"Всё грущу о шинели,
Вижу дымные сны.
Нет, меня не сумели
Возвратить из Войны.
Дни летят, словно пули,
Как снаряды, года.
До сих пор не вернули –
Не вернут никогда… "
О боях под Сталинградом и Ленинградом я узнала из книг и газет. Отец никогда не рассказывал. Видно, оберегал. Отгораживаясь густым папиросным дымом, он часто уходил в себя. И я понимала, он там, в своих воспоминаниях. Мысленно видела я огромное поле, землю, которая стонала болью живых ещё солдат, видела ползущего по этой земле раненого отца.
После ранений его комиссовали. Домой вернулся, опираясь на трость. Потом раны «ожили», началась гангрена, и его увезли в столичный госпиталь. Ногу ампутировали. Родилась я позже и никогда не видела отца на двух ногах.
Меня он баловал. Может, потому что была младшей, и мы с сестрой рано лишились матери… Когда сидел, брал меня на руки, за столом подкладывал кусочки повкуснее. Часто позволял сопровождать себя, но покупки нёс сам. До сих пор перед глазами болтающиеся вокруг костыля сетки с продуктами. Не имея возможности заниматься физическим спортом, он увлекался умственным. Слыл на селе и в округе отличным шахматистом и преферансистом. Сейчас я понимаю, что эти игры отвлекали его от невесёлых дум инвалида.
Не помню отца без дела. Я старалась играть от него неподалёку и переносила за ним по двору то стульчик, то инструмент, то забытую пачку «Беломора». Сидя, он рубил дрова, топил печь, ремонтировал свой трёхколёсный мотоцикл. Выданная государством мотоколяска была непригодной для езды по дорогам в сельской местности. Мотоцикл заменял ему потерянную ногу, поэтому отец всегда содержал его в исправном состоянии и ездил на нём с друзьями охотиться, рыбачить и в командировки по глубинке.
Зима для него была самым тяжёлым временем года. Костыли скользили, и ему часто приходилось делать на их резиновых наконечниках надрезы. Зимние вечера детства вспоминаются непременно в обществе отца, сидящего в круге тусклого света керосиновой лампы под тихое потрескивание фитиля. Я наблюдала за ним. Хотелось помочь, на что он только улыбался.
Иногда отец пил. Это было редко, но для нас с сестрой мир в такие дни рушился. Мы беззвучно плакали, чувствуя себя никому не нужными. А дом, двор, всё вокруг становилось унылым и серым.
Бывало, отец увозил меня на мотоцикле за село. Под степной ветерок и трепет ковыля мы садились рядом на холмик и всматривались в чистую даль. Я поглядывала на отца сбоку, мне хотелось знать, о чём он думает, насколько ему тяжело внутри, там, куда он никого не пускал, не желая вовлекать других людей в свои трудности. …И когда горечь проникает в душу, меня тоже тянет в отзывчивую, всё понимающую степь: отдумать думы, отпустить наболевшее, наполниться силой.
Войдя как-то с улицы во двор, я замерла. Было мне лет шесть. Отец стоял на обеих ногах. Я обрадовалась, подбежала к нему и потянула за руку. Мне казалось, что он зашагает рядом со мной, и что теперь, идя по улице, я буду всегда держаться за папину руку, как другие дети. Но отец не двинулся с места. Принуждённо улыбаясь, попросил подать костыли, которые остались на другом конце двора. Я отказалась, решив, что раз есть две ноги, значит, костыли не нужны. После его второй, настойчивой просьбы я, чуя неладное, принесла их. Он шёл к скамейке, волоча ногу, а за ним по земле тянулись красные капли. Капли были частые. Я никак не могла понять, откуда они появляются. Только когда он присел и поднял штанину, я увидела страшную «ногу». Это был протез, и выемка, куда помещался остаток настоящей ноги, была полна крови.
Ещё десятки лет после войны протезы были тяжёлыми, грубыми, неудобными. Каждый раз открывалось кровотечение, но его желание ходить без костылей было сильнее боли, и отец снова и снова ездил в далёкую столицу, на завод, в надежде на удачный протез: то для заказа, то на примерку, то за готовой «ногой». Но он так и не смог привыкнуть к протезу, проходил на костылях пятьдесят три года.
Тяжело было видеть отца, спускающегося и поднимающегося по лестнице. Шаг за шагом, напряжённо, с большой осторожностью, особенно вниз, выстукивал он нескончаемые ступеньки. С удивительным бездушием ему выделили в городе квартиру в доме без лифта на третьем этаже.
Однажды он бежал. Бежал, вскидывая и опуская костыли далеко вперёд и с силой подтягивая к ним тело. Мы опаздывали на поезд. В состоянии ужаса я бежала рядом с папой и поглядывала на него. Страх, что он вдруг упадёт, обида из-за любопытства зевак и беззвучная жалость сопровождали мои детские беспомощные слёзы.
По мере отдаления Победы слабела забота о фронтовиках. Слабело и уважение. В праздничные дни отец всё реже надевал китель с наградами.
…Он был человеком неравнодушным, и к нему приходили за советом и помощью, как в селе, так и в городе. И он всегда помогал, и знакомым, и незнакомым. Таким он мне и запомнился, мой папа-фронтовик.
Как мне всегда хотелось вернуть отца в его девятнадцать лет, в то время, когда не было войны, когда он был цел и невредим. Как мне хотелось отменить саму войну и заново подарить папе долгие, здоровые, полноценные годы.
Уже двенадцать лет, как его нет. Я помню его запах, помню лицо со шрамами от осколочных ран, ладони в затвердевших мозолях от трения костылей, седые волосы с пробором на боку, помню пустую штанину, заправленную под ремень. Но не помню его походку, я никогда её не видела. ***
2008 г.