Ангел

Антоныч3
      Шел седьмой день нового года...
      Я его, Трофимыча, вообще-то очень уважаю. Знаю за что. А тут как раз мама  в "Универсам" послала, иду по двору, подходит он ко мне сам.
      - Привет, сосед, - говорит. - Как дела?
      - Привет, - отвечаю, - живу себе, учусь потихоньку.
      - Двоешник, небось?
      Взгляд у него - жестче, чем у Терминатора: мужик - железо.
      - Впрочем, это неважно. Говорят - стучишь на ударных?
      - Да так... В школе на дискотеках.
      Смотрит - как на врага народа пособник Берии.
      - И это неважно. На калым с нами поедешь? Ударник нужен. Срочно. Выбирать не приходится. В 15.00 - у подъезда.
      "А родители?" - хочу вставить я, да бесполезно: и я не вставлю, и он не ответит. Ему не до меня, семнадцатилетнего школяра. Он - майор Трофимыч, афганец и спецназовец, и ему начхать на мои тройки, на моих бедных родителей, на мое будущее  высшее образование. Он приглашает меня на дело. Из моего запыленно-бархатного школьного зальчика - на настоящую халтуру.
      - Пять штук устроит? В 15.00 - у подъезда.
      Что такое "пять штук"? Пятьсот рублей, что ли? Или пять тысяч? Да хоть  сколько, лишь бы на дело!

      Полчаса торчу у подъезда: бедной маме лапшу на уши навешал про встречу с одноклассниками,  отойти нельзя - вдруг это у Трофимыча такая азиатская шуточка? Нет, без пяти три подъезжают. На "скорой", на "рафике". Во дают. Бабка в окошке первого этажа замирает в экстазе: меня увозят на "скорой"! Представляю, что она расскажет моим предкам!
      В "рафике" осматриваюсь. Я знаю их всех - уже совсем взрослые мужики, кое-кому уже под 50: Трофимыч, Ёжик, Старшина, Тюлень. Аппаратура и ударные накрыты чехлами. Группа у них называется "Пламя Кандагара". Плохо представляю себе, что такое Кандагар и почему он горит в пламени. Для меня это что-то страшное и непонятное - и я туда не хочу. Они - афганцы, мужики оттуда, из того времени, играют, поют, подрабатывают как могут и где могут. Недавно  их  показывали по телеку на фестивале солдатской песни, хотя они давно уже не солдаты. Они - бывшие. Трофимыч - бывший майор, Ёжик-Ежов - бывший рядовой, Старшина (фамилии не знаю)- бывший прапор - соло-гитара, Тюлень - вокал... Кто у них ударным был? Не помню. Вот его-то и не хватает.
      Разговаривают они мало. Лишь Старшина мрачно спрашивает, даже не взглянув на меня (у него через все лицо голубоватый шрам, как у Джона Сильвера):
      - Хоть что-то ты умеешь?
      - Конечно умею. Порепетировать бы...
      Он только морщится:
      - Давай ритм - и ладно. Все равно не разберутся.

      Привозят нас на место часа через полтора, темно уже, только снег синеет слабым фосфором, готические башни двухэтажного особняка светятся окнами, словно башни королевского дворца на Золушкином балу. Внутри отполированные до блеска полы, столики, уставленные напитками и закусью, серпантин везде развешан, разноцветные шары, надпись "С Рождеством!" светится над посвёркивающей искрами ёлкой. Мы располагаемся на небольшой эстраде под рукой у огромного Санта-Клауса. Ребята куртки снимают - под ними камуфляж с медалями да аксельбантами - целые иконостасы.
      - И ты надень, - велит Трофимыч. - Униформа.
      На меня тоже надевают голубой берет и форму с несколькими медалями.
      Гости собираются. Это именно те, кого я и ожидал увидеть. Сытые мужики, хозяева этого дома, этого веселья и, естественно, этой жизни. И девушки такие красивые, такие обворожительные, такие... Такие, что тошно.
      - Начнем потихонечку,  - говорит Трофимыч. - Со спокойного. С "Истории любви".
      И мы, упакованные в нелепые, совсем не соответствующие Рождественскому празднику мундиры, пиратская орденоносная банда, потихоньку начинаем...
      Не нужна никому "История любви". Да и песни Афгана тоже - мы их и не поем, знаем, с кем имеем дело. Очень быстро переходим на "Лезгинку" - и "Лезгинка" эта бесконечна, как река, уносящая меня все дальше и дальше после каждой выпитой в небольших паузах рюмки. Какая-то женщина, пахнущая теплом и ёлкой, смеется: "Какой у вас маленький солдатик...", грудь ее, пышная и жаркая,  вздымается перед моим носом...

      С нами расплачиваются возле той же "скорой". Уже давно ночь, вовсю светит Луна на равнодушно застывшем звёздным ковром иссиня-черном небе. Видно, как днем - и я вижу всё из окна автобуса. Одежда, инструменты и аппаратура уже возле меня, а ребята, распаленные игрой и угощением, все еще стоят на морозе. Толстенький лысоватый мужчина отсчитывает Трофимычу деньги - и вдруг тычет коротеньким заперстованным пальцем в грудь Старшины:
      - Это что, шутка?
      - Нет, - чуть помедлив, глухо отвечает Старшина. - Это правда.
      - Как правда? - вскидывается толстый. - Это не может быть правдой!
      - Ничего, кроме правды, - подтверждает Трофимыч.
      - Так, значит, ты и есть...
      - Перестаньте, ребята, - влезает было Ёжик.
      - Так действительно ты?.. - изумляется хозяин, или кто он там.
      - Да что здесь такого? - вступает Тюлень. - Ну да, Герой Афганистана, вручен
лично Кармалем. Один у Брежнева, один у Громова, один у Лехи - всего три. Чего здесь такого?
      Толстый  прямо-таки трясется - и щеки тоже трясутся:
      - Нужен он мне, парень, позарез нужен, - прямо за ворот камуфляжной рубашки  Старшину хватает, а тот только сопит в ответ. - Сынок у меня медальки да ордена эти  собирает - богатейшая коллекция. Все у него есть, Герой Советского Союза есть, все Славы есть, Андрея Первозванного,  Почетного Легиона, даже африканские -  все. Такого нет. Ничего не пожалею.
      Тюлень гаркает:
      - Не продается!
      - Всё продается!
      - Бабок не хватит, шеф! - встревает Ёжик.
      А Трофимыч вроде бы в сторону отходит, молчит. И Старшина молчит. Эти поорали и замолкают вдруг, затихают, слышно только - музыка стучит в особняке да огни мигают в веселье.
      - Ну, твое слово, солдат, - говорит этот жирный почти трезвым голосом.
      - Сто пятьдесят тысяч евро, - глухо отвечает Старшина.

      В полном молчании мы въезжаем в город. Сейчас третий час ночи. Голова раскалывается, впереди взбучка от родителей (придется все валить на позднюю дискотеку, хорошо бы еще не учуяли запах вина). "Рафик" останавливается за квартал от моего дома.
      - Приехали, - говорит Трофимыч. - Вот твоя доля - пять тысяч - и еще пять премиальные .
      Десять тысяч! Да я в жизни таких... Запихиваю деньги в карман. Вот это конец каникул!..
      - Может, помочь нам хочешь?
      Мы тащим колонки и ударные в какой-то подъезд. На втором этаже, пахнущем кошками, не горит лампочка. Дверь нам открывает как-то очень уж быстро (у двери ждала, что ли?) худенькая женщина в выцветшем, как у моей мамы, халатике. Все мы остаемся в тени - и перед ней в квадрате света на темной площадке один Старшина.
      - Что, Леша? - спрашивает женщина.
      - Нормально, Люся, - бодро отвечает Старшина. - Ему теперь не только на новую  коляску,  ему и на ковер-самолет хватит: в Германию поедете, там сейчас такие протезы делают - лучше собственных ног...
      - Откуда? Откуда столько? - плачет женщина, не в силах поймать посыпавшиеся в её руки пачки денег...
      Потом мы сидим в маленькой кухне и пьём какое-то почти безвкусное вино. И все они как будто бы и веселы и грустны - как два лица в каждом лице. И Люся плачет и смеется - и пачки денег на кухонном столе. И лицо Старшины - и оно тоже смеется, и оно тоже плачет. Нет с нами только того, безногого, вместо которого взяли ребята меня на эту халтуру. Люся сделала ему второй укол - он спит.
      - Не надо мне этих денег, - я пытаюсь вытащить деньги из кармана, - я не хочу...
      Трофимыч вяло отмахивается:
      - Да ладно... Заработал. Это наше дело. Только наше.
      Рождество... И тут я увидел, как через кухню пролетел ангел.


Рисунок автора