нелепый скандал…
- Я ей сказал, что у вас украли ридикюль почти сразу, как вы вышли из ее магазина. Благодаря вам, мы с ней стали большими друзьями. Она даже выставила несколько моих картин у себя в магазине, и даже уже продала две из них. Вот видите, Лиза, вы приносите удачу! Кстати, я обязательно напишу несколько ваших портретов, один – для вас, другой – для себя, и еще один, среди цветов, - на продажу.
- Какой вы корыстный, Мишель! А я, может быть, и не разрешу вам продавать свой портрет. Я сейчас некрасива, и совсем не хочу остаться в веках вечно больной.
- Вы – божественны, кокетка! И я очень польщен, что вы верите в вечность моих скромных трудов. Очень тонкий комплимент.
- Ладно, если Владимир не будет возражать, я разрешаю вам писать меня, особенно – в цветах. Как раз цветет жасмин. Его запах меня всегда опьянял. Вы угадали, принеся мне этот букет. И откуда вы все знаете?
- Любящее сердце все провидит…
- А вы не боитесь, что мой муж услышит, и у вас будут неприятности?
- Я ему уже давно, еще в первый вечер сказал, что влюбился в вас, как только увидел, но имею право только на неземную любовь, любовь художника к небожительнице.
- Какой же вы льстец, милый художник. Но не скажу, что это мне неприятно, напротив…
- Льщу себя надеждой, что, как только  поправитесь, вы вернетесь в Париж, и мы продолжим наши сеансы.
- Обещаю вам это, а потом вы приедете к нам в Петербург, и я покажу вам свои самые любимые места, познакомлю со своей сестрой, которая не в пример мне, учится на курсах истории искусств и прекрасно знает все и о Петербурге, и о его окрестностях. Уверена, вы будете в восторге. Все иностранцы всегда восхищаются нашей архитектурой и ландшафтами.
- Какая прекрасная перспектива, я весь в нетерпении. Посмотрите мои наброски, вам нравится?
Лиза, забыв о своей болезни, стала с удовольствием рассматривать эскизы Мишеля. Похоже, они ей польстили. Владимир с удовольствием наблюдал, как его Лизонька  порозовела и заулыбалась, рассматривая рисунки лохматого художника, Он был безмерно благодарен всем этим милым людям, которые не оставили их в беде, когда они оказались в вынужденном одиночестве в чужой стране в непонятной и странной ситуации.
Лизетта позвала всех к столу, пирушка началась, много ели, чуть поменьше пили, Эжен прекрасно играл на принесенной гитаре, Катрин пела низким очень красивым контральто, оказалось, что она учится в консерватории и собирается стать певицей. Дружеская вечеринка продолжалась даже тогда, когда Лизетта увела утомленную Лизу в спальную комнату, раздела ее и уложила в постель. Лиза, хоть и устала, но была очень довольна и впервые за последние дни спокойна и не нервна.
Владимир попросил Мишеля найти на Монмартре русского художника Осипа Мамонтова и передать письмо от него и Лизы.
- Да, видел несколько его картин в  салонах. Удивительно хороший портретист. А вы-то как с ним знакомы, князь?
- Его жена, урожденная баронесса фон Розен, - кузина Лизы, их матери родные сестры. Правда, с самим господином Мамонтовым мы знакомы только заочно, да и жену его Ольгу Алексеевну я видел всего лишь пару раз  года 3 назад, когда она гостила у своей тетки в Петербурге. А потом она вышла замуж за Осипа Мамонтова, и они сразу же уехали заграницу, теперь обосновались в Париже.  Мы с Лизой хотели познакомиться с ними поближе, посмотреть, как они здесь устроились. Такое задание мы получили от моей тещи графини Самойловой.
- Мне и самому любопытно познакомиться с русским художником, живущим и работающим в Париже, да и с кузиной  вашей жены мне интересно встретиться, должно быть, тоже красавица.
- Вы, Мишель, конечно, не говорите им о нашем несчастье. Я в письме извинился за то, что мы уехали, не повидавшись с ними, но пригласил их в Петербург.
- Я надеюсь, что Лизе станет лучше, и через месяц вы будете возвращаться через Париж. Тогда и увидитесь, дай Бог. И не беспокойтесь, я умею держать рот на замке, а других наших знакомых я сразу же предупредил, чтобы не болтали лишнего. Да они и так все понимают.
- Трудно что-либо загадывать на будущее, но, поверьте, я сам  очень надеюсь, что с Лизой вскоре все будет в порядке. Благодарю вас заранее, и передавайте нашим родственникам самые лучшие пожелания  от нас с Лизой.
В полночь гости ушли, и Владимир вошел в спальню. Лиза не спала,  при виде мужа щеки ее зарумянились, и она протянута к нему руки. Владимир кинулся к ней и страстно прижал к себе.
Утром авто отвезло их на вокзал, где  уже ждали провожающие их Мишель и Эжен и отъезжающие с ними Лизетта и Вольдемар. Утром Лиза почувствовала себя несколько хуже, но пришедшая в последний раз сиделка сделала уже привычный укол морфина, и молодая женщина сумела заставить себя встать, одеться и последовать за мужем. Лиза так надеялась, что к концу июня она полностью излечится от своей непонятной болезни, и вновь станет самой счастливой женщиной на свете. В Ницце она еще не бывала, но много слышала восторженных отзывов о красоте и вечной солнечности курорта.


                ГЛАВА 18               

        В Петербурге уже неделю шли дожди, лето никак не наступало. Отгремели последние балы, петербуржцы начали покидать город, кто – на дачи, кто – в свои имения. Соня сдала последние экзамены за семестр и скучала, сидя в кресле в своем маленьком кабинетике  и бездумно глядя в плачущее окно. В двери,  постучавшись, вошла мать. Как всегда аккуратно причесанная и элегантно одетая в кремовое утреннее платье, Надежда Юрьевна, тем не менее, в это утро была бледна, на ее лице стали видны  морщинки у глаз и губ, в ее движениях появилась вялость, походка стала тяжелее. Медленно подойдя к дочери, она села напротив и тоже стала смотреть в окно. Прошло несколько минут, прежде чем Соня лениво спросила мать:
- От Лизы писем так и нет? Все нас забыли.
- Даже если она и написала нам, то рано ждать почты из Европы. Странно, что месье Девосей у нас больше не появляется. Работы, должно быть, много.
- А раньше  работы у него, вероятно, совсем не было. Крутился около вас, маман, целыми днями.
- Соня, ты грубишь.
- Простите меня, маменька, ради Бога. Тоска меня заела. Уже почти все уехали, вчера Стася Кручинская  с матерью и братом укатили в Крым. Меня звали, но я решила, что не могу вас бросить здесь совсем одну.
- Спасибо тебе, моя дорогая. Я, конечно, привыкла к одиночеству, всегда находила себе занятие, благотворительность там или еще что… А сейчас что-то совсем руки опускаются, ничего не хочется, видеть никого не могу, на приглашения отписываюсь недомоганием. Сестра приглашает в Псков, здоровье Алексея вынуждает ее сидеть около него и она скучает. Может быть, поедем, Соня?
- Ну, уж нет! Здесь – тоска, а там – еще хуже. Если Лиза и Владимир пригласят, поеду в Ниццу. Я там никогда не была, а, говорят, в тех краях всегда солнечно и море теплое.
- Да, там красиво и весело, я помню. Правда, в это время  -  очень жарко. Мы с твоим отцом ездили туда один раз и жили в доме у Пущиных. Вас, детей, мы, отправили в Царское село к тетке Елизавете Федоровне. Вилла у Пущиных огромная, слуги расторопные, да и Ксения Федоровна – дама светская: поездки в горы, пикники, приемы, даже балы - скучать не позволяла. Кстати, они тоже уехали в  имение матери княгини на Черное море сразу после свадьбы и нас с отцом звали, но он, как ты знаешь, поспешил в Кисловодск, якобы подлечиться.
- Наверное, ему, действительно, пришла пора заняться своим здоровьем…
- Да, в его положении приходиться поправлять здоровье как можно дальше от близких и знакомых, иначе…
- Дай, Бог, вернется сильным и здоровым, и у нас все будет как всегда.
- Если погода установится, надо будет навестить Елизавету Федоровну в Царском селе, она после хлопот по ремонту дома на Мойке для наших молодоженов стала сдавать. Она, женщина сильная и своевольная, конечно же,  никогда не признается в этом, но силы ее уже не те, звонит иногда с дачи, зовет нас к себе. Надо будет съездить.
- Да, как только погода позволит, обязательно. Я так люблю ее, это – необыкновенная женщина, хоть и из другого времени.
- Тем более, дорогая, что этот дом в Царском селе завещан тебе…
- Зачем он мне?
- Сейчас, может быть, тебе в нем нет необходимости, но потом, когда замуж выйдешь, детей родишь, очень даже понадобится. У нее кроме нас и нет никого. Она всю жизнь нашей семье помогала, отец ведь только благодаря тетке своей в Петербурге знатной фигурой стал. Раньше мы провинциалами были, ты помнить должна, тебе шесть лет исполнилось, когда мы из Холмов сюда переехали.
- Мне иногда кажется, что вы, матушка, не любите Петербурга, что там, в Холмах, в этих дремучих лесах вам было лучше, уютнее, что ли.
- Ты права, дочь. До того, как приехать в Петербург 10 лет назад, я почти и не выезжала со Псковщины, разве что, мы с твоим отцом после свадьбы немного попутешествовали, да и то недолго, его мать вскоре умерла, за ней – отец, а потом я заболела, у своих в Бугрово жила. Много всякого было, и хорошего, и плохого, но там я была счастлива…
- Пока брат мой не умер, да?
- Да, после смерти Николеньки мы и уехали…
- А в Бугрово ты давно не была?
- 2 года назад летом, помнишь, мы с отцом в Холмы ездили, он вскоре возвратился, а я месяц с тетей Еленой Владимировной в Бугрово прожила. Она старенькая совсем, живет с компаньонкой, которую после смерти брата, моего отца, приютила у себя. Дом там старый, разваливается понемногу, имение запущено, племяннику Александру фон Розену завещано. Иногда мой кузен Константин  Горенко  ее навещает, его имение – неподалеку, процветает. Знатным помещиком, говорят, стал. Семья у него большая, детей пятеро, жена домовитая, из простых.
- Сколько у нас родни, всех и не упомнишь!
- А надо бы. Я считаю, что это и есть настоящее богатство. И ты, и Лиза очень давно не были на родине, и моей, и отца, а, значит, и вашей с сестрой.
- Уговорили. Обязательно надо съездить в Холмы, в Бугрово, всех повидать, все осмотреть, вспомнить. Ведь это наше родовые места, наша малая родина!
-
Девочка моя дорогая, ты стала совсем взрослой. Я и не думала, что ты так хорошо все понимаешь, не надеялась, что мы когда-нибудь найдем общий язык. Ты мне казалась такой непонятной, такой излишне современной, что ли, и я боялась заговорить с тобой, рассказать, как мне одиноко и больно частенько бывает.      
- Матушка, я все вижу, все понимаю. Простите, если была невнимательной, грубой – это болезнь роста,  юношеская глупость. Простите, простите меня!
И Сонечка, встав на колени, уткнулась в материну юбку. Растроганная Надежда поцеловала дочь в нежную макушку и стала, совсем как в детстве, расчесывать роскошные волосы дочери гребнем, как будто специально забытым на подоконнике.
      В двери постучали, Сонечка вскочила на ноги и пошла открывать, откровенно досадуя, что им с матерью помешали. Это метрдотель Иван Евсеевич принес только что полученную телеграмму. Выпроводив слугу, Соня распечатала ее, быстро пробежала текст послания глазами и почти без сил опустилась на стоящий у дверей стул.
- Соня, что случилось, на тебе лица нет? От кого телеграмма?
- Из Минеральных вод, от некой мадемуазель Щукиной…
- Это кто же такая?  Ах, да… Не томи, говори…
- Мадемуазель пишет, что с рара случился  удар вчера, как только он приехал.
- Боже мой, он жив?
- Ему пустили кровь, но ему очень плохо, он в беспамятстве. Она спрашивает, что делать.
- Надо срочно ехать…
Графиня попыталась встать, но тут же снова упала в кресло, силы совершенно оставили ее. Соня, увидев мать такой слабой и беззащитной, попыталась собраться с мыслями, хотя и ее руки дрожали, а ноги предательски не держали.
- Матушка, вы никуда не поедите. Срочно надо найти Андрея, пусть испросит отпуск, и мы с ним и с папиным лакеем Семеном завтра же выезжаем на Кавказ. И не возражайте, я сейчас же созвонюсь с тетей Лидой. Ее муж все устроит быстро и четко, вы знаете его характер.
- Да, да, генерал все сделает, как надо. Как ты думаешь, министру сообщить?
- Подождем. Сначала надо самим понять, что с рара. Я отправлю госпоже Щукиной телеграмму, чтобы она нашла самых лучших докторов, наняла медицинскую сестру и встречала нас через три дня. А вы распорядитесь, пожалуйста, чтобы Семен собрал все необходимое, и проконсультируйтесь у нашего доктора, что в таких случаях надо делать, какие лекарства взять с собой.
- Да, я сейчас позвоню доктору Соловьеву и попрошу его придти. Что там еще пишет эта девица?
- Похоже, она сама прибывает в смятении… Да, надо срочно ехать.
- Лизе с Владимиром надо сообщить.
- Пока не надо, я надеюсь, что с папенькой все будет в порядке, мы с Андреем привезем его домой, а вы выходите его. У вас легкая рука и доброе сердце. Молодожены сейчас нам ничем помочь не смогут, они далеко, а вот медовый месяц мы им испортим.
- Как-то странно все повторяется… Я буду молиться, чтобы твой отец пришел в себя и скорее оказался дома. Если вы сможете его привезти, я  поставлю мужа на ноги, обязательно.
- Я верю в это, матушка. Я знаю, я чувствую, что рара ждет меня. Хорошо, что я никуда не уехала, как предчувствовала. Мы ведь  - семья, правда, маменька? И у нас все еще будет хорошо!
- Обязательно, дочь. Надо сообщить Наталье, пусть помолится, попросит за нас Всевышнего, святая душа. Нагрешили мы, Сонечка, ох, нагрешили.
- Матушка, сейчас надо что-то делать, молиться будете потом.
- Нет, дочь, ты не права, только молитва и спасет нас. Но ты иди, отправляй телеграмму, а я позвоню сестре, поговорю с генералом. Вечером соберемся, и все решим на семейном совете.
И графиня, собравшись с силами, вышла из кабинета. Соня быстро написала ответную телеграмму, и, вызвав Зину,  приказала немедленно отправить ее в Минеральные воды госпоже Щукиной.
На другой день вечером Соня и ее кузен,  гусар Андрей Самсонов в сопровождении графского лакея выехали на поезде на юг. Рядом с несчастной Надеждой Юрьевной осталась сестра Лидия Юрьевна, так было решено на семейном совете. Генерал Самсонов распорядился  не оповещать пока других родственников и знакомых о постигшем семью горе. Все сошлись во мнении, что надо дождаться сообщений о состоянии здоровья графа от Сони и Андрея из Минеральных вод.


                ГЛАВА 19
 
       Через 3 дня Соня и Андрей прибыли в Минеральные воды, мадемуазель Щукина, вызванная портье в фойе по просьбе вновь прибывших, несмотря на ранний час, была одета и причесана и выглядела совсем недурно, хотя некоторая бледность и темные круги под глазами указывали на то, что она явно не выспалась. Бравый гусар, увидев Таню, удивленно поднял брови и прошептал кузине:
- А у дядюшки совсем недурной вкус…
- Оценивать прелести мадемуазель будешь потом, а сейчас, главное, узнать о состоянии отца.
- Все понял, молчу.
Семен и портье понесли вещи вновь прибывших в отведенные им номера, а Таня  подошла к Соне и Андрею и присела в глубоком книксене.
- Доброе утро. Я получила вашу телеграмму и выполнила все ваши указания, мадемуазель.
- Здравствуйте, барышня. Каково состояние графа? Ему не хуже?
- Не беспокойтесь, он пришел в себя, но почти не может говорить, и левая рука и нога не действуют, но доктор говорит, что это – временно, что самое плохое позади…
- Кто за ним смотрит?
- Сиделка при нем и днем, и ночью. Доктор приходит три раза на дню, пускает графу кровь, ставит уколы и дает пилюли. Вчера пиявки ставил, очень хороший доктор…
- Отец в памяти? Вас он узнал?
- Да, конечно. Сергей Дмитриевич даже пытался что-то сказать мне, но пока я его не понимаю, к тому же он очень слаб и почти не кушает…
- Вы сказали ему, что мы сегодня приезжаем?
- Да, и, по-моему, он все понял. Я только что была у него, он не спит, и, несмотря на успокоительные пилюли, очень беспокоен. Сиделка пытается его накормить, ему только что принесли завтрак. Доктор будет через час, он знает, что дочь и племянник графа сегодня приедут. Он сказал, что очень доволен этим, что, мол, графу необходимо присутствие и участие близких ему людей.
- Что доктору известно про вас, мадемуазель?
- Ничего. Я представилась знакомой Сергея Дмитриевича по Петербургу.
- Соня, какое это сейчас имеет значение? Госпожа Щукина, позвольте представиться – ротмистр Самсонов, Андрей Иванович, кузен мадемуазель Самойловой.
- Я очень рада, что вы приехали. Я сама чуть не умерла от страху, когда узнала, что графу стало плохо. Мы же с ним не успели даже увидеться, когда с ним приключился удар. Это было в такое же раннее утро, как сейчас, он только успел войти в свой нумер. Должно быть, дорога была тяжелой, он утомился.  Слава Богу, Сережа, – ах, извините, - граф ухватился за шнурок звонка, когда падал, и прислуга сразу же забила тревогу, а так как  по приезде он спрашивал обо мне, то меня подняли с постели,  и я уже постоянно была с ним, при нем, то есть. Потом привели доктора. 2 дня граф был в беспамятстве, а второго дня пришел в себя. И сестру милосердия доктор к нему сразу же приставил, еще до вашей телеграммы.
- Вы все правильно сделали, Татьяна.., как вас по батюшке?
- Власьевна, господин Самсонов. Но вы с барышней можете называть меня просто Таней, какие уж тут церемонии?
- Мадемуазель, мы вам очень благодарны. Теперь мы сами позаботимся о Сергее Дмитриевиче. Вы, наверное, очень устали за эти дни, и, должно быть, захотите уехать. Мы не имеем права вас задерживать. Сколько мы вам должны за все эти хлопоты? 
- Софья Сергеевна, я понимаю ваши чувства, поверьте, но я не смогу уехать до тех пор, пока  сам граф не отпустит меня. Может быть, мое присутствие ему необходимо.
- Вы забываетесь, мадемуазель…
- Соня, перестань! Татьяна Власьевна права, очень может быть, что дяде нужно ее присутствие, ведь, не забывай, он ехал к ней, не будем делать вид, что мы этого не знаем.
- Ну, я - в растерянности… Все это как-то… непривычно.
- Вы хотите сказать, - неприлично, и я не обижаюсь, наверное, вы правы, но сейчас главное – здоровье графа. Раз ему так быстро стало лучше, будем надеяться, что наши общие усилия помогут ему скорее встать на ноги. Он еще крепок и совсем не стар.
- Но и не молод.
- Соня, если бы Татьяне Власьевне граф был безразличен, то она бы давно покинула этот невзрачный городок от греха подальше. Думаешь, ей легко  здесь сейчас с тобой разговаривать? К счастью, никто в этом городишке не знает, какие отношения связывают графа с этой юной особой, поэтому пусть пока все остается, как есть. 
- Должно быть, ты прав, Андрей, и я, видит Бог, очень рада, что ты со мной. Самой бы мне во всем этом не разобраться. И, Слава тебе, Господи, что матери не пришлось ехать со мной. Эта двусмысленность ее бы убила.
- Давай, сестренка, думать о дядюшкином здоровье, а не о приличиях. Не до них сейчас.
- Спасибо вам, Андрей Иванович! Я со своей стороны ничем вас не буду смущать, барышня, даже постараюсь не появляться у постели графа в вашем присутствии.
- Пойдем, Андрей, смоем с себя дорожную пыль, переоденемся и через полчаса пойдем к отцу.
- Я еще и поесть успею, голоден, как нищий.
- А у меня кусок в горло не идет, но чаю я бы выпила, распорядись, пусть принесут в мои апартаменты.
- Какие уж тут апартаменты, так, нумера захудалые.
- Я заранее распорядилась, чтобы вам самые лучшие отдали, они их уже 3 дня держат, никому не сдавали, а ведь курортный сезон уже начался, многие приезжают.
- Благодарю вас, Татьяна Власьевна. Должна сказать, что вы очень энергичная и практическая особа.
- Гран мерси вам, Танечка, за беспокойство и хлопоты. Вы все очень хорошо сделали. А о деньгах не беспокойтесь, мы вам все возместим.
- А вот это вы зря сказали, Андрей Иванович, я не скрываю, что живу на деньги графа, поэтому никто мне ничего не должен.
- Я тронута, мадемуазель, вашим благородством…
- Не надо сарказма, Соня. Пойдем, если граф знает, что мы приехали, то уже ждет нас. Не будем его тревожить лишним ожиданием.
- Мне кажется, он очень ждет вас, Софья Сергеевна.
- Тогда до встречи, Танечка, можно мне вас так называть?
- Ну, конечно же, Андрей Иванович. Я бы попросила и вас, Софья Сергеевна, не церемониться со мной, только, захотите ли?
- Увидим. До свидания, мадемуазель.
Андрей и Соня стали подниматься по шаткой, устланной потертой ковровой дорожкой лестнице, Танечка с тоской смотрела им вслед, потом распорядилась подать завтрак в свой номер и тоже пошла наверх, к себе. Вчера опять приезжал Прохор Никитич, и она еле уговорила его больше здесь не появляться, пообещала, что как только обстоятельства ей позволят, она сама вернется в Кисловодск. Он, к счастью, кажется, понял, что в Минеральных водах ее держат отнюдь не любовные дела, не стал допытываться подробностей, заставил ее поклясться, что она каждый день будет писать ему письма, на которые он так же ежедневно отвечал. И его немудреные писания становились день ото дня все более пылкими. Таня не могла пока ответить Прохору тем же. Сейчас ее волновало здоровье графа, она надеялась, что как только граф сможет говорить, она ему все расскажет,  и он отпустит ее на все четыре стороны. Без его благословения она не считала себя свободной, особенно теперь, когда он так беспомощен. А еще, она очень устала за эти дни и повзрослела, поумнела, легкость в мыслях покинула ее. Она много молилась, ходила в здешнюю маленькую церковь, исповедалась у батюшки, причастилась и пообещала Богу больше не грешить. Теперь она со смирением приняла невысказанное, но очевидное презрение  Сони Самойловой, и была несказанно благодарна ее кузену за человеческое к ней отношение. Она заглянула к графу, убедилась, что там тихо, сиделка, шепча, сказала ей, что граф немного поел, а сейчас дремлет. Таня предупредила ее, что скоро к графу придут его дочь и племянник, только что прибывшие из Петербурга, да и доктор должен нанести свой первый за день визит. Кажется, впервые за несколько последних дней Танечка могла немного отдохнуть и успокоиться сердцем: теперь не одна она стояла на страже здоровья графа Самойлова.


               

        Минут через сорок Соня в волнении стояла перед дверьми в комнаты отца. Наконец, собравшись с духом и даже перекрестившись, что она делала нечасто, юная графиня постучала в двери и вошла в довольно большую гостиную. Там было пусто, большие окна были распахнуты настежь, легкий ветерок играл кружевными занавесками, тяжелые шторы были раздвинуты, здесь было по-утреннему свежо и  ничего не говорило о тяжелой болезни обитателя апартаментов. Через приоткрытую дверь  Соня прошла дальше и оказалась в небольшой столовой, раздвижные двери которой, ведущие на огромную террасу, были полностью раздвинуты, и там Соня увидела стоящую у перил дородную женщину в белой форменной одежде. Двери в другую комнату, очевидно, в спальню,  была приоткрыта. Виднелась широкая постель и  лежащий на ней без  движения граф Самойлов, прикрытый тонким одеялом. При взгляде на отца, нервы Сони не выдержали, и она беззвучно заплакала, не решаясь переступить порог спальни. Граф был плохо выбрит, очень бледен, его голова поседела, нос заострился, всегда красиво очерченные губы побелели и как бы стерлись, щеки впали, совсем поседевшие бакенбарды состарили его лет на десять.
Увидевшая ее, наконец, сиделка быстро и тихо прошла к ней, и настойчиво взяв за руку, вывела на террасу.
- Доброе утро, барышня. Вы, должно быть, - дочь графа. Рада, что вы приехали, но прошу вас успокоиться. Вы не должны показывать графу, что он так плох. Доктор говорит, что только вера  родных ему людей в его скорое выздоровление поставит его на ноги. Татьяна Власьевна, хоть и держится из последних сил, но здесь, у графа, всегда старалась улыбаться, рассказывала ему разные смешные истории, разговаривала с ним, даже когда он был в беспамятстве. Теперь, когда он пришел в себя, ему нужны только положительные впечатления…
В это время в столовую вошли Андрей и камердинер графа Семен. Андрей заглянул в спальню и покачал головой: вид больного дядюшки ошеломил даже всегда невозмутимого гиганта. Семен, увидев своего хозяина в таком состоянии, встал у двери и горестно подпер рукой свой чисто выбритый  подбородок.
Сиделка также решительно подошла к Андрею и тихо попросила его выйти на террасу, а Семену жестом приказала молчать, сразу поняв, кто есть кто.
На террасе все расположились в плетеных креслах, помолчали.
- Меня зовут Матрена Степановна, я уже 4 дня ухаживаю за графом. Доктор наш Генрих Петрович скоро придет. Он вам все расскажет о состоянии здоровья графа, я могу сказать только, что все не так плохо, сегодня утром граф пошевелил левой рукой, правая сторона действует нормально, левая нога  пока не двигается, левая сторона лица также обездвижена, но он уже может произносить кое-какие звуки, доктор надеется, что речь вскоре восстановится.
- Это - дочь графа Софья Сергеевна, а я кузен ее - Андрей Иванович Самсонов. С нами приехал и камердинер Сергея Дмитриевича Семен, можете распоряжаться им полностью.
- Он совсем не молод, поэтому хотелось бы знать его отчество.
- Ну, я не знаю его отчества…
- Кажется, Тимофеевич… Спросите у него сами, Матрена Степановна. Можно, мы пройдем к отцу?
- Сначала вы идите одна, Софья Сергеевна. Только  утрите глаза, граф не должен видеть похоронные лица. Поверьте, все идет лучше, чем мы ожидали.
- Да, да, вы правы. Я уже пришла в себя.
- Ничего удивительного, что Соня выбита из колеи. Вы не представляете себе, Матрена Степановна, каким сильным и даже грозным был граф еще месяц назад. Мужчина в расцвете лет и сил, вельможа.
- Ну, пред Богом мы все равны, особенно в дни скорби.
- Ваша правда, сударыня. Но мы  поднимем его на ноги, я не сомневаюсь. Он еще нужен отечеству и семье. Иди, Соня, я тут пока побуду, позовешь, когда найдешь нужным. А погодка-то здесь чудесная, не то, что в столице. Семен, распорядитесь подать чего-нибудь прохладительного, я здесь посижу, полюбуюсь на горы.
- Завидую твоему всегда хорошему расположению духа, братец.
- Чего ж плакать, когда все налаживается, сестрица.
- Вы правы, сударь, никогда не надо отчаиваться, не надо гневить Бога, надо верить в его милость. Пойдемте, барышня, я буду рядом, если граф вдруг разволнуется при виде вас.
Соня с сиделкой прошли в спальню, Семен вышел за напитками, Андрей откинулся в кресле, с наслаждением вытянул свои длинные ноги и, подставив лицо утреннему солнцу, прикрыл глаза. Дорога утомила даже его.
Сиделка подошла к постели графа и тихо сказала:
- Ваше сиятельство, вы не спите?
Граф медленно открыл глаза и вдруг увидел дочь. Он попытался что-то сказать, но у него ничего не вышло, тогда Соня села на постель, взяла отца за правую руку и поняла, что она живая, так он вцепился в ее руку.
- Рара, я с вами, теперь все будет хорошо. Андрей приехал со мной, матушка ждет вас дома, мы скоро туда поедем. Семена привезли с собой, теперь он будет смотреть за вами, как дома. Мы никому не сообщали, что вы заболели, поэтому вы должны вернуться домой прежним - молодым, красивым и сильным.
Губы графа медленно раздвинулись в подобии улыбки, глаза ожили, и он довольно внятно произнес: «Соня…».
- Ничего пока не говорите, папенька, еще успеем наговориться, времени у нас теперь много, я все время буду рядом. 
Сестра милосердия, увидев, что присутствие дочери благотворно действует на больного, показала Соне, как и чем можно его напоить, если тому захочется воды, тихо вышла из комнаты, пообещав встретить и привести доктора, когда он придет.
Так, держась за руки, отец и дочь впервые за долгое время почувствовали свое кровное, родственное единение. Соня рассказывала отцу о том, что происходит в Петербурге, солгала даже о том, что Лиза и Владимир написали письмо, в котором с восторгом описывают свое путешествие. Говорила о том, как всем не хватает его твердой руки, и в доме, и в департаменте, что все его ждут, что всем он, по-прежнему, необходим.
Было видно, что граф внимательно слушает свою дочь и верит ей.
Пришедший через час доктор удовлетворенно заметил, что состояние пациента значительно улучшилось и, назначив новые процедуры, отдав распоряжения сиделке, пообещал еще раз навестить больного сегодня вечером.
- Графиня, я очень рад, что вы приехали. Вижу, что мой подопечный воспрял духом и поверил, что скоро встанет на ноги. Но должен вас предупредить, что здесь вам придется пробыть не менее месяца, а может быть, и больше, сомневаюсь, что ранее можно будет перевезти больного в Петербург, да и позже графу потребуется длительный период восстановления здоровья. К работе, предупреждаю, он сможет приступить только лишь через полгода, да и то в лучшем случае. Но надежда, что он вернется к нормальной жизни, конечно, есть, так как граф – сильный, волевой и не старый еще человек. Вы и ваш брат ежедневно должны внушать моему подопечному веру в свои силы, это – ваша главная миссия.
- Я очень благодарна вам, доктор, за все, что вы делаете для моего отца, но, может быть, пригласить еще кого-нибудь для консилиума?
- Я бы давно это сделал, барышня, да некого. Город у нас маленький, без ложной скромности скажу, что я  - лучший врач в нем, да и пока необходимости в этом не вижу. Если понадобится, выпишем специалистов из Кисловодска  или Пятигорска. А сейчас больному нужны положительные впечатления, покой и много воздуха. А дальше – будет видно по его состоянию. Всего наилучшего, до вечера.
Чуть успокоившаяся Соня привела к отцу Андрея, тот, усевшись рядом с графом, стал рассказывать ему анекдоты из петербургской жизни, веселые гусарские байки. Семен, с очевидной радостью встреченный хозяином, принес им обед, и граф с помощью верного слуги отобедал с бравым гусаром почти по-домашнему, хотя и лежа.
Соня ушла к себе в апартаменты, чтобы написать матери письмо обо всем увиденном и отдохнуть. Мысли ее метались, поэтому она решила прилечь, чтобы потом обо всем написать как можно обстоятельнее, но, тем ни менее, постараться не испугать мать, не встревожить ее, а успокоить и внушить  надежду на лучшее. Терпение и вера им всем была так необходима в ближайшее время.
Татьяна Власьевна пришла к Сергею Дмитриевичу перед вечерним визитом доктора и  увидела, что только что побритый и вымытый Семеном граф, стал выглядеть значительно лучше и бодрее, что у него явно улучшилось настроение и состояние здоровья. Она видела, что он рад ее видеть, но в его глазах уже не было ни той  нежности, ни особой любви, к которым она привыкла в их столичной жизни. Он явно стал отдаляться от нее. Это и обрадовало ее: наметилась ее свобода, и огорчило: как быстро проходит любовь, как она изменчива и быстротечна. Танечка не ведала, что граф знает о ее раннем свидании с офицером под балконом в роковой день его приезда, и поэтому, как могла, оплакивала их любовь, вернувшись от него в свои комнаты. Видит Бог, она очень любила своего Сереженьку, и не ее вина, что ей повстречался Прохор Никитич, который хочет устроить ее жизнь, хочет сделать ее счастливой.
    Таня вынуждена была признаться себе, что  желание выйти замуж за этого бравого офицера,  такого простого, милого и, главное, молодого и свободного, пересиливает в ней и жалость, и благодарность к пусть благородному, мудрому и, кажется, любящему ее, но, все-таки, такому чуждому ей человеку, принадлежащему  совсем  другому миру. И денег ей никаких не надо,  ведь жила себе скромнее скромного раньше, ей не привыкать. Только бы к Прохору Никитичу в  Кисловодск скорее переехать, а Сергей Дмитриевич выздоровеет, обязательно, она молиться за него будет, и помнить - всегда.
Наплакавшись, нажалевшись себя, Татьяна Власьевна еще раз перечитала сегодняшнее письмо Прохора и села писать ему ответ, как никогда ранее, нежное и романтическое, даже и со стихами, которые недавно вычитала в модном журнале, стихотворцем был господин Северянин, очень душевный поэт.


                ГЛАВА 20
 

       К середине июня и в Петербурге, наконец, выглянуло солнце. Наступили белые ночи,  какие-то тревожные в этом году. Надежда Юрьевна держалась из последних сил: лишь вчера она, наконец, получила от Сони обстоятельное письмо, до этого только короткая телеграмма из Минеральных вод оповестила ее, что мужу – несколько лучше, что дочь и племянник ухаживают за ним. Сонино письмо, с одной стороны, несколько успокоило ее, но, с другой стороны, ввергло в еще большее смятение: теперь, когда стало понятно, что муж ее, за которым она, не смотря на все пережитое, жила, как за каменной стеной, долго еще будет беспомощен, и все жизненные заботы  лягут на ее  плечи. Она была рада, что сейчас, летом почти все знакомые разъехались по своим имениям, и ей не придется  рассказывать им о постигшей их беде, выслушивать их соболезнования и советы. Одиночество ее не тяготило, но руки опускались, как только она задумывалась о ближайшем будущем.
 Утром ей телефонировала игуменья Елисавета, в миру - Наталья Юрьевна Уварова, и обещала к вечеру приехать. Это обрадовало графиню: никого ей видеть не хотелось, даже сестра Лидия  успела надоесть ей своей вздорной болтовней, и только общение с сестрицей Наталией, ее вечной, мудрой советчицей, могло стать бальзамом для  ее встревоженной души. Она с нетерпение ожидала приезда своей сестры-монахини.
Распорядившись приготовить на ужин стерлядь по-царски, – сегодня начался Петровский пост – и зеленый салат, Надежда Юрьевна прилегла, было, в своем кабинете на диване и попыталась забыться, но тут, постучавшись, в комнату заглянула Зина и раздражающим полушепотом проговорила:
- Там мусье Анри пришли, куда изволите проводить его, барыня?
- Скажите ему, что я больна и не принимаю… Впрочем, я уделю ему несколько минут, пусть войдет.
- Сюда, барыня?
- Ну, конечно же, сюда.
- А кофий тоже сюда подать?
- Ничего не надо. Ты знаешь, что скоро приедет матушка Елисавета, и нет необходимости, чтобы месье Девосей присутствовал при нашей с ней встрече.
- Слушаюсь, барыня.
Зина исчезла, графиня нехотя встала с дивана, мельком взглянула на себя в зеркало, затем быстро прошла к окнам и зашторила их: яркое, совсем не вечернее солнце слишком явно высвечивало бледность ее лица, темные круги под глазами и мелкую сеточку морщин вокруг губ.
- Все еще хочу ему нравиться. Какая нелепость! – подумала Надежда и медленно повернулась на звук открывающейся двери.
Анри несмело вошел в комнату, прикрыл за собой двери и остался стоять около них.
- Здравствуйте, графиня. Счел своим долгом навестить вас перед отъездом.
- Вы уезжаете, куда, надолго? Присаживайтесь, Анри, прошу вас.
- В Париж, посылают с дипломатической почтой, заодно и у матери побываю, она несколько занемогла, в посольстве дали двухнедельный отпуск. Боялся, что вы в июле тоже куда-нибудь уедите, и мы долго не увидимся.
- Что-то давно вас не было видно. Наскучили мы вам, должно быть.
- Что вы такое говорите, сударыня? Вы же знаете, как я к вам и к Софье Сергеевне отношусь. Вы для меня – святая…
- Помню, помню. Не будем говорить об этом, воспоминания не самые приятные…
- Мои воспоминания только самые прекрасные, графиня…
- Последний раз мы виделись с вами на яхте, помнится, и ни Соня, ни я не были тогда обласканы вашим вниманием, вы все путешествие не могли оторваться от княжны Марии…
- Графиня, вы должны  меня понять: вокруг ваши родственники, все бурно чествуют молодую пару и их родных, вы были так заняты, так в центре внимания, и моя естественная  робость постороннего, а княжна Барятинская была столь добра…
- Пустое, не оправдывайтесь. Спасибо за то, что навестили меня.
- А Софья Сергеевна где же?
- Она уехала в …, с кузеном своим Андреем  на юг уехала, ей солнце нужно, легкие у нее слабые.
- Это правильно, климат в  Петербурге – сырой, и холодно все еще не по-летнему. А вы, графиня, куда-нибудь собираетесь?
- Там видно будет, пока еще мы с мужем не решили, куда отправиться на лето.
- И граф здесь?
- Он  - у своей тетки в Царском селе…
- Рад был увидеть вас в полном здравии и такой же красавицей.
- Рада видеть вас таким же галантным и внимательным. Счастливого вам пути и передайте привет вашей матушке, путь поправляется. Боюсь, что  Владимира и Лизу вы в Париже уже не застанете, планы у них были большие, а времени для их осуществления немного. Надеюсь,  мы с вами увидимся еще.
- Конечно, графиня, куда я денусь. Я теперь совсем русским стал, не поверите, совсем не стремлюсь на родину.
Надежда Юрьевна встала, вскочил и Анри, подошел и несмело взял ее за руку, которую затем почтительно поцеловал.
- Простите меня, если что было не так, крестная. Видит Бог, вы самый близкий мне человек. Хотя я и делаю много ошибок, но это по глупости, по молодости, я исправлюсь, и вы, только вы, сможете мне в этом помочь.
- Прощайте, Анри. Я  тоже - не ангел, и отнюдь не святая, как вы изволили выразиться. Даст Бог, свидимся.
Анри поклонился и быстро вышел, Надежда Юрьевна проводила его взглядом, потом повернулась, подошла к окну, отдернула штору и стала лихорадочно вдыхать прохладный воздух, льющий из приоткрытой створки, чтобы высушить слезы, почему-то  появившиеся на ее глазах.   
Прощай, молодость, - почему-то подумалось графине, - а глупостей я так и не наделала, нечего в старости и вспомнить будет. А так хотелось любви!


               

     На лестнице Анри догнала Зина.
- Сто лет не виделись, мил-человек. Совсем забыли меня, не нужна, знать, стала совсем.
- Зина, успокойся. Дел много, вот уезжаю на днях в Париж, к маменьке, ну и по делам, конечно.
- Знаю я ваши дела, вот и барыня о княжне Марии говорила…
- Подслушивала, как всегда! Не доведет тебя эта привычка до добра, выгонят со службы с позором.
- Зато много всякого могу порассказать вам, если, конечно, интересуетесь.
- Ну и что же такого можешь мне сообщить, чего я не знаю?
- Вы не были у нас почти месяц, да и не интересовались нашими делами, нужда, видать, в нас отпала. А раньше и дня не было, чтобы не приходили, мусье. Ох, чую, в другом месте утешение и заботу нашли. Высоко взлетите, больнее падать будет.
- Зина, не говори глупостей и оставь свои намеки. Говори дело, если есть.
- Времени у меня мало, скоро сестрица графини матушка-игуменья приедут, я ужин подавать буду. Давайте я вас немного провожу, вы первый идите, а я платок на голову накину и вас догоню. Мне и самой любопытно, что вы скажете на то, что я вам сообщу: дела у нас, прямо как в романе.
- Заинтриговала. Жду за углом у черного входа.
- Идите уж, а то прислуга нас вместе увидит и барыне доложит, а я за это место, как вы понимаете, держусь, совсем  не хочется в деревню  возвращаться. Пообвыкла я тут, в городе этом.
Анри спустился в прихожую, взял поданную швейцаром Евсеем шляпу и вышел на улицу. Солнце было слепящим, как это часто бывает в ясную, холодную погоду. Анри поежился от пронзительного ветра и свернул за угол. Зины  еще не было, и он спрятался от ветра за косяком черного входа в графский дом. Хлопнула дверь, закутанная в цветастый, щегольский платок вышла горничная, огляделась и, не увидев француза, тихонько позвала:
- Анриша, где ты, пострел?
- Нечего фамильярничать, красавица, не забывайся!
- Ох, какие мы грозные! Жаль, что времени нет, а то бы ко мне поднялись, совсем без ласки живу, замаялась.
- Что ж мужика себе хорошего не найдешь, сама говоришь, что освоилась уже здесь?
- А лучше вас нету. Уж больно вы хорошенький да обходительный. Мне таперича на мужика и смотреть неохота.
- Про мужика это я просто так сказал, в городе много чистого народа: приказчики там, или купеческие сынки поплоше, что сами за прилавком стоят, ты же у нас красотка, и по магазинам да по лавкам ходишь, небось.
- Приятно слышать, конечно. Сватаете меня, что ли, избавиться хотите?
- Ладно, хватит не по делу болтать, сама же говорила, что времени на лишние разговоры нет. Вот вернусь из Парижа, навещу тебя, тогда и поговорим…
- Ан нет, может, меня здесь и не будет совсем. Такие дела, что в Холмы, может, скоро подадимся. Граф на юг уехали, к балеринке своей, видать, да и заболели там совсем, чуть не при смерти были-с.
- Откуда знаешь, чертовка?
- Телеграмму читала, да и подслушиваю, сами научили. К тому же, и не стесняются меня баре, при мне говорят. Ну, слушайте дальше. Барыня Софью Сергеевну с кузеном-гусаром к нему послали, вчера письмо она получила, по телефону сестре Лидии все и пересказывала, а я, конечно, все слышала, не захочешь, а  услышишь, очень уж громко надо в трубку эту говорить. Ну, так вот. Граф малость оклемался, но говорит плохо, непонятно, левая рука и нога не действуют, лежит в лежку. Дочка и племянник ухаживают за ним, с ними лакей барина поехал, Семен, тоже при деле. Девка, как я поняла, там же проживает, в той же гостинице. Когда барину получшает, домой привезут, как только немного на ноги встанет, в Холмы долечиваться поедут. Такие дела! Интересно, а девица-то куда денется, неужто с нами увяжется?
- Чушь говоришь, денег дадут, да и спроводят.
- Правильно рассудили, не в семью ж брать, полюбовницу-то!
- А Елизавете Сергеевне и Владимиру сообщили?
- Не, от них самих – ни слуху, ни духу, куда ж сообщать-то? Да барыня и не шумит, никому, кроме родни, и не говорила ничего и нам всем запретила болтать. Ради тебя, милок, только запрет и нарушила, цени. Тебе, небось, барыня  наврала с три короба про муженька своего.
- Не твое дело! Слава Богу,  в Петербурге сейчас затишье, все разъехались, повезло Надежде Юрьевне, никто не лезет с расспросами.
- Так что, не скоро, видать, свидимся, разлюбезный мой мусье. Ты уж поцелуй меня покрепче на прощание.
- А, может, и я в Холмы приеду, как ты на это смотришь?
- Не верю я, Анриша, - забоишься: граф-то, хоть и больной, да в своем уме.
- А я в Псков приеду, к фон Розенам, а там, глядишь, и в Холмы с ними наведаюсь, в гости. Не выгонят, чай.   
- Чего сейчас-то загадывать, пока не ясно все. Может, барину здешние доктора и не позволят никуда ехать, лечить будут, чтобы в департамент скорее пошел, там без него, небось, нелады. Он у нас важная птица!
- Не понимаешь, ты, дуреха, что сердечный удар или мозговой – не шутки, полгода или даже год может пройти до полного выздоровления.
- Неужто? Вот ведь беда! Ой, кажись, карета подъехала, монахиня наша явилась. Побегу я. Целуй, давай, больно хорошо ты это делаешь, дружочек мой сердешный!
- Ты сегодня – прехорошенькая! С удовольствием.
Оглянувшись и увидев, что прохожих нет, Анри схватил горничную в объятия, прикрыл себя и ее обширным платком и прильнул к ее губам долгим и неожиданно страстным поцелуем.
- Ух, хорошо, жаль, что мало! Ну, я побежала, помни, что обещал. Прощай, милый ты мой!
- Если будет, что срочное, то пиши мне на почту, ты знаешь, куда.
- Уж я от тебя не отстану, запал ты мне в душу, красавчик!
- Не говори цитатами из дурных романов, Зина, к тебе это не идет. Заприметил я в Холмах простую, неиспорченную девушку, такой тебя и здесь видеть хочу.
- Сам же и испортил! Ну, да ладно, я и сама рада тебе угодить, жалею, видать. Прощай!
И Зина, раскрасневшаяся, счастливая чмокнула Анри в щеку и юркнула в дом.
- Как мало ей надо! Мари, Мари, извела ты меня совсем, то позовешь и любезничаешь, кокетка, то днями не принимаешь, а по телефону – холодна, как невский лед. Все-таки, не понимаю  еще я  этой русской аристократии! У простодушных пейзанок, таких, как Зина, все просто и ясно, а что думает и чувствует княжна Мария – непонятно. Угораздило же мне влюбиться, чувствую себя рабом и сам же рад этому! Глупец! Но, счастливый же глупец… - подставляя
 пылающее лицо встречному ветру, думал Анри Девосей, спеша на встречу с княжной Марией Барятинской. В консерватории сегодня давали концерт Чайковского, там-то княжна и согласилась проститься с Николя, как обычно звала его Мария.
    
               
               

       Анри решил прогуляться, благо до начала концерта было еще более часа, а до консерватории – рукой подать. Надо было успокоиться после страстного поцелуя, который его весьма взбудоражил,  и обдумать новости, которые сообщила ему Зинаида. Но, несмотря на  известия о несчастьях в семье  Самойловых, - мать будет, наверняка, довольна ими – Анри не испытывал ни удовлетворения, ни радости: Надежду Юрьевну было жалко, а Соне вместо юношеских забав выпала безрадостная участь ухаживать за немощным отцом и, должно быть, предстояло испытать еще много трудностей, что совсем не радовало молодого человека, который, по-прежнему, питал братскую нежность к девушке. Иначе говоря, вынужден был констатировать молодой француз, ему стали абсолютно безразличны и материнская ненависть, и ее безумное желание отомстить. Вчера он получил письмо от Анны Гессен, она сообщала, что уезжает с мужем, который недавно приехал в Петербург и приступил к своим инженерным обязанностям, куда-то на Урал, на прииски господина Путилова.
 В своем письме Анна Павловна уверяла Анри в своем  искреннем расположении, сожалела о том, что  не успела познакомить его с мужем и прощалась с ним надолго. А также просила передать слова благодарности его матери, мадам Девосей, которая приютила ее в трудный период жизни в чужой стране, и свое пожелание мадам по-христиански простить всех, кто ее обидел.
«Не знаю, чем так обидел ее граф Самойлов, но семья его ни в чем, думаю, перед вашей матушкой не виновата. Мадам – немолода, и пора ей подумать о своем будущем, о старости, пора оставить суетность и гнев, отягщающие ее душу. Видит Бог, что я ей очень благодарна за все, но больше не хочу никому зла, и поэтому переписку с ней продолжать не буду, правда, я не отвечала на ее письма уже более двух месяцев, не до того было, а теперь уезжаю далеко и надолго. Анри, я счастлива, собираюсь  родить мужу деток, сколько Бог пошлет. В Петербург вернемся не раньше зимы, надеюсь увидеть вас в чести и здравии», - вспомнил строки прощального письма госпожи Гессен Анри и подивился тому, как женщину меняет счастливая любовь и добрый брак, и пообещал себе завтра же утром телефонировать Анне и по-человечески попрощаться с ней. И, как ни странно, он был с ней во многом согласен, он тоже почувствовал, что ему совсем не хочется строить козни ни графу, ни, тем более, его семье. И, вообще, его мысли  полностью были заняты княжной Марией Барятинской, его сердце ликовало при одном только воспоминании о ней, его душа полнилась восхищением и восторгом при встрече с ней. Никакой надежды на взаимность у Анри не было, но именно сегодня он был несказанно счастлив. Неделю назад Мария объявила ему, что в двадцатых числах июня едет в Париж в сопровождении своей няньки и горничной, чтобы «хорошенько познакомиться с новостями европейской музыкальной культуры», как она выразилась, и вот сегодня, к  счастью, начальство удовлетворило его просьбу  о поездке на родину. Он сейчас сообщит ей, что они едут вместе. Анри надеялся, что это не вызовет недовольства княжны, хотя ее непредсказуемость иногда изумляла его и ввергала то в уныние, то в восторг. Он надеялся, что в Париже она станет ему ближе, что он сможет заинтересовать ее знанием города, его культуры, познакомить с друзьями художниками и приятелями музыкантами, с которыми прошла его юность в стенах Сорбонны и на улочках Латинского квартала и Монмартра. Независимый характер княжны, давно уже переставший удивлять и скандализировать высшее общество Петербурга, ее  « богемность», вселяли в месье Девосея надежду на то, что и в Париже все это останется при ней. Анри надеялся, что Мария  позволит  показать все, что так увлекало его самого, пока он был юн и не знал никаких забот: свободный город, свободные нравы, богемную жизнь и настоящее искусство. Он восхищался столицей Мира и считал ее своей родиной, он успел узнать этот город искусств и веселья, как ему казалось, очень неплохо, тем более, что материнская антикварная лавка  очень привлекала людей искусства всего города. И,  пока мать не настояла на том, чтобы он уехал на службу в Россию, чтобы заняться  делами давно минувших дней, он совсем не задумывался о том, что ему предстоит в будущем, несмотря на постоянное напоминание об отмщении, с которым, казалось, он вырос. И эту любовь к городу, это восхищение им он хотел передать Марии с надеждой, что это сблизит их, подружит и, может быть...
- Месье Девосей, Николя, здравствуйте! О чем так задумались, что даже нас не видите?
В своих мыслях и мечтах Анри не заметил, как подошел к консерватории, на ступеньках которой стояла в окружении молодых людей и девиц, явно меломанов,  княжна Барятинская, восхитительная в своем небесно-голубом наряде, который оттенял ее перламутровую кожу и бездонно-синие глаза. Высоко поднятая головка и гордая осанка выделяла ее из толпы таких же нарядных и ярких молодых особ.         
- Извините, княжна, задумался. Рад приветствовать вас, господа.
- Кто еще не знаком с нашим французом, рада представить вам его как своего хорошего приятеля и  интересного собеседника. Месье Анри Девосей, в крещении – Николай. Он служит во французском посольстве атташе по культуре. Прошу любить и жаловать.
- Княжна, по-моему, мы все его давно знаем, не первый раз видим его в вашем обществе, да и  мадемуазель Софья Самойлова, помнится, нас тоже знакомила, не правда ли, месье? – дерзко выступил вперед один из собеседников княжны, совсем
 молоденький, но уже достаточно знаменитый пианист и композитор, ученик самого Римского-Корсакова Сергей Прокофьев, с которым его на одном из музыкальных вечеров  познакомила  Соня.
- Совершенно верно, господин Прокофьев. Вас и ваше мастерство забыть невозможно.
- А от нас подруга скрывала своего знакомого. Рада познакомиться с вами, месье. Тоже консерваторка и тоже ученица маэстро Корсакова Вера Карамзина.
- Неужели, родственница великого русского историка? Рад знакомству, мадемуазель!
- Вроде бы, да, но об этом мой дорогой папенька лучше знает, думаю, что только    стариков волнует родословная.
- Пойдемте, господа, внутрь. Концерт вот-вот начнется, я не хочу пробираться по рядам, когда мой учитель уже начнет петь.
- Да нас и не пустят в зал, господин Шаляпин не терпит, когда в зале шумят и ходят туда-сюда.
Анри тут же подал руку княжне, и вся молодая компания вошла в широкие парадные двери консерватории.
Пока все снимали легкие верхние накидки и пыльники в гардеробной, Анри, ухаживая за Марией, в нетерпении шепнул ей:
- Мария Никитична, а я ведь тоже еду в Париж, по делам посольства. Вы разрешите присоединиться к вам?
- И долго упрашивали посланника, чтобы он вам дал этот незапланированный отпуск?
- Признаюсь, не сразу отпустил, но, к счастью, ему потребовалось срочно отправить во Францию какие-то бумаги, и он доверил это мне, хотя курьер ездит туда каждую неделю.
- Вероятно, вы были очень настойчивы.
- Правду сказать, княжна, очень. Но вы не ответили мне. Без вашего согласия сопровождать вас, вся моя затея бессмысленна.
- А матушку вашу вы навестить совсем не желаете? Сами говорили, что не виделись более года.
- Да, и это, конечно,  ведь все равно, я буду  жить у нее. Но для меня главное, чтобы мы проводили там как можно больше времени вместе.
- Ну, что ж, я совсем не возражаю, чтобы вы показали мне ваш Париж. Надеюсь, это будет интересно.
- И когда едем?
- Мне заказано купе на 20 июня, в 1 классе, естественно. Со мной едет моя няня Валентина Ильинична, так что, если вы будете где-нибудь рядом, сможете меня посетить в дороге, думаю, это будет вполне прилично.
- А где вы намериваетесь жить в Париже?
- У меня там много родственников, но жить буду у своей кузины маркизы де Сент-Мари, она уже более пяти лет замужем за французом, и ее дом на набережной Орфевр в полном моем распоряжении. Она  встретит меня, а потом сразу же собирается с мужем и детьми уехать в свой замок на Луаре или имение в Версале, она, понимаете ли, сама еще не знает. Но, тише, маэстро начинает.
Вся компания расселась в одной из лож большого зала и обратилась в слух. Господин Шаляпин  пел сегодня арии из опер великого Чайковского. Зал неистово рукоплескал появившейся на сцене знаменитости. Анри сидел рядом с Марией и не мог оторвать от нее взгляда. Мощный голос маэстро, великая музыка и страстные слова романсов и арий о любви ввергли  его в  восторг, хотя, казалось бы, такое сильное чувство для него просто невозможно. После знакомства с Марией он  почему-то боялся анализировать   состояние своей души, такое непохожее на прежнее: обычно его чувства ко всем и вся были отстраненными и холодноватыми, - теперь же Анри был счастлив, как никогда ранее, и совсем не хотел  это счастье терять. Он сидит рядом с Марией и поедет в Париж, сопровождая ее, другие заботы отступили, забылись, перестали существовать.   


                ГЛАВА 21


      Граф Сергей лежал в постели и думал. Только что  камердинер помыл, побрил его, напоил каким-то душистым травяным настоем, и, испросив разрешения позавтракать, ушел. Графа все быстро научились понимать по глазам, наверное, он мог бы уже как-то говорить, но Сергей с удивлением понял, что ему этого совсем не хочется. И вообще, любое присутствие его беспокоило, мешало думать. И граф, даже в таком беспомощном состоянии, за эти несколько дней сумел упорядочить посещения и дочери, и племянника, и доктора, который по-прежнему приходил к нему 2 раза в день, и Тани, к которой у него сохранилось разве что чувство вины, сиделка же теперь приходила только на ночное дежурство. Он всем дал понять, что одиночество действует на него благотворно, а любое присутствие, кого бы то ни было, обременяет и утомляет. Прошлой ночью прошла гроза, спать не хотелось, он пытался пошевелить левой рукой, и это у него получилось, даже поспешившая на звуки возни больного сиделка, которая обычно сидела в кресле в столовой при открытой двери в спальню графа, была приятно удивлена. Они с ней прозанимались упражнениями с рукой почти до утра, после чего граф ненадолго уснул. Утром сиделка с радостью сообщила об улучшении состояния здоровья графа пришедшему на очередной осмотр доктору, и тот с удовлетворением отметил, что граф идет на поправку удивительно быстро, простукал пока еще обездвиженную левую ногу и, заметив некоторую реакцию на свои усилия, уверил графа, что он скоро встанет на ноги.
- Бегать не будете, но встанете уже в течение десяти дней, ваше сиятельство. Говорить вы почему-то не хотите, и это ваше право, но советую произносить звуки и буквы хотя бы наедине. Принимайте пилюли, пейте отвары, делайте все возможные упражнения, и все будет хорошо. Вы  - волевой и сильный человек, и еще совсем не стары,  у вас достанет физических сил полностью восстановиться.
- С-па-си-бо, док-тор, - заикаясь, хрипло, но уже вполне внятно произнес Сергей Дмитриевич и закрыл глаза, показывая, что утомился.
- Я вас понял и никому не скажу, что вы все-таки начали говорить, но еще раз прошу вас заниматься своей речью и пытаться говорить хотя бы с самим собой, граф. Вслух, естественно. И не оставляйте без внимания свою правую руку,  иногда переписывайтесь с родными, ваша дочь должна знать, что вам значительно лучше. Вы же понимаете, как она тревожится за вас. До вечера, Сергей Дмитриевич.
Доктор ушел. Зашедший после него Семен быстро и умело одел графа, весело приговаривая:
- Доктор ушел довольный, значит вы, барин, его порадовали. Барышня скоро придут, или сначала Татьяну Власьевну позвать, она уже полчаса, как ходит у наших дверей? Видно, волнуется очень.
Граф прикрыл глаза, соглашаясь.
- Вот и хорошо, сейчас позову ее, а барышне скажу, что вы ждете ее после полудня. Господин Самсонов вернулись откуда-то очень поздно, и сейчас спят-с. Я же пойду выпью живительной здешней водички, уже не вьюнош, чай. Можно, барин?
Граф опять прикрыл глаза, Семен вышел, поправив покрывало и взбив подушки. Через минуту быстро вошла Татьяна и села рядом, взяв графа за левую руку. То же самое она делала ежедневно, но сегодня она почувствовала, что его рука стала теплее, и  показалось – или не показалось? - что она пошевелилась в ответном пожатии.
- Граф, она оживает! Сереженька, она вправду оживает! То-то доктор довольный от тебя вышел. Я знала, знала, что ты скоро выздоровеешь! Не мучай меня, скажи что-нибудь. Попробуй, ты сможешь.
Но граф молчал,  долго глядя на Таню, потом медленно перевел взгляд на ночной столик, где вместе с пузырьками с лекарствами лежали карандаш и небольшой альбом для письма. Дочь давно приготовила все для общения с отцом, ведь правая рука его была живой, и он мог бы написать ей пару слов. До сегодняшнего дня Сергей делал вид, что он не может держать карандаш в руке: ему нечего было сказать дочери; Татьяна же, когда посещала его, все больше молчала, жалобно глядела на него и горестно вздыхала. Графу было понятно, что его юная возлюбленная больше не собирается уверять его в своей любви и преданности, как она это делала в Петербурге, что только жалость и долг удерживают ее здесь, возле него. Она не знала, бедная, что Сергей  все видел в то роковое утро 10 дней назад, и очень боялась разговора с ним, мучительного выяснения отношений. Но Прохор Никитич в письмах все настойчивее требовал  объяснений и грозил приехать и лично разобраться с ее делами. Этого она боялась больше всего, ей так хотелось, чтобы поручик ничего не узнал: она надеялась начать жизнь сначала, без прошлого, жизнь молодой, беззащитной девушки, впервые полюбившей и впервые по-настоящему, безоглядно любимой. Она была готова на коленях просить у своего благодетеля отпустить ее на свободу, но очень боялась, что это убьет графа, да и не знала, чем объяснить свою просьбу: не говорить же ему о своей любви, о своей измене. Разве что, объяснить все двусмысленностью своего пребывания здесь, но она не могла найти слов.
Таня заметила взгляд Сергея, настойчиво устремленный на ночной столик.
- Чего ты хочешь, миленький, пить? Нет? Карандашик дать, писать будешь? На, возьми, вот так, удобно?
Она повыше подложила подушки под спину графа, чтобы тому удобнее было писать, вложила в его руку карандаш, положила перед ним альбом, cнова села рядом и стала с томлением ожидать его признаний в том, как он любит ее, какую радость она доставляет ему своим присутствием, о своей уверенности в скором выздоровлении и продолжении их совместной, счастливой жизни.
 Вскоре гнетущая тишина, нарушаемая лишь поскрипыванием карандаша, и духота южного позднего утра почти лишили ее чувств, она медленно поднялась и еле проговорила:
- Я выйду на террасу, подышу воздухом, пока ты пишешь, что-то мне нехорошо. Ты не спеши, Сереженька, а то устанешь.
Граф даже не поднял головы, как будто не слыша ее, и продолжал писать, тогда она понуро вышла из комнаты. Такой тоски бедная девушка с не самой счастливой судьбой не испытывала еще никогда.   
      «Татьяна Власьевна, милая Танечка! Я очень благодарен судьбе, что встретил тебя, ты подарила мне несколько месяцев счастья. Твоя непосредственность, душевная простота, свежесть чувств вернули мне даже не молодость, а юность, которую обстоятельства отняли у меня очень рано и болезненно. Рядом с тобой я забывал все заботы и обязанности, которые, увы, я теперь это понял, обременяли и тяготили меня. Я сам виноват во многом, не сумев устроить свою  жизнь, как подобает отцу семейства, хорошему мужу и вельможе моего ранга. Мой возраст и, тем более, эта болезнь заставили меня о многом задуматься: я ухожу в отставку, наверное, уеду подальше от столицы и, если жена простит мне мои заблуждения и согласится разделить со мной мое затворничество, вместе с ней займусь хозяйством в своих имениях. Надеюсь, Бог даст мне еще несколько лет жизни, чтобы упорядочить свои мысли, очистить свою душу и принести своей малой родине пользу.
Боюсь, что тебе мои откровения и не совсем понятны, и, в общем-то, не нужны, но прежде чем мы расстанемся, я хочу объяснить тебе, почему ты ничем мне не обязана и свободна в своих чувствах и поступках. Я очень хочу, чтобы ты вышла замуж за хорошего человека, который сделает твою жизнь достойной, и, как ни странно, почему-то уверен, что ты  будешь счастлива, что твоя жизнь устроится. Не знаю, кто этот молодой офицер, которого я видел в день приезда, но, судя по его речам, он любит тебя, а ты отвечаешь ему тем же, я это почувствовал, и только привязанность ко мне и благородство твоего сердца заставляют тебя находиться рядом с больным стариком. Я знаю, что только благодаря твоим заботам я остался жив, твоими молитвами я иду на поправку, и теперь я могу с легким сердцем отпустить тебя в мир. Если все это не так, то ты сейчас же скажешь мне об этом, и мы вместе решим твою дальнейшую судьбу. О средствах можешь не беспокоиться, я вскоре распоряжусь выделить тебе сумму денег, чтобы ты ни в чем не нуждалась. Я очень любил тебя, да и сейчас люблю, как дочь, и, надеюсь, ты будешь иногда сообщать мне о своей жизни все, что сочтешь нужным. И, если, не дай Бог, тебя кто-нибудь обидит, ты немедленно обратишься ко мне. Только этого я и требую. И еще, я был бы очень рад, если бы ты не возвращалась на сцену: эта среда способна погубить кого угодно. Обнимаю тебя совсем по-отечески, и прости меня, если я принес тебе горе, но верю, что ты искренне была ко мне привязана, и я не сделал тебя несчастной своей любовью. Излишне говорить, чтобы ты никому не показывала этого письма и уничтожила его при мне сразу же после прочтения: пусть моя слабость останется только с нами двумя. Я тебе благодарен за то, что ты встретилась мне, что я любил тебя, что по иному взглянул на свою жизнь, и очень прошу не терзаться раскаянием. Согрешил я, тебе же, девочке, не в чем себя винить.»               
      Граф откинулся на подушки и закрыл глаза, карандаш скатился на пол. Но и этот слабый звук услышала Таня и быстро прошла в спальню. Изможденное лицо графа, большие синие круги под глазами испугали ее, и она быстро взяла его за руку и стала щупать  пульс. Он частил, но граф, к счастью, открыл глаза и с трудом произнес: «Прочти…», и указал глазами на исписанные странички альбома. С тревогой глядя на Сергея, Таня взяла альбом и спросила:
      Может быть, позвать кого-нибудь? Вам, тебе не хуже?
Сергей Дмитриевич прикрыл глаза и медленно произнес:
      Читай!
Таня повиновалась, присела в кресло у постели и стала разбирать почерк графа, явно испорченный болезнью. Граф закрыл глаза, написание письма утомило его и разволновало, но, как ни странно, умиротворило и успокоило душу. Осталось дождаться реакции Тани, и он смиренно ожидал ее.
Прошло не менее получаса, прежде чем Татьяна оторвала от письма глаза, которые были полны слез. Собираясь с мыслями, она помолчала, потом с трудом, но все быстрее и горячее заговорила:
- Дорогой мой Сереженька, разреши мне  пока так тебя называть, вероятно, в последний раз. Ах, какое это ужасное слово «последний»! Не терзай себя, я была с тобой счастлива, до тебя никто не относился ко мне серьезно, среди  балетных я не пользовалась ни любовью, ни вниманием, ни уважением. Когда моя мать умерла, мне из милости разрешили окончить балетную школу при театре и также из милости (или, может быть, из жалости) приняли в кордебалет. Я не ропщу, вероятно, способности мои были мизерными, и спасибо дирекции театра, что она не дала мне умереть с голоду или опуститься еще ниже. Я вовсе не жалею, что оставила сцену и очень благодарна тебе за это, туда я больше не вернусь.
- Ты не представляешь, как ты меня сейчас успокоил: я не знала, даже помыслить не могла, что являюсь причиной твоей болезни. Если бы я это узнала сразу, то, должно быть, мое сердце не выдержало бы. Да, Прохор Никитич Кошкин сделал мне предложение, но я…
Граф попытался приподняться, но силы изменили ему, тогда он хотел  что-то сказать, но из его уст вырвалось только какое-то шипение, испугавшись, Таня заговорила еще быстрее:
- Я бы никогда не оставила тебя, если бы ты не разрешил. Я ему пока ничего не обещала, хотя, надо признаться, он был очень настойчив. О тебе, конечно же, он ничего не знает, он не знает причины, почему я здесь, а не в Кисловодске, где мы с ним и познакомились, он там служит, он – офицер, поручик, но из крестьян, так что я ему - ровня. Как видишь, я по-прежнему чиста перед тобой и верна тебе. Денег твоих мне не надо, но не думай, что мне твое предложение оскорбительно, просто я  хочу начать жизнь заново. Благодаря тебе я сумела кое-что отложить на черный день, и поэтому, пока не выйду, дай Бог, замуж, могу обеспечить свое существование сама. Я знаю, что ты желаешь мне только добра, поэтому  уверена,  у меня все будет хорошо, ты не оставишь меня своими молитвами. Сегодня же вечером, если ты разрешаешь, я уеду в Кисловодск, и буду писать тебе, раз ты этого хочешь. Пока ты не поправишься, я не приму предложения Прохора Никитича, если любит, то потерпит. Так что я  смиренно буду ждать твоего письма, в котором ты благословишь меня на дальнейшую жизнь. Знай, что от твоей жизни зависит и моя. Только после твоего появления моя жизнь обрела какой-то смысл, до этого я плыла по течению, была легкомысленной дурочкой и вовсе не думала о своем будущем, словно боясь задумываться о нем. Теперь ты понимаешь, каково мое отношение к тебе и твоей любви. И благодарю тебя за то, что ты меня отпускаешь. Я уеду с относительно спокойной душой. Ведь тебе лучше, миленький, лучше, ведь, правда?
Отговорившись, Таня словно обессилела, она откинулась в кресле и жалобно уставилась своими глазищами на Сергея. Сергей Дмитриевич улыбнулся ей, впервые после болезни и медленно, но вполне внятно сказал:
- Милая моя подружка, Танюша, я очень рад, что между нами не осталось недомолвок. Ты свободна, я очень рад, что рядом с тобой будет порядочный человек, не спрашивай почему, но я это очень хорошо знаю. Бог милостив, судьба распорядилась справедливо. Пиши мне, я буду тебе по возможности отвечать. Доктор надеется, что дней через 10 я смогу передвигаться, и я сразу же уеду в Петербург. Дочь, племянник и Семен – рядом, как видишь, я уже не беспомощен. Ты сделала все от тебя зависящее, и даже больше – благодаря тебе я остался жив. Какое благо сознавать, что я не поломал твоей жизни, я бы не смог благополучно жить дальше, если бы теперь не уверился в том, что не оставляю тебя в беде и одиночестве. Помни, я всегда готов помочь тебе. Езжай с Богом и не тяни с ответом своему поручику, это – хорошая партия. Вот видишь, я уже хорошо говорю, но не выдавай меня моим близким, с ними я хочу еще помолчать: слишком многое мне предстоит обдумать. Воистину, сказанное есть ложь. К тебе это, конечно же, не относится, ведь мы прощаемся надолго, но, уверен,  не навсегда. Да, и вырви страницы с моим письмом, возьми их с собой и сожги, я тебе доверяю. Прощай же!
Граф замолчал, немного отдышался (ведь он так давно не говорил), опять улыбнулся и медленно протянул правую руку растроганной Тане. Та бросилась на колени перед  его постелью и усыпала мелкими поцелуями эту руку, потом встала и крепко, как раньше, поцеловала Сергея в губы. Затем вырвала из альбома исписанные странички, сложила их и сунула в карман. Медленно, оглядываясь, Татьяна вышла из спальни, граф прощально смотрел ей вслед.       
     «Господи, благодарю тебя. В свое время я помог Прошке, простому деревенскому парнишке, устроить свою жизнь, теперь он невольно помогает мне жить дальше с чистым сердцем. Воистину, неисповедимы пути…» – подумал Сергей и прикрыл глаза: вся эта сцена прощания с Таней, написание письма и долгий разговор утомили его физически, заставили поволноваться, и все, чего ему сейчас хотелось, то это заснуть и очень долго не просыпаться. 

                ГЛАВА 22


         Уже 2 дня Анри жил у матери, и уже 2 дня он не видел Марии. При расставании в вагоне перед прибытием в Париж, она довольно сухо простилась с французом, сказала, что ее встретят на вокзале, и пообещала, после его настоятельной просьбы, прислать ему послание, как только обстоятельства позволят ей увидеться с ним. Знакомить его с родственниками она не собиралась, что было очевидно. Это очень задело Девосея, хотя он попытался упрятать досаду очень глубоко в своей душе.
Мать встретила его брюзжанием  и без всякой нежности. Дав ему всего час на туалет после длительного путешествия и обустройство в его темной и маленькой комнатке, она позвала его к столу, который, впрочем, был обильно и празднично накрыт в большой гостиной. Пока он закусывал и пил молодое белое вино, она скупо рассказала ему о своей жизни в его отсутствие. Анри почувствовал, что ей не терпится расспросить его, что ее по-прежнему распирают ненависть и злоба, что с годами эти чувства только усиливаются, что только это поддерживает жизнь в ее худом сгорбившемся теле. Стараясь оттянуть рассказ, а скорее – отчет, Анри заговорил о другом.
- Что отец? Все также живет затворником?
- Никой он вам  не отец, и вы это прекрасно знаете, Анри! Не смейте его так называть! Гийом Девосей по-прежнему сидит в своем подвале, боится света Божьего, мастерит свои дурацкие поделки и иногда реставрирует приносимое мной старье. Хоть какая-то польза от его бессмысленного существования. Сумасшедший, он – и есть сумасшедший. Только что относила ему поесть и сказала, что ты приехал, пыталась пригласить его за стол. Не пожелал, как всегда. Правда, попросил тебя зайти к нему.
- Бедный старик!
- Сын, прошу вас не говорить при мне  по-русски. Не желаю слышать этот варварский язык!  А папаша ваш приемный стал страшнее смерти: бледный, худой, сгорбленный, седые волосы дыбом, и запах от него, как от засушенной мумии, моется-то он раз в месяц, да и то, когда мне уже противно к нему приближаться, и я заставляю его подняться в ванную комнату. Прячется ото всех, его и знакомые-то давно забыли, никто уже и не спрашивает, куда же делся месье Девосей. Жанетта, моя новая продавщица и не видела его ни разу. Старая Августина по-прежнему помогает мне по хозяйству и на кухне, так он и ее видеть не желает. Хотела врачам его показать,  он так взбесился, что еле ноги унесла, больше и не заговариваю с ним об этом. После отъезда Анны ни с кем не хочет общаться, вот и должна я ходить вниз по три-четыре раза на дню, носить ему еду. Отдам в сумасшедший дом, где ему и место!
- Думаю, маман, вам не следует этого делать. Мало ли что ему придет в голову наболтать, когда с ним доктора начнут работать, разве вам  этого хочется?
- Поэтому и держу дармоеда на своей шее, мучаюсь. Ну да, черт с ним! Доедай, подам кофе и поговорим о делах наших русских.
И старьевщица, шаркая домашними туфлями, пошла на кухню готовить сыну кофе. Потом состоялся неприятный отчет о его петербургских делах, о семье Самойловых, пришлось сказать матери и о болезни графа, что ее несказанно обрадовало:
- Может быть, калекой красавец наш останется, это даже лучше, чем смерть, уж больно мы знатные да гордые, а, может быть, придется под себя ходить, хе-хе…
- Сколько в вас злости, мать! Пора бы уже успокоиться! Надеюсь, что граф выкарабкается.
- Какой ты добренький! Он проклят мною навеки! Исковеркал мою жизнь, а сам живет королем! Всех их накажу, все семейство, жизнь на это положу! И вам, Анри,  приказываю, иначе вы мне не сын. Понял, милый мой?
- Ладно, успокойтесь. Помню я, помню все, но…
- Никаких «но». Будешь делать все, что я велю. Но об этом потом, устала я, пойду отдохну, Августину пришлю, она уберет тут, а ты к Гийому сходи, может быть, тебе он что-нибудь толковое скажет, со мной он говорить не желает, чаще, когда я прихожу, прячется за ширмой на кровати и делает вид, что спит. А если и не прячется, то звуками со мной какими-то изъясняется, как глухонемой. И никакая зараза его не берет, выглядит больным, а крепок еще, как будто и не за семьдесят ему.
- Идите, маман, отдохните, а то у вас утомленный вид.
- Спасибо за заботу, конечно, но, должна вам сказать: каким-то не таким вы приехали, Анри, не вижу  в вас прежних сил и упорства в нашем главном деле, ради которого я и отправила вас в эту  ненавистную мне Россию. Заворожили они тебя, что ли, или, не дай Бог, кровь родную почуял, расчувствовался? Не существуешь ты для них, дорогой мой, нет тебя, мертвый ты!
Женщина покачнулась, но какой-то непостижимой силой воли собралась и твердой, уже не шаркающей походкой вышла из гостиной.
- Бедная, бедная моя матушка! Она в своей ненависти сильна, она жаждой мести жива, и если у нее отнять эти чувства, она умрет. Разве я могу допустить это? Но я подумаю об этом потом, когда Мария решит, что со мной делать, - пронеслось в голове молодого человека.
Пытаясь заглушить свою растерянность и боль, которые поселились в его душе после последних слов матери, Анри залпом выпил бокал вина, но еще сильнее затосковал, почувствовав себя прежним маленьким мальчиком, слабым и неуверенным, всегда подчиняющимся воле матери. Силы совсем оставили его, он взял со стола бутылку вина и бокал и поплелся в свою комнату.
И только через 2 часа Анри нашел в себе силы спуститься в полуподвал, где, отделенный толстой стеной от лавки, обитал человек, который усыновил его и дал ему свою фамилию. Мать вышла замуж за клошара  Гийома Девосея через полгода после приезда в Париж, уже после того, как купила этот дом и открыла антикварный магазинчик. Бездомный Девосей, в прошлом уличный художник и реставратор, опустился на самое дно, но, чтобы заработать несколько монет на вино и скромное пропитание, он иногда предлагал свои услуги антикварам по реставрации незамысловатых поделок прошлого и  недорогих картин. Но возможность заработать представлялась все реже и реже, так как и от вина, и от старости, и от постоянного пребывания на улице, где он ночевал под мостом, руки его тряслись, глаза плохо видели, да и разговаривать он почти отвык. Тут-то мать и приветила его, отмыла, откормила, приодела, заставила работать, а потом женила на себе, дав себе и сыну фамилию Девосей. Сначала старик приободрился, стал меньше пить, с удовольствием работал в лавке, с радостью и гордостью показывал приемному сыну Париж, даже знакомил с художниками, которых знавал раньше и которым больше повезло в жизни: их картины  иногда продавались, получали они и скромные заказы. Но характер жены портился день ото дня, вся ее былая красота куда-то делась, стало совсем невыносимо жить с ней бок о бок, и он оборудовал себе подобие маленькой квартирки рядом с магазином в полуподвале, куда и переселился. В магазине он почти не появлялся,  общение с женой свел до минимума, предпочитая общество Анри и Анны, изредка покидал свое темное убежище для встречи с редкими приятелями в каком-нибудь кабачке. А после окончания Анри университета и его отъезда в Россию совсем перестал выходить на улицу, разве что до отъезда из их дома Анны иногда вечером с ее помощью  ходил в собор напротив дома послушать органиста, с которым был знаком. Уже около года ноги совсем перестали слушаться его, он полностью замкнулся в себе и перестал разговаривать, тем более, что общаться приходилось только с женой.
Встретил старик Анри, сидя на старом, продавленном диване, который служил ему постелью. Сын пришел с бутылкой вина  и тарелкой с сыром. В полуподвале было почти темно, два маленьких окошка еле пропускали дневной свет, сквозь них мелькали ноги прохожих. На маленьком столике стояла зажженной настольная лампа, лежала какая-то растрепанная книга, очки и щербатая чашка с водой. В дальнем углу комнатенки стоял верстак, на котором, видимо, старый реставратор изредка работал. Пахло плесенью и одинокой старостью. При виде Анри, а еще больше, при виде бутылки и тарелки, Девосей явно оживился и даже попытался что-то сказать, но у него это не получилось, и он предпочел сначала промочить горло, выплеснув на пол остатки воды из чашки и налив туда вина. Отыскав в темном хозяйственном закутке бокал  и прополоскав его в рукомойнике, Анри тоже налил себе вина и сел в старое шаткое кресло напротив старика. По тому, как Гийом жадно лакал вино, неряшливо заедая его сыром, Анри понял, что мать держит мужа в «черном теле», лишая бедного даже простых земных радостей вроде вина и хорошей еды. Неоправданная жестокость по отношению к старому и безобидному человеку расстроила Анри,  он с жалостью смотрел на него и думал, как сделать его жизнь несколько лучше, не вызывая гнева матери. Выпив залпом 2 чашки вина и съев почти весь сыр, старый Гийом, наконец, поднял глаза на сына и вопросительно на него уставился. Анри налил ему еще вина, чем вызвал на лице старика подобие улыбки, и заговорил: 
- Рад видеть тебя, старина, живым и даже здоровым. Совсем ты тут без меня одичал, наверх, мать говорит, идти отказываешься, на улицу не ходишь, даже в лавке не появляешься. Новая продавщица, поди, и не видела тебя ни разу? И не скучно тебе?
Старый месье прокашлялся, отпил вина, довольно почмокал и проскрипел:
- Сыночек, значит, приехал. Вот и праздник у меня, а то мать твоя совсем меня за человека не считает, как с собакой какой обращается. Ну, да Бог с ней, я не обижаюсь, другого не заслужил, видать. Все лучше, чем прежде, под мостом-то.
- Она говорит, что ты разговаривать с ней не хочешь.
- А о чем говорить-то? Все давным-давно сказано, да я и раньше не шибко разговорчивым был, ты ж знаешь. Ну, как там, в России, медведи по улицам ходят, или врут люди?
- Врут, отец. В глубинке, правда, плохо еще живут, а вот в столице, в Петербурге, очень хорошо.
- Ну, это, наверное, - в богатых кварталах. Ты ж у нас – дипломат, с большими людьми общаешься, должно быть? А бедные люди – везде бедные, одинаково живут.
- Прав ты, старик, как всегда, - философ доморощенный.
- И чего это тебя в такую даль понесло, чего это мать твоя туда тебя сослала? Здесь, что ли, дел на твою душу не нашлось бы? Лучше жить дома, работать на себя, чего из кожи лезть вон? Как ты уехал, она совсем злобной стала, а уж когда Анна замуж вышла, то просто озверела. Кормит меня очень плохо и вина почти совсем не приносит. Ты уж скажи ей, сын, что так не годится, не по-божески это.
- Скажу, дорогой мой, скажу, а пока я здесь, сам тебе приносить еду буду, или, может быть, будешь к столу подниматься?
Не, друг мой. Не по силам мне, ноги  не ходят совсем. Веришь ли, даже на улицу полгода не выхожу. А ты надолго к нам, а, может быть, навсегда? Вот хорошо-то было бы.
- По делам приехал дней на десять. Завтра в департамент пойду, да и друзей-подруг навестить надо.
- Жаль! А мать свою укроти, уж больно много власти она себе забрала, тобой, таким умным и важным, и то управляет. Не позволяй, Анри. Сбрось ты с себя эту ведьму, до добра она не доведет, кого хочешь, может с ума свести, меня вон во что превратила, не то в сумасшедшего, не то в затворника, видеть никого не могу, говорить разучился…
- Ну, говоришь ты еще очень даже хорошо, а, главное, здраво.
- Это я с тобой разговорился, да и вино язык развязало, хорошее это дело  - вина  вволю попить! А старуха моя, видно, решила меня извести, надеется, что я скоро Богу душу отдам. Не дождется!
- Ну, какая же она старуха! Чуть больше пятидесяти лет, можно сказать, женщина в расцвете лет!
- Ага, в расцвете! Была бы, если бы не злоба, которая съедает ее изнутри. Ты посмотри, на кого она стала похожа! Иногда мне кажется, что она старше меня, разве что ноги у нее  здоровее,  носят еще. Может быть, ты знаешь, что ее так гневит? Почему она так людей ненавидит, всех, понимаешь?
- Тебе лучше не знать, а причина у нее есть, поверь мне. Я ее жалею, да и много она для меня сделала, старик! Мать она мне, самый родной человек! Хватит об этом! Я сделаю для тебя, все, что смогу. Пойду, схожу в магазин, посмотрю, как там дела идут. Сегодня вечером зайду, обед тебе хороший принесу, вина еще.
- Да, вина принеси побольше, и вкусненького чего-нибудь. Ты уж прости меня, что я на твою мать набросился, накипело, пожаловаться некому было. И не говори ей о нашем разговоре, пусть думает, что я совсем одичал. Я ведь молчу, чтобы ненароком не сказать чего-нибудь лишнего, вот, как сейчас, с тобой. Эх, был бы я моложе, ушел бы опять под мост, все-таки – жизнь, какая ни какая!
- Не скажу. Отдохни.
- Бутылку-то оставь, хлебну еще, да и спать завалюсь, сил совсем нет, развалина, а еще чего-то хочется, а вот чего – не знаю. Спасибо тебе, сын, хорошо мы поговорили, на целый год вперед. Теперь опять немым стану, так легче.
- Пока, старик, до вечера.
Не успел Анри выйти, как старик залпом из горлышка допил вино, завалился на диван и захрапел. Посмотрев на него с жалостью, молодой человек вышел из дома, постоял у входа, с жадностью вдыхая свежий воздух, потом открыл тяжелую дверь, ведущую в лавку.
Мать была там и  что-то визгливым голосом выговаривала молоденькой и очень хорошенькой девице. Увидев сына, она замолчала, потом нехотя представила ему продавщицу, как уже понял Анри:
- Моя новая помощница Жанетта. Мой сын Анри, дипломат, только что из России. Иди, бездельница, работай, в задней комнате целая куча вещей не разобрана. Я сама приму покупателей, если, конечно, они появятся. Иди, иди, чего уставилась? Знаю, что хорош собой, да не про вас, ветреница…
- Слушаюсь, мадам.
Девушка даже не обиделась, должно быть, ничего хорошего от своей хозяйки она уже давно не ожидала, и медленно, чуть склонив головку на плечо и искоса глядя на молодого человека, прошла в темную небольшую кладовку, даже не закрыв за собой двери.
Мадам  прошла за ней и демонстративно захлопнула дверь.
- Эти молодые девицы совсем не испытывают ни уважения, ни благодарности к своим благодетелям. Взяла из бедной семьи, работу дала, деньги получает, а ленива и неблагодарна, дерзит. Часто вспоминаю Анну: вот безропотное создание было, и в лавке, и по дому все делала, и денег почти не брала. Правда, я сейчас выгодно мансарду одному художнику, если можно его так назвать, сдаю, из чего и плачу этой негоднице. Да вон его мазня, видишь? Правда, иногда кто-то из этих глупых иностранцев покупает его виды Парижа, дешево и «на память» о нашем городе, как они говорят.
Анри подошел к одному из полотен материного жильца и, прочтя на нем подпись, не смог не заметить:
- Вполне прилично писано, чем этот Мишель Шату вам, матушка,  так не угодил?
- Шумный уж очень, что ни день, то - компании и веселье. Августине приходится каждый день лестницу мыть. Анна-то тихая была, да и часть чердака я могла под старье занимать, теперь-то пришлось всю мансарду освободить. Кстати, Анна почему-то уже давно мне не пишет, может быть, случилось с ней что?
- Она уехала на Урал с мужем. Передала вам привет, она помнит вас и благодарна за все, но теперь она -  жена солидного человека, и хочет стать матерью большого семейства. Просит вас всех простить и не брать грех на душу…
- Вы, что же, месье, все ей выложили?
- Бог с вами, но она же – не без головы, и сообразила, что у вас какой-то особый и, отнюдь, не благостный интерес к семейству Самойловых, с которым она достаточно коротко познакомилась. Графиня ввела ее в петербургское общество, и Анна весьма успешно занялась благотворительностью, помогая бедным.
- Вот  святоша! Денег, должно быть, некуда девать. Богатый немец попался, повезло.
- Да, и квартира у нее в центре столицы - большая, роскошная, прислуга, кухарка, свой выезд. Знатной дамой стала наша Анна!
- Ну и прекрасно, я зла ей не желаю. Значит, уехала в Сибирь, и больше знать меня не желает, как я поняла?
- Не в Сибирь, а на Урал.
- Один черт, варварская страна, огромная и опасная - ненавижу! И не хочу больше говорить об этой женщине! Пусть себе живет, как хочет. Она мне писала, что ты православие принял и Николаем назвался. Ты сам почему-то  не сообщил мне об этом, не счел нужным посоветоваться с матерью!
- Я, мать, взрослый человек, и сам решаю, какое вероисповедание мне принять.
- Да ты уже крещен был, зачем же второй раз? Должно быть, кому-то хотел доказать свою праведность? И я даже знаю, кому…
- Прекратим этот разговор! Почему вы Гийома  кормите, как нищего?
- Как могу, так и кормлю, а вина ему вообще нельзя пить, сразу совсем дурной становится, старый пьяница.
- Дайте ему дожить по-человечески. Что он вам сделал плохого?
- Надоел он мне!
- Так, отравите, мадам, за чем дело встало?
- Не хочу с жандармерией дело иметь, и так замучили меня расспросами, когда дочь Самойловых чуть не убили.
- Что-о-о?! Какую дочь, Лизу, что ли? Они с Владимиром должны были остановиться в Париже. Что с ней, откуда вы ее знаете, почему вас допрашивали?.. Неужели ваших рук дело, матушка?
- Замолчи! Допрашивали всех, потому что нашли ее в нашем соборе без сознания. А  до этого она в гостях у постояльца моего была, с мужем своим, конечно, да и в лавку мою заходила, одна, правда. Я с ней немного поговорила, привет она от тебя передала, потом я ушла по делам, а она у Жанетты пару вещиц заказала, кстати, до сих пор не выкупила. Милая девица, вернее, теперь – дама. Не знаю больше ничего. Шату, художник этот, больше моего знает. Он мне говорил, что  сейчас в Ниццу они с мужем уехали. Шумный месье этот  все мне доложил, когда плату за квартиру просил снизить да картины свои предложил в лавке выставлять за процент с продаж. Плату не снизила - еще чего? - а картины вот выставила, иногда продаются, я говорила.
- Кажется мне, мадам, что без вас тут не обошлось! Признайтесь, что вы сделали с Лизой Самойловой?
- Не в чем мне признаваться, Анри. Только странно мне, что тебе, видимо, очень жаль эту русскую. А я ничего не знаю, и знать не хочу! Плохо этой семейке, я и рада. Бог-то он все видит! И хватит об этом. Ты обедать дома будешь, Августина готовит праздничный обед?
- Нет, пойду к друзьям, но перед этим снесу Гийому свой обед, чтобы он поел, как человек. И настоятельно прошу вас, матушка,  впредь кормить его тем же, что едите сами, а не объедками и, как полагается, ежедневно носите ему вина к обеду, хоть пол-бутылки. Иначе я вам больше не сын.
- Что это ты так за него волнуешься, даже матери угрожаешь?! Ладно, ладно, не бесись, подкормлю старого, может, заговорит. С тобой-то, видать, говорил, жаловался на меня. Мне тоже иногда хочется с кем-нибудь словом перемолвиться, не только с покупателями, которые только и норовят меня по миру пустить, даром все взять.
- Если вам денег не хватает, то я пришлю, хотя и сам - не Крез.
- Не нужны мне ваши деньги, Анри, сама могу дать, и дам, только о  деле нашем  не забывайте. Хочу, сын, довести его до конца, чтобы перед смертью порадоваться.
- Какого еще конца, да и смерти вам  рано ждать, годы ваши совсем не велики, и можно жить и радоваться? Успокоились бы, а!?
- Сколько  между нами было говорено, ты так меня поддерживал раньше! Что они с тобой сделали? Нет, милый, не успокоюсь, и жить буду до тех пор, пока местью не наслажусь! И, если ты стал таким добреньким,  лучше тебе в эту проклятую Россию больше не ездить, отсюда милую семейку достанем.
- Должно быть, зря я начал этот разговор. Вас не остановишь, маман. А уехать обратно я обязан, забыли, что я – на должности?
- Вижу только, что материнский дом тебе не мил, а я тебе стала неприятна.
- Матушка, что вы такое говорите? Сами знаете, что роднее, чем вы, у меня человека нет. Просто, я не всегда согласен с вашими действиями и замыслами, особенно, сейчас, когда я узнал эту семью. В ней и так совсем немного счастья, чтобы вы ни думали. Граф, конечно, - трудный человек, но жена и дочери – очень добры, и ко мне прекрасно относятся.
- Ладно, утомил ты меня и разочаровал. После договорим. Только помни, я не отступлюсь!
- Пойду, отнесу Гийому поесть,  и отправлюсь в студенческое кафе, давно не виделся с друзьями. Да, я жду письма, как только принесут, сразу же передайте его мне.
- От кого это?
- Если получу, то скажу, а может быть, и не будет никакого письма.
Анри поднялся наверх, поговорил с Августиной, взял у нее поднос, бутылочку хорошего вина и отнес вниз. Старик лежал за ширмой и, должно быть, спал, Анри не стал его будить, только громко сказал «Обед!», потом подождал и, не услышав ответа, вышел.
Вечер и полночи он провел со своими старыми друзьями в их ресторанчике у Сорбонны, куда они по-прежнему ежедневно приходили, чтобы пообщаться, побеседовать, пообедать и выпить. Анри был встречен ими восторженно, многое узнал от них, многое рассказал сам, и с удивлением понял, что далекая Россия вызывает у всех острый интерес. Познакомили его и с художником, другом господина Шату, и тот сообщил ему о Лизе и Владимире Пущиных. Он и его подруга пару недель назад познакомились с ними на вечеринке у Мишеля Шату. Он же рассказали ему о случившейся с Лизой трагедии и о том, что жандармам так и не удалось раскрыть это нелепое преступление.
Вернувшись в дом матери далеко за полночь, он, тем не менее, встал рано и отправился по делам в Министерство иностранных дел, где  и пробыл до вечера.
Потом он снес поднос Гийому, который опять сделал вид, что спит, отобедал с матерью. К счастью, сегодняшняя застольная беседа с ней носила вполне мирный характер, говорили о его работе, о его парижских друзьях, о делах в материнском магазинчике, потом, выпив кофе, мирно разошлись по своим комнатам.
И на другой, уже 3-ий день в Париже, письма от Марии не было. Но что-то ему говорило, что скоро он ее увидит. Вернее, ему невыносимо было думать иначе. Чтобы отвлечься, он попросил мать познакомить его с ее постояльцем-художником. Без особого желания она все-таки поднялась с Анри в мансарду и представила Мишеля и сына друг другу, затем, сославшись на дела, оставила их одних.      
- Рад знакомству. Действительно, Лиза не преувеличивала, когда говорила о вашей красоте. Странно, но я даже улавливаю некоторое сходство русской красавицы с вами, на мать вы весьма мало похожи, разве что глазами.
- Это лизин портрет, как я вижу. Весьма недурно, месье Шату.
- Для вас – просто Мишель…
- Тогда и я – просто Анри, идет?
- Вот и выпьем винца за знакомство.
Мишель налил в бокалы вина, и молодые люди выпили, заговорив совсем по-приятельски.
- Значит, находите, что принцесса Лиза  мне удалась? Приятно слышать это от ее хорошего знакомого, мне-то, увы, недолго пришлось наслаждаться ее видом. Я, видите ли, большой поклонник красоты, а Лиза – очень красивая женщина, и даже в болезни была прекрасна.
- Что же с ней произошло? Мать мне кое-что рассказала, но она сама мало об этом знает, вот и направила меня к вам, сказав, что вы подружились с русской четой.
- Темная история, Анри. Нашли ее только через 2 дня в беспамятстве в нашем соборе, она  не помнила, где провела день и ночь. Извините, но большего сказать не могу, обещал. Сейчас они с мужем в Ницце на своей вилле, с ними –  мои друзья Лизетта и Волдемар, чтобы помочь Владимиру, а то наш князь совсем растерялся. Медовый месяц – и такое несчастье с молодой женой! Если они найдут нужным, то потом сами вам все расскажут. Вы надолго в Париже?
- Нет, дней через 10 – обратно в Петербург. Вот, хочу ознакомиться с парижскими новостями, сплетнями, с новыми именами, если, конечно, таковые появились. Я служу атташе по культуре в нашем посольстве в России.
- Важная фигура, как я посмотрю!
- Это только звучит так пышно, а жалование, да и положение мое – весьма скромны.
- Надо будет вас познакомить с некоторыми моими знакомыми художниками, некоторые из них весьма интересно работают.
- И с музыкантами, если, конечно, есть с кем.
- Попробую! Вот завтра, если вы, месье, хотите, отправимся на Монмартр, к Амедео Модильяни? Художник весьма оригинальный, из новых. Слышали о таком?
- Нет. Итальянец, что ли?
- Да, но уже год живет в Париже. Несмотря на чахотку, а, может быть, благодаря ей, - такой красавец,  женщины  от него без ума. Многие наши завидуют ему смертельно, от натурщиц – бесплатных! – отбою нет. А ведь он чаще обнаженными их пишет! Картины его довольно скандальны, поэтому среди буржуа он не пользуется успехом, живет почти в нищете. Но некоторые художники, чьи картины покупаются несколько лучше, например, моих,  или галлерейщики, что неплохо разбираются в современной в живописи, и, конечно, женщины поддерживают его: мастерская у него, хоть и небольшая, но там вполне можно жить и работать. Во всяком случае, их стараниями ее он кое-как оплачивает.
       Завтра у него очередной сбор. Девицы из «Мулен руж» подвал какой-то сняли,   чтобы собрать богему, и не только, и показать его новые картины. Он весьма плодовит, спешит, боится умереть раньше, чем создаст свои шедевры. Кстати, в своей гениальности он  не сомневается. Я считаю, что его когда-нибудь, несомненно, оценят по достоинству, но не сейчас. Бедняга, одним словом. Вот завтра и устраивают танцовщицы своеобразный аукцион, чтобы поддержать «гения». Будем смотреть его картины, пить дешевое вино, флиртовать с красотками, знакомиться с новыми людьми и жертвовать кто, сколько может на дальнейшее творчество молодого итальянца. Там и картины его можно будет приобрести вполне задешево.
- Любопытно. Кстати, я в лавке у матери видел несколько ваших картин, Мишель. Оценил.
- Бросьте, Анри, эта  мазня - для иностранцев, которые  ничего не понимают в живописи. Виды Парижа – на память. Раскупают,  ведь продаются они почти даром. Мадам, правда, комиссию берет большую – 20 процентов, вы ей скажите, Анри, чтобы меня хотя бы  пожалела - не чужой ведь.
- Попытаюсь, но она – женщина властная, я сам ее побаиваюсь.
- Да, это я успел понять, но мастерской я доволен, поэтому и терплю. Лучше, посмотрите портреты, я  ими,  в основном, занимаюсь, особенно – женскими, несколько сейчас – в работе, так что могу показать.
И Мишель стал показывать свои работы Анри. За вином и беседой они не заметили, как наступил вечер. Легко и непринужденно перешли на «ты», и, договорившись, что завтра непременно вместе отправятся к Модильяни, они расстались только после того, как за Мишелем зашли друзья, чтобы вместе отправиться обедать. 
Весьма довольный новым знакомством, Анри  на время даже забыл о Марии и был приятно удивлен, когда, спустившись, увидел у себя в комнате долгожданное письмо от нее. Перекрестившись, Анри вскрыл его и прочел:
«Николя, здравствуйте! Вы меня еще не забыли? Должно быть, окунулись в бурную парижскую жизнь и не вспоминаете бедную провинциалку из России. Спешу напомнить ваше обещание познакомить меня с богемной жизнью прославленной столицы, ведь скоро, должно быть, вам надлежит  возвратиться к вашим обязанностям в Петербурге, и вы покинете меня в неведении и невежестве. Если у вас найдется завтра утром час-другой для меня, то жду вас у входа в Нотр Дам де Пари
в полдень.
Мои родственники отбыли сегодня утром в свое Версальское поместье, забрали с собой почти всех слуг, оставили мне только какого-то поваренка и скромный экипаж для передвижения со старым, полуглухим кучером.  Но я – не в претензии, нам с няней и моей горничной многого не требуется. Еле отделалась от сестры, уж больно настойчиво она предлагала мне поехать с ними. Но я-то приехала сюда с надеждой познакомиться со «злачными» местами Парижа, и только вы сможете мне в этом помочь. Няня, надеюсь, будет сговорчивой, и отпустит меня с вами, так что моя свобода не будет ограниченной. Видите, Николя, как я вам доверяю? Можете не отвечать, если завтра увидимся. Мария Барятинская.»
Анри, держа листок бесценного письма в руках, неуклюже провальсировал по малюсенькой комнате, потом вновь прочитал его, спрятал  в карман поближе к сердцу и прошел в столовую, где мать уже сидела за накрытым Августиной столом.
- Вижу, что ты – на седьмом небе. От кого же письмо? Обратный адрес  из весьма аристократического района.
- Да, моя знакомая из России – княжна, ее кузина замужем за французским маркизом,  богатым и знатным. Чему же удивляться?
- Рада, что ты  обзавелся такими знакомыми. Девица незамужняя, надеюсь, а то неприятностей не оберешься.
- Ну, раз княжна, то, значит, незамужняя. Давайте, отнесу Гийому обед, а потом и сам поем.
- Сегодня Августина его уже обслужила, не беспокойся, все, как ты распорядился. Совсем не хочу портить с тобой отношения из-за этого старого дуралея.
- Ну, значит, все в порядке. Хочу надеяться, матушка, что так будет и впредь. А то жаль старика.
- Надейся, надейся. Расскажи, лучше, об этой девице. Кто, что, богата ли?
- Ее отец князь Барятинский – приближенный к государю-императору. Сама она музыкантша и большая любительница всяческих искусств. Княжна прекрасно образована, но хочет, чтобы я показал ей именно артистический Париж. Завтра утром мы с ней встречаемся, проведу ее по своим любимым местам, а вечером, если, конечно, она согласится, поведу ее знакомиться с богемой Монмартра. Я приглашен  Мишелем на вечеринку к одному модному, но пока непризнанному  художнику.
- Раз не признан, значит, неприличен, так я понимаю. И к нему в гости ты ведешь мадемуазель из высшего, пусть и русского, общества? Не одобряю. Район, конечно, веселый, но совсем не подходящий для девиц из приличного общества.
- Она приехала, чтобы узнать о Париже что-то новое, не парадное.
- И как же  эти ее знатные родственники отпускают болтаться по Парижу, да еще и с молодым французом? Раньше у них там, в России, это было не в обычае. Многое, должно быть, изменилось за эти годы.
- Ее родственники уехали в свое имение в Версаль, она же хочет, в моем, конечно, сопровождении, увидеть этот город воочию.
- Ты, что же, надеешься на что-то? Остынь, такие богатые да знатные девицы – не про тебя. Теперь-то я понимаю, почему ты так изменился: влюбился, как юный студент. Неужели так хороша?
- Маман, я не хочу обсуждать с вами достоинства княжны, а также наши с ней взаимоотношения. Я поставил вас в известность, что завтра меня не будет дома, и точка.      
- Дерзай, сын, если, конечно, получится. Надеюсь, ты приведешь ее в нашу лавку, может быть, она что-нибудь купит у меня, да и погляжу на нее, познакомлюсь.
- Возможно. А теперь разрешите, я поем. Кстати, вы, матушка, что-нибудь слышали о таком художнике - Модильяни?
- Да, слышала, и очень скандальное. Мы, торговцы антиквариатом, его выставлять отказались, его голые натурщицы смущают наших покупателей, зачем же нам их шокировать, себе дороже. Да и владельцы лавчонок на Монмартре не берут его, так называемых, творений: с жандармерией потом объясняться придется. Если завтра увидишь его картины, то сам поймешь, в чем дело: кривые лица, страшные, как из преисподней, да голые кокотки, распростертые на диванах в неприличных позах. Одним словом, столько безумных людишек развелось, что пора уже организовывать целый сумасшедший дом для художников, скульпторов и прочих «творческих» личностей. Ты же знаешь, я не против модных течений в искусстве, слежу за новыми веяниями, иначе не проживешь в нашем деле, но разгул безумия ни к чему хорошему не приведет, только приезжих людей с деньгами от нашего дела оттолкнет. Чем тогда жить прикажешь? 
- Ладно, маман, завтра сам все увижу, а потом сообщу вам свое резюме.
- Очень надеюсь на ваш хороший вкус, Анри, зря, что ли, я тратилась на ваше образование?
- За что я,  дорогая матушка,  вам весьма и весьма благодарен.
И Анри впервые со времени своего приезда обнял  мать. Она благодарно прижала его к своему сердцу и усадила рядом с собой.  Так, по родственному, тепло и мирно за милой  беседой мать и сын провели пару часов. Вполне довольные друг  другом, они  после обеда и вечернего кофе ушли на покой.         
         

                ГЛАВА 23


      Утром, впервые за то время, что Анри пробыл в Париже, пошел дождь, к счастью, недолгий. Солнце хоть и  не появилось, но к 10 часам небо стало выше, несколько  прояснилось и  потеплело. Это обрадовало Анри, так как он смог облачиться во все белое, что ему очень шло.
Из дома он вышел около 11 часов, решив пройтись, чтобы немного успокоить разгулявшиеся нервы. Перед уходом из дома он поднялся к Мишелю. Тот открыл ему двери не сразу, в халате и заспанным лицом.
- С добрым утром, дружище. Извини, что неглиже, но еще так рано.
- Это вы меня простите за раннее вторжение. Вот зашел сказать, что буду сегодня не один, если вы, конечно, не передумали, и мы идем на вечеринку к месье Модильяни.
- Как же я могу передумать, все наши сегодня там соберутся? Ты забыл, Анри, что мы перешли на дружеское «ты»? В шесть вечера – у входа в «Мулен руж», милости прошу, в любом количестве. А ты с дамой будешь?
- Увидишь. Значит, до вечера.
- Заинтригован. Счастливо тебе. Наверное, недаром – ты таким франтом с утра.
Пожав художнику руку, Анри легко сбежал по лестнице и вышел на улицу. Омытая дождем мостовая блестела, темно-зеленая листва каштанов с уже увядающими свечками цветов ожила, пыль прибило, воздух очистился, - все выглядело очень праздничным в это воскресное утро. Только что закончилась служба в соборе, и нарядная публика высыпала на площадь. Вместе с этой толпой соотечественников Анри вышел на  набережную Сены и, пройдясь вдоль рядов с сувенирами и картинами, изредка останавливаясь поговорить то с одним художником, то – с другим (со многими из них он был знаком), он, не спеша, перешел мост и подошел к самому главному собору Франции. До назначенного времени оставалось еще более получаса, и Анри медленно обошел собор вокруг, вспоминая все легенды о нем, которые он знал с детства. Он хотел с самого начала заинтересовать Марию, ей не должно быть с ним скучно. Он обязан заворожить ее, закрутить в водовороте сведений и  знакомств.
Как только на часах собора пробило 12 раз, он встал, картинно облокотившись на одну из колонн  у  входа в собор. Сердце молодого человека готово было выскочить из груди, и он молил Бога, чтобы Мария несколько задержалась: ему понадобилось  время совладать со своим волнением. Чтобы отвлечься от мыслей и несколько успокоиться, он заставил себя рассматривать публику, суетившуюся вокруг, вслушиваться в разноязыкую речь, пытаясь понять, кто, на каком языке говорит, и не заметил, как к другой стороне колонны, у которой он стоял, подошли 2 женщины: пожилая матрона в темно-бардовом платье-балахоне и в шали, с зонтиком в руке, и юная красавица в светло-голубом платье, в белой кружевной накидке на открытых плечах и в такой же кружевной шляпке на голове.
Матрона беспокойно крутила головой, а девица резко остановилась, увидев Анри, и молча разглядывала его. Вдруг дама увидела француза и радостно воскликнула:
- А вот и наш мусье, смотри, Машенька!
Мария досадливо повела плечом, но вынуждена была присесть в приветствии на поклон молодого человека, резко повернувшегося на услышанную им русскую речь.
- Рада видеть вас, Николя. Хорошее сегодня утро, не жаркое, не правда ли?
- Здравствуйте, милый вы наш. Такой город шумный, совсем меня с толку сбил, прямо-таки сбежала бы обратно к маркизе в дом, там садик при доме есть, в нем тихо.
- Няня, перестань причитать. Месье, вы продумали программу нашей познавательной прогулки? Отпускать экипаж, или поедем куда-нибудь?
- Не буду я ноги бить, милая, не по годам мне.
- Мадам, мадемуазель…
- Я тоже мамзель, милый! Замужем никогда не была, слава тебе, Господи!
Молодые люди рассмеялись, атмосфера некоторой натянутости рассеялась. Анри расцеловал обеим дамам руки, чем несказанно смутил нянюшку, и предложил перейти через мост и осмотреть набережную, знаменитый фонтан Сен-Мишель и погулять по Латинскому кварталу.
- Мои ноженьки и через мост-то не перейдут, сразу устанут. Машенька, может, вы без меня гулять будете, а домой месье тебя привезет. Он нам хороший знакомый, русский язык знает, хоть и француз, ему доверять можно, ведь правда, мусье?
- Конечно, можно, сударыня.
- Ладно, няня. Езжай домой, мы и без тебя обойдемся, раз ты такая немощная.
- Я буду ждать, мусье, вы уж меня не подведите, доставьте барышню часикам к двум, обедать будем.
- Няня, мы будем не раньше пяти часов, обедайте с Дашей без меня, мы найдем, где потрапезничать, не так ли, месье?
- Несомненно, мадемуазель. Езжайте, сударыня, и не беспокойтесь. До свидания!
Няня, облегченно вздохнув, тяжело опираясь на зонтик, пошла к экипажу. Молодые люди молча смотрели ей вслед. Первой оторвала взгляд от бордового платья Мария:
- Думаю, Николя, нам надо зайти в этот величественный собор, наверное, вам есть, что рассказать о нем. Все мы читали месье Гюго, да и другие писатели и историки очень красочно описывали этот древний храм, думаю, что и от вас услышу что-нибудь новое. И давайте говорить по-французски, чтобы не выделяться, хотя здесь в центре Парижа, какую только речь не услышишь!
- Как прикажете, княжна.
- Перестаньте говорить, как на рауте. Мария, Маша, а не - княжна и мадемуазель, договорились? А то и я буду вас называть месье Девосей! Вы этого хотите?
- Совсем не хочу, Маша. И поверьте, я тронут и восхищен.
- А вот этого тоже не надо, давайте общаться по-дружески, без ажиотации.
- Слушаюсь и повинуюсь! Идемте, Маша, мне столько надо вам показать, столько рассказать, у меня на сегодня весьма обширная программа для вас. Хватит ли у вас терпения, будет ли желание?
- Ведите, мои глаза и уши полны ожидания, а ноги откровенно застоялись, пока я чинно и благородно пребывала в обществе сестры и ее семейства.
И молодые люди вошли в широкие врата Нотр Дам де Пари.


               


     Свободная и даже несколько легкомысленная атмосфера праздного Парижа очень сблизила молодых людей. Анри даже не мог надеяться на такой оборот дела: они обошли самый центр города, молодой человек провел любопытствующую девицу в Сорбонну, двери которой не закрывались даже по воскресным дням, провел по Латинскому кварталу, не замолкая, рассказывал Марии веселые и грустные истории, связанные с этими историческими местами. Княжна, такой он ее раньше не знал, - веселая, простая, даже немного наивная, – внимательно слушала его, изредка задавая вопросы, и доверчиво опиралась на его руку. Часа через три, чувствуя, что Мария несколько утомилась, он предложил ей зайти выпить кофе в свое любимое кафе, где любили проводить время свободные художники всех мастей и просто студенты гуманитарных факультетов знаменитого университета. Туда же, особенно в воскресенье днем, приходили разные знаменитости, чтобы пообщаться со своими самыми горячими поклонниками, у которых не всегда находились деньги, чтобы посещать их концерты в лучших залах или выставки в дорогих салонах Парижа.
Мария сразу же завладела всеобщим вниманием, и даже сам господин Равель, после того как их познакомили, сел за пианино и, не глядя на клавиатуру инструмента и не отрывая взгляда от русской княжны, сыграл что-то бравурное в ее честь. После чего Мария, совсем не смущаясь, села к инструменту и сыграла для маэстро его красочную, виртуозную пьесу «Игра воды». Потрясенный тем, как его произведение было исполнено на плохоньком  пианино, покоренный необычной красотой исполнительницы, удивленный и польщенный тем, что его творчество знают в далекой России, маэстро настойчиво попросил юную исполнительницу звать его просто Морисом и пригласил ее посетить его концерт в салоне Сен-Марсо через 2 дня, где соберутся самые знаменитые исполнители фортепианной музыки и современные композиторы. Мария с восторгом, обычно несвойственным ей, приняла приглашение. Господин Равель сообщил девушке, что его дорогую мамашу тоже зовут Мария, и это позволяет ему без церемоний заехать за ней перед концертом.
- Вас зовут Мария, вы играете мою музыку почти как я сам, вы – гостья из далекой, но очень любимой мною России, – для меня всегда подлинный праздник слышать великую русскую музыку и видеть великий русский балет, - все это дает, хочу думать, мне право сопровождать вас в салон. Тем более, что я надеюсь услышать в вашем исполнении самые последние произведения самых модных композиторов России. И уж, поверьте, вы будете играть на лучших инструментах Франции, а, возможно, и мира. И познакомитесь с лучшими пианистами мира, с лучшим композитором вы уже познакомились, ха-ха!
- Морис, я согласна, но без своего друга господина Девосея я в Париже никуда не хожу.
- Это, конечно, меня удручает, но слушаюсь и повинуюсь, ваше желание для меня – закон. Анри, я рад буду сопровождать и вас.
- Месье, я весьма польщен, и заранее согласен на все, что бы княжне ни захотелось.            
Раскрасневшаяся и взволнованная Мария и изревновавшийся Анри вышли, наконец, из кафе, сели в авто-такси и поехали на набережную Орфевр: Мария выразила желание переодеться перед вечеринкой на Монмартре. Она была в прекрасном настроении, явно польщена вниманием французского гения и в предвкушении дальнейшего праздника, который дарил ей неведомый ранее Париж.
- Николя, я не ожидала, что все это так занимательно, я ошеломлена вашим Парижем, и мне это очень нравиться. Петербург – просто чопорная провинция, вы открыли мне глаза, я вам очень-очень благодарна за это, а то бы так и умерла невеждой.
- Бог с вами, Маша! Надеюсь, что до смерти мы еще очень многое увидим и познаем.
- Уверена.
Сильный толчок на ухабе под колесами авто бросил ее на Анри. Он порывисто обнял ее и прижал к себе, Мария даже не отстранилась, и до самого дома маркиза де Сан-Мари молодой человек держал свою драгоценность в объятиях, и только тогда, когда шофер остановил авто,  она легко высвободилась и вышла из аппарата в открытую водителем дверь.
- А они опасные – эти автомобили, - туманно произнесла девушка, взяла Анри под руку и, они вошли в цветущий сад перед очень красивым, классической архитектуры трехэтажным цвета сливок домом.
- Надо будет цветов нарезать, возьмем с собой. Думаю, ваш скандальный художник будет рад вниманию.
На террасе второго этажа они увидели расположившуюся за чайным столом нянюшку, а горничная Даша уже спешила им навстречу. Сделав небрежное приседание, молоденькая, весьма прехорошенькая и кокетливая девица затараторила:
- Добрый вечер, месье. Вот вам сейчас перепадет на орехи: наша старушка уже вся изволновалась, вас ожидаючи. А вы, милая барышня, обещались ей к пяти приехать, а сами пол-шестого явилися, но спрашивать она собирается с месье, сами понимаете. Так что, придется вам друга вашего защищать, а то ведь никуда вас одну больше не отпустит. Все твердит, как заведенная, - «Я понадеялась на него, а он обманывать, а ведь я перед отцом Марьюшки ответчица. Вот и верь после этого французам…»
- Помолчи, Дарья! Я сама разберусь с няней, а ты, будь добра, нарежь мне букет алых роз, но только тех, что еще в бутонах, и сделай букет побогаче, не жадничай, и упакуй, чтобы было красиво, а цветы не кололись.
- Слушаюсь, барышня.
- Но это потом, а сейчас помоги мне переодеться, чай пить я не буду, мы спешим.
- Это ж  куда еще на ночь глядя? Няня вас не отпустит…
- Давай, милая, я сама разберусь когда, куда и с кем мне пойти. Вынь из гардероба мое белое с горностаевой отделкой платье и приготовь синюю шляпу, я отведу месье к няне, а потом пройду к себе. Нам с тобой за полчаса надо будет привести меня в порядок.
- Барышня, а куда вы пойдете? Мне так скучно здесь взаперти сидеть, может быть, и меня прогуляться возьмете, и старушке нашей будет спокойнее, а, мадемуазель? Я ведь немного по-французски знаю, сами учили. Месье, скажите же словечко за меня.
- Маша, а это хорошая мысль, пусть Даша с нами поедет, и Валентине Ильиничне будет спокойнее. Я ведь говорил вам, что там будет весьма разнообразное общество, и, боюсь, аристократов будет немного.
- Ну что ж, пусть едет. Она у нас весьма разбитная девица, не правда ли, Дарья, как там вас по батюшке, запамятовала?
- Владиславовна, барышня, но это неважно. Главное, я еду с вами, уж как я рада! Вы же мне скажете, как нужно одеться, у меня много нарядных платьев, у вашей же модистки шью.
- Ладно, иди наверх и одевайся, а потом займемся мной.
- Враз все исполню, барышня, не сомневайтесь.
Через 40 минут троица уселась в экипаж маркиза и отбыла на Монмартр. Провожавшая их няня бурчала себе под нос, очень недовольная ночной прогулкой своей подопечной. Во время объяснений  в шутку приглашенная княжной сопровождать их, няня испуганно перекрестилась и, скрепя сердце, разрешила прогулку по ночному Парижу (естественно, никто не сказал ей, куда они направляются), повелев возвратиться к одиннадцати часам. Анри, было, обеспокоился, но Мария шепнула ему:
- Уже в 9 часов вечера наша матрона будет спать, как убитая, но вот к пяти надо быть дома, в шесть часов утра наша старушка уже на ногах, таков ее распорядок дня.
- К пяти уж точно вы будете дома, Маша, за это я ручаюсь.
Даша нарядная и очень гордая тем, что едет с господами, держа в руках огромный букет роз, обернутый в белую с золотом бумагу и обвязанный пышной лентой, птицей влетела в легкий экипаж и уселась напротив Марии и Анри. Молодые люди переглянулись и засмеялись. Вечер начинался весело.


               

      Продолжился он также весело. Когда троица вышла из экипажа у знаменитого кафе-шантана, их тут же встретил Мишель, одетый весьма живописно. Он был в ярко-синей блузе свободного покроя с белоснежным кружевным воротником и такими же манжетами; голову покрывала большая, с широкими лихо заломленными полями, пронзительного синего цвета мушкетерская шляпа. При виде юных дам он быстро снял ее и раскланялся, почти подметая этим произведением искусства брусчатку мостовой. После представления  Мишелю, Мария мило заметила:
- Прямо-таки, знаменитый персонаж месье Дюма – господин Портос, если не ошибаюсь. Рада познакомиться с вами, месье Шату, вы меня очень позабавили своим видом и сразу же расположили к себе. Разрешите вам представить мою… компаньонку Дарью.
- Про вас, Мария, говорить не буду, – ошеломлен, - королева, да и только, прямо-таки страшно вести вас в наше, как бы это сказать, весьма разношерстное общество. А вот Дарья – наш человек: такие хорошенькие гризетки – самые милые существа для бедных художников.
- Не знаю, кто такие гризетки, месье, но я тоже рада с вами познакомиться. Я недавно прочитала этот большой роман месье Дюма, по-французски, заметьте, и нахожу сравнение мадемуазель Марии весьма  правильным. Два года читала…
Ломаный дашин французский, с очевидным акцентом, очень развеселил троицу, и Мишель, предложив руку Марии, которую она охотно приняла, повел их,  тихо о чем-то говоря смеющейся княжне, в подвал трехэтажного здания розового цвета, расположенного чуть наискосок от здания веселой мельницы, которая благодаря своему кордебалету была известна всему миру. Анри ничего не оставалось, как, предложив руку зарозовевшейся Дарье, следовать вслед за ними.
В подвале было шумно, многолюдно, душновато, пахло духами, шампанским и красками. Женщин было несколько больше, чем мужчин, и они, не в пример последним, весьма отличались друг от друга. Были очевидные дамы полусвета, элегантно одетые, но чрезмерно увешанные драгоценностями; были броско и ярко раскрашенные  и как-то маскарадно украшенные перьями и стеклярусом певички и танцовщицы; изредка мелькали с мужчинами под руку дамы аристократического вида. Это все возбудило любопытство, но все-таки несколько шокировало княжну Барятинскую, которая вызвала неподдельный интерес у всего общества: к Шату и Марии сразу же, без церемоний подошло несколько мужчин, чтобы  познакомиться с прелестной незнакомкой и выразить ей свое восхищение. Некоторая скученность дала возможность близстоящим услышать имя красавицы. И скоро все общество  знало, что к ним пожаловала русская княжна, принцесса, можно сказать. И тут же из какого-то закоулка выскочил невысокий, худой, но очень красивый молодой человек и, картинно постояв минуту в отдалении, бросился к Марии, не обращая внимания ни на Мишеля, ни на Анри, ни на всю остальную публику, находящуюся в помещении. И мужчины, и женщины расступились, давая ему дорогу, некоторые стали рукоплескать, стало понятно, что к обществу вышел сам Амадео Модельяни. Гений позволил себе ни с кем не поздороваться, он подошел к Марии, взял ее за руку и как-то капризно произнес:
- Я почему-то незнаком с этой прелестной женщиной. Ну-ка, признавайтесь, кто посмел скрывать от меня такое сокровище.
Мишель и Анри хотели, было, что-то сказать, но Мария, довольно резко вырвав руку у итальянца, опередила их и сказала холодно, даже несколько надменно:
- Месье, я сама привыкла знакомиться или не знакомиться с людьми. Поэтому, будьте любезны, назовитесь, а я уж сама решу, захочу ли я назвать вам свое имя.
- Простите меня, ради Бога, мадемуазель! Я – Амадео Модельяни, бедный художник, никому не нужный, кроме, разве что, моих друзей. Вот они все здесь собрались, чтобы как-то помочь мне продолжить работу, а то ведь меня из мастерской  из-за неуплаты выгоняют…
Сказано это было так наивно и просто, что Мария, устыдившись своей гордыни, подала руку художнику и негромко сказала:
- Меня зовут Мария Барятинская, я родом из России, из Петербурга, слышали о таком городе?
- Слышал, что русские женщины очень хороши собой, но чтобы так сочетались утонченность, породистость и красота, что глаз невозможно отвести, не подозревал.
- Что ж, вы думаете, месье, что у нас все такие? Нет, княжна наша - одна такая и в Петербурге, и во всем мире, да хоть даже и в Париже!
Ломаная, медленная, но такая горячая эскапада Дарьи разрядила обстановку, все засмеялись, стали знакомиться. Даша всучила огромный букет роз несколько  оторопевшему художнику. В этом подвале, превращенном драпировками в салон, других цветов не наблюдалось. Сунув, походя, цветы какой-то певичке, которая взвизгнула от восторга, Амадео повел Марию со спутниками вдоль стен этого большого, но нелепого помещения, слабо освещенного электрическими лампочками.  По стенам были развешаны картины,  Амадео стал им  показывать каждую и объяснять, когда и при каких обстоятельствах была написана та или иная из них. Картин было немало, французский язык художника был далек от совершенства, и он, в восторге от самого себя, частенько, забывшись, переходил на итальянский.  Анри, которому ни сам художник, ни его картины очень не понравились, старался держаться рядом с Марией. Он чувствовал, что она разделяет его впечатление, и хотел оградить юную аристократку от несколько неприличной экспансивности и экзальтированности влюбленного в себя очевидно нездорового молодого человека. Картины его, явно не бесталанные, являли собой болезненное видение мира и  людей; его женщины, чаще всего обнаженные, были уродливы, но почему-то влекли к себе  и запоминались, как бы всверливаясь в мозг и душу. Больше всего Анри боялся, как бы этот человек не стал предлагать Марии позировать ему, и, похоже, все к этому шло, но опять обстановку разрядила своим плохим французским Даша:
- Я ничего не понимаю в ваших картинах, Амадео. Они, конечно, яркие и красивые, но люди на них – уродливы,  а женщины - голые и неприличные, потому что страшненькие. Простите меня, но я так думаю.
- Устами младенца… - тихо, только для Анри сказала Мария, а Амадео, не очень-то разобрав, что такое сказала русская гризетка, которая отчаянно путала русские и французские слова, хотел, было, в очередной раз выразить восторг по поводу внешности русской богини, но Мария чуть устало, но как-то доверительно прикоснулась к его руке и произнесла:
- Я куплю у вас вот этот пейзаж Люгсембургского сада и вечерние Елисейские поля, а так же мне понравился рисунок «Мулен Руж», даю за все три вещи 2000 франков, вас устраивает, месье?
Художник хотел, было, что-то сказать, но поперхнулся и неприлично уставился на княжну. Рядом кто-то громко заговорил, послышались восклицания, а Мишель пробасил:
 -    Богатый подарок, брат, от души рад, что смог тебе помочь, приведя сюда такую щедрую покупательницу. Мадемуазель, я даже не буду выражать восхищения, удивления, просто разрешите поблагодарить вас за то, что вы помогли этому человеку в трудный для него период, когда его могли вот-вот выгнать из Парижа, в котором без денег делать нечего, а он ведь у нас с претензиями - гений, так сказать. 
- Да, да, юная русская принцесса оправдала свой титул и сделала мне сказочный подарок… Я счастлив, что мои картины увидят в далекой России. Шампанского, лучшего, «мадам Клико», а маэстро  Прево сыграет нам вальсы господина Штрауса. Господа, веселье продолжается, у нас вся ночь впереди.
Было шампанское, - неплохое, кстати, - были танцы, разговоры. Дарья много танцевала, пила какую-то розовую воду, Марии пришлось ответить на многочисленные вопросы, некоторые были нескромными, отклонять предложения посмотреть статуи, скульптуры, картины, музеи. Танцевать в этой толпе ей тоже не хотелось. Анри, наблюдая это, предпочел бы поскорее увести Марию подальше от этого артистического шабаша, бесцеремонность которого его самого утомила, но ее постоянно пытались куда-то увлечь, чем-то занять, что-то спросить или показать. Ему приходилось во все глаза смотреть за тем, чтобы кто-то по простоте своей, сам того не ведая, не обидел или не оскорбил русскую барышню, совсем не привыкшую к столь  вольному общению и обращению, но он сам себе назначил время – одиннадцать часов, - чтобы откланяться и увести своих дам. Он решил, что повезет их ужинать в русский ресторан, чтобы несколько скрасить атмосферу вечера и вернуть их в свой, привычный, русский мир, хотя бы - в гастрономический. А сейчас он несколько раз пригласил ее на вальс, чтобы другие жаждующие близкого общения с княжной, не надоедали ей, и видел, что она тоже утомлена и хочет только одного – покинуть этот странный, навязчивый, бесцеремонный мир богемы. Любопытство ее было удовлетворено, благое дело сделано. Когда в очередной раз  к ней подскочил раздираемый поклонницами на части виновник торжества и хотел пригласить в  хоровод, в который превратилась развеселая полька, Мария не выдержала и, объяснив, что ее ждут дома, стала прощаться.
- Месье Девосей на днях приедет за картинами и привезет  вам чек. Мне было лестно познакомиться с вами, и я рада, что эти картины будут всегда напоминать мне об этом знакомстве и о веселом Париже.
Потом было довольно затяжное прощание с присутствующими, косые взгляды некоторых завистливых дам, в некотором подпитии забывшими о приличиях, надоевшее лобзание ручек и, наконец, усаживание в экипаж, куда бедную Марию подсаживало слишком уж большое количество мужских рук. И только забывшаяся в веселом круговороте горничная с грустью возвращалась в привычный мир  господ и слуг.
- Простите меня, Анри, но это общество, как бы это выразиться,  - слишком разномастное, какое-то маскарадное, искусственное, хотя общение весьма  простое, даже по-детски наивное, без всяких там церемоний и преград кастового характера. Мне кажется, я терялась и никак не могла найти с ними общий язык, со мной такое впервые.
- Я это видел, Мария Никитична, и оберегал вас, как только мог.
- Спасибо, Анри.
- А мне-то как было весело, и я совсем не стеснялась. У этого бедняжки все так просто, все такие любезные, как будто бы все равны…
 
- Нет, Даша, ты не совсем права: и в этом артистическом обществе есть своя
 иерархия. Но на таких благотворительных вечеринках ее грани стираются. Люди более знатные упиваются своей демократичностью, простые - счастливы тем, что соприкасаются не только с высоким искусством, как они считают, но и запросто общаются с важным персонами. Кроме того,  на таких вечерах люди, которым дан дар предвидеть будущее данного художника, - а такие есть, уверяю вас, - могут очень задешево купить произведения искусства, которые через несколько лет будут стоить куда как дороже.
- Похоже, друг мой, я оказалась не меценатом, а весьма оборотистым дельцом, купив три картины месье Модильяни, ведь все в один голос прочат этому несчастному великое будущее.
- Люди у него просто ужасны, а деревья, цветы и другое всякое ни на что не похоже, да ему скоро просто запретят рисовать… - встряла в разговор вконец осмелевшая Даша.
- Как бы то ни было, а сегодня вы ему очень помогли, не только материально, но и морально. Ваша цена его картинам – высшая хвала его искусству,  и впредь ему будет несколько проще продавать свои произведения.
- Ну, я рада, хоть, и порастратилась весьма. Отец, если бы узнал, был бы мною  недоволен. Но я не жалею, бедняга выглядит каким-то голодным.
- Это у него от чахотки, я слышала, некоторые дамы говорили об этом вслух, не стесняясь, и очень жалели мусье художника. Всех ему благ, сердечному. А кушать-то как хочется, мне все подливали какого-то лимонаду, а вот пирожное досталось только одно.
- Твое заявление, Дарья, весьма кстати. Я хотел и боялся предложить вам, Маша, заехать в русский ресторан «Максим» отужинать по-русски. Я хочу накормить своих дам отменной русской кухней, да послушать русские песни и  цыган.
- Почему бы нет? Франции на сегодня вполне достаточно, пусть там, в вашем ресторане, Анри, все будет псевдорусским, но европейской кухни я бы не выдержала, а есть, в самом деле, хочется, ведь я сегодня даже не обедала. Да и русской речи захотелось, а то все мур-мур-мур. Там ведь по-русски говорят, Анри?
- Конечно, исключительно по-русски, разве что какие-нибудь французы или другие европейцы зайдут, то с ними поговорят, как им будет угодно, но персонал там весь русский.
- Ура! А то я уже совсем язык сломала на этом французском…Правда, наш язык лучше, а, месье?
- Во всяком случае, не хуже, Даша.
Таким образом, беседуя, смеясь и подшучивая над дашиным простодушием, компания добралась до ресторана. Они обильно и вкусно поели, послушали русские песни и романсы в очень хорошем исполнении, и около часу ночи Анри сопроводил Марию с горничной на набережную Орфевр. Ночь была очень теплой, небо - звездным, крымское вино, выпитое ими в ресторане, - хмельным.
- Анри, благодарю вас за интересно проведенный день. Я, конечно, очень устала и буду, наверное, спать завтра до полудня, но после пяти жду вас, если, конечно,  у вас есть еще желание и время  просвещать меня и далее. Мы отобедаем у нас, а потом решим, куда пойдем вечером. Клод отвезет вас домой, вы, наверное, тоже с трудом на ногах стоите.
- Пусть Клод распрягает лошадь, а я немного пройдусь, а потом возьму экипаж, если понадобится, ведь в Париже ночная жизнь от дневной почти не отличается.
- Да, я успела это заметить. Спокойной вам ночи, Анри, и  спасибо и от меня и уж, конечно, от Даши. В Петербурге такое вольнодумство и легкое общение совершенно… разных людей просто невозможно.
- Завтра в пять вечера буду у вас, Маша. Мы, если вы не возражаете, поедем  в Венсенский лес кататься на лошадях, или пойдем в Лувр смотреть на несомненные, временем проверенные шедевры.
- После пяти вечера вряд ли нас пустят в знаменитый музей, к тому же, я там бывала и не раз и хорошо знакома с «Моной Лизой», например, а вот прокатиться в легкой коляске по знаменитому лесу и посмотреть на высшее общество Франции, которое там временами развлекается, мне было бы любопытно. 
      Анри поцеловал Марии руку, а она, посмеиваясь, легонько коснулась губами его щеки и быстро прошла в дом. Анри долго смотрел ей вслед, благо над пышным входом в дом горел яркий электрический фонарь, и очнулся только тогда, когда жалобно заржала лошадь, и он понял, что экипаж маркиза с бедным Клодом на козлах по-прежнему дожидается его у ворот сада. Отпустив пожилого кучера на покой, Анри в весьма приподнятом настроении, не спеша, отправился домой. По дороге он вспомнил, что ничего не сообщил Марии о болезни Лизы Пущиной. Анри тут же решил завтра  рассказать княжне все, что узнал от Мишеля и матери о болезни Елизаветы Сергеевны. Не хотелось тревожить Марию, и, может быть,  именно огласки боялись Пущины, когда никого из родственников ни здесь, ни в России не посвятили в свои несчастья,  но Анри считал, что обязан рассказать ей все, что знал сам. Мария ему не простит, если узнает о беде в семье молодых Пущиных от кого-либо из французов. Но даже тревожные мысли о своей неугомонной матери, которая очень даже могла приложить  руку к этому событию, не испортили приподнятого настроения молодого человека. Единственно, в чем он себе поклялся: ни в коем случае не знакомить Марию с матерью.





                ГЛАВА 24


     На другой день рано утром пришел посыльный  и принес приказ для господина Девосея  незамедлительно явиться в министерство иностранных дел к одному из начальников департамента, заведующего дипломатической почтой. Не повидавшись с матерью, Анри быстро собрался и отправился по делам. Принявший его чиновник  вручил ему большой конверт с огромной сургучной печатью и в приказном порядке потребовал доставить его французскому посланнику в России в самое ближайшее время.
- Мы обещали вам десять дней отпуска, но дела не терпят, эти документы срочно должны быть доставлены в наше посольство. У вас, месье Девосей, есть на сборы два дня, завтра вечером вы должны выехать в Петербург. Вот, получите билет на поезд, распишитесь в получении дипломатической почты, и до свидания. Мы вами довольны и, надеюсь, вы вскоре получите официальный отпуск, чтобы вновь вернуться в Париж к матери, или куда вам будет угодно. 
- Служу Республике!
Никак не отреагировав на явную иронию Анри, чиновник раскрыл увесистую папку, и, кивнув  ему, углубился в изучение каких-то документов. Анри вышел из кабинета и отправился восвояси.
Когда он пришел домой, мать уже возилась в своей лавке, какая-то немолодая пара англичан рассматривала выставленные раритеты, их сопровождала юная помощница матери и что-то объясняла им на хорошем английском языке. 
- А Жанетта-то прекрасно говорит по-английски, а вы говорили: «из бедной семьи, необразованная, невоспитанная»…
- А она такая и есть! Подумаешь, английский знает! Кто его теперь не знает? Англия да Соединенные Американские Штаты  - миром владеют, во всяком случае, они так  считают. Куда уж теперь без их языка?!
- Да, маман, вам не угодишь. А, впрочем, я в ваши дела лезть не собираюсь. Должен вам сказать, что завтра я возвращаюсь в Россию, получил приказ из департамента, и поэтому не хочу в последние часы пребывания здесь с вами ссориться.
- Что-то быстро тебя отсылают обратно. А княжна твоя как же, здесь остается?
- Матушка, давайте договоримся: я не лезу в ваши дела, а вы - в мои.
- Нет, милый мой сын, дела у нас общие, и они еще не закончены.
- Никак не могу понять, чего вы добиваетесь? Раньше я плясал под вашу дудку, не задумываясь. Вы  постоянно  разжигали мою ненависть, все детство, всю юность, а теперь я сам хочу во всем разобраться и сам решать за себя.
- Вы что же, отрекаетесь от меня, от своей родной матери, которая всю жизнь на вас положила, которая из-за вас судьбу свою исковеркала?
- А я просил?
Мать и сын  не заметили, что заговорили непозволительно громко и тем самым обратили на себя внимание и Жанетты, которая стала жадно прислушиваться к их разговору, и англичан, явно шокированных громким, хоть и не понятным для них скандалом между почтенной француженкой и красивым молодым человеком. Не известно, чем бы закончился этот трудный разговор между матерью и сыном, если бы в магазин не вошел Мишель и не заявил громогласно, прямо с порога:
- Всем привет! Мадам, прошу прощения, что врываюсь в ваш дом, но мне необходимо сказать пару слов вашему сыну. Анри, я тебя с утра ищу, у меня к тебе деловой разговор, удели мне полчаса. Можем подняться ко мне.
- Мой сын только вернулся, и он еще не завтракал, месье Шату. Он к вам зайдет, когда освободиться.
- А позавтракать мы можем и у меня, мне Натали как раз стол накрыла – это моя подружка.
- Маман, после договорим. Ваши покупатели уже что-то присмотрели и хотят говорить с тобой. Не правда ли, Жанетта?
- Не уверена…
- Идем, Мишель, хочу познакомиться с твоей Натали. Почему же ты прятал ее от меня?
- И вовсе не прятал. Она только вчера вечером вернулась из Версаля, где пела для избранной, а, главное, богатой публики. Она ж у меня певица. Да еще какая!
- Уж очень часто она остается у вас ночевать, месье, мне это не нравится, у меня приличный дом, а не…
- Мы, мадам, уже говорили с вами об этом, не будем опять обсуждать мою личную жизнь, вы мне не мать, а всего лишь домовладелица. Ты идешь, Анри?
И Мишель,  явно взбешенный, вышел и стал подниматься к себе.  Анри удивленно посмотрел на мать, пожал плечами и пошел вслед за художником. Мадам Девосей, с трудом взяв себя в руки, вынуждена была обратить внимание на своих покупателей.
      Когда молодые люди поднялись в мансарду, Мишель, успокоившись, с гордостью представил Анри свою певицу. Натали была очаровательно некрасива, изящна и мила.
- Мой милый Мишель весь вчерашний вечер вместо того, чтобы говорить мне комплименты, как он это делает всегда, рассказывал о знакомстве с вами и вашей Мари, которая и прекрасна, и богата, и знатна, и добра. Я уже начала, было, ревновать, но, увидев вас, поняла, что очень красивыми бывают не только женщины, так что пусть ревнует мой Мишель.
- Какой изящный комплимент, мадемуазель. Вы – настоящая француженка,  изысканная, но без жеманства, и я очень рад с вами познакомиться.
- Для вас я - Натали, а мне разрешите называть вас Анри. И прошу вас, мои дорогие, садитесь за стол, мой омлет остывает.
Мишель с удивительной скоростью уселся за красиво и обильно накрытый стол, налил всем белого вина и незамедлительно приступил к трапезе. Посмеявшись над ним, Натали и Анри, тоже уселись за стол. Завтрак прошел в непринужденной беседе: Натали с юмором рассказывала о своих выступлениях в Версале, весьма талантливо копируя светское общество, для которого пела, Мишель не скупился на восторженные комплименты своей подруге, Анри, отдавая должное кулинарным способностям Натали, ел и нахваливал. Потом, уже за кофе, Мишель упросил свою подругу спеть, его поддержал Анри, и Натали, сев за пианино, спела им несколько романсов. Ее контральто удивил Мишеля: Натали казалась слишком юной для  голоса такой глубины и силы, но потом он понял, что певице около 30 лет, просто изящество фигуры и мелкие черты лица очень молодили подругу Мишеля.       
Когда Натали убрала со стола и ушла за ширмы привести себя в порядок, Мишель закурил папиросу и начал, как он сказал, серьезный разговор.
- Друг мой, я очень хочу написать портрет твоей подруги. Принцесса Мария поразила меня, да и не только меня, своей красотой…
- Увы, она не моя подруга, Мишель. В России такие знатные особы, как князья Барятинские, не могут быть друзьями, подругами, приятелями простых смертных, это не принято. Высшее русское общество, аристократы живут совершенно закрыто, изредка допуская до себя таких, как мы с тобой. Княжна в Париже оказала мне большую честь, позволив показать ей нашу богемную жизнь, и уверяю тебя, она уже утомлена ею, ее любопытство удовлетворено. Хорошее воспитание, благородство и доброта княжны не дали нам почувствовать, как далека она от такой жизни. Я знаю, она шокирована нашими нравами, но ни мне, ни тебе никогда не покажет этого.
- Какие удивительные вещи ты говоришь, Анри. Я познакомился с  Пущиными и уверился, что молодые русские аристократы весьма демократичны, они так легко влились в наше художественное братство. Я же тебе рассказывал о Лизе и Владимире.
- Не скрою, я был удивлен твоему рассказу. Думаю, что Париж вскружил  головы молодоженам, и случайное знакомство с твоими друзьями, Мишель, привело их в этот дом. Но несчастный случай с Лизой доказывает, что они совершенно не приспособлены к простоте наших нравов и свободе общения. Я еще не сообщил княжне о том, что произошло с ее кузиной. Боюсь, это ее очень обеспокоит, и уж, конечно, отрезвит окончательно.
- Значит, княжна Мария родственница Лизы?
- Они - высшая русская аристократия - все родственники, так они считают.
- Ну, да, теперь понимаю. Наши аристократы, хоть и не имеют такой власти, как в царской России, но тоже совершенно особый клан, хотя молодые люди, как Лизетта, например, уже освобождаются от своей избранности.
- Я, Мишель, не уверен, что так и надо, но время покажет.
- А ты – сноб, Анри. Никогда бы не подумал.
- Поживи в России, тогда тебе кое-что станет ясно.
- Значит, ты считаешь, что княжна откажет мне. Ты меня разочаровал, а я, честно говоря, хотел  получить не только эстетическое удовольствие, но и надеялся хорошо заработать. Думал, что богатая и добрая мадемуазель купит у меня свой портрет.
- К тому же, друг мой, я завтра вечером уезжаю. Мне должно срочно возвратиться в Петербург. А сегодня мне предстоит нелегкая миссия сообщить Марии правду о молодой княгине Пущиной. Даже не представляю, какова будет ее реакция. Эти русские даже для меня все еще загадка.
- А ведь ты к ней неравнодушен, Анри.
- Мишель, настоятельно прошу вас, не будем говорить об этом. Давайте расстанемся друзьями, и, дай Бог, скоро увидимся, мне обещали отпуск.
- Прости меня, Анри. Конечно, это не мое дело. Мой искренний привет загадочной русской княжне, и все-таки передай ей мое пожелание написать ее портрет, вдруг это когда-нибудь случится, чего только в жизни не бывает.
- В этом ты прав: жизнь мало предсказуема, но ведь в этом и есть ее прелесть.
В это время к ним вышла Натали.
- Наговорились, мужчины, не помешаю?
- Мадемуазель, позвольте откланяться. У меня еще очень много дел перед отъездом.
- Куда же вы уезжаете, Анри?
- В Россию. Мишель вам все расскажет, Натали. До скорого свидания, надеюсь.
- Ну что ж, прощайте. Рада была познакомиться, жаль, что так коротко.
Мишель и Анри обменялись рукопожатием, Анри вышел и спустился к себе, стараясь делать это как можно тише: ему не хотелось сейчас общаться с матерью.


               

     Быстро умывшись и переодевшись, он также, почти крадучись,  вышел из дома. Было всего лишь час пополудни, и Анри не решился сразу поехать к Марии, поэтому он прошелся по Латинскому кварталу, вышел на набережную, где купил у художников несколько офортов  Парижа  в  подарок  русским знакомым; зашел в ювелирную лавку, где приобрел  скромный гранатовый  браслет и золотой медальончик для няни и горничной Даши; долго копался в  нотном антикварном магазинчике, где откопал рукописные ноты вальса Джульетты, писанные самим Шарлем Гуно, когда тот в прошлом еще веке сочинял свою оперу «Ромео и Джульетта». Это было дорого, но Мария должна была оценить этот подарок, думалось молодому французу. На все это ушло часа три, поэтому, когда Анри все также пешком добрался до дома маркиза, было около 5 часов вечера. Марию он увидел сразу же, как только вошел в сад: она сидела  около розария и что-то читала.
- Здравствуйте, княжна. Я, кажется, пришел немного раньше, но простите мне мое нетерпение: завтра, увы, я уезжаю обратно в Петербург и у меня осталось совсем немного времени для общения с вами.
- Рада видеть вас, Николя. Присаживайтесь и рассказывайте, почему же вы так быстро покидаете родину, бросаете меня одну в вашем веселом Париже.
- Дела, Маша. Это скучно объяснять, так решили в департаменте. Видит Бог, я сам удручен. Не будем говорить об этом. Вот, посмотрите, что я вам принес: автограф самого Гуно…
- Боже мой, Анри! Царский подарок! И где только вы его откопали, в лавке вашей матушки, должно быть?
Не желая, чтобы Мария догадалась о его значительной трате, Анри сказал, что именно там:
- Все равно никто, должно быть, не купил бы этот раритет. Иностранцы, что заглядывают в наш магазин, покупают что-либо  практическое. Вазы, например, гобелены, статуэтки. Лиза Пущина, кстати, отобрала 2 очень красивые китайские вазы для своего нового дома. Так, во всяком случае, сказала мне мать.
Мария,  жадно вчитывающаяся в нотные листы, подаренные ей Анри, не сразу отреагировала на последние его слова.
- Что вы сказали? Лиза и Владимир здесь, в Париже? А я думала, что они уже где-нибудь в Риме или в Венеции. У них были планы объездить пол-Европы.
- Нет, Маша, они сейчас на вилле Пущиных в Ницце.
- Странно. Хотя чему тут удивляться, решили уединиться, чтобы насладиться в тиши друг другом без суеты. Узнаю Лизу, она всегда была такой затворницей, а влюбленный Владимир, должно быть, и вовсе счастлив.
- К сожалению, все не совсем так. Мне Мишель только вчера рассказал, как он, вернее, его друзья Лизетта и Вольдемар сначала познакомились с молодоженами, а  потом он принимал их у себя в мастерской, которая и находится в нашем доме. Он снимает мансарду у моей матери, там пишет свои картины, там же и живет.
- Как интересно! Значит, Лиза и Владимир, купив вазы у вашей матери, сразу же уехали в Ниццу? И, заметьте, никому об этом не сообщили.
- Мне трудно об этом говорить вам, Маша, но я должен, хотя, как я понимаю, Елизавета Сергеевна и Владимир не хотели, чтобы  кто-либо из родных и близких узнали об их беде.
- Вы меня пугаете, месье. Я ничего не понимаю, говорите яснее. Какая беда, что с ними?
- Успокойтесь, княжна. Я и сам не очень-то знаю, что произошло, да и никто не знает. А дело в том, что княгиня после той вечеринки у месье Шату, когда Владимир еще спал в гостинице, поехала в Латинский квартал, зашла в лавку моей матери, присмотрела там несколько вещей, которые собиралась потом показать мужу и, возможно, купить, вышла и пропала.
- Как пропала? Вы же говорите, что она в Ницце.
- Нашли ее только через день в соборе напротив нашего дома, без памяти. От всего этого она заболела, и Владимир повез ее в Ниццу,  куда с ними поехали их новые французские друзья, Лизетта и Вольдемар. Парижская  полиция до сих пор не выявила злоумышленников, которые удерживали Лизу, и никто так и не понял, зачем они вкалывали ей какие-то лекарства, из-за которых она теперь нездорова. Все ее драгоценности и незначительную сумму денег, ее редикюль,  нашли при ней нетронутыми, никакого насилия, кроме уколов, над ней, слава Богу, не было совершено.
- А сама Лиза что говорит?
- Она ничего не помнит. Вошла в собор, села послушать орган, почувствовала какой-то укол в плечо сзади, и все. Нашли ее там же на другой день, но епископ уверяет, что ночью ее там не было, да и утром во время службы ее никто не видел.
- Вы мне рассказываете какой-то французский бульварный роман: молодая иностранка, средневековый собор, зелье, беспамятство, странная болезнь!
- Увы, все это так и было по рассказам Мишеля и его друзей.
- Я завтра же еду в Ниццу.
- Я так и думал, но прошу вас, княжна, не сообщайте ничего родным, пока сами во всем не разберетесь. Лиза и Владимир очень не хотели огласки этого странного случая. Надеюсь, что Елизавета Сергеевна  уже поправилась и  забыла этот отвратительный эпизод.   
- Как бы то ни было, я сейчас же пошлю за билетом на поезд, отдам распоряжение Даше и няне, чтобы они собирались, и завтра же  мы выезжаем в Ниццу. Я могу вам обещать, что пока сама не увижу Лизу, ничего никому не скажу. Сестра будет удивлена, что я так быстро покидаю ее, она ждет моего приезда в Версаль, но что-нибудь придумаю и отправлю с нарочным ей письмо.
- Вот, передайте мои скромные подарки няне и Даше, а мне, наверное, следует откланяться…
- Нет, нет. Ни няня, ни Даша не должны знать, почему мы так быстро уезжаем. Я еще должна и для них что-нибудь придумать, а пока мы с вами отобедаем у нас. Мне трудно и беспокойно сейчас оставаться одной. Будем говорить о музыке, о художниках, о Париже, да о чем угодно, только не о Пущиных. Вы знаете меня, я – не паникерша, но сердце мое не на месте. А вы – друг, вы все знаете, мне ни с кем кроме вас и видеться сейчас невыносимо.   
- Да, Мария, я вам друг и сделаю для вас все.
- Жалею, Николя, что вы не можете со мной поехать. Надеюсь, что я скоро успокоюсь, а сейчас у меня голова кругом идет. И простите, что перешла на русский, уж больно романтический язык ваш французский, чтобы выразить весь ужас, который я сейчас испытываю.
- Я вас понимаю, и  готов сегодня же отказаться от места, чтобы быть с вами. Только скажите, и я без всяких размышлений брошу все и поеду с вами, Маша!
- И тогда я  не увижу вас в Петербурге! Вас уволят со службы, вы не сможете жить в России. Нет, Николя, пусть все остается, как есть. Я разберусь с собой, с Лизой, мы все вернемся домой. И, дай Бог, все будет хорошо.
Она встала и быстро пошла в дом, следом за ней поспешил и Анри. Несмотря на скорое расставание, он был счастлив: Мария невольно дала понять, что хочет видеть его в Петербурге, что он ей чем-то дорог, что он ей нужен. О большем ему и не мечталось.



                ГЛАВА 25   
-               
     В доме было тихо, шторы задернуты, челядь ходила на цыпочках, только большие напольные часы в столовой на втором этаже громко отбивали маятником быстротекущее время и каждые полчаса звонко и громко били в набат. Только что пробило два часа пополудни.
Графиня  Надежда Юрьевна стояла у окна в своем будуаре и сквозь кисейные занавески смотрела на церковь, что стояла напротив, губы ее что-то шептали. Кто-то осторожно постучал в двери.
Она неспешно закончила молитву, а уж потом разрешила войти. На цыпочках, как-то бочком вошла Зина и трагическим шепотом возвестила:      
- Господин встали-с и просят вас, если вы свободны, пройти к нему.
- Зина, перестань шептать, ходи нормально, а не как больная птица. В доме все, слава Богу, живы. Сергей Дмитриевич встал, значит, выздоравливает. Сейчас же распорядись раздернуть все шторы, открыть окна, впустить свежий воздух, и пусть все в доме перестанут изображать вселенскую скорбь. Скажи Семену, чтобы принесли чай в кабинет Сергея Дмитриевича, через 10 минут я буду у него. Соня дома?
- Барышня куда-то вышли, обещали скоро вернуться.
- Как только вернется, сообщи мне.
- Слушаюсь.
_Зина вышла. Надежда Юрьевна подошла к Образам и широко перекрестилась, затем прошла к окну, отдернула занавеску, распахнула створки (очень яркое солнце тотчас же хлынуло в комнату), вдохнула воздуха, он был теплым и нежным, и впервые за долгое время улыбнулась. Она только сейчас увидела, что лето наконец-то пришло в столицу, что в парке напротив расцвели всевозможные цветы, что листва деревьев уже успела набраться соков и потемнеть, что нарядные дети и гувернантки гуляют по ярко-желтым песчаным дорожкам, и кто-то из них даже громко смеется. Приближалась середина лета, муж встал с постели и зовет ее.
«Неужели все позади,  этот кошмарный июнь закончился, а все лето – прекрасная пора – еще впереди? – с суеверной опаской подумала Надежда, посмотрелась в зеркало и, найдя себя несколько бледной, провела пуховкой по лицу, покусала губы, поправила прическу, накинула на плечи шелковую, бледно-розовую шаль и решительно направилась к мужу.
В кабинете графа Семен распахивал окна, а сам Сергей Дмитриевич сидел за своим столом, горничная Маша сервировала чайный столик в эркере, где стояли и удобные 2 кресла, и было больше воздуха и солнца.
- Семен, принесите самовар, и можете быть свободны.
- Будет сделано, барыня.
- Спасибо, Маша. Идите, я сама разолью чай. Да, и скажите Агафье Тихоновне, чтобы обед накрыли сегодня в столовой к 5 часам, к нам сегодня будут моя сестра с мужем и сыном.
- Слушаюсь, Надежда Юрьевна.
Пока прислуга исполняла хозяйские приказания, супруги молчали. Надежда рассматривала своего мужа: при ярком солнечном свете она видела его впервые. За те 10 дней, которые Сергей по приезде провел в постели, она, конечно, несколько раз в день навещала его, но в полутемной спальне графа не видны были его болезненная бледность, его вдруг сморщившееся лицо, его запавшие глаза без блеска. Он почти не разговаривал с ней, односложно отвечал на ее вопросы, хотя она знала, что Соня частенько просиживала у его постели часами, значит, они разговаривали, беседовали. Сейчас перед ней был совсем чужой ей человек, Надежде было его жалко, но не более. Она с болью в сердце поняла, что и раньше они  не очень-то были близки, что уже давно, а, может быть, и всегда они только исправно играли роли образцовых супругов.
«Наверное, тогда в отцовском доме в том сумасшедшем мае, я переоценила свои чувства, свои силы. И он, супруг мой… Единожды солгав, изменив…» - мысли путались в голове Надежды, и она опустила глаза, словно бы боясь, что муж прочтет ее мысли. Сергей тоже рассматривал ее, вяло пошевеливая пальцами: доктор обязал его постоянно делать какую-то гимнастику рук.
- Помогите мне встать, графиня. Видите, совсем развалиной стал.
- Да, конечно, Сережа. Пойдем за столик, я тебя усажу.
Надежда сделала вид, что не заметила, не обратила внимания на отстраненное обращение мужа к ней. Она подошла к нему, легко приподняла его со стула, невольно подивившись его худобе, и они медленно прошли в эркер, где Надежда  усадила мужа в кресло и накрыла пледом его исхудавшие ноги
- Может быть, тебе холодно, я прикрою окна?
- Нет, нет, так хочется солнца. На улице сегодня, похоже, жарко.  Это хорошо.
- Тебе чаю налить или, может быть, лимонаду хочешь?
- Налей чаю, и земляники со сливками  съем с удовольствием.
- Ну, вот и славно, у тебя появился аппетит.
- Надя, я видел, как ты меня разглядывала, словно чужого…
- Неправда. Просто, в темноте спальни трудно было увидеть твое лицо…
- Не надо, не оправдывайся. Мне все еще трудно говорить, но я хочу, чтобы между нами не было недомолвок...
- Я очень прошу тебя, не говори много, мы еще успеем наговориться, когда ты  встанешь на ноги, когда будешь совсем здоров.
- Наденька, я больше никогда не буду здоровым, я это знаю лучше всяких докторов. И не возражай мне. Поверь, за все это время, пока я лежал пень пнем, я многое понял. Я очень виноват перед тобой, перед дочерьми, перед Богом, наконец. Прошу, дай мне договорить!
- Да, да, конечно, но ты так странно выговариваешь слова, не надо, чтобы ты волновался…
- Надя, выслушай меня, наконец! Вчера я отправил министру рапорт об отставке. Ты, я думаю, лучше всех понимаешь, что к службе я больше не пригоден. Ты видишь перед собой развалину, которая больше не способна ни на что. Соня – молода и не может понять, что такое старость…
- Какая старость, Сережа, тебе и 50 нет…
- Старят грехи и болезни, которые и есть расплата. Дай, договорю, а потом уж сама будешь решать, как тебе быть. Я  через неделю уезжаю в Холмы, если будут силы, то займусь хозяйством, если же нет, то буду доживать, как  придется. Ты для себя должна решить, поедешь со мной в деревню, или же останешься здесь с дочерьми. Лиза, слава богу, замужем, а вот Сонечке надо еще учиться да жизнь свою устраивать – в нашей родовой глуши  невозможно ни то, ни другое. Я Соне уже сказал о своем желании, она сейчас на лето поедет со мной, как видишь, я не будут поначалу одинок, а потом она вернется сюда.
- Сергей Дмитриевич, я вас не пойму! Вы разговариваете со мной, как со светской дамой, которая жить не может без Петербурга, без его суеты и интриг. Да я здесь как была чужой, так и осталась, я – провинциалка, такой и умру! Я подлаживалась под вашу жизнь, супруг мой, я старалась соответствовать, но никакого удовольствия и, тем более, удовлетворения такая жизнь мне не приносила. И, конечно же, я поеду в деревню, домой и, видит Бог, именно этого я всегда хотела. А тебя я подниму на ноги, чего бы мне это ни стоило!
- Не горячись, Наденька! У тебя будет время там, в Холмах, подумать о будущем, а сейчас будем готовиться к отъезду. Хорошо, что Самсоновы сегодня будут у нас, надо с ними договориться, чтобы они встретили Лизу с Владимиром, когда те, наконец, прибудут домой. Что-то они  загуляли совсем! Приедут, а в доме-то никого.
- Не беспокойся, им будет, чем заняться: Лиза семейное гнездышко в тетушкином доме будет обустраивать, а Владимир на учения отправится. Да и Пущины скоро явятся, княгиня Ксения в покое молодоженов не оставит.
- Хорошо, что эта суета уже не будет нас касаться. Устал я, Надя, смертельно устал.
- Это я тебя утомила, поешь, да ляг, отдохни перед обедом.
- Я не о данном моменте говорю, а, вообще, о жизни…
- Я очень тебя прошу, Сережа, не хандри, не надо. В деревне отдохнешь, там все так просто, понятно, как в детстве.
- Очень хочется этому верить. Ты права, что-то я несколько утомился, позови Семена, пусть он меня уложит прямо здесь в кабинете на кушетке, а к обеду я приоденусь и, надеюсь, не испугаю своим видом родню.
- Да, ложись, поспи. До обеда еще много времени.
Надежда встала и хотела уйти, но Сергей остановил ее, взял ее  руку и нежно поцеловал, растроганная, она наклонилась и осторожно коснулась губами  его губ.
- Совсем как сестра или как мать, но именно этого мне сейчас и нужно.
- Милый Сережа, я все понимаю и, поверь, ни в чем тебя не виню. Надеюсь, в деревне все станет понятнее, яснее, чище.
- Ты всегда была святой, я не имел на тебя прав.
- Я очень грешная женщина, впрочем, не больше других, но и не меньше.
И она быстро, скрывая навернувшиеся вдруг на глаза слезы, вышла из кабинета мужа.
- Эх, Наденька, моя любовь к тебе всегда была куда выше супружеской, а это, наверное, неправильно… - прошептал граф, и устало откинулся в кресле.      
Спустившись вниз на кухню и отдав некоторые распоряжения по поводу предстоящего обеда, Надежда Юрьевна стала медленно подниматься по лестнице к себе, когда сзади нежные ладони  осторожно, совсем по-детски, шутливо закрыли ей глаза.
Поддержав шутку, графиня спросила:
- И кто же это шалит, кто так тихо подкрался сзади? Так и до обморока испугать можно!
- А я бы вас поддержала, матушка.
Соня обняла и расцеловала мать, взяла ее за руку, и они вместе прошли в малую гостиную.
- Отец встал, наконец, и будет сегодня обедать с нами. Мы говорили с ним…
- Ура! Я знала, что он скоро поправится.
- Ты знаешь, Сонечка, он-то сам говорит, что не чувствует себя здоровым. Вчера он отправил в департамент рапорт об отставке и собирается через неделю ехать в Холмы.
- Я знаю, маменька, и считаю, что так лучше. Он беспокоился, захотите ли вы поехать с ним.
- Ну, конечно же, я поеду в деревню. Если бы ты знала, как мне надоел этот большой и бестолковый город!
- Зимой там будет скучно, вы, наверное, уже и забыли, какие там морозы, какие снега, когда ни пройти, ни проехать. А весной и осенью – грязь и слякоть.
- Смешная ты! Я-то все помню, ведь там, в провинции прошли мои детство и юность,  а вот ты ничего этого помнить не можешь: малюткой оттуда тебя увезли.
- Зато летом там - благодать!
- Отец говорил, что ты тоже с нами собираешься ехать. Я рада, но, может быть, это слишком большая жертва для тебя?
- И никакая не жертва. Сейчас в Петербурге никого нет, все – в отъезде, а осенью я вернусь на курсы, вы за меня не беспокойтесь,  я – умная. Помните, мы с вами говорили,  что мне следует познакомиться с моими родственниками, которые живут там? Вот и настала пора.
- Да я только рада, что ты едешь с нами. Вот только, Лиза приедет, а нас никого нет в городе, не обидится ли?
- Матушка,  не волнуйтесь за Лизу, они с Владимиром теперь в Ницце, там же и княжна Марья. Им там, должно быть, так хорошо, что Владимир подал рапорт на продление отпуска, и ему разрешили. Я получила письмо от Марии, она пишет, что все прекрасно, на Лазурном берегу - погода отличная, Ницца, как всегда, переполнена русскими, светская жизнь бьет ключом. Когда будут возвращаться, еще не решили.
- Это, конечно, прекрасно, но я обижена невниманием дочери: ни одного письма, только какая-то невнятная телеграмма в конце июня, и все.
- Матушка, она же – молодая жена, ей надо привыкнуть к этой роли, а дочерью она была всю  жизнь.
- Может быть, ты и права, но все же…
- Я сегодня виделась с месье Девосеем. Случайно встретились в кофейне, куда мы с Ирой Колесниковой, моей однокашницей, зашли выпить кофе и поболтать.
- Ты мне правду говоришь, действительно случайно? Мне бы не хотелось, чтобы ты в тайне от нас встречалась с ним. Неприлично это!
- Клянусь папенькиным здоровьем, совершенно случайно. Эта кофейня Филиппова на набережной, она  находится, оказывается, около посольства Франции, так что, нет ничего удивительного, что он туда зашел съесть мороженого – на улице жарко, а в департаменте и дышать-то нечем, как он говорит. Так вот, он недавно был в Париже по делам и маменьку свою навещал, там он встретился с княжной Марьей, которая тоже, оказывается, приехала туда к своей кузине. Он очень увлекательно рассказал нам с Ириной, как показывал Марии богемный Париж, как княжна всех французов поразила своей красотой, как она помогла одному бедному художнику – купила его картины, и этот художник, благодаря этому,  сможет и дальше жить и писать во Франции, сам-то он из Италии, что ли. Так вот, еще он сказал, что Лиза и Владимир тоже познакомились с парижскими студентами и художниками и  стали их друзьями, кто-то из этих новых знакомых даже в Ниццу с ними поехал. Конечно, удивительно, что наши молодожены вдруг отказались путешествовать по Европе, но, должно быть, им и в Париже впечатлений хватило, захотелось уединения в тихой гавани. Это бурное времяпрепровождение Лизы и Владимира в Париже вершилось еще до  приезда Анри и Марии, и он, узнав об этом от своих парижских друзей, сообщил и Марии, которая после этого почему-то, вместо того, чтобы провести время со своей кузиной в Версале, предпочла поехать к Лизе в Ниццу.   
- Странная история! Особенно трудно поверить в то, что Лиза  так себя повела. Ты же знаешь, что обычно она весьма разборчива в знакомствах и как-то даже брезглива в общении. Мария и здесь находила богемную публику и, не смотря на сопротивление отца, вела себя довольно вольно, а вот в своей дочери я этого не замечала. А Владимир куда смотрит?
- Похоже, они веселились во всю, но вместе, и нашему поручику это тоже нравилось. Мама, это – Франция, республика, и там - другие отношения, там все проще.
- Как бы то ни было, я этого не одобряю, каждому – свое, и нам не стоит коротко общаться  с людьми не нашего круга, обычно  ни к чему хорошему это не приводит.
- А месье Девосей тоже не нашего круга?
- Ты же прекрасно знаешь, Лиза, что это - исключительный случай. Нам его представили фон Розены,  в его карьерной судьбе принял участие твой отец, а я, волею Господа, стала его крестной. Ты сначала увлеклась им непозволительно - не возражай! - но потом одумалась, да и я, что скрывать…
- Матушка, я все понимаю, но я хотела вам сказать, что Анри хочет посетить фон Розенов в Пскове и нас - в Холмах, у него через 2 недели каникулы в департаменте. Я его пригласила, но он завтра телефонирует вам, чтобы испросить разрешения лично. Видите, какой он чуткий.
- И это показывает его с самой лучшей стороны. Но насчет его приезда, не знаю, отец может нас неправильно понять.
- Во-первых, у нас он остановится, в лучшем случае, все на пару дней. Он хочет побывать и в Пскове, и поездить по губернии. Помните, вы хотели посетить родное Бугрово, вот он нас и будет сопровождать в поездках. На могиле господина Пушкина побывать надобно, и в знаменитых монастырях вы помолиться захотите…
- Да что ты меня уговариваешь? Я и сама буду ему рада, да как отцу объяснить? Он от людей бежит, а мы  француза приглашаем.
- Матушка, разрешите, я сама папеньку уговорю, я знаю, как.
- Вот и сделай это сегодня же, чтобы я завтра могла разрешить господину Девосею приехать к нам в Холмы.   
- Слушаюсь и повинуюсь. Все будет сделано в лучшем виде, мне папенька не откажет.
- Ну и прекрасно, а, меня, увы, он мог бы и не понять.
- Чему же тут удивляться, ведь Анри скорее мой ровесник. Мне же его развлекать, правда, под вашим присмотром.
- Ох, дочь, ну ты и хитрюга!
- Маменька, ну что за выражения…
В распахнутых дверях гостиной появилась Зина и громко возвестила:
- Генерал Самсонов с семьей прибыли-с. Куда изволите препроводить?
- Сюда, Зина, сюда. Обед же накрывают  в малой столовой, рядом.
- Слушаюсь, барыня.
- Вот бестолковая! А ведь придется и в деревне ее терпеть, не оставлять же ее без присмотра в городе.
- Матушка, осенью я Зину обратно привезу, пусть и дальше привыкает к городской жизни.
- Там посмотрим. Слышишь, поднимаются? Твой кузен, как всегда, очень громко смеется. Вот ведь жизнелюб!
- Матушка, он так помог и батюшке, и мне своим оптимизмом в трудные дни там, на юге. И я очень ему благодарна  за это.
- Да и я люблю этого богатыря, не обращай внимания на мое брюзжание. Совсем в старухи заделалась!
- Не смейте так говорить, графиня, вы еще так красивы и молоды! У вас все еще впереди, вот увидите.
- Не  дерзите матери, Софья Сергеевна!
Мать и дочь весело рассмеялись и поднялись навстречу гостям.



                Г Л А В А 26 

         Был тихий, очень теплый вечер. Солнце в этом городе белых ночей стояло еще высоко. Анри медленно шел по набережной Невы, наслаждаясь вечерней прохладой и легким ветерком, дующим с реки.
Прошло уже более 2 недель после его возвращения из Парижа. В департаменте, как, впрочем, и во всем городе, наблюдалось сезонное затишье. Французский посланник уехал отдыхать, поговаривают, что император Николай лично пригласил его в Крым, где, как всегда в это время он пребывал с семейством  в своем  ливадийском  дворце.
Эйфория первых после приезда дней вскоре прошла, и Анри откровенно хандрил. Его  грызла тоска по Марии, почти физически болело сердце, одиночество, никогда ранее не мучившее его, преследовало, как кошмар. От Зины он знал, что в Петербург вернулся, совсем больным, граф Самойлов, и, значит, его дом для Анри сейчас был закрыт. Да и все остальные дома тоже, только по другой причине: никто не устраивал ни приемов, ни выставок, ни концертов, - все приличные люди уехали, город опустел.
Сегодня он совершенно случайно встретил в кафейне Софью Сергеевну, Сонечку. Он был несказанно рад этой встрече, жаль только, болтливая подруга мешала их разговору. Он помнил, какими доверительными были их беседы раньше, зимой и ранней весной. Он, конечно, понимал, что Соня была в него немножко влюблена, но сам он относился к ней, как к сестре и успел, видит Бог, полюбить ее по-братски.
Анри рассказал Соне о своем пребывании в Париже, о том, как развлекал княжну Марью, представлял в лицах горничную Дашу на вечеринке у модного художника, некоего Модильяни, почти лишившегося чувств после того, как княжна объявила о покупке его картин, о медведеподобном Мишеле и его подружке - женщине-подростке.
Сообщил он ей и о Лизе, которая, естественно, вместе с мужем, также поддалась богемным чарам Парижа. Соня сказала ему, что получила письмо от Марии из Ниццы, что там все хорошо, что все веселы и здоровы, что вернутся в Россию нескоро, тем более, что Мария все-таки должна будет побыть с кузиной и ее мужем в Версале, куда заедет после возвращения молодых Пущиных домой.
И Анри, который хотел, было, намекнуть Соне о несчастье, которое произошло с Лизой в Париже, прикусил язык и продолжил свой рассказ, правда, уже без особого энтузиазма: Марию  он увидит очень нескоро, вероятнее всего, только осенью.
Пребывая в отличном настроении, Соня сказала, что через неделю уезжает в родовое имение, в Холмы: отец несколько нездоров, и ему необходимы  покой и деревенский воздух, - и пригласила его погостить в «этом прелестном уголке».
- Хотя я и сомневаюсь, чтобы вы вновь захотели посетить российскую глушь, где водятся только неграмотные крестьяне и дикие звери.
- Вот здесь вы не правы, дорогая Софья Сергеевна: у меня самые лучшие впечатления и от Пскова, где я провел больше года, и от ваших Холмов, куда я, как вы помните, ездил. С удовольствием приехал бы туда, сейчас, летом, когда вокруг цветут цветы и летают бабочки, да и по семейству фон Розенов я соскучился, баронесса говорила, что я очень развлекаю ее, а с  бароном (я слышал, он совсем выздоровел), мы ездили на охоту и даже на рыбалку на какое-то большое озеро.
- Ну, так приезжайте. Маман будет очень рада, и я тоже. Развлечений у нас там будет, как вы понимаете, немного, рара небольшой охотник до разъездов без дела, он будет заниматься хозяйством, а мы с матушкой с удовольствием посетим многие места, которые так хочется увидеть, но без мужского сопровождения как-то неудобно.
- Ловлю вас на слове, но я телефонирую графине и испрошу ее соизволения, возможно, она будет против моего приезда, ведь вы говорите, что ваш отец не совсем здоров.
- Я скажу ей, что вы будете нам телефонировать. Поспешите, через несколько дней мы уезжаем.
- Завтра же и позвоню из департамента.
Вскоре он распростился с подругами и пошел в так надоевшее ему присутственное место. Анри было приятно видеть, что он развеселил Соню, которая вначале была какой-то слишком серьезной и не по погоде вялой. Ее приглашение очень обрадовало его: через 2 недели ему будет дан отпуск на целый месяц. В Париж к матери ехать совсем не хотелось, тем более, что и в душном, жарком веселом городе сейчас кроме приезжих тоже никого не было, а в Ниццу, куда он стремился всей душой, его никто не звал, да и средства его, весьма скромные, не позволили бы ему соответствовать роскошной жизни тамошних обитателей. Только бы графиня не возражала!
Анри вынужден был остановиться и опереться на парапет, так защемило сердце: он  вернется в Холмы! 
-               

                ГЛАВА 27


       А в Ницце светское общество жило вечерне-ночной жизнью, днем в жару большинство предпочитало проводить в домах, за закрытыми ставнями. А вот под вечер и бархатными ночами устраивалось много балов, пикников, водных забав и конных поездок, верхом и в легких колясках.
На вилле Пущиных тоже царило веселье, ведь там собралась одна молодежь, кроме нянюшки, которая почти весь день проводила или у себя в комнате, или в гамаке в обширном саду, благоухающем экзотическими цветами, поедая при этом несметное количество черешни, абрикосов и персиков, которые в изобилии росли в этом райском месте.
В огромном двухэтажном доме было много комнат, спален,  две уютные террасы, увитые виноградом, большой зимний сад с укромными уголками, два выхода в парк и парадный подъезд. В правой части дома на втором этаже жили молодожены, в левой обитала Мария, которая захотела жить рядом с Лизой, на первом этаже в небольшой спаленке и такой же небольшой  гостиной разместились Лизетта с Вольдемаром. В огромной общей гостиной первого этажа молодежь встречалась за обедом под вечер, когда несколько спадала жара, если, конечно, на день не было запланировано какое-либо увеселение.
Июль подходил к концу, в Ниццу съезжалось все больше петербургских знакомых: август и сентябрь на Лазурном берегу были самыми модными, а потому – людными.
      Лиза  одевалась к  обеду, ей помогала совсем  офранцузившаяся горничная Маруся, которая уже несколько лет проживала круглый год на вилле Пущиных вместе со своим красавцем-мужем Виктором, который исполнял должность и управляющего, и камердинера, когда приезжали господа. Он же нанимал приходящую прислугу из местных, если это было необходимо, распоряжался порядком в доме, следил за садовниками и конюхами.

- Ах, Елизавета Сергеевна, какая же вы сегодня хорошенькая!
- Маруся, прошу тебя, говори по-русски, а то и я, и ты совсем забудем родной язык.
- А я уж и забыла его совсем. Княгиня, когда приезжают сюда, по-русски совсем не говорят, Виктор мой все с французами, да с француженками беседует. Разве что зимой, когда здесь тихо и мы остаемся в доме одни, пытаемся разговаривать по-русски. Смешно, право слово, я по-русски и читать-то не умею, а вот французский язык осилила,  и говорят, хорошо, правда, не пишу и не читаю. Давайте, я вас причешу сегодня на французский манер, чтобы волосы свободно свисали, пусть подышат. Вон, княжна Марья почти весь день с распущенными волосами ходит – они у нее манифик!
- Делай, что хочешь. Мне в такую жару не можется что-то.
- Может, доктора позвать, а то уже три дня не был, как бы вам, мадам, хуже не стало?
- Пока не надо, не хочется волновать мужа и Марию.
- А вот и неправильно это, они должны знать, что вы еще не совсем здоровы, а то слишком много развлекаетесь, а вам вредно…
В будуар вошел Владимир. Он был очень хорош в белом смокинге, лицо его несколько загорело, смоляные усы и баки аккуратно подстрижены, недлинные волосы лежали  на голове свободными волнами. Он подошел к жене, осторожно прикоснулся губами к ее щеке, заглянул в зеркало, перед которым она сидела, и довольно хохотнул:
. -   Ты сегодня хороша, как сама Аврора, даже не пойму, как тебе это удается! Ты становишься все красивее и красивее день ото дня. Сегодня вечером мы идем на набережную смотреть гонки на яхтах, будет много знакомых и, естественно, незнакомых. Мне бы так хотелось запереть тебя в четырех стенах, чтобы никто из них не  видел тебя.
- Маруся, иди, я сама подколю волосы. Не говори глупостей, Владимир. Я только что выбралась из  болезни и вовсе не собираюсь сидеть в четырех стенах, тем более, что и Мария – не дурнушка, ей нужно общество и внимание, как и любой молодой девице. Или пусть все, кроме меня, развлекаются? Не засадишь же ты и наших друзей-французов на вилле, как в тюрьме? Лизетта и так провозилась со мной почти месяц, да и Волдемар показал себя истинным и преданным другом, как мне, так и тебе, не правда ли? И, давай, не будем об этом больше говорить
      А ты не знаешь, молодой Игнатьев будет участвовать в гонках, у него такая     красивая и быстроходная яхта?
- Про Игнатьева не знаю… Странно, что ты интересуешься им.
- Уж не ревнуешь ли ты? Глупо. Просто, когда мы прогуливались на его яхте, он мне объяснял, в чем мастерство управления яхтой, мне очень понравилось, он приятный собеседник. А третьего дня, когда мы были у него на балу во дворце  – ведь его дом настоящий дворец, не правда ли?! – и ты совсем не хотел танцевать и играл в свои противные карты со стариками, он танцевал со мной почти всю ночь.
- Я это знаю, мне Мария сказала, что несколько раз пыталась увезти тебя домой, но ты  не пожелала, а весь следующий день ты нюхала кокаин…
- Я и сегодня его принимала, это же лекарство, как ты не понимаешь!
- Никакое это не лекарство, а страшное зелье, к которому быстро привыкаешь и губишь свое здоровье. Мне доктор сказал, что тебе надо прекратить его нюхать, иначе твоя психика под большой угрозой. Должен тебе сказать, что за этот месяц ты очень изменилась, и уверен, что всему виной это твое пристрастие к кокаину.
- А что же мне прикажешь делать, если без него меня всю ломает, нестерпимо болит голова, и весь мир не мил. Мария, вот, тоже ругает меня, чуть ли не каждый день. Удивляюсь своему терпению, если так будет продолжаться, я куда-нибудь сбегу от вас.
И Лиза зарыдала. Владимир испугался, встал перед женой на колени, обнял ее и попытался успокоить, но Лиза продолжала рыдать и почти билась в его объятиях. В будуар заглянула горничная Марии Даша и, увидев эту картину,  побежала сообщить княжне об очередной истерике княгини Пущиной.
Мария поспешила на помощь бедному мужу и, даже не постучавшись, быстро вошла в лизин будуар. Владимир  оглянулся на нее и беспомощно пожал плечами, Лиза же продолжала биться в истерике,  не обратив никакого внимания на вошедшую. Мария подошла к столику, уставленному всевозможными склянками, накапала что-то в рюмку с водой и, склонившись над Лизой,  без лишних церемоний заставила ее выпить содержимое. Лиза бешено отплевывалась, половина жидкости вылилась на белый смокинг Владимира, все еще державшего жену в объятиях. Мария почти насильно заставила Владимира встать и уйти.
- Иди, Володя, к себе, тебе придется переодеться, а я попытаюсь ее успокоить.
- Ну, куда же я пойду? Мне страшно за нее, Маша. Так хочется домой, а боюсь: что я скажу ее матери, отцу, сестре? Не уберег жену…
- После поговорим. Вот, успокою Лизу и зайду к тебе. Тебе самому надо принять валерьянки, а то и твои нервы уже не выдерживают. Будь мужчиной, Владимир, не раскисай.
- Ты, как всегда, права, кузина. Пойду, но ты приходи ко мне скорее, пора нам поговорить, посоветоваться. Если Лизу нельзя будет оставить одну, то Лизетту позови, она как-то благотворно влияет на нее.
- Иди, Володя, иди. Видишь, она уже успокаивается.
- Да, пусть он уходит. Маша, он меня ревнует к Игнатьеву и  не дает принимать лекарство, а без него мне невозможно плохо. Он же этого не понимает.   
Владимир понуро вышел, в безнадежности махнув рукой.
- Лиза, я понимаю, что тебе нездоровится, но нельзя же так обращаться с Владимиром – он муж тебе,  самый близкий  человек. Или ты разлюбила его?
- Не знаю, Маша. Он меня раздражает, ничего не позволяет, докучает своей заботой, излишним вниманием, стал скучным и неинтересным. Я его другим полюбила.
- Должна сказать, что и ты изменилась, и очень. Владимир тоже в праве не узнавать в этой истеричке, прости меня, Господи, свою прежнюю, всегда такую спокойную, веселую Лизоньку. Да и я с трудом верю, что передо мной Лиза Самойлова – изысканная, выдержанная, нежная и воспитанная, именно такой я помню и люблю свою подругу детства. Мне всегда ставили тебя в пример, хотя я и старше тебя на несколько лет.
- Но я же не виновата, Машенька, что со мной что-то сделали, что я вынуждена лечиться, что без этого проклятого кокаина мне очень, очень плохо. Доктор тоже настаивает, чтобы я прекратила его нюхать, выдал какие-то порошки,  которые совсем не помогают. Думаешь, мне самой приятно вдыхать эту гадость. Ведь раньше мне ставили уколы морфина, но я уколов боюсь, да и Лизетта говорит, что кокаин все же лучше.
- А ты больше слушай ее! Она, вон, вино пьет чуть ли не с утра, разве можно так молодой даме? Они живут по-другому, их привычки нам не указ. Я ничего против нее и Вольдемара не имею, но, думаю, пора бы им вернуться в Париж, раз я здесь, с тобой. Мы уж сами как-нибудь разберемся.
- А мне с ними легко, они не лезут в душу, не смотрят на меня, как на ненормальную.
- Они просто не знали тебя раньше, да, к тому же, вообще, - по-французски легкомысленны. Это же - их образ жизни, а тебе надобно будет жить в России, в Петербурге, в своем обществе, где совсем другие понятия о приличиях. Ты – супруга единственного наследника именитого рода Пущиных, блестящего офицера императорского полка, дочь товарища министра Его величества графа Самойлова…
- Ишь, как ты заговорила! А сама-то всегда была строптивой и не очень-то оглядывалась на свое происхождение, когда проводила время среди всяких там композиторов и певцов, явных парвеню.
- Но всегда держала их на расстоянии, не приближала к себе близко, и ты это прекрасно знаешь, Лиза. Мне интересен их талант, а не они сами.
- Да, княжна, вы – истинная дочь своего отца, он был бы доволен вами сейчас.
- Не иронизируйте, княгиня Елизавета. Такова уж наша доля, не забывайте этого.
- Ты хочешь поссориться со мной?
- Ни в коем случае, просто, возвращаю тебя в реальность, а то под действием кокаина ты совсем потерялась, и я обязана возвратить тебя себе, мужу, родным и знакомым. Если бы не это, мы давно бы были дома, матушка.
- Ты до отвращения права, но я не могу вот так сразу отказаться от этого зелья! Маша, неужели ты этого не понимаешь?
- Значит, будем справляться вместе. С этого дня – никакого кокаина. Где он, кстати, у тебя запрятан? И кто тебе его поставляет, доктор клянется, что не он, и я ему верю - не французишка, чай, а наш русский профессор.
- Я и сама понимаю, что надо прекратить принимать его, но без тебя не справлюсь. Ты права, надо Вольдемару и Лизетте как-то намекнуть, что пора им и честь знать, ведь это они, по доброте душевной, конечно, достают мне этот порошок. Возьми в бюро табакерку и выброси. Нет, не выбрасывай так сразу, может быть, мне совсем худо станет, просто, возьми, и спрячь у себя.
- Вот, теперь я узнаю свою  подругу. Лизонька, ты – сильная, все вместе – ты, я, Владимир, мы справимся с твоим недугом. Главное, ты потерпи, и не очень-то стремись развлекаться, для этого сил у тебя пока маловато.
- Зато я забываюсь, и мне не так страшно. Машенька, неужели я уже никогда не стану прежней?! И Володя меня разлюбит, ведь я так гадко с ним обращаюсь в последнее время.
- Хорошо, что ты это понимаешь, значит, все не так безнадежно. Ладно, пойду успокою твоего мужа. Спускайся к обеду, и мы вскоре подойдем, и будь, пожалуйста, настоящей хозяйкой дома, а то мне надоело делать твою работу, душенька.
- А как же быть с нашими друзьями?
- Так и быть, поговорю с ними.
- Только будь поделикатней, Маша. Они нам так помогли, пока ты не приехала.
- И не приехала бы, если бы не господин Девосей. Надо же,  хотели спрятаться от самых близких! Я еще понимаю: не стали беспокоить родных, - но друзья-то на что? Мы еще поговорим с вами об этом!
- Да, я очень благодарна и тебе, и господину Девосею, ну, и его друзьям в Париже, которые все-таки нарушили слово и рассказали ему о нас. Не знаю, чтобы мы без тебя делали? Наверное, и Соне надо было написать обо всем честно и открыто, но нам казалось сначала, что я скоро поправлюсь, и мы вернемся домой, как ни в чем не бывало.
- К тебе прислать Дарью или Марусю, или сама справишься?
- Сама. Да и посмотреть, как там с обедом, пойду сейчас же. Пора приниматься за хозяйственные дела, а то так и не научусь быть хозяйкой дома, да и отвлечет меня это от мыслей всяких нехороших.
- Молодец, не хандри, подружка моя дорогая.
Маша расцеловала Лизу в обе щеки, не забыла открыть бюро и захватить с собой табакерку с кокаином и вышла из будуара.
Лиза проводила ее повеселевшим взглядом и решительно обратилась к зеркалу, чтобы поправить прическу и ликвидировать следы слез на лице.   
Мария прошла в кабинет Владимира, села на кушетку, открыла табакерку, которую взяла у Лизы, и осторожно понюхала белый, тонкий, как пудра, порошок. Чихнула и поскорее закрыла табакерку. В это время из своей спальни вышел Владимир. Он переоделся в костюм-тройку цвета слоновой кости и освежил волосы лавандовой водой.
- Успокоила ты ее? Лиза так изменилась, что я иногда с трудом сдерживаюсь, чтобы ей не нагрубить. Это мучительно. 
- Она успокоилась и повеселела, и даже отдала мне табакерку с кокаином. Вот она, возьми и спрячь.
- Нет, оставь у себя. Ведь если Лиза снова начнет капризничать, я не выдержу и отдам ей это проклятое зелье. И где только она его берет, доктор сказал, что он ей его не давал?
- Лизетта с Вольдемаром где-то достали. Пора бы им в Париж возвращаться, не находишь?
- К счастью, с ними неудобств не будет. Они сами сегодня за завтраком, когда пригласили меня к себе на кофий, объявили, что послезавтра уезжают куда-то на Луару в замок родителей Лизетты, которые давно и настойчиво зовут их к себе. Им я выразил сожаление, а сам почувствовал облегчение. Все-таки они посторонние нам люди, их надо развлекать, они требуют нашего внимания, а мне, сама понимаешь, совсем не до этого. Боюсь только, что Лизонька будет недовольна.
- Ты ошибаешься: Лизе они тоже почему-то стали в тягость. Хочется верить, что она и вправду идет на поправку и мысленно готовит себя к отъезду домой.
- Это твое присутствие так благотворно подействовало на нее, ей есть с кем поговорить, отвести душу, пожаловаться на меня.
- Тебе придется набраться терпения и ни в чем ее не упрекать.
- Она стала такой кокеткой, флиртует с каждым смазливым франтом, который попадает в ее поле зрения! Это так не похоже на мою прежнюю скромницу Лизу, что у меня нервы не выдерживают.
- Потерпи, сейчас Лизе необходимо внимание, она инстинктивно ищет его, ей необходимо убедиться, что она по-прежнему привлекательна, что болезнь не обезобразила ее, не изменила.
- Да какой там обезобразила? Она с каждым днем становится все краше: глаза блестят, появилась какая-то излишняя порывистость в движениях, демоническая страстность. Я обнимаю ее, целую и ревную… Боже, о чем я говорю с девицей?!
- Ладно тебе, не смущайся. В современных романах, да и в музыке, уверяю тебя, страсти бурлят совсем не  пуританские. А что касается Лизы, то, думаю, всему виной, несомненно, кокаин, говорят, он очень возбуждает нервную систему. Ей следует сейчас не развлекаться, а побольше спать и отдыхать, пить успокоительные порошки.
- Это понятно, но как ее заставить?
- Вот французы уедут, я этим займусь, уговорю жить спокойнее. К счастью, она и сама домой хочет, но и ты будь к ней снисходительней и не забывай, как можно чаще выражать свою любовь, нежность и внимание, именно этого ей сейчас и не хватает. И не кори ее, если даже тебе что-то и не нравится, это я буду ей грозной наставницей и надоедливой нянькой.
- И как мне тебя благодарить?!
- Ладно,  пойдем обедать, Лиза там уже распоряжается, я уговорила ее похозяйничать. Вроде бы она приняла это с удовольствием.
- А как быть с этими сегодняшними гонками? Они ведь опять сведут ее с ума! Азарт, внимание окружающих молодых людей, не дай, Бог, победит милый ее сердцу Игнатьев,  начнет швырять букетами, угощать шампанским, заморочит ей голову комплиментами.
- Постараюсь перевести его внимание на себя: этому повесе все равно, какую прелестницу развлекать. Раньше я его не хотела замечать, а сегодня буду к нему благосклонна, временно, конечно, но и ты должен не отходить от жены, быть с ней галантным, веселым, дать ей возможность выпить бокал шампанского, восхищаться ею, не хмуриться, ни в чем не упрекать.
- Какую-то трудную  роль ты мне предлагаешь, ты же знаешь, не умею я быть этаким франтом, светским повесой. Да  и Лиза мне не поверит, она же меня знает с детства.
- Конечно, тебе ни в коем случае не надо лезть из себя, притворяться, просто вспомни, что Лиза –  твоя молодая жена, любимая женщина, что дороже ее у тебя никого нет, и слова придут сами собой. Ты же только что сказал, что она стала очень хороша собой, вот и вырази ей свое восхищение. Главное, не отходи от нее ни на шаг. А сейчас пойди к садовнику, пусть он нарежет тебе самых красивых цветов, и перед обедом перед всеми нами подари ей их с какими-нибудь милыми словами. Вот увидишь, как она будет приятно поражена.
- Маша, милая Маша, как я тебе благодарен. Вот дурачок, сам не догадался! Спасибо тебе.
- Мы должны помогать друг другу, увы, нас становится все меньше и меньше, и до добра это не доведет!
- Кого нас, Мария?
- Аристократов духа! Ладно, идем. Ты – в сад, а я - к Лизе. Надеюсь, что через неделю вы поедете домой. Пора! Соня пишет, что все там заждались вас, но, кажется, они вскоре уезжают в свое имение на Псковщине.
- Ну, и к лучшему, не надо будет ни с кем объясняться. Лиза займется домом, а мне предстоит ехать на учения. Вот дождусь тебя, – ты ведь не долго будешь гостить в Версале? – и в полк.
- Обещаю тебе, что скоро вернусь и не оставлю Лизу одну.
- К сентябрю возвращусь и я, освобожу тебя. Как хочется, чтобы все было хорошо!
- Так и должно быть! А мне и самой хочется скорее в Петербург, чему несказанно удивляюсь.
- Позволь спросить, а не господин ли Девосей тому виной?
- Не забывайтесь, друг мой. Идемте же, неприлично опаздывать, нас ждут.
- Извини, извини. Я не хотел тебя смущать. Пойду к садовнику, и войду в столовую с огромным букетом, когда вы уже сядете за стол.
И Владимир вышел через большую стеклянную дверь, ведущую на террасу, откуда можно было спуститься прямо в сад, а Марья, несколько помедлив, пошла вниз, в столовую.

                ГЛАВА 28


      Граф сидел на террасе и читал «Русские ведомости». Рядом сидела Соня и тоже читала какую-то газету. Из сада к ним вошла Надежда Юрьевна с охапкой  разноцветных гладиолусов и позвонила в колокольчик. С некоторым запозданием прибежала Зина.
- И где ты ходишь? Принеси из столовой большую вазу, да налей туда воды и иди помоги своей матери собирать яблоки, их нынче так много, что крестьяне не справляются со своими яблонями, не говоря уж о нашем саде.
- Сами справятся, у меня и по дому много дела.
- Я обещала няне, что пришлю  тебя ей в помощь, и не возражай мне, а по дому есть, кому похлопотать. Твоя мать уже немолода, неужели ты этого не понимаешь?
- Как скажете, барыня.
Графиня посмотрела вслед служанке, недовольно покачала головой и стала разбирать цветы.
- Матушка, вы не читали сегодняшних газет?
- А что, там есть что-то интересное? Ты же знаешь, я газет не читаю, их язык дурно пахнет.
- Наденька, газеты и журналы, конечно, - не высокая литература, но они необходимы, чтобы хоть как-то не отстать от жизни. Я пока еще нездоров и не могу заниматься хозяйством, все легло на твои плечи, но я еще жив и хочу знать, что происходит в мире.
- Мужчинам этот мир интересен, Сергей, а вот  у тебя, Соня, я  не замечала раньше особого интереса к политике.
- Да не в политике дело, маменька. Уже третий день пишут о какой-то ужасной катастрофе в нашей Сибири. На реке Нижняя Тунгуска в тайге  что-то упало с неба, взорвалось, горит лес, истинный ад на многие версты.
- Ну, и откуда они все это знают, раз это так далеко и в такой глуши?
- Уж и не знаю, может быть, аэропланы туда летали.
- Откуда там аэропланы?
- Действительно, Надя, все газеты, и зарубежные, в том числе, только об этом и пишут. Многие стали поговаривать о конце света. Горят леса на такой огромной площади, что не замечать этого нельзя. Государь уже распорядился отправить туда экспедицию.
- Этот 20 век уже столько бед принес, и еще принесет, будьте уверены. Бедная Россия, ей больше всего достается.
- Просто, маман, у нас территория – огромная, народу много, за всем не уследишь, а там, в Сибири, вообще, племена полудикие живут.
- Сонечка, ты не права, и за Уралом, и в Сибири, и на Дальнем Востоке живут умные и образованные люди, есть большие города,  но, конечно, в тайге выживают только аборигены, племена, привыкшие к этим суровым и необжитым местам. Но это наши русские люди, к ним пришла, по-видимому, большая беда, им необходимо помочь. Государь, как отец наш всеобщий, это понимает, и я рад, что он  так быстро распорядился направить туда людей, которые смогут разобраться, что же там произошло, и помочь местному населению.
- Рара, мне и самой любопытно, что же это такое упало с неба? Вот бы и мне поехать туда.
- Соня, не говори глупостей! Чем ты, молодая девица, можешь помочь дикой природе и бедному  населению, лишившемуся и жилья, и питания, а многие, наверное, лишились и здоровья, и жизни? Господи, прости нас, грешных!
- Сколько,  животных, должно быть, погибло! И леса…          
В это время, еле передвигая больными ногами, из дому на террасу вышла Агафья Тихоновна, старая графская нянька. Она внесла большую вазу хрустального стекла, больными, скрюченными  пальцами прижимая ее к своему объемистому животу.
- Зинка сказала, что вы, барыня, цветов в саду нарезали, вам ваза нужна для них, ну, вот я и принесла, а ее отослала в сад, нечего ей прохлаждаться без дела, совсем в городе распустилась девка, перестала мышей ловить.
- Каких мышей, нянюшка?
И Соня быстро вскочила и взяла тяжелую вазу из рук старой няньки.
- Это про ленивых слуг так говорят, барышня, как про кошек паршивых, что дело свое забросили при сытости-то лишней.
- Не ворчи, старая, их дело молодое, пусть порезвятся. Присядь, отдохни, вон, лимонаду выпей. Соня, налей Агафье Тихоновне холодненького.
- Не, барин, благодарствую, я уж квасу  напилася. А вот слугам ленивым потакать я несогласная, совсем от рук отобьются. Я уж в городе следила за этой вертихвосткой, не больно работящая у Людмилы дочь-то выросла, не в мать, не в отца. А, вот, Прошка их, говорят, уже большим человеком стал, охфицером. Это все вы, батюшка-благодетель! В память о сыночке своем горемычном и выучили, и в люди вывели парня! Простой мужик, а охфицер,  царю служит! Благослови вас Господь!
- Да, ладно тебе, Агафьюшка, дифирамбы мне петь.
- А Зину, нянюшка, не ругай. Ей уже 26 лет, а - ни мужа, ни жениха, невольно на мужчин оглядываться будешь.
- Не потакайте ей, барыня, как бы, не дай, Бог, в грех не впала девица эта непутевая!
- Нянюшка, да не бойтесь вы за нее, она девушка шустрая, своего не упустит, да и маменька обещала ее в этом году замуж выдать.
- Вот это правильно, вот это хорошее дело, а то, как бы по рукам не пошла. А жаль мне ее все-таки, не чужая ведь, внучатая племянница, как ни как. Вы ж, наверное, и не знаете, людмилина мать сестра мне родная. Только вот умерла давно, бедная, земля ей пухом.
- Я обещаю тебе, няня, осенью займусь ее судьбой обязательно, даже в Петербург ради этого съезжу, если надо будет.
- Нечего ей в городах делать. Пусть за мужика замуж выходит, да в деревне живет. Ишь, моду взяли в городах от родителей подальше жить, а им кто в немощи стакан воды подаст?
- Не ворчи, старая. Все образуется, даст Бог. Про камень с неба слышала уже?
- Это что  сибирскую землю зажег? Слыхивала. Прогневали мы Господа Бога нашего, вот и испытания шлет нам непомерные. Хорошо, что не на нас упало, а то  костей не собрали бы. Пойду я, обед пора собирать. К столу будет сегодня к нам кто?
- Батюшка Иннокентий собирался приехать, может быть, еще кто-нибудь подъедет, накрывайте на семерых.
- Слушаюсь, барыня. Буду молиться за тебя, батюшка, за здоровье твое, кормилец, благодетель ты наш.
- Спасибо на добром слове, няня.
Няня, шаркая подошвами, пошла в дом, графиня занялась цветами, граф вновь углубился в чтение, Соня, заслышав голоса сборщиков яблок, вышла в сад.
 Был август, три часа дня. Пахло яблоками, почти поспели сливы, осенние цветы цвели на всех клумбах, деревенские мальчишки и девчонки только вернулись из леса и несли полные корзины грибов на графскую кухню. Жужжали пчелы,  но птиц было уже не слышно, скоро им пора в полет; вон, аисты в стаи собрались.
 Днем было еще очень тепло, солнечно, но осень уже показывала свой нос – ночи стали длиннее, холоднее, темнее.  Соне почему-то хотелось и смеяться, и плакать, и чтобы это ее странное настроение кто-нибудь не увидел, не подслушал, она почти бегом спустилась к Шелони, села на поваленное дерево и стала смотреть на быструю воду.
Уйдя в свои мысли, Соня не услышала, как кто-то тихо подошел сзади.
- О чем задумались, Софья Сергеевна?
Соня резко повернулась, попыталась встать, но, подвернув ногу, снова вынуждена была опуститься на высохшую березу.
- Простите, я напугал вас.
- Нет, нет, нисколько. Просто эта тишина завораживает, и человеческий голос раздается, будто с небес. Анри, неужели это вы?
- Я же обещал приехать, и вот я здесь. Я уже почти неделю в ваших краях. Три дня гостил у фон Розенов, потом мы с Александром Алексеевичем поехали побродить по Порхову: он соскучился в Пскове с родителями, ведь у его отца совсем отказывают ноги, а баронесса от него не отходит. И уж, конечно, кузен ваш решил меня сопровождать, когда узнал, что я еду в Холмы. Мы вчера приехали в Бельский тупик и остановились в доме у батюшки Иннокентия, а сегодня вместе с ним и  матушкой приехали к вам. И граф, и графиня встретили меня  очень любезно, и мне показалось, что они  рады нам с Александром.  Батюшка с матушкой  приняли приглашение графини  выпить чаю. Граф уединился с доктором Игольниковым. Мы же с Александром  прошли в сад к девушкам, собирающим яблоки. Они-то мне и указали, где вас искать. Ваш кузен собрался, было, пойти со мной, но я сбежал от него,  хотелось поговорить с вами наедине. Это, должно быть, ваше любимое место уединения?
- Тут можно отдохнуть от суеты, месье. Дома все находятся в некотором напряжении. Отцу трудно ходить, ему нужен уход, да и не хотелось его одного оставлять, поэтому мы с матушкой пока еще никуда не отлучались. Сидим тут и, естественно, иногда скучаем. Никто к нам не ездит: или не знают, что мы приехали, или все в отъезде.  Маменька уже несколько раз заговаривала со мной о том, как ей хочется посетить родное Бугрово, побывать на могилах  отца, матери. Я ждала вас, Анри. Садитесь, если не боитесь испачкаться.
- Спасибо, Соня. Я рад, что вы помните меня, что больше не сердитесь. У вас доброе сердце и…
- Все хорошо, Анри, все хорошо. Вы не знаете, Лиза с Владимиром еще не вернулись из своего вояжа? Матушка беспокоится.
- В начале августа молодые Пущины прибыли в Петербург, Владимир почти сразу же отбыл в полк, а Елизавета Сергеевна… несколько утомлена путешествием и заперлась в своем доме на Фонтанке, никого не принимает. Я их навестил сразу же после приезда, но со мной говорил только Владимир, Лиза отдыхала, я ее не видел. Правда, узнав, что я еду сюда, она передала мне с посыльным письмо для вашей матушки и вот, письмо лично вам.            
- Как это все не похоже на сестрицу. Спасибо, Анри. Извините, я хочу сейчас же прочесть письмо, а вы посидите, полюбуйтесь нашей красотой.
- Не беспокойтесь, Соня, обо мне. Я пройдусь к реке. Вон, справа рыбачки рыбу удят. Пойду, посмотрю, каков их улов.
Соня благодарно посмотрела вслед Анри и, вскрыв письмо, стала его читать.
    «Милая, дорогая моя сестренка, здравствуй! Мы, наконец, приехали домой. Вчера Владимир отправился к себе в полк куда-то в глубинку, и я осталась одна, совсем одна, и мне плохо, очень. Правда, Маша обещала вскоре приехать из Франции. Если бы ты знала, что со мной произошло в этой противной Европе, в ненавистном мне теперь Париже! Меня украли, вкололи какие-то лекарства, превратили в истеричку. Думаю, что господин Девосей тебе лучше меня объяснит, что там произошло, я ничего не знаю.
Раньше я  не хотела вам сообщать об этой омерзительной истории, чтобы не волновать попусту, думала, что все быстро пройдет, тем более, что я физически совсем не пострадала, если не считать, что теперь совсем не могу обходиться без морфина, который мне никто не хочет давать. Доктора все в один голос твердят, что привыкание к нему совсем подорвет мое здоровье, полностью разрушит организм. Я пыталась заменить его кокаином, но и этот модный порошок, оказывается, очень вреден. Здесь, дома, я не решилась обратиться к нашему  семейному доктору, поэтому Владимир привел ко мне какого-то обрусевшего немца, и он посещает меня через день, наблюдает, а, скорее, присматривает, чтобы я не вернулась к морфину или кокаину. Глупости все это! Где же я смогу достать эту притягательную для меня гадость, не к аптекарю же самой идти, да и не даст он мне ее ни за какие деньги. Мучаюсь ужасно, свет не мил. Я даже рада, что муж уехал, я ведь прекрасно понимаю, что стала невыносима. Если так будет продолжаться, Владимир разлюбит меня окончательно. Я же чувствую, знаю, что он просто сбежал сейчас, чтобы не общаться с женой-истеричкой. Всегда ведь можно написать рапорт о необходимости остаться в Петербурге, и ему бы пошли навстречу, я уверена.
Очень жду приезда Маши, которая так помогла мне в Ницце, куда она поспешила на помощь, узнав, будучи в Париже, от господина Девосея, что со мной произошло. К сожалению, а, может быть, к счастью,  все это произошло со мной рядом с  домом матери Анри, и поэтому наши знакомые французы принимали непосредственное участие в моей судьбе после того, как меня нашли в полном беспамятстве в католическом соборе под звуки средневекового органа.  Спасибо им за это! Понимаю, что все это звучит, как пошлый и даже вульгарный романчик, но, увы, это так. Не представляю, кому я помешала, почему со мной так поступили.
Маман, конечно же, я написала веселый отчет о нашем свадебном путешествии, как уж там получилось у меня, не ведаю, но, прошу тебя, Сонечка, ничего не говори ни ей, ни папеньке, о моей беде.
До меня дошли некоторые слухи  о том, что отец болен, ушел со службы, что они с матерью собираются поселиться в провинции. Катя принесла мне некоторые вещи из дома по моей просьбе и кое-что рассказала. Что с папенькой, неужели все так серьезно? Напиши мне все, как есть, не бойся: только беспокойство за всех нас, за нашу семью способно отвлечь меня от собственных грустных мыслей.
Пытаюсь заняться обустройством дома,  но пока мне это трудно удается, быстро утомляюсь, раздражаюсь от всякого пустяка, тетина прислуга кажется нерасторопной и ленивой. Пытаюсь много спать, но сон прерывист, иногда снится один и тот же кошмар: какая-то старуха бегает за мной со шприцом и что-то шипит по-французски. Когда же приедешь ты, или тоже решила  похоронить себя в родовой глуши? Не делай этого, ты мне очень нужна  здесь, рядом. Я ни с кем не могу общаться, кроме тебя и Маши, только с вами я смогу придти в себя, выздороветь, отогреться душой. Помни об этом и скорее приезжай. Муж мой возвратится не раньше конца сентября,  и я очень надеюсь, что к тому времени я стану прежней Лизой, иначе я не ручаюсь за наш брак. Видишь, сестренка, как все серьезно!
Еще раз очень прошу тебя, не рассказывай ничего родителям о моем состоянии. Я справлюсь со своей бедой! Обещаю это, прежде всего, себе, ну, и тебе, конечно. И очень жду обстоятельного ответа. Обнимаю крепко, от всей души. Любящая тебя, Лиза.»
       Соня два раза перечла письмо. Мысли ее разбегались, руки тряслись, шляпка, прикрывающая ее лицо от солнца, сбилась набок, она даже не заметила, как вернулся Анри и сел неподалеку от нее на траву. Наконец, она сложила письмо сестры, спрятала в карман и попыталась встать, но ноги  не слушались, и, если бы не Анри, проворно подскочивший к ней, чтобы поддержать, она упала бы.
- Елизавета Сергеевна все вам написала?  Успокойтесь, Соня, она идет на поправку. Владимир мне сказал, что ее состояние улучшилось, что она довольно хорошо перенесла дорогу, что в Петербурге, где не так душно, ей стало гораздо лучше.
- Вы все мне должны рассказать, все, что знаете, иначе мне не будет покоя. Да за что же нам такое? Чем, мы, Самойловы прогневали Всевышнего?!
- Соня, что за мысли?
- Не знаю, ничего не знаю, но чувствую, что Бог прогневался на нас. Сначала – отец, теперь вот – Лиза. Скоро и до нас с мамой доберутся…
- Кто доберется? Соня, уверяю вас, вы здесь совсем ни при чем. Давайте, я отведу вас домой, скоро обед. Нас неправильно поймут, если мы оба опоздаем к нему.
- Не опоздаем, обед в шесть, а сейчас еще только около пяти часов. Я не успокоюсь,  пока я не узнаю от вас про Лизу, про этот злосчастный Париж, про все эти зловещие события.
- Ладно, как скажете. Пойдемте в тень, вон, под тот большой дуб, сядем и я расскажу вам обо всем,  что сам знаю.
Только через час Анри и Соня, собравшая после невеселого рассказа француза всю свою волю в кулак, вошли в столовую, где уже находилось все общество, и ждали только их, чтобы приступить к трапезе.
 Ежедневно обедал у Самойловых доктор Игольников, пользовавший больного графа; сидели за столом и неожиданно приехавшие в Холмы Константин Горенко с женой. И только благодаря тому, что на них было устремлено всеобщее внимание, на Соню и Анри почти никто не взглянул, разве что Надежда Юрьевна сурово оглянулась на молодых людей, да коротко хохотнул при их появлении Александр фон Розен.


         
               

        Гости разъехались лишь в 10 вечера, когда огромные августовские звезды высыпали  на удивительно чистом небе. Доктор Игольников уехал к себе в Липки, а Анри и Александр сели на одолженных в имении Самойловых лошадей и поскакали в Бельский тупик в гостеприимный дом отца Иннокентия, чтобы завтра снова вернуться  в Холмы. Вслед за ними уехали  в своем просторном шаробане, запряженном каурым тяжеловесом, и батюшка с матушкой.   
Константин Олегович со своей женой-толстушкой Василисой Романовной остались погостить  у Самойловых.
 В ходе разговоров за обедом было решено, что дня через два Соня, графиня и Анри с Александром отправятся в Бугрово, а потом – в гости к Константину Олеговичу, чтобы познакомиться со всем его большим семейством - четырьмя детьми и тещей. Граф на удивление легко согласился отпустить жену и дочь с молодыми людьми. Соне показалось, что отец даже рад тому, что останется в одиночестве. Он покинул общество сразу же после обеда, сославшись на некоторую усталость, и больше уже не появлялся. Чета Горенко, Надежда Юрьевна и настоятель с супругой вышли в сад и там продолжили чаепитие и необязательную беседу. Графиня поделилась радостью, которую она испытала, прочитав долгожданное письмо от старшей дочери: Слава Богу, у той все хорошо.
 Молодые люди и Соня сели на оседланных для них лошадей и поехали осматривать огромное имение. Соня с удивлением отметила про себя, что довольно хорошо держится в седле и совсем не боится.
Уже на  закате они спешились у полноводной Шелони, отпустили лошадей пастись, а сами уселись в лодку, что стояла у мостков, и поплыли вниз по течению реки. Сначала на весла сел Александр.
- Обратно будете грести вы, Анри.
- Братец, да вы – хитрец, против течения грести будет очень трудно, а сейчас по течению – одно удовольствие, даже я смогла бы.
- Да ты и  не пробовала грести ни разу, а говоришь…
- Ладно, друзья, я даже рад буду размяться, а то сидячая работа совсем разнежила меня. Соня, а пока садитесь рядом со мной, и будемте разговаривать.
- Слушаюсь, капитан!
- Это почему же он - капитан?
- Сейчас ты, Саша, - на веслах, значит, точно, не ты капитан. Ну, а потом, когда Анри будет грести, капитаном станешь ты, если захочешь. Все по справедливости, не правда ли, Анри?
- Весьма разумно.
- Да ну вас!
 Кругом стояла удивительная тишина, ни ветра, ни гомона птиц, ни человеческой речи, только легкий плеск от весел. Они помолчали, вслушиваясь в эту благодать.
- Если станет зябко, вы мне скажите, Соня, не стесняйтесь, я наброшу на вас свой сюртук.
- Не беспокойтесь, Анри, я тепло одета, да и погода – превосходная, тепло, как в июле.
- Должно быть, последние летние деньки в этом году. Осень здесь обычно ранняя, как я успел заметить, пока жил в Пскове.
- А вдруг климат изменится из-за этого метеорита, как вы его сегодня за обедом назвали?
- Ну, что вы, Соня, до этой неведомой Тунгуски – тысячи верст. Думаю, что это местная катастрофа, азиатская. Какая, все-таки,  огромная эта Россия: земли  немерено. Франция просто карлица по сравнению с ней.
- Что же вы так неуважительно о своей родине говорите?
- А почему вы думаете, что мне Франция – родина?
- А вы разве не в Париже родились?
- Моя мать в Нанте рождена, а я… как-нибудь потом расскажу вам о себе, ладно?
- Какой вы загадочный? И так вы – сплошная тайна для меня. Например, откуда вы так хорошо, да что там хорошо, - отлично знаете русский язык? Создается впечатление, что он вам – родной, да еще и образование вы получали у лучших русских словесников.
- Так оно и было, мадемуазель… Вам нравится учиться на ваших курсах?
- Конечно. Я надеюсь получить образование не хуже вашего. Подумаешь, знаменитая Сорбонна. Наверняка, рассадник греха и вольнодумия.
- В этом вы правы, но вы забываете, что Франция – республика, и уже довольно давно. Вы же были в Париже и, должно быть, заметили, какие нравы царят там.
- Да уж, заметила, хотя и была еще совсем девчонкой. Но мы с моими родителями не посещали всякие там сомнительные места,  а улица меня забавляла, не более.
- И это хорошо. Сами, наверное, уже поняли, что там - небезопасно.
- Вы про Лизу?..
- Тише, Александр нас может услышать, а это – лишнее.
- А вам нравятся наши места? Глушь ведь - несусветная.
- Красиво, тихо, благостно. В Бельском тупике – церковь чудная, богатая. Хвала вашим предкам, что не поскупились, поставили такой  храм.
- А на погосте вы были? Там все они и похоронены, и брат мой Николенька там лежит. Ему и четырнадцати лет не было, а он взял да умер. Как-то сразу, и не болел вовсе. Я плохо помню его, мала была, но два фотографических портрета его у нас есть, в альбоме у маменьки.
- Красивый мальчик?
- На вас похож…
Анри вдруг резко встал и  довольно неуклюже, пошатываясь и сильно раскачивая лодку, прошел и сел  рядом с Александром.
- Пора возвращаться, почти стемнело. Александр, идите к кузине, а я развернусь и погребу обратно.
- Вы чуть не перевернули нас! Какая муха вас укусила, предупреждать надо!
- Извините, не подумал.
- Вон, Соня как изумленно смотрит на вас. Сонечка, все в порядке, я тихонечко переберусь к тебе, пока наш темпераментный латинянин поворачивает лодку против течения.
Саша почти на четвереньках перебрался к Соне, а Анри стал бороться с довольно сильным течением реки. Он осторожно и умело подвел лодку под самый берег, где течение было слабее, и энергично, даже как-то остервенело погреб обратно.
Соня еще долго удивленно и с опаской смотрела на француза, почти не слыша, что говорит ей кузен. 
     Когда, наконец, они возвратились в имение, отец Иннокентий сделал молодым людям замечание, что, мол, Надежда Юрьевна беспокоилась о дочери, да  пора бы и «честь знать», но графиня была снисходительна и усадила всех снова пить чай перед дорогой. Старших уже клонило в сон, а молодежь была возбуждена и, казалось, всю ночь готова была говорить, гулять, смотреть на звезды и на большую яркую луну.
Константин Олегович и его жена, откланявшись, поднялись к себе в комнаты, вскоре и остальные гости встали из-за стола, коротко простились и уехали.
Соня вышла на террасу и стала смотреть на звезды, вскоре к ней вышла и мать, закутанная в шаль. Графиня накинула на плечи дочери плед, который вынесла для нее.
- Ночи уже прохладные, не заболеть бы тебе. А то и поездка не состоится, а мне так хочется увидеться со своими родными.
- Не беспокойтесь, маменька, мне тепло. Хорошо-то как, тихо, вольно!
- Да, сегодня – хороший день! Наконец-то от Лизоньки весточка пришла. Правда, письмо очень короткое, но она никогда  не любила писать. А тебе она много написала, наверное, откровенничала?
- Ничего особенного, маман. Рассказала коротко, как они проводили время в Европе, как встретилась с Марией Барятинской в Ницце, как занимается теперь домом на Фонтанке.
- Жаль, не скоро мы с ней увидимся…
- Увы, и поэтому она очень ждет меня. Наша Катя ей сказала, что вы с папенькой задержитесь в Холмах.
- Все-то эти слуги знают…
- Но она вас собирала в дорогу, зимние вещи упаковывала, разве не так?
- Ну да, конечно. А как ты нашла нашего француза? На мой взгляд, он изменился, погрустнел, и даже красота его стала не такой броской, как бы обрусел, что ли.
- Кажется, да…
Они помолчали, потом Надежда Юрьевна, пожелав дочери покойной ночи, ушла к себе, а Соня еще долго бездумно смотрела на луну, зябко кутаясь в плед.

               

     Несмотря на некоторое похолодание и короткие дожди, графиня с дочерью в легкой карете и Анри с Александром верхом через два дня выехали в Бугрово. В тот же день уехали домой и супруги Горенко, чтобы подготовиться к  визиту графини Самойловой с дочерью и сопровождающими.
Зинаида уже  на другой день, когда молодые люди снова приехали в Холмы, все пыталась заговорить с Анри, остаться с ним наедине, и, наконец, ей это удалось: он вышел в сад, когда дамы переодевались к обеду, а Александр навещал графа, который почти не выходил из своих покоев.
- Мне кажется, мусье, что вы меня избегаете. Что ж ты, мил-человек, совсем и не смотришь в сторону своей кралечки?
- Давай, Зинаида, договоримся, что все, что было между нами – в прошлом. Пойми, что ты – прислуга,  а я – гость самой графини. Забудь обо всем. Я приготовил тебе 100 рублей, чтобы ты не была очень уж на меня в обиде.
- Ах, вот как! А вы не боитесь, что я все барыне расскажу: и как вы меня обхаживали, и как я шпионила в доме по вашему настоянию, и как…
- Думаю, Зина, это будет совсем не на руку тебе. Сама понимаешь, мне от дома откажут, но и тебе тоже не поздоровится, да и в Петербург ты уже вряд ли попадешь. Сгниешь, голубушка, в глуши-то, тем более, что от барского дома тебе придется держаться подальше, да и ославлена будешь на весь уезд. Так что, бери деньги и  не попадайся мне на глаза. Считай, мы незнакомы.
- А что, я вам больше уже никак не нужна, ни как полюбовница, ни как шпионка? Все свои делишки уже обделали, про все прознали, в дом змеей вползли?..
- Замолчи, иначе я по-другому буду с тобой говорить, даже если мне придется сейчас же покинуть это семейство! Но и тебе - не сдобровать. Забыла, кто – ты, а кто – я!
- Да помню я, помню, только обидно уж очень, да и на сердце вы мне легли…
- Хватит, забудь обо мне! Вот, возьми 150 рублей – неплохое приданое – и устраивай свою жизнь, как сможешь. Знаю, что Надежда Юрьевна – добрая душа – уж как-нибудь поспособствует твоему благополучию.
- Да уж, ее сиятельство – не вам чета, да и Софья Сергеевна обещались меня в Петербург взять, здесь-то у отца с матерью мне уже тесно и неблагородно в грязи возиться.
- Ну, и слава Богу! Иди, милая, и не поминай меня лихом. И спасибо за ласку, я буду помнить о тебе, особенно о той, которую встретил  год назад. Какая милая, свежая, чистая девушка была! Город испортил тебя, Зина.
- Как будто вы, мусье, ни при чем в моей, как вы говорите, испорченности!
- Ты сама этого хотела! Видно, годы твои пришли, не девочка, чай.
- А вы меня годами не попрекайте, сама знаю, что перестарок. Но с денежками я себе такого жениха отхвачу, удивляться будете. Ну, ладно, давайте свои рублики, да поцелуйте на прощанье.
- На, возьми, но никаких поцелуев не будет. Не обижайся, но я полюбил… Вот, только тебе и признаюсь. Цени.
- Кто ж такая будет, не скажете?
- Не скажу, и так что-то уж очень разоткровенничался с тобой!
- Видать, больше не с кем. Ладно, мусье, договор дороже денег: будем теперь видеться, как чужие.
- Если еще и свидимся, в чем я сомневаюсь, то только как…
- Ну да, как прислуга с господским знакомцем, понимаю, не дура.
- Я рад, Зина, что ты все поняла, как надо, и прощай.
- Ну, прощевайте, барин, и спасибо за науку, да и за денежки, они  лишними не будут.
И Зинаида шмыгнула в дом, надо было накрывать стол к господскому обеду.
Анри с облегчением вздохнул, он боялся, что сумасшедшая девка поднимет скандал.
Обед прошел весело: больной граф к столу не вышел, а молодые люди и Надежда Юрьевна с удовольствием обсуждали предстоящую поездку и много шутили. Графиня  снова помолодела, как будто и не собиралась похоронить себя в глуши около больного мужа. Ни ей, ни Соне не хотелось сейчас думать о несчастьях, свалившихся на их семью.
На другой день в полдень они выехали, нагруженные подарками и домашней снедью. Сергей Дмитриевич вяло помахал им рукой  из окна.
-
-    
-                ГЛАВА 29

Граф полулежал в кресле-качалке на террасе, прикрытый шерстяным пледом.
Семен только что принес ему вечерний чай, проследил за тем, чтобы барин принял назначенные доктором пилюли и порошки, и ушел ужинать в людскую.
 Уже неделю граф был предоставлен сам себе, никто не тревожил его, не лез в душу: жена и дочь были в отъезде, доктор Игольников приезжал утром, о чем-то много говорил – Сергей не слушал его – и уезжал к другим пациентам. Графа обслуживал Семен, как всегда немногословный и расторопный. Другие слуги в доме сторонились больного, да и осенние работы заставили всех заниматься и своим, и господским хозяйством, чтобы зимой было тепло и сытно.
Увы, здоровье Сергея Дмитриевича отнюдь не улучшилось, пошедшие в изобилии августовские дожди вызывали ломоту в суставах, почти постоянно болела голова, мрачные мысли не оставляли его ни днем, ни ночью – граф почти не спал, мучила бессонница.   
Сегодня небо к вечеру прояснилось, дождь перестал, только что зашло солнце, наступили сумерки, таинственные, темно-синие. Довольно сильный ветер гнул ветки вековых дубов, тихо и плавно слетали листья, с ритмичным звуком падали желуди. Обычно в это время он уже лежал в постели, иногда читал, иногда просто смотрел в потолок, вспоминая свою жизнь, но сегодня ему стало невмоготу валяться в постели, захотелось на воздух, несмотря на вечернюю прохладу и резкий ветер.
Семен немного поспорил с барином, взывая к его благоразумию, но вскоре смирился, тепло одел графа,  усадил в кресло на террасе, прикрыл теплым пледом и, покачав седой головой, отбыл в теплую кухню.
Граф прислушался к себе: голова по-прежнему болела, но боль притупилась, стала привычной. Вчера он получил письмо от Тани, его переслали ему из Петербурга. Она писала, что помолвлена, что в октябре у ее суженого – отпуск, и они с ним поедут к его родителям на Псковщину, на смотрины. Танюша просила сообщить о его здоровье, чувствовалось, что она и вправду беспокоится за него. Это тронуло графа, по-стариковски умилило, но скорый их с Прохором приезд в Холмы обеспокоил и встревожил. Надо было подумать, как вести себя в этой сложной ситуации.
Стемнело. Вдруг что-то светлое промелькнуло среди кустов сирени, что росли возле большой клумбы, мелькнуло и исчезло, потом – снова, появилось и исчезло. Ветер гудел в кронах деревьев, заглушая все другие звуки. Сергей Дмитриевич медленно взял со стола чашку - в болезни все его движения были замедленны и неуверенны, и пригубил остывший чай. У него пересохло во рту, почему-то болезненно сжалось сердце. Но поставить чашку на стол Сергей не успел: к нему справа медленно по ступенькам из сада плыла какая-то фигура в светлом саване, как ему показалось, во всяком случае, она была закутана с ног до головы. Он замер, чашка выпала из рук и разбилась, хотел, было, позвать Семена, но в темноте не увидел колокольчика, который обычно был у него под рукой. Граф беспомощно шарил по шаткому соломенному столику, но глаза его были прикованы к приближающейся белой фигуре.
Фигура остановилась неподалеку, но граф по-прежнему не видел лица, хотя ему стало очевидно, что перед ним - женщина, закутанная в большую светлую шаль и в шляпе с огромными полями, полностью закрывающими ее лицо. Яркая почти полная луна позволяла видеть все как днем.
Незнакомка молчала, Сергей Дмитриевич попытался что-то сказать, но с речью у него и так были затруднения, а сейчас, в волнении, голос совсем отказал ему. В горле у него что-то побурлило, но членораздельных звуков так и не получилось.
Женщина приблизилась, по-хозяйски зажгла свечи в подсвечнике, оставленном Семеном, и села напротив. Долго и пронзительно смотрела из-под шляпы на неподвижного графа, потом скрипучим голосом заговорила по-французски.
- Не бойтесь, Серж, - я еще не смерть ваша. Она, надеюсь, скоро придет за вами, но сначала вам придется заплатить по счетам.
Она помолчала, ожидая хоть какой-нибудь реплики графа, но не дождалась и продолжила:
- Видимо, высокородный граф не узнает меня…
Граф с трудом, но справился со своим голосом, и медленно заговорил по-русски, игнорируя язык, на котором говорила незнакомка.
- Кто вы? Я вас не знаю? Что вам угодно?  Как вы проникли в сад?
- Извольте говорить на моем языке, ваше сиятельство! Сегодня я буду диктовать  условия! Ваш язык я совсем забыла.
- Пусть будет по-вашему, сударыня, ведь вы моя гостья, хоть и незваная. Ну, и кто же вы? Почему говорите со мной столь фамильярно? Повторяю, я вас не знаю.
- Знаете, граф, еще как знаете! Мы когда-то были ближе некуда. Вспоминайте. Неужели я так изменилась? Постарела, подурнела? Да и вы не выглядите тем красавцем, которому я отдала и молодость, и красоту, и честь.
Граф немного пришел в себя, поняв, что говорит не с призраком, не с тенью. Но как он ни вглядывался в лицо дамы, не мог узнать никого из своего прошлого в этом сморщенном, высохшем лице с горящими черными глазами.
- Я настаиваю, что не знаком с вами! Назовите свое имя, мадам, и, может быть, оно мне что-либо скажет.
- Черт возьми! Оно вам скажет, все скажет! Свою юную гувернантку Виолетту помнишь, или совсем память отшибло? Знаю, болен ты, паралич тебя разбил, но мозги-то еще работают, раз по-французски заговорил, и надо сказать, все еще хорошо, хоть и медленно, не то, что прежде. Вспоминайте, как стишки мне посвящали, страстные такие! А как целовал, обнимал, любил, помнишь?
- Виолетта? Ты?
И граф в изнеможении закрыл глаза.
- Ну, ну, не умирайте, граф, рано еще! Я не все вам сказала, далеко не все! Выпейте воды и не делайте вид, что сейчас в обморок упадете. Не верю, что ты совсем развалиной стал, Серж, стариком не выглядишь, хоть и бледен очень, даже в темноте видно.
Виолетта усмехнулась, встала и подала Сергею воды. Он пригубил из стакана и схватил  высохшую руку своей бывшей возлюбленной и не отпускал, пока рассматривал ее лицо в колеблющемся на ветру свете трех свечей.
- Да ты еще, я вижу, крепок. Отпустите, граф, вы делаете мне больно.
- Виолетта, откуда вы? Видит Бог, я рад вам! Да, я не здоров, но мой дом – ваш дом, как и раньше. Жаль, жена в отъезде, она тоже была бы рада…
- Не лицемерьте, ваше сиятельство! Вспомните, как мы расстались…
- Да, да. Господи, что ты тогда натворила! Где ты похоронила нашего сына, зачем ты сделала это, такое святотатство?!
- Дорогой мой Серж, вы пришли в себя? Сможете не умереть, когда я вам всю правду открою?
- Какую правду, о чем вы, мадам или, по-прежнему, мадемуазель?
- Не хоронила я сына, я его просто увезла.
- Виолетта, ты – сумасшедшая!
И граф потянулся, было, к колокольчику, который стоял на столе, но Виолетта проворно схватила его и выбросила в сад.
- Нечего слуг впутывать в наши дела. Я пока еще не готова объявиться! Может быть, я уже  не похожа на прежнюю Виолетту, но пока еще пребываю в своем уме и ненавижу вас всем сердцем. Ух, как же я вас ненавижу! И поэтому скажу, чтобы вы, граф, мучились: мой, запомните, мой сын жив, хорош собой и благополучен. И прощайте! Знаю, что теперь вам не будет покоя. И не ищите меня, не получится, у меня теперь совсем другое имя.
- Ты лжешь, ты все выдумала! Зачем, не знаю! Скажи мне только, где ты похоронила Колю?
- Теперь его зовут иначе, он подданный другого государства! Я увезла его в ту  кошмарную декабрьскую ночь более 10 лет назад после того, как он очнулся от летаргического сна, в который  впал по вашей милости.
- Ты выжила из ума! Я виноват перед тобой, не спорю, но прости меня и скажи скорее, что все это неправда, всего лишь бред несчастной матери и оскорбленной возлюбленной!
- Все - правда, чистая правда! Он  накануне случайно подслушал ваш разговор с женой, Серж, и узнал, чей он сын на самом деле. Мой!  И возненавидел своего отца, и уехал со мной по своей воле, как только очнулся, как только увидел меня у своей смертной постели. Если бы вы знали, ваше сиятельство, что нам пришлось перенести?! Как мы выжили, знает лишь наш Господь. И он был за нас, он нам помог!
- Виолетта, если это - правда, а не мстительная выдумка нездорового человека, вы должны  как можно скорее привезти нашего сына сюда, ведь все здесь принадлежит ему, он  - будущий хозяин Холмов.
- Этого не будет никогда, он сам не хочет знать вас и называться русским, иначе давно бы объявился. Он ведь совсем взрослый – мой сын. Прощайте, граф, но доброго здоровья я вам не желаю. Пусть я – грешна, но я никогда не смогу забыть тех унижений, которым подверглась в этом доме, будь он проклят! И буду мстить!
- Виолетта, стойте, стойте, прошу вас…
Но женщина удивительно проворно скользнула в темноту и пропала. Граф впал в какое-то забытье и в таком состоянии пробыл еще более получаса, пока Семен не пришел, чтобы отвести его в постель. Он нашел барина в полуобморочном состоянии. Граф пытался что-то сказать, но язык не слушался его, идти он не мог, ноги, и так плохо служившие ему, совсем отказали.
 Семен с истопником  перенесли барина в постель, Людмила Ивановна осталась около постели больного, а кучер был отправлен в Липки за доктором. Семен не находил себе места, проклиная себя за то, что не посмел ослушаться барина и оставил его одного на холодном ветру. К тому же он боялся и гнева доктора, и укоров барыни, которая должна была вот-вот вернуться домой.
     Через два часа приехал доктор Игольников и нашел графа в полном беспамятстве. Он пустил Сергею Дмитриевичу кровь. Тот пошевелился, открыл глаза и что-то пытался сказать, но губы не слушались его, рот уродливо кривился, тело сводило судорогой. Пациент был очень беспокоен, пульс его частил, дыхание стало неровным и прерывистым. Господин Игольников поставил графу успокоительный укол, после чего граф впал в подобие сна, но судороги продолжались.
Рано-рано утром, еще затемно кучер с письмом был отправлен в Порхов: надо было собрать консилиум врачей, чтобы окончательно понять картину обострения болезни. Парень из деревни верхом поскакал в Бельский тупик, чтобы призвать к больному отца Иннокентия, на этом настояла старая Агафья, когда увидела, в каком состоянии находится ее барин. Слуги все время подносили холодную воду, а Людмила Ивановна меняла на голове графа компрессы, чтобы, не дай Бог, не случилось еще одного апоплексического удара. Доктор, отдав распоряжения, прилег отдохнуть на диване в кабинете графа: голова его должна быть, по возможности, ясной, когда приедут коллеги. Но ему не спалось.
- Что же так напугало, растревожило Сергея Дмитриевича, пока он сидел в одиночестве на террасе? Никаким холодом или ветром невозможно  объяснить столь резкое ухудшение состояния графа. Он все время, пока я пускал ему кровь, пытался что-то сказать, что-то важное, очень значимое для него. И, когда я не понял его, совсем впал в ярость, и это еще больше ухудшило его положение.
Мысли доктора путались, он забылся чутким сном, но вскоре его разбудил шум из открытого окна: кто-то подъехал к дому. Вскочив с дивана, доктор выглянул в окно. Было пасмурно, моросил мелкий, совсем осенний дождик, из двуколки грузно ступил на мокрый песок отец Иннокентий. Доктор позвал его, попросил взойти на террасу и быстро вышел в спальню к графу. Тот по-прежнему находился в забытьи, глаза его были закрыты, но сон, если это судорожное состояние можно было назвать сном, был беспокойным. Людмилу Ивановну сменила другая прислуга, испуганно, но исправно меняющая холодные повязки на голове графа, Агафья Тихоновна стояла на коленях у образов и тихо молилась. Убедившись, что состояние графа не ухудшилось (но, увы, и не улучшилось), доктор вышел на террасу, куда Семен уже вынес самовар для чаепития. Когда чай был разлит и Семен удалился, что он сделал с большой неохотой, желая послушать, что доктор скажет настоятелю о состоянии барина, доктор обстоятельно рассказал все, что сам знал, Иннокентию Степановичу. Тот горестно покачивал головой, но при этом вкусно ел свежеиспеченную ватрушку, запивая  чаем.  Доктору кусок не лез в горло, и он ограничился лишь сладким, крепким кофием.
- Неужто, совсем плох наш Сергей Дмитриевич? Соборовать его, болезного, без матушки Надежды Юрьевны не хотелось бы…
- Нет, нет, что вы, Иннокентий Степанович! Будем надеяться на лучшее, скоро мои коллеги из Порхова приедут, тогда и решим, что делать. Да и графиня с дочерью должны вот-вот приехать. Неделя, как они в вояж отбыли, на исходе, и им навстречу уже выслали казачка. Они же от Константина Олеговича, кажется, ехать должны?
- А, может, они в Бугрово задержались?
- Не думаю, ведь с ними еще два молодца, такая компания долго усидеть на одном месте не сможет. У них были планы и дальше продолжить путешествие после того, как они ненадолго вернутся сюда, - в Михайловское, в Тригорское.
- Да и Сонечка скоро в Петербург должна была отбыть – на учебу. Может, Лизавету Сергеевну вызвать, чтобы, дай, Господь, с отцом успела проститься?
- Рано, батюшка, об этом думать, надеюсь, что рано.
- Бог милостив.
Вскоре прибыли трое врачей из Порхова, долго осматривали больного, потом еще дольше совещались в столовой за поздним завтраком. Все сошли на том, что назначенное доктором Игольниковым лечение нужно продолжить, что больному нужен постоянный покой, что нужно  колоть успокоительное и поддерживать работу сердца всевозможными лекарствами. После чего отбыли восвояси, а доктор снова прошел к больному, который спал под присмотром Людмилы Ивановны и отца Иннокентия, который сидел возле больного и возносил молитвы.
      К вечеру прибыли и путешественники, шумно спешились, громко переговариваясь. К ним вышла сердитая Агафья Тихоновна и, ничуть не боясь гнева графини, шикнула на них. Тут же вышел и доктор, который и объяснил им, что произошло. Надежда Юрьевна побледнела, схватилась за сердце, но дочь поддержала ее под руку, и они, быстро распрощавшись с Александром и Анри, пошли в дом. Враз посерьезневшие молодые люди снова сели на лошадей и поехали в Бельский тупик.
Мучительное ожидание поселилось в господском доме. Чего? Никто не знал, на все воля Божья.
             
               
               

      Прошло 3 дня. Граф по-прежнему был плох, сознание временами возвращалось к нему, но  он не мог ни говорить, ни шевелить руками, и, тем не менее, все время пытался что-то донести до жены и дочери, страшно вращая глазами и кривя рот. Соня и графиня, сменяя друг друга, неотрывно находились у постели Сергея Дмитриевича. Доктор Игольников настоял, видя беспокойное состояние графа, на том, чтобы тому постоянно кололи снотворное, только сон мог еще как-то поддерживать силы больного.
На второй день после приезда графиня  распорядилась отправить телеграмму Лизе о состоянии отца. Соня стала возражать, не желая смириться с очевидным ухудшением здоровья папеньки, да и памятуя о плохом самочувствии сестры, но Надежда Юрьевна была непреклонна, и молодой барон фон Розен был послан в Порхов отправить депешу. Он уведомил телеграммой о печальных событиях в семействе Самойловых и своих родителей в Пскове.
На другой день вместе с Александром фон Розеном  приехал в Холмы и Анри, но ни Соня, ни Надежда Юрьевна не вышли к нему, и он понял, что его присутствие нежелательно. Александр же, как член семьи, поселился в одной из гостевых комнат барского особняка, чтобы всегда быть под рукой, если понадобится его помощь или, не дай Бог, случится непоправимое. Он и рассказал  позже Анри, что здесь произошло во время их отсутствия.
Анри , отлученный от Холмов, не хотел ни с кем общаться, а посему в полном одиночестве бродил по полям и лесам, иногда выезжая верхом в соседние деревни или в Порхов. Матушка Ефросинья,  по простоте душевной, рассказала ему как-то за завтраком свою версию того, что случилось с графом поздним вечером:  его хватил удар, когда он сидел один на террасе на холодном ветру. И очень ругала нерадивых слуг за невнимание, незлобиво упрекала графиню за то, что она оставила мужа в болезни одного, и попеняла молодому человеку, что они так надолго задержались в своем вояже. Анри отговорился тем, что он - лицо подневольное, и полностью подчинялся графине и ее дочери в этом путешествии, и далее старался более не оставаться со своей гостеприимной хозяйкой наедине, что было довольно затруднительно, так как отец Иннокентий каждый день уезжал в Холмы сразу же после утренней службы в храме.
Однажды, несколько дней спустя после их возвращения,  когда Анри сидел в чайной в городском парке Порхова, к нему вдруг подсела мать. Он вначале не поверил своим глазам, а потом, придя в себя, мгновенно понял: в плачевном состоянии графа повинна она. У него резко заболела голова, и зарябило в глазах. Начиналась мигрень. Говорить не хотелось, и он молчал,  стараясь не встречаться с матерью взглядом, уставившись в чашку с чаем.
- Ну, здравствуй, сын! Увы, не знала, что ты здесь, в Холмах, иначе бы не приехала. Не пришло время нам объявиться вместе, рано еще! И ведь только сегодня узнала, что какой-то молодой француз гостит в этих краях: деревня – ничего не скроешь, потом и имя твое сказали. Очень это мне  не понравилось, хотела найти тебя, уговорить уехать, и вот Провидение вывело меня на тебя.  Я тут в Порхове у купца одного во флигеле остановилась. Дорого для этой дыры!  Что, не пускают тебя к его сиятельству? Значит, он или не поверил мне, или онемел сразу же после нашей встречи, иначе сидел бы ты на самом почетном месте, если бы  захотел, конечно.
- Матушка, вы были у него и все ему открыли.
Не сомневаясь, тихо и печально сказал Анри. Мадам Девосей победно посмотрела вокруг и заговорила возбужденно и радостно, даже не понижая голоса, уверенная, что «эти варвары» все равно не поймут ее:
-
- Долго караулила, чтобы застать его одного, что было непросто,  и все ему выложила. При луне, ночью, под шум ветра - весьма романтично. Видел бы ты его, когда я сказала, что ты жив! Правда, я ему больше ничего не сообщила, и он не знает, кто ты теперь, что ты  уже давно рядом с ним. А вчера вдруг слышу, что «владыка здешних мест» граф Самойлов совсем плох. Главная здешняя новость! Феодализм какой-то! Обидно, что он оказался совсем развалиной. Хотела, чтобы он стал меня разыскивать, а я бы скрывалась, сменяя имена и места пребывания. Не повезло: он – князек местный – ни говорить, ни шевелиться не может,  при смерти, говорят. Я смирилась, думала, на похоронах побываю, может быть, с вдовой поговорю, а, может быть, и не стану. И вдруг узнаю – ты здесь! Спутал ты мне все карты, Анри, не довольна я тобой!
- Маман, вы, вы… – сумасшедшая! Зачем, зачем вы его убили? Почему вы мне ничего не сказали, почему не посоветовались? 
- Это мое дело, друг мой, прежде всего, мое, а уж потом твое. Вот узнала от тебя, что Серж  болен, вдруг, думаю, дни его уже коротки. Тут же и поспешила в Россию, чтобы все ему рассказать. Очень хотела, чтобы он помучился, засуетился, поискал нас. Я была уверена, что он сразу же захочет увидеть тебя. Ты писать мне перестал, а я хотела все знать об этой семейке. Приехала в Петербург, всякими хитростями – денег много ушло на это, – узнала, что больной граф уехал в свое имение и – вот видишь - я тут. Не думала, что  увижу его таким жалким, по-стариковски закутанного в плед и одиноко смотрящим на звезды  на террасе, где мы когда-то сиживали, как два голубка. Постарел, подурнел, ослаб, совсем  не похож на того красавца, которому я когда-то отдала, не думая, свою жизнь.
- Вы же любили его, вспомните, матушка!
- Теперь ненавижу, и почти отомстила. Правда, смотрю я на тебя и думаю, а не испортишь ли ты мне всю обедню? Не собираешься ли ты повиниться, во всем признаться, да еще и прощения попросить?  Графом стать захотел, а?!
- О чем вы говорите? Отец смертельно болен, и в этом виновны вы, вы… Я не собирался ни в чем признаваться, не собирался предавать вас, надеялся, что вы простите его, и  мы когда-нибудь позже трезво обсудим, что делать дальше. Теперь все запуталось окончательно! Если граф умрет, все будет труднее, намного труднее.
- Графиня все знает о твоем рождении, она  не меньше мужа виновата в том, что произошло. Это она лишила меня всего: положения в обществе, счастливого материнства, заставила жить в унижении, а уж как мы с тобой бежали от них – и вспоминать страшно! Но тогда, еще совсем мальчиком, ты был во всем согласен со мной, ты тоже возненавидел их за обман, за  унижение матери, мое унижение! А что же изменилось теперь, когда я тебя выходила, вырастила, обучила, вывела в люди?
- Чего же вы сейчас хотите?
- А мы докажем, что ты – сын графа, его законный наследник, и все у семейки отберем!
- О, маман, вы забыли, что мы в России, что здесь свои законы. Я – незаконнорожденный, я  –  изгой. Ваш сын, мадам Девосей, в России  – никто, всего лишь мелкий служащий, да еще и французский подданный! Мать, ты ослеплена жаждой мести и совершенно не понимаешь, что творишь!
- Тише, тише, не волнуйся ты так! Ты побледнел ужасно, тебе плохо?  Давай вместе думать, что делать дальше. Что ты предлагаешь?
- Уезжайте, уезжайте домой от греха подальше! Я сам теперь буду разбираться со своей судьбой.
- Ну, уж нет, подожду, чем все это закончится. Вдруг Серж  придет в себя, объявит всем, что его милый Николенька жив, что его надо найти, тогда и повеселимся, поиграем в прятки. Ну, а если умрет, тогда  и будем думать, что делать дальше.   
- Вы все о себе, про себя, маман, совсем не принимая в расчет,  чего хочу я. Вы не желаете знать, что я собираюсь делать?
- Анри, если говорить серьезно, то, действительно, сейчас я  нахожу необходимым думать, прежде всего, о себе и о возмездии, о котором  мечтала с того декабрьского дня 10 лет назад. Ты, наверное, не можешь представить себе, каково это - 14 лет жить тайным и еле терпимым всеми придатком при своем собственном сыне. Ты, Анри, даже не подозревал, не чувствовал, что рядом с тобой мучается родная мать. У меня отобрали  все, и, в конце концов, собирались выкинуть за порог как использованную и больше ненужную вещь. Это унизительно, Анри,  и это невозможно забыть, невозможно простить! Сын, неужели ты совсем меня  не понимаешь и больше не поддерживаешь!? 
- Вы хотите сказать, что цель всей вашей жизни – отмщение?! А я? Всего лишь средство для этой мести! Чем же вы лучше графа, матушка?!
- Нет, нет, Анри, ты - единственная моя радость в этом мерзком мире, но ты уже взрослый, уехал от меня…
- Вспомните, это вы меня услали…
В это время к ним подошел Александр фон Розен.
- Анри, рад вас видеть. Познакомьте с дамой…
- Здравствуйте, месье. Извините, я должна идти, рада была встретить соотечественника так далеко от родины. Возможно, еще увидимся, молодой человек, я каждый день в это время здесь пью чай. Прощайте!
И мадам Девосей встала, открыла зонтик и вышла из чайной в сад, где по-прежнему моросил нудный дождь.
 Александр проводил мадам удивленным взглядом, затем сел на ее место, приказал подошедшему официанту принести себе кофию и коньяку и обратил свой взор на взъерошенного Анри, который сидел, облокотившись локтями на столик и обхватив руками свою красивую голову.
- Будем продолжать говорить по-французски, или перейдем на местный диалект? Откуда в нашей глуши эта французская, правда, несколько ощипанная, птица? И чего ей здесь понадобилось? Анри, что же вы молчите?
- Подождите, Саша, дайте придти в себя! Я и сам удивлен. Даму эту я не знаю, да она и представиться не успела. Подошла, села за мой стол и сказала, что она – из Парижа, я вынужден был признать, что и я оттуда, а в это время подошли вы, но с вами она не захотела говорить, встала и ушла.
- Рыбак рыбака видит издалека, это – русская пословица. Знать, сразу же признала в вас своего, а во мне – местного, с кем и говорить-то не о чем, вот и удалилась без церемоний. Но свидание вам все-таки назначила.
- Что-то я этого не заметил.
- Она же сказала, что каждый день здесь в это время  пьет чай…
- А-а. Я-то и внимания  не обратил.
- Ладно, Бог с ней, с этой дамочкой. Знаете, друг мой, дела у нас совсем плохи. Был сейчас на почте, получил телеграмму от Лизы, они с Андреем сегодня выезжают сюда. Вы же знаком с Андреем Самсоновым, нашим кузеном? Дня через два будут здесь.
- Да, конечно. Неужели граф так болен, что требуется присутствие всех близких? Он, что, умирает?
- С его болезнью все так запутано. Доктор говорит, что дяде с каждым днем все хуже, он очень беспокоен, мечется, все время что-то хочет сказать, но не может, и это только ухудшает его состояние. Сердце может не выдержать в любую минуту. И еще, мы с тобой опять перешли на «вы»? Почему же, друг мой?
- Прости, голова что-то болит. Знаешь, я, пожалуй, сейчас поеду с тобой в Холмы, мне надо поговорить с графиней.
- Мне кажется, она не расположена говорить сейчас с кем бы то ни было. Они с Соней почти не спят, сидят поочередно у постели больного. Круги под глазами, побледнела, сразу постарела, бедная. Совсем другая женщина путешествовала с нами всего лишь несколько дней назад. Отец Иннокентий настаивает на соборовании графа, но Надежда Юрьевна все еще  надеется, что мужу станет лучше, и он сможет сообщить ей нечто,  что его так беспокоит, мучает. А она уверена, что его что-то губительно мучает.
- Саша, поверь, я смогу сказать графине, что так мучает графа, я это знаю. Я поеду, не отговаривай меня.
- Ты говоришь загадками. Ну, как хочешь, мое дело предупредить, что тебя могут не принять, а там уж смотри сам.
- Да, да, поехали быстрее, пока не случилось самого худшего.
- Мой экипаж – на площади, пошли, если ты настаиваешь.
И молодые люди быстро вышли из чайной и, сев в двуколку, отправились в Холмы. По дороге Александр пытался выяснить у Анри, что он задумал, но тот угрюмо молчал и о чем-то думал. Удивленный Александр обратил внимание на то, что всегда невозмутимый француз  как-то осунулся, потемнел лицом, глаза его потускнели, он как бы постарел, если это можно было сказать об очень еще молодом человеке, и оставил его в покое на все время пути.


-               


В час пополудни молодые люди подъехали к особняку, спешились и сразу же
увидели графиню, одиноко сидящую на террасе перед пыхтящим самоваром, накрытым яркой тряпичной куклой.
Она  с трудом подняла глаза на вновьприбывших, и даже хотела, было, приподняться из плетеного кресла, то ли желая убежать, то ли для приветствия, но тут же бессильно снова упала в кресло.
 Анри и Александр взошли на террасу. Француз молча поцеловал Надежде Юрьевне руку, а Александр без приглашения уселся в кресло напротив и начал интересоваться здоровьем графа.
- Тетушка, рад видеть вас. Что нового, как здоровье дяди?
- Все по-прежнему, сейчас у него доктор, Соня прилегла отдохнуть, она полночи провела у его постели, заменила меня в два часа, когда я совсем уже выбилась из сил. И простите меня, господа, я пойду к мужу, узнаю у доктора, каковы наши дела. Рада была видеть вас, месье Девосей, а сейчас разрешите откланяться, забот уж очень много.
- Мадам, простите за назойливость, но я хочу сообщить вам нечто важное…
- Не время, Анри, сейчас меня интересует только состояние мужа, остальное – потом когда-нибудь.
И Надежда Юрьевна с укоризной посмотрела на племянника, явно давая понять, как она не одобряет того, что он привез постороннего в их скорбный дом.
Александр вмиг все понял и глазами дал понять Анри, что им надо удалиться.
- Надежда Юрьевна, я должен, я обязан кое-что вам сказать. Не уверен, что это принесет успокоение вашей душе, но вы будете знать, что так растревожило графа.
- Анри, лучше пойдемте ко мне. Тетушка неважно себя чувствует, неужели вы этого не видите?               
- Александр, не говорите так громко, у меня голова раскалывается. Я вас не понимаю, месье, но раз вы настаиваете, я смогу уделить вам несколько минут. Пойдемте в сад, дождь перестал, даже солнышко выглянуло, а я уже и забыла, как оно выглядит.
Графиня встала, накинула шаль на голову и быстро спустилась в сад, не оглядываясь. Александр зверем посмотрел на Анри, но тот не обратил на это никакого внимания и вышел вслед за женщиной.
Графиня быстро шла по песчаным дорожкам, нервно кутаясь в нежную, кружевную шаль. Она  подошла к белой скамье в розарии и села, выжидательно посмотрев на Анри, который никак не мог собраться с мыслями и молча стоял перед ней.
- Я вас слушаю, месье, но помните, я спешу. Сядьте, прошу вас, мне трудно  высоко держать голову.
- Я не задержу вас, сударыня, хотя и не уверен, что смогу быстро сообщить вам то, что хочу…
- Говорите, Анри, не тяните.
- Виолетта здесь, в Порхове.
- Кто?
- Гувернантка, которая когда-то воспитывала ваших детей. Она была здесь в ваше отсутствие и сообщила графу нечто, отчего он…
- Господи, откуда она явилась через столько лет? Сбежала, украла мои драгоценности, хотя ей сулили большие деньги...
- А разве вы не знаете, как она сбежала, с кем?
- Да ни с кем. Она покинула нас накануне похорон нашего сына, нашего Николеньки, так мне сказали. Не удосужилась даже похоронить своего воспитанника. Мы решили, что она ума лишилась от горя.
- А вы, лично вы были на похоронах сына?
- Я, видите ли, заболела и пробыла без памяти много дней после того, как увидела Николеньку мертвым. Увы, его хоронили без меня.
- На днях Виолетта сообщила графу, что его сын жив и здоров.
- Она больна, должно быть…
- Выслушайте меня, Надежда Юрьевна, мне и самому трудно обо всем этом говорить, даже не знаю, с чего начать…
- Меня интересует, что эта женщина могла сообщить мужу, отчего тот, уже идя на поправку, вновь заболел!
- Я же говорю вам, что она сказала графу, что его и ее сын жив, ведь вы не будете отрицать, что Николай был сыном гувернантки, а не вашим, графиня?
- Да как вы смеете?.. Она, что же сама вам об этом сказала? Ну, и дрянная женщина, даже память Николеньки хочет опозорить! Откуда вы ее знаете? 
- Не это сейчас главное, графиня! Говорю вам, что Николай – жив. Она сообщила об этом графу, рассказала, что 10 лет назад, когда она ночью бодрствовала около постели якобы умершего сына, тот вдруг очнулся, потому что не умер, а впал в летаргический сон, слышали о таком?
- Какой-то дурной роман, чушь!
- Юный граф подслушал ваш с мужем ночной разговор и узнал, чей он сын  на самом деле. Юноша, совсем ребенок не вынес такой нервной нагрузки, и  заснул этим фантастическим сном. Его детская душа, неокрепший организм не выдержали позорной, как ему тогда казалось, правды, обмана самых близких ему людей, и таким образом отгородились от страшной действительности. А когда он проснулся ночью в ту  февральскую метель, то рядом увидел мать, свою настоящую мать, которая нашла слова, чтобы склонить впечатлительного подростка к бегству из родного дома. И они это сделали, и добрались до Франции – родины его матери, и теперь он вырос. Нынче он - совсем взрослый мужчина, графиня!
- Не верю, не могу поверить! А кого же тогда хоронили, ведь отец Иннокентий отпевал его, вся округа была на похоронах бедного мальчика. Все, кроме меня, да девочек моих. Сергей сказал мне потом, что не хотел причинять лишнюю боль малюткам. Лиза-то уже все понимала, а Соня еще совсем мала была. И на могилку мы ходили, и сейчас ходим, кого же там похоронили, если мальчик жив?
- Вы же очень скоро после этого уехали в Петербург, если бы не это, вы бы, наверное, тоже узнали о том, что хоронили, я думаю, пустой гроб. Немногочисленные посвященные  подумали,  что «сумасшедшая» гувернантка увезла мертвого мальчика с собой, выкрав в ту ночь и лошадь, и сани. Увезла она и ваши драгоценности. Она меня уверяла, кстати, что вы ей их подарили, графиня. Разве это не так?
- Да, да! Вспоминаю, но это было еще до того, как я узнала о смерти  сына, какое  сейчас это имеет значение?!  Но, если  муж был так потрясен сообщением этой дамы, то, значит, он поверил ей, и бедное, больное сердце его не выдержало. Теперь-то я понимаю, что он хочет сказать мне, теперь мне ясно, что его тревожит, беспокоит, убивает – он не может сообщить мне, что наследник Самойловых жив. Не могу поверить! Но вы-то, месье, откуда все это знаете?!
- Я встретил Виолетту сегодня в Порхове, и она рассказала мне, как ночью на террасе ошеломила графа известием о сыне, правда, в ее планы не входило столь удручающее его состояние, она не предполагала, что он так слаб здоровьем.
- Значит, вы должны знать, где же теперь сын графа и этой дамы. Где наш Николенька?
- Я знаю. И если бы не мстительность мадам Виолетты, которая ненавидит всю вашу семью и очень хочет ей всяческого зла, то я  не решился бы открыться вам. Мне не хочется усложнять ни вашу жизнь, ни ваших дочерей, ни, тем более, подвергать опасности жизнь графа.
- Анри, кто вы? Не говорите, я сама знаю! Подождите минуту, я переведу дыхание, мне нельзя сейчас падать в обморок.
Надежда Юрьевна встала и стала быстро ходить вдоль цветника туда и обратно, глубоко дыша. Анри же, напротив, не мог встать, ноги не держали его.
- Ну, все, я готова. Анри, это вы! Николенька, родной, вы живы?! Я уже давно сердцем чувствовала в вас родного человека, с тех самых пор, как вы появились в нашем доме, только не понимала, что это за чувство, боялась его. Мое сердце узнало тебя почти сразу. Ты же должен помнить, Коленька, что я всегда была тебе хорошей матерью, была с тобой с самых  первых дней твоей жизни. Прости отца, прости меня, прости нас, грешных! И на Виолетту я не держу зла, Бог ей судья.   
- Надежда Юрьевна, я все помню, и простите того дурного мальчишку, который так глупо испортил свою и вашу жизнь.
- Мы все исправим, Коля, только бы твой отец пришел в себя, увидел тебя, принял.
И они обнялись, оба со слезами на глазах. В такой позе и застала их Соня, соляным столпом застывшая поодаль.
Надежда Юрьевна первой заметила дочь и, продолжая держать Анри в объятиях, быстро заговорила:
- Соня, детка, очнись и обними своего брата, ведь это Коля, единокровный брат твой. 
Анри мягко отстранил  графиню и обернулся к сестре, та продолжала стоять, как вкопанная, но взгляд стал осмысленным, она что-то попыталась сказать, но у нее этого не получилось.
- Соня, я понимаю, вы не можете в это поверить, но это так. Прошу вас, сядьте, успокойтесь, и будемте говорить.
- Соня, Соня, что с тобой? Не пугай меня! Уж лучше бы она в обморок упала, чем стоять вот так, застывшей фигурой.
- Графиня, сначала сядьте вы.
- Да, ноги совсем не держат. Но ведь это радость! Радость?
- Пока, Надежда Юрьевна,  я не уверен в этом, уж слишком трудно вам, Соне поверить в то, что умерший воскрес. Еще труднее будет убедить других - родных, близких, прислугу, крестьян, наконец. 
Он подошел к Соне, испуганно, как-то по-детски смотрящей него, бережно обнял, подвел к скамейке и посадил.
Соня с трудом разлепила высохшие губы и, трясясь всем телом, как в ознобе, еле выговорила:
- Я ничего не понимаю…
- Сонечка, тебе холодно, ты же вся дрожишь?
Анри снял с себя сюртук и накинул его на плечи девушки. Через минуту она перестала трястись, но, все еще не совсем придя в себя, вопросительно посмотрела на мать.
- Месье Девосей – не месье Девосей, а твой брат Николай. Так случилось, что его не похоронили, вернее, похоронили, но не его…Анри, то есть, Коля, расскажите ей сами, я не в силах…
- Я и сам еще плохо соображаю и тоже не знаю, как все объяснить сестре… Ведь тогда она была совсем маленькой девочкой…
- Почему – брат, почему похоронили кого-то? Я ничего не понимаю, Анри, мама.
И Соня заплакала совсем по-детски, почти в голос, и сразу стало понятно, как юна эта умная, обычно такая ироничная девица.
Графиня вынула платок и стала вытирать обильные слезы дочери, шепча что-то успокаивающее ей на ушко, Анри же беспомощно застыл рядом, не зная, что предпринять. Увидев рядом, на газоне, старую яблоню, роняющую спелые яблоки, он сорвал самое большое и протянул его Соне. Та послушно взяла его и надкусила, а затем, как зачарованная глядя на Анри, быстро съела его полностью, вместе с сердцевиной.
- Ну, вот и хорошо, аппетит прорезался, значит, жить будет!
- Анри, ваши шутки совсем не к месту…
- Очень даже к месту, и не Анри, как я поняла, а Коля, Николай, если, конечно, вы меня не разыгрываете так нелепо, страшно, но маман не умеет шутить, особенно с нами, дочерьми. Она полагает, что нас постоянно надо учить, наставлять.
- Заговорила, слава Богу! И, как всегда, дерзко, значит, действительно, пришла в себя
- В себя-то я пришла, но вы должны мне все объяснить, все-все рассказать. Я слушаю, и сядьте, прошу вас, Анри…
- Коля.
- Ну, да, Коля. Вот почему вы крестились именем брата. Ну, и как же вы воскресли? Прямо – чудо, вас можно будет на ярмарке показывать, или в церкви…
- Соня, не кощунствуй!
- Матушка, я просто болтаю, сама не знаю, что, лишь бы немного придти в себя, снова не остолбенеть, как давеча, когда я увидела весьма необычную сцену: вас бурно обнимающую месье Девосея.               
- И, все-таки, что же нам делать, кому сообщать, кому ничего не говорить?
- Пока никому, Надежда Юрьевна. Если у вас остались какие-либо сомнения, поспрашивайте отца Иннокентия про похороны юного графа, полагаю, что он посвящен в семейную тайну, иначе скандал был бы известен далеко за пределами губернии. Будьте настойчивы, а свое желание узнать правду мотивируйте тем, что до вас дошли кое-какие слухи, распространяемые в деревне.
- Да, ты прав. Пойду к батюшке, он как раз должен сейчас трапезничать, ведь у него время обеда. А потом, если получу ответы на свои вопросы, пойду к мужу и скажу ему, что знаю о твоем чудесном воскрешении.
- Матушка, а это его  не убьет?
- Увы, дочь, он узнал это раньше нас, отсюда и случившийся удар. Правда,  он не знает, что его сын - здесь, рядом.
- Надежда Юрьевна, может быть, сначала следовало бы посоветоваться с доктором, с отцом Иннокентием?
- Ты хочешь, Коленька, чтобы я всем объявила о тебе?
- Я не понимаю, о чем вы говорите, откуда папенька может знать о Коле?
- Я сейчас тебе все расскажу, с самого начала, то есть, с твоего и моего детства. Вы - мудрая женщина, графиня, и сама решите, кому и что говорить, но, думаю, и доктор, и святой отец хорошо осведомлены о том, давнем,  десятилетней давности скандале, и очень быстро поймут вас, хотя поверить в эту немыслимую историю моего воскрешения и им будет трудновато. Вы им предъявите меня, а они уж присоветуют вам, как поступать дальше. Я буду покорным, буду вести себя так, как  они посоветуют, как вы решите. Вот только мать меня беспокоит, как бы не наделала глупостей, как бы снова не появилась здесь. Скандал нам всем ни к чему, да и состояние здоровья отца меня беспокоит.
- Чья мать, ничего не понимаю?! Ведь ты  - брат мне, а, значит, сын моей матери. Матушка, он брат мне, или я…
- Николай все тебе объяснит. Думаю, что ты поймешь все правильно, и простишь нас с отцом. А Виолетта? Ну, что ж, пусть приходит, мы встретим ее с уважением, без упреков, и, может быть, душа ее оттает. Спасибо ей за тебя, она воспитала хорошего сына.
- На это трудно рассчитывать, Надежда Юрьевна, она прожила последние годы в предвкушении мести, но, надеюсь, что до завтра она не будет ничего предпринимать, а нам всем еще надо пережить этот день. Идите с Богом!
- Господи, спаси и помилуй!
И Надежда Юрьевна пошла к дому. Анри сел рядом с Соней, она беспокойно поерзала:
- Ну, брат или не брат, начинайте! Какие-то страсти дурного вкуса!
- Соня, тебе же Надежда Юрьевна сказала, что ты мне сестра единокровная, а это значит – по отцу.
- А моя мать вам, значит, – не мать? Но я помню, помню, как ты называл ее мамой.
- О, как давно это было! Я и сам не знал тогда, что Надежда Юрьевна – не родная мать мне.
- А кто же?
- Помнишь, у меня была гувернантка, француженка? Она давно жила в доме, была гувернанткой и у нашего отца, она жила в доме задолго до знакомства графа с Надеждой Юрьевной.
- Ага, понимаю…
- Ничего еще ты понимать не можешь. Слушай и не перебивай. Тебе не холодно?
- Мне тепло, даже жарко от  всех этих откровений, голова идет кругом, но ты говори, рассказывай.
- Ну, слушай. Отведу душу, ведь 10 лет молчал.
И молодежь, сблизив головы, иногда подкрепляясь яблоками, разбросанными по траве,  шепталась до самых сумерек, когда за ними прибежала горничная Сони, чтобы позвать их к обеду.   
Обед прошел в почти полном молчании, которое нарушал только Александр, тщетно пытаясь завести хоть какую-нибудь беседу. И отец Иннокентий, и доктор Игольников, который обычно к обеду не оставался, часто и быстро взглядывали на Анри, и снова опускали глаза в свои тарелки. Словно почувствовав, что он здесь лишний, молодой фон Розен, даже не закончив обедать, встал из-за стола и обиженно сказал:
- Пойду к дядюшке, а то его одного сегодня оставили.
- Саша, с ним – Людмила Ивановна, но, если хочешь, иди.
- И пойду, кузина, с ним хоть поговорить можно – он ведь все понимает и глазами отвечает, рано вы его хороните.
- Александр, помолчите…
- А вас вообще не спрашивают, месье Девосей, давно пора бы понять, что вы здесь не ко времени…
- Александр, это я пригласила месье к обеду.
- Простите, тетя, не знал.
И, шутовски поклонившись, Александр вышел из столовой. Стало совсем тихо, и только поднявшийся снова ветер  уныло подвывал за окном.
 Обед закончился в полном молчании, а потом Надежда Юрьевна пригласила всех подняться в свой кабинет.
Расселись, опять помолчали.
- Ну-с, молодой человек, значит, вы чудесным образом выжили и теперь посчитали нужным нам это сообщить.
- Иннокентий Степанович, что же вы так нелюбезны с молодым графом? Я, например, усматриваю несомненное сходство нашего француза с молодым Сергеем Дмитриевичем, для меня их родство - несомненно. Строение черепа, очертание скул, телосложение - самойловские.
- Только глаза – черные, да волосы значительно темнее. Правда, рара сейчас совсем поседел. А на меня Коля похож, доктор?
- Сходство есть, Софья Сергеевна…
- О чем вы говорите? Мне хоть и негоже в людях сомневаться, но такое положение вещей заставляет быть осторожными. Графиня, матушка, скажите, вы полностью доверяете этому молодому человеку?
- Перестаньте мучить Надежду Юрьевну, Иннокентий Степанович.  Этот летаргический сон – болезнь неизведанная, но известная. Она - полное подобие смерти, некоторые спят месяцами, некоторые – несколько часов, как наш месье. Известный русский беллетрист Гоголь очень боялся этой болезни, боялся быть похороненным заживо, например. Я, конечно, чувствую свою вину за то, что 10 лет назад не распознал болезнь, и, считаю, что все хорошо закончилось…
- Господи помилуй! Если это все - правда, то хвала Господу, Спасителю нашему, не довел до греха смертного, не попустил несчастья.
- Батюшка, вы же сами сказали мне сегодня, что могила Николеньки пуста, а я призналась вам, что не являюсь ему матерью…
- А я об этом осведомлен, Надежда Юрьевна, уже давно. Как-то много лет назад я разбирал бумаги отца и нашел его записи о течении беременности у гувернантки Виолеттты Берне, которую он в ту пору наблюдал, как раз в 1884 году, и ничего, заметьте, святой отец, никаких записей об интересном положении молодой графини Самойловой.
- Я же обо всем вам уже рассказала, батюшка…
- Дочь моя, я решительно отказываюсь говорить об этом в присутствии юной девицы.
- Иннокентий Степанович, я – взрослый человек, учусь на высших курсах, неужели вы думаете, что я все еще пребываю в полном неведении об отношениях между полами?
- Простите, что вмешиваюсь, но мне все-таки хочется знать, какова моя дальнейшая участь, что вы решили?
- А вдруг ваша мать – это француженка – ведет с нами нечестную игру, вдруг, простите, вы – не тот, за кого себя выдаете?
- Вы меня оскорбляете, святой отец, но я – не в обиде, наверное,  я и моя мать это заслужили.
- Коля, братец, я совсем не сомневаюсь, я  знаю, что точно знаю, что…
Соня почти плакала и, вскочив, быстро прошла к окну, отворила его и вдохнула воздуха, чтобы успокоиться.
- Батюшка, я тоже не сомневаюсь, что мы с мужем вновь обрели сына. И, если вы - такой Фома неверующий, мы можем расспросить Колю о чем-нибудь из его  детства, не забывайте, ему было более 13 лет тогда, и он, уверена, многое помнит.  Например, что было с ним в одиннадцатилетнем возрасте, когда он вдруг стал очень часто бывать в вашем доме…
- Ох, матушка, лучше и не вспоминайте…
- Извольте! Весьма пикантная история: мы с Прошкой влюбились, сразу оба, в вашу семнадцатилетнюю дочь Фросю, Ефросинью Иннокентьевну, и писали ей, каждодневно, любовные стихи, которые и отвозили  в Бельский тупик. Я отважно шел в ваш дом, а бедный Проша прятался с неоседланными лошадьми, на которых мы приезжали, в тополиной роще неподалеку. Фрося, кстати, несмотря на то, что уже была помолвлена с молодым священником из Порхова, весьма благосклонно, хоть и снисходительно, принимала наши неуклюжие ухаживания и вирши – какой молоденькой девице не льстят стихи, ей посвященные?! - а я писал их иногда и на французском языке. Правда, закончилась эта история весьма плачевно: ваша жена нашла наши письма и стихи у дочери, пожаловалась вам, и вы, весьма разгневанный, приехали с разговором к моим родителям, а Фросю отослали до свадьбы к тетке в монастырь куда-то под Псков. Отец очень доходчиво нам с Прохором тогда объяснил наше неприличное поведение. Мне-то – только словесно, а вот Прошке от его отца еще и «досталось на орехи» – неделю сидеть не мог!  Кстати, надеюсь, Ефросинья Иннокентьевна здорова и счастлива?
- Хвала Господу! У меня пятеро внуков.
- Вот видите, батюшка. Можно, конечно, еще экзаменовать Николая, но я, думаю, достаточно, иначе это будет совсем уж оскорбительно для него.
- Ничуть, Надежда Юрьевна, я готов. Особенно мне приятно вспоминать нашу дружбу с Прохором. Еще в прошлом году, когда я приезжал сюда, -  помните, батюшка? – я с удовольствием узнал, что наш Прохор Никитич стараниями отца окончил кадетский корпус и стал офицером.
- И служит на юге, уже поручик, недавно написал родителям, что подал прошение о разрешении на  женитьбу и собирается осенью привезти невесту на смотрины. Увидитесь, дай Бог.
- Ладно, ладно. Верю, да и вправду этот вьюнош – из самойловской породы: с Сергеем Дмитриевичем сходство смутное, а вот на деда своего, упокой Господь душу его, весьма похож, это я сразу приметил, да говорить не стал, хотел сомненья развеять.
- Батюшка, благословите!
- Это с превеликим удовольствием, если бы не скорбные наши дела. С болезным нашим разобраться бы,  ведь мается, сердешный, и, как я понимаю, после откровений вашей матушки, Николай Сергеевич. Тут уж пусть эскулап наш Андрей Валентинович разбирается, можно ли вас допустить до папеньки, открыться, не приведет ли это к еще худшему его положению. А – остальные, что ж, узнают, когда их время придет. Вот только управляющему вашему господину Трапезникову надо бы все открыть.
- Это – потом, а сейчас мужу надо сообщить, он сам этого хочет, я чувствую, знаю.
- Да, Сергей Дмитриевич весьма неспокоен, это очевидно, и это ему вредит, но, увы, я не уверен, что при виде сына ему станет легче, очень боюсь самого худшего. Его сердце может не выдержать такой эмоциональной нагрузки.
- Тогда, может быть, пока не надо его волновать, подождем?
- Нет, молодой человек, и это опасно. Я не могу сказать, сколько графу еще отпущено: с одной стороны, он - совсем  нестарый человек, с другой – организм его весьма изношен
- На все воля Божья! Пусть свершится то, что должно: блудный сын вернулся, отец должен это узнать.
- Я думаю, что это нужно сделать прямо сейчас, мы же будем все присутствовать, правда же, матушка?
- Господи, помоги принять правильное решение!
- Решайтесь, дочь моя! Я буду молиться, доктор  - рядом, вы и дочь подведете к графу новоявленного сына – соединение семьи, благое дело.
- Идемте, идемте, и пусть все скорее решится, не будем медлить.
- Маменька, одну минуточку, ноги отказывают…
- И мне, сестрица.
- Хватит раскисать, дети! Молодые, да слабые. Уже поздно, скоро  всех силы оставят. Раз решили, пора. Идемте, батюшка, доктор!
И все несмело, гуськом двинулись на половину графа.
Сергей Дмитриевич  не спал, глаза его были открыты и устремлены  в потолок. Рядом с его постелью сидел Александр и что-то говорил, надеясь, видимо, таким образом как-то поддержать еле теплящееся сознание графа.
Когда большая процессия вошла в покои больного, в огромной комнате сразу стало тесно. Александр неуклюже вскочил и удивленно воззрился на вошедших.
- Тебе, Саша, сейчас все станет ясно, но не задавай вопросов, у нас совсем мало времени, вернее, не у нас, а у твоего дяди.
- Матушка, а ему следует знать…
- Дочь, он – ближайший родственник, да к тому же он - здесь, с нами, некрасиво выставить Александра за двери.
- Тетушка, я ничего не понимаю…
- Надеюсь, скоро поймете Александр Алексеевич…
- Ты, Саша, не задавай пока вопросов.
- Хорошо, Соня, не буду…
Доктор посчитал пульс у графа, наклонившись, посмотрел ему в глаза и кивнул головой.
Отец Иннокентий осторожно начал:
- Сын мой, наступило  время откровений. Здесь собрались ваши родные и близкие, и ваш сын Николай Сергеевич рядом, вот он. Мы знаем, что вам сообщили, что он жив и здоров, но не сказали, кто он и где он. Мы привели его к вам, когда поняли, что господин француз и есть наш утраченный более 10 лет назад отрок Николай… Доктор, он слышит меня, понимает?
Тот снова проверил пульс больного, снова заглянул в глаза и встревожился:
- Пульс сильно участился, а глаза…, вы же сами видите, что он вполне осмысленно смотрит на нас. Это плохо, это очень плохо. Наверное, нам лучше уйти…
И вдруг у графа задвигались губы, он что-то прошептал, потом чуть громче сказал «Слушайте!», и всем показалось, что это сказал не лежащий на смертном одре бледный человек, а кто-то сверху.
- Я ухожу, я этому рад, я устал. Господин Девосей, подойдите. Я хочу посмотреть на вас. Спасибо! Да, это мой сын – граф Николай Самойлов. Будь достоин фамилии, Коля. Жаль, что я так и не узнал тебя сегодняшнего.  Надя, Холмы должны быть его. Остальным распорядишься сама. Соня, не плачь, Лизу поцелуй от меня. А теперь я хочу исповедаться. Надя, спасибо тебе за все, прости меня и прощай. Прощайте все! Святой отец, приступайте, мои силы на исходе…
- Серж, Сережа, не уходи, поговори со мной…
- Все, Надежда Юрьевна, граф в беспамятстве.
- Папа, рара, не смейте нас покидать…
- Сергей Дмитриевич,  вы должны со мной познакомиться! Отец, ты обязан меня снова полюбить….   
- Всех прошу удалиться, позовите ко мне отца Иону со святыми дарами, он где-то рядом.
- Но Иннокентий Степанович, я должен находиться рядом с больным, я надеюсь еще помочь ему…
- Все, доктор, теперь только Спасителю нашему решать, остаться с нами рабу божьему Сергею или покинуть этот мир.
И отец Иннокентий стал возносить молитвы. В спальню пришел отец Иона, зажег свечи, лампадки перед образами,  запахло ладаном.
 Доктор и вконец растерявшийся Александр увели Надежду Юрьевну, находящуюся в полуобморочном состоянии, в ее покои. В кабинете отца тихо плакала на плече Николая Сонечка.
Граф Сергей Дмитриевич Самойлов умирал в своем родовом имении Холмы,  ему не было еще и 50 лет.


                ГЛАВА 30
      
        Граф умер в пять часов утра, так и не придя в себя.
        После соборования все семейство собралось вокруг умирающего. Доктор Игольников постоянно держал руку графа, надеясь, что пульс больного покажет ему, что не все еще потеряно. Отец Иннокентий удалился в домашнюю часовню Самойловых, чтобы возносить молитвы. Графиня сидела, не шелохнувшись, с  застывшим взглядом: доктор заставил ее выпить несколько пилюль; Соня же тихо плакала, слезы текли из ее глаз сами собой; впал в какое-то полузабытье и Анри-Николай, сидевший рядом с Соней, и только Александр то вставал, то садился, то куда-то убегал, то вновь входил, что-то говорил, что-то спрашивал, ему никто не отвечал, лишь доктор иногда скорбно покачивал головой в ответ на вопросы молодого фон Розена.
Когда все было кончено, Надежда Юрьевна тихо попросила всех выйти, и провела с мужем несколько часов, прощалась. Соня без сил рухнула на свою постель и почему-то сразу заснула. Николай и его кузен, все еще недоверчиво смотрящий на вновь обретенного братца, писали телеграммы и отправляли нарочных с печальным известием всем родным и знакомым.
Вечером приехали Лиза, княжна Мария и Андрей Самсонов. Лиза, узнав о смерти отца, забилась в истерике. Доктор Игольников, который так и не покинул имение Самойловых, приказал отвести ее в девичью, где сделал ей укол, и княжна Мария с помощью горничной уложила ее в постель. Потом они с доктором о чем-то долго шептались, после чего тот долго смотрел на молодую княгиню, которая затихла и, кажется, стала засыпать.
Только после этого княжна, спустившись в столовую,  увидела Николая, чему была несказанно удивлена. Слуги накрыли поздний ужин. За стол сели отец Иннокентий, доктор Игольников, вызванный из Бельского тупика управляющий господин Трапезников, заплаканная Соня, кузены Андрей и Александр и  господин Девосей, пока еще Девосей.
Соня, завидев подругу, сразу же уселась рядом с ней, и они долго о чем-то тихо говорили, игнорируя и остальное общество, и подаваемые слугами блюда. Княжна, слушая, все чаще и чаще поглядывала на француза, бывшего француза, как она поняла из путаных слов Сони, а тот, горестно опустив голову, сидел за столом, ничего не видя и не слыша, он ничего не ел, только пил какой-то морс мелкими, но частыми глотками. Остальные переговаривались редко, тихо, но все они, очевидно, проголодались и  ели обильно. Потом, также в полном молчании, прошли в свои комнаты. Соня увела княжну к себе. Отец Иннокентий и доктор прошли в комнаты покойного, которого уже обрядили,  и где отец Иона читал каноны, а рядом с ним тихо молилась Надежда Юрьевна. Доктор пытался уговорить графиню пойти отдохнуть, но та даже не стала его слушать, и осталась подле мужа на всю ночь. Господин Игольников вынужден был удалиться.
Батюшка Иннокентий стал читать каноны. Отец Иона вышел поужинать, но вскоре вновь вернулся к своему  скорбному ночному бдению рядом с представившимся рабом Божиим Сергеем.
На другой и третий дни стали съезжаться родные и близкие семейства. Приехал с маневров из-под Костромы и молодой князь Пущин, чья жена уже третьи сутки то спала под воздействием лекарств, то истерично рыдала у себя в комнате. Прибыли и фон Розены из Пскова, и Самсоновы из Петербурга, и матушка Ефросинья из своего монастыря, и Костантин Горенко со всем семейством.
 Похороны состоялись через 4 дня на родовом кладбище. Графа похоронили рядом с отцом, матерью и сыном, чья могила все еще находилась в семейной усыпальнице. Только самые близкие узнали тайну воскрешения Николая Самойлова. Предстояли долгие юридические и прочие хлопоты по восстановлению молодого графа в своих правах.
После долгого отпевания в храме, гроб закрыли и перенесли к месту погребения. На небольшом сельском кладбище не хватало места для пришедших проститься с бывшим хозяином этих мест. Присутствовали и губернатор, и владыка псковский и новгородский отец Макарий, и главы Пскова и Порхова, и соседи-помещики с семьями, и  люди,  так или иначе облагодетельствованные Сергеем Дмитриевичем, и многочисленные крестьяне из окрестных деревень.
 День выдался теплым, безветренным, но без солнца. Гудели колокола, пели церковные певчие, сменяя друг друга, священнослужители возносили молитвы, истерично рыдала Лиза, поддерживаемая мужем, тихо, совсем по-детски плакала Соня, прятал лицо в большом стоячем воротнике Николай, каменным изваянием, с сухими глазами стояла Надежда Юрьевна.
 Когда печальная церемония закончилась, когда все отъехали на поминки в Холмы, когда смолкли колокола, к заваленной цветами и венками могиле графа подошла женщина и бросила какой-то высохший букет поверх всего великолепия. Она была в темно-синем платье и такой же шляпке, лицо ее было какого-то желтого оттенка, глаза ее были сухи, но лихорадочно блестели.
- Не такого быстрого и легкого конца хотела я вам, мой дорогой граф. Но Господу не прикажешь, это его воля. Сына же я вам не отдам, Анри мой и только мой, слышите вы, ваше сиятельство!?
И она засмеялась, истерично и громко. Стая ворон, спугнутая этим неуместным смехом, снялась с окрестным вековых дубов и стала так же истерично вторить своим карканьем странной женщине. Она все смеялась, закидывая голову, когда к ней подошел Николай Самойлов и крепко схватил ее за руку.
- Прекратите, маман, сейчас же прекратите! Успокойтесь, прошу вас!
Виолетта - а это была именно она - резко отстранилась от сына и с иронией, даже как-то весело  посмотрела на него.
- А вы как тут оказались, ваше сиятельство? Вам надлежит быть со всем скорбящим семейством, ведь вы теперь – глава его… - но вдруг взгляд ее куда-то переместился, глаза забегали, рот скривился, и она, капризно топнув ножкой, глядя куда-то вверх и в сторону, приказала неизвестно кому:   
- Ты – мой, Анри, мой, и мы сейчас же уйдем, уедем отсюда, и потом накажем их, всех накажем…
- За что мне наказывать их, скажите мне ради Бога, они ни в чем передо мной, да и перед вами не виноваты. Надежда Юрьевна будет рада увидеться с вами, поговорить, позже, конечно, через неделю, другую…
- Не о чем мне с ней говорить. Все эти русские, что князья, что пейзане,  - грязные, неблагодарные скоты, сами скоро это поймете, ваша светлость. Не желаю ничего слышать, едем домой и баста, иначе прокляну…
И Виолетта схватила сына за рукав, в надежде увести его отсюда,  от родового склепа, от свежей могилы.  Николай вырвал руку, оставив рукав в цепких пальцах матери.
- Ваш траурный наряд испорчен. Вы смотритесь теперь местным могильщиком. О, совсем - Шекспир с его кровавыми трагедиями! Жаль, что нельзя его полностью разыграть на этой варварской земле – здесь пастораль и благолепие, тишина и уединение! Всех ненавижу, и тебя ненавижу! Зачем ты заставляешь меня страдать?
И вдруг она завыла, пала на колени, уткнулась лицом в подол и, продолжая подвывать, стала раскачиваться из стороны в сторону, потом обморочно свалилась набок, уткнулась лицом в вырванный рукав и затихла. Но стоило Николаю подбежать к ней и попытаться поднять  с земли, она резко отпрянула от него и, глядя куда-то в сторону, забормотала, почему-то путая французские слова с русскими:
- Кто вы? Сережа, дорогой мой… Нет, не знаю вас! Никого не знаю! Холодно здесь! Одна, чужая, нигде…
И она опять завыла, но теперь уже тихо, жалобно, безысходно. У Николая сжалось сердце – его бедная мать, кажется, лишилась рассудка. Он перекрестился, поклонился могиле отца, бережно поднял мать на руки и понес ее вон с погоста. Больше она не сопротивлялась, доверчиво, как маленькая девочка, обняв Николая.
       


   
-    
      
-               
- ..
-
-