Со смертью своего приживальщика в Нюре переменилась всё и далеко не к лучшему. Глаза погрустнели, сама она поугрюмила. Стала чаше сбиваться с мысли, говорить невпопад, больше заикаться. Даже былая мужицкая шаговитость её поумерилась в ней. И думы потянулись холодные, тягучие, словно осенние унылые тучи. Какое-то пустое равнодушие овладело ей.
Казалось бы, с чего убиваться? Ни сват, ни брат, кто он для нее, этот случайный человек с нищенской сумой? В жизни бывали и покруче горести. И ничего, Бог миловал, оборачивалась, отряхивалась, как курочка, выкупавшись в золе, и всё пролетало летучим пылом. И снова в делах, в привычных заботах, в ладу сама с собой.
А здесь как будто что-то надломилось. Тяжесть сковала грудь, словно железный обруч на неё накинули. Избяная пустота невыносимой стала. Так и щерится изо всех углов и щелей. Кошка и та вон тоскует. Ходит, как неприкаянная. Бессловесная тварь, а тоже понимает.
Самой хоть в избу не входи. Всё он мерещится в своем закутке.
Нюра выходит во двор, ищет, чем бы заняться. Хворост сохнет в куче. Но и он не идут на ум. Всё забросила со смертью этого мужика. Плетешки бы хлева поправить, да руки ни к чему не лежат. И огород запустила, картошку просянкой забило.
Люди стала обижаться, корят да спрашивают: «Чего, Нюра, в голову себе вбила? Помер и помер. Господь дал, Господь и прибрал. Радуйся, руки тебе развязал… Бродяжничал много, вот и помер. Больно тебе это надо.… Тут вон сено гниёт, в стог бы помогла собрать, а ты всё убиваешься…»
Но ей не до чужого сена. Своя полоска стоит некошеной. Взялась было за косу, а она не слушается. Бросила в траву и пошла на кладбище.
Присела возле свежей могилки и загоревала среди мертвой кладбищенской тишины. Плакать, не плачет, а сухими слезами давиться. И всё вокруг вместе с ней, кажется, налилось горькой скорбью: и зеленая трава в низине, и деревья вдалеке, и юркие птахи в краснотале, и даже крохотная букашка на лазоревом цветке.
Заспанный суслик вылез из своей норы, встал чурбачком на пригорке и долго смотрел на неё, пока не спугнула пролетавшая мимо ворона.
Раз сходила на кладбище, два сходила, в привычку вошло. Отведет с утра пораньше козочек на привязь и бежит за село к печальному холмику с грубо отесанным дубовым крестом. Бабы от калиток смотрят вслед, головами качают. Вот дура! Пра, дура!.. Надо же так ополоуметь!
А её будто за руку кто ведёт. И завтракать не станет. Кусок стрянет в глотке.
Тетка Анисья, покойной матушки родная сестра, до того взъелась из-за этого мужика, впору её двор стороной обходи. Обязательно укараулит среди дороги и давай отчитывать:
- Это куда опять натрапилась? Ты чего это зачастила, шелыга полоумная? Покойных родителей так не почитала, а этого бродяжку взялась…
- Дык, к нему некому идти, - оправдывается Нюра. – Дык, он один.
- Видать, хороший был хлюст, коли один.
Тётка зло повернется и так хлопнет щеколдой калитки, что глина с угла избы валится.
Нюра виновато потопчется среди дороги, беспокойно повертит головой и всё-таки идёт на кладбище. .
На днях тётка с утра пришла. Подступила пора кизяки лепить. А кто их будет делать кроме Нюры? Станок на четыре постава не каждый мужик допрёт. А уж про тётку Анисию и говорить нечего. С молодости не таскала, а теперь сам Бог не велел.
Так-то она ещё крепкая старуха; высокая, костлявая, черная, как жук, без единой сединки в голове, хотя уже за восемьдесят бабе.
Тётка застала Нюру возле сенцев, та запирала избу. Анисья встала, придерживая рукой калитку, прямая, как жердь, и грозно пошевелила бровями.
Они у нее тоже черные и подвижные на её сухом вытянутом лице.
- Что опять за своё? – строго спросила она, не закрывая калитки.
- Да вот проведать собралась, - стушевалась Нюра, слегка заикаясь и от волнения не попадая ключом в скважину висячего замка.
Тут тётка и понесла:
- Эх, шалава ты эдакая! Никак успокоиться не можешь.
Ты чё, совсем, девка, из ума вышла? Ты погляди, до чего опустилась! И без того дура дурой, а тут ещё на себя безумие напустила. Кто он тебе, это лоскут безродный? Ты чего родню-то позоришь?
Нюра, потупившись, хлопала глазами и виновато шмыгала носом.
- В последний раз предупреждаю, чтоб никаких кладбищ больше! – И строго приказала: - Давай облачайся во что похуже и дуй ко мне кизяки чалить! И чтоб пулей у меня. Хватит дурью мается. Это и есть мой последний сказ.
Повернулась и пошла, оставив калитку распахнутой, строгая и неприступная, как солдат на параде.
Нюра с детства боялась её крутого нрава; с тех самых пор, как расти начала в тёткином доме после смерти матери.
Отца к тому времени тоже схоронили. Помер он от детской болезни, дифтерита. Вот и осталась на попечении тётки с дядькой Фёдором.
Они и замуж её выдавали. И подходящего жениха сами же подыскали, глуповатого Алешу- подпаска.
Было это уже после войны. Когда их сводили, им с женихом едва по семнадцать исполнилось. Стали они самостоятельно жить. Крыша над головой была. Общими силами поправляли завалившийся родительский домик. Покойный дядька Фёдор покрыл его камышом.
Это уже много позже избу под шифер загнали. А тогда не то, что шифер, спичек не на что было купить. Вот и мыкали нужду: ходила по дворам, добрым людям по хозяйству помогали, кому за кусок хлеба, кому за котелок картошки. Одним словом, кормились, кто что даст.
Со временем жизнь наладилась. Алешу в бригаду дорстроя взяли к мужикам на подхват разрушенные мосты чинить. Половодье было сильным, много бед натворило.
Из бригады его в колхозные пастухи определили.
И хотя всё сладилось у них, долго пожить в замужеств ей не привелось. Той же осенью мирской бык Алёшу до смерти на выгоне закатал.
И осталась, как слеза на стекле. Опять не к кому стало голову приклонить, лишь к тетке с дядькой.
2
Нюра покорно вернулась в избу, быстро переоделась и прямо босиком бросилась догонять тётку. О предстоящей работе она не думала. Не было места для таких дум. Кипела досада, что тётка не дала сходить на кладбище. Никогда не роптала, а тут ропотно стало. Вот чужеспинница, только и ищет на кого бы верхом сесть. Сама-то не больно на работу раскатиться. Покуда был жив дядька Федор, на нём всё каталась. Ходила, охала да стонала, какая она больная. Как подкатит важное дело, так, глядишь, она и захворает.
Один случай особенно запомнился. Участникам войны тогда ко дню Победы власти благодарствие оказали: бесплатно лес выписали в делянке. Надо пилить, а некому. Анисья тут же в постель слегла. И до того расхворалась, что вот-вот смерти предаться готова.
Стала просить священника, исповедоваться захотела. Позабыла, что в молодости вытворяла. Ни в Бога, ни в черта не верила, а тут вдруг уверовала.
Делать нечего, при смерти человек, соборовать надо. Привезли батюшку из соседнего села.
Пособоровали, а она того и гляди последний дух испустит: есть, пить отказывается, лишь сливки тайком с горшков снимает.
Так и пришлось Нюре с дядей Фёдором делянку валить. Поваляли лес, тётка сразу на поправку пошла, на ноги встала. А тут по случаю окончания посевной колхоз маевку устроил. Прямо возле речки на зелёном лужку накрыли столы. Анисья, конечно, первой собралась. И такой справной себя показала, что рюмку за рюмкой хлобыстает. Опрокинет стаканчик да еще для форсу на пальчике повертит. Вот, мол, как пить надо.
Дядьку Федора той же осенью смерть накрыла. По деревне болтали, на валке леса, дескать, надорвался. Какое там на валке!.. Чать, одной пилой с ним пилили. Не надорвалась же она.… Подошли сроки, вот и помер.
Про молодую тёткину жизнь много чего порассказывали. Бесшабашной она у них была с дядькой Фёдором. Охальники ещё те! Почудили, посмешили народ, поохальничали вместе с кумовьями Кашкиными, Тимофеем и Пашкой.
Сама Нюра того времени не помнила. Её и на свете-то ещё не было. С чужих слов знает.
Было это еще до колхозов, молодые головы не остыли от революционной бесшабашности и дружно гнали самогон. Не из сахара, как теперь, а из хлеба.
Властью это не одобрялось. Но чужая власть была далеко, а своей не боялись. В председателях сельсовета ходил Лешка Брыкалов, сам первый самогонщик на селе. Ловить односельчан ему было не с руки. Возьмут да и подпустят красного петуха, а то и отбуздякуют в темном углу.
Гнали в основном в лесу по глухому оврагу, заросшему ежевикой, калинником, бирючиной и частым липняком. Каждого уважающий себя хозяин и держал здесь собственную винокурню: печку с котлом да кадку вёдер на двадцать. В ней и квасили брагу.
Была такая своя винокурня и у тетки с дядькой Федором. Соседствовали с ними в лесу всё те же кумовья Кашкины, тоже тогда ещё молодые. Вот с ними и закатывали пиры до песняков на весь лес. Бывало, до такой непристойности напьются, что женами не совестились меняться.
Потом сами же и расписывали свои «художества». А народу что? Потеха.
Так, наверное, и жили бы, погрязши в содомном грехе, да сельский сход окоротил. А вскоре район угнал дядю Федора вместе с кумом Тимофеем на принудительные работы в Коми АССР, лес валить для колхозов. А там и война подкатила. Она и остепенила дружков. Тимофей-то где-то под Брянском свою непутёвую голову сложил. А дядька Фёдор выжил, пришел с войны сильно переменившимся, постаревшим и каким-то молчаливым кротким. Всё на желудок жаловался. Скрипел, словно березовый костыль, но работал до последнего.
Это Нюра уже хорошо помнила, всё было у неё на глазах. Тетка целыми днями по дворищам шалберит, празднохлыстничает, а дядька Фёдор в огороде с мотыгой парится.
А помер, все его дела на неё, на Нюру, перешли. Она и на тетку работала, колхозную нуду справляла, и свой двор держала в оплоте, и односельчанам помогала всем, кто попросит. Никому не было отказа. А уж не тётку и горбатиться устала. И всё не в честь. Всё: «Нюра-дура».
Дурочкой, правда, её ещё в школе прозвали. На учебу была туга. Три класса с грехами пополам одолела. Ни идет учеба, хоть лоб расшиби. Так и бросила. Чуть окрепла, сразу в постоянную работу впряглась, пошла свинарить в колхоз.
Теперь вот который год на пенсии. Оно, может, и дальше бы свинарила, на сколько сил хватило, да колхоз развалился. Свиней за долги забрали, свинарник по кирпичику растащили. На том месте теперь пустырь шумит дикой коноплей.
Пока работала, свет видела. А как бросило, сердцу тесно стало. одиночество заело. И тут этот убогий мужик, будто с неба свалился.
И чего ей в душу влез? Ни фамилии, ни имени настоящего не узнала, а вот в душу запал. Бывало, лупает глазами, как филин. Станешь спрашивать, прошамкает что-то невнятное, то ли Шашка, то ли Пашка. И опять молчит.
В последнее время всё куда-то бежать порывался. Да ноги, как ременные, подсекаются.
Помер, и живого духа в избе не осталось.
3
С этим мужиком чудно получилось.
Надумала она плетневый хлев в зиму поправить. Подхватила коляску и полетела за деревню в талы. Летит, как обычно, со всех ног, торопится, одной рукой душный воздух рассекает, другой коляску за собой везет. Немазаные колёса скрипят да железными спицами под солнцем мелькает.
Юбка на ней толстая, шуршит, как свежескошенное ржанище. Хоть и тяжелое, жаркое полотно, зато крепкое, нескоро износится.
За село уже ушла, глядит, возле самого раздорожья под ветёлкой чужой человек сидит. Заросший, словно леший. Спиной к ветле приткнулся, голова откинута, глаза закрыты. Уж не мертвый ли, сохрани господь! Даже оторопь взяла.
И одет бедно. Брезентовый драный плащ. Малахай такой, что не всякая сорока на гнездо облюбует. Кирзовые сапоги и те на бок сбиты. Рядом суковатая палка лежит и холщевый узелок - в ногах.
Нищий и нищий, откуда только взяться ему? Это после войны по селам их много христарадничало. С тех пор и не было. Лишь одни сборщики металлома, как черти, сокрушили. Рыщут на машинах, прощелыги, смотрят, где бы чего сбяндить, окаянные.
Нюра замерла, желая хорошенько разглядеть незнакомца, затем окликнула:
- Эй!
Мужик хотя и не пошевелился, но глаза открыл.
- Сидишь? – спросила Нюра, делая вид, что поправляет на голове платок.
- Угу, - безразлично промычал мужик и опять закрыл глаза.
- И долго будешь сидеть? – не унималась Нюра.
Мужик хлопает глазами и молчит, как бы в задумчивость впал.
- Куда идешь-то?
Мужик пошуршал плащом, почесал бороду и тяжело выдохнул:
- Не знай.
- Как это не знаешь? - удивилась Нюра и даже коляску от удивления отставила. – Это что за новости такие? Нет, милый, мы все про себя должны знать. Я вот знаю, куда я иду. А ты не знаешь. Это ни сколь неправильно. Человек всё про себя должен знать.
Отчитывая незнакомца своим басовитым голосом, она как бы заикалась, хотя и не была заикой. Лишь спотыкалась в разговоре на каждом трудном слове, с силой выталкивая его из себя.
Странник смиренно слушал её и болезненно кривил губы в подобии жалкой улыбки.
- Ну, молчи, молчи, - обиделась Нюра. – Вон моя тётка тоже мне говорит: «Ты больше молчи, Нюрка. Есть у тебя две дырки, вот и посапливай в них, а дело своё знай». А моя тётка зряшного слова не скажет. Потому что не зряшная. Это я не умею молчать. Язык-то, его не привяжешь. Чать, не тряпка.
И Нюра со вздохом налегла на ручку коляски, покатив её дальше по сыпучей песчаной дороге.
Эту коляску сколотил для нее покойный дядька Фёдор. Вместительной получалась, с гладко отшлифованными березовыми грядушками, с подвижным передком, прямо не коляска, а настоящий колхозный рыдван, только небольшой и на железном ходу.
- Ты девка у нас ломовая, - напутствовал её дядя Фёдор, передовая своё изделие. - Как раз по тебе! До самой смерти не износишь.
4
С хворостом Нюра обернулась быстро. Выбирая ровные ветушки, со всего маха рубила их, крякая и для верности ногой пригиная к земле, чтобы не пружинили, не дрыгали под топором.
Накрячила коляску с верхом, туго увязала поклажу, тронулась в обратный путь. Дотянула до ветёлки, а мужик всё еще сидит под ветлой. Даже прежнего положения не переменил. И глаза всё так же закрыты. Что за напасть такая?
Встала, тяжело дыша.
- Сидишь всё? – крикнула с грубоватым вызовом. – Это чего же ты раскурынился?
Но тут же смягчилась в нехорошей догадке.
– Уж не захворал ли?
– Ослаб что-то, - проскрипело в ответ. - Ноги не идут. Мочи не стало.
- Вот беда-то! - расстроилась Нюра и с надеждой огляделась, как бы ища поддержки.
Но вокруг было пусто. Лишь кусты черемухи зеленели вдоль села по оврагу, примолкшие дворы дремали в объятиях кленов. Редкие пуховые облака стояли в сухом небе, да жиденький перестук работающего моторчика доносился с бывшей колхозной фермы.
Солнце помаленьку клонилось к ночлегу, жара, однако, не сдавалась. И густые слепни кружили злей и прилипчивей.
На Нюре во всю спину взмокла сорочка. Лицо в редких оспинах с прядью седых волос на покатом лбу покрылось горячей испариной. На кончике округло наперсточного носа со множеством мелких черных точек повисли прозрачные соленые горошины.
- Чё же делать-то с тобой? – растерянно вертела она головой. – Куда же тебя?... Тут ведь страшно в ночь оставлять. Ну-кась кабаны придут на кукурузное поле. Съедят до костей.
Странник горько улыбался и ничего не ответил.
- Мы вот что сделаем, парень, - запинаясь, догадалась она. – Мы тебя с собой возьмем. Не бросать же живого человека среди дороги.
Нюра решительно подошла к страннику, подхватила под плечи и стала поднимать, а он не поднимается. Ноги разъезжались под ним и подламывались, как у новорожденного телка. Мужик с брезентовым шелестом скользил спиной по дереву и безвольно оседал.
И тогда Нюра сгребла его в охапку и поволокла, держа перед собой, как когда-то таскала затаренные зерном мешки на колхозном току.
Возле коляски, ловко подсев и слегка крякнув, она подкинула мужика на самый верх и плотно усадила на хворост.
- Держись крепче за веревку, счас мы с тобой полетим. Только крепче держись, - предупредила она.
Сумку нищего Нюра приладила на грядушку, сама влезла в оглобельки, навалилась всем телом на их поперечину и медленно покатила коляску с найдёнышем домой.
Везла, отфыркиваясь и тревожно оглядываясь. Как он там, её седок? Не упал бы Расшибется, греха не оберешбся.
Но мужик сидел, как вкопанный, покачиваясь, клевал носом.
У себя во дворе она усадила его на завалинку, кинулась топить баню. Отмыла, достала из сундука мужское пропахшее нафталином белье, взяла ножницы, немного образила лицо. На человека стал похож. Потом покормила с ложечки молочным кулешом.
Вот так он и остался у неё, этот странный мужичок. Уж как старалась, как обихаживала его! Словно на больной пальчик дула. Разве только не пестовала что. Питала всем свежим, с пылу с жару.
Пойдет огород полоть и его с собой на закорках тащит. Слава Богу, не богатырь. Высох, как прошлогодний лист на ветке.
Усадит свою ношу на меже, тюлей накроет, чтоб мухи не досаждали. Полет грядки, а сама одним глазом косит. Как он там, её приемыш?
В лес поедет по дрова и его сажает в коляску. Сено ли собирает, он рядом в траве дремлет, как сурок.
Вся Репьёвка потехой изошла: дура, она и есть дура, сама на себя петаньё повесила!
Нюра молча принимала людские насмешки и укоры, лишь обиженно носом шмыгала.
Приезжие тоже дивились на неё: это что, мол, за цирк такой? Баба мужика на себе таскает.
Как-то везла она из комка мешок муки, а на нем постояльца своего.
Увидели её Клавка Стенькина со своим новым сватом. Они как раз на изгородь мокрую сеть развешивали.
Он, Клавкин сынок-то, её Коленька, в десятой раз, неверное, женится. Ему, буслаю, пятый десяток валит, а он всё невест выбирает.
Новый тесть его сам, пожалуй, ненамного постарше Кольки будет. Видный из себя. В белых штанах, в соломенной шляпе, в блестящих очках. Вылитый профессор. Порыбачить приехал да свежим воздухом подышать.
Только она поравнялась с Клавкой, а та уже кричит:
- Нюр, смотри своего дролю-то растрясёшь! Ишь, как приладился. Почище барина. Куски-то, небось, потрудней было собирать? А тут что ему, в такой рай угодил.
Нюра нахмурилась и, не останавливаясь, ещё упористей потащила коляску.
А Клавкин сват, слышно, спрашивает:
- Это что за паук такой? Он что, безногий у неё?
- Какой там безногий! - на всю улицу возмущается Клавка. - Подобрала какого-то бездомного шалопута, вот и тешиться с ним. Дура она и есть дура. Вот и чудит. Дуракам-то закон не писан.
Что ответил Клавкин сват, Нюра не расслышала, но обида на соседку крепко ожгла её. Всего лишь два дня тому назад, помогала этой Клавке прошлогоднюю грязь выгребать из её избы да стены белить к приезду свата. Клавка тогда бисером перед ней рассыпалась. Бегала по избе да всё лобызала: «Ой, Нюра, тебе заживо памятник надо ставить. Столько человеческого сострадания имеешь. Разве мог бы кто другой принять на себя такую обузу, инвалида обихаживать? Да хоть и принял бы, деньги требовать бы стал. А ты так, задарма стелешься. Широкая душа у тебя, Нюра».
Все они так: Нюра, Нюра, пока нужна.
«Ну и Бог с ними, - думала она. – Не мне их судить».
Оно всё бы ничего, да одна беда: постоялец уж больно плох был: отнялись ноги, не слушался язык. И ел опричь своего желания. Козье молоко и то из ложечки принимал. Истаял, бедный, в чем только душа держалась. Понимала, страдает человек, а виду не показывает. Ни вздоха, ни стона не слышала от него. Зиму всё на печи валялся, а по теплу взял и помер. Даже не слышала, как помирал.
Утром собралась горячим молоком его поить, тронула, а он уже холодный. Вот ведь беда какая.
Ну, а коли помер, хоронить надо. Гроб у нее на чердаке стоял, сухой, крепкий, для себя берегла. Еще покойный дядя Фёдор смастерил. Готовил для тётки Анисы, да она не очень умирать поторопилась. До сих пор рысью лётает.
Вот он тогда и отдал гроб. «Спрячь потихонечку, - сказал,- от греха подальше, не то моя ворона увидит, разорется, сам, живым в могилу закопаешься».
Нюра не отказалась, в хозяйстве всё сгодится. Вечерком задворками на тележке и увезла к себе гроб. Вот и понадобился теперь.
Покойника она честь по чести обрядила сама, никого не стала просить. Купила у Клавки три бутылки самогона, позвала мужиков.
Четверо пришло, молодые, как на подбор, но уже испитые: рожи мятые, красные, горячим похмельным соком налиты.
От всех четверых в разное время отреклись жены, и теперь каждый бобылем жил сам по себе. Пропащие, одним словом.
За старшего был Вова Умная Голова, как его звали в Репьёвке, делая упор на последний слог. Получалось складно.
Он хоть и непросыхающий пьяница, этот Вова, но почитал себя за человека изрядного, развитого, очень даже искусного по части умственного соображения. Любил загадывать загадки собственного изготовления. Вот и Нюру спросил.
- Нюр, отгадай, - сказал Вова, лукаво играя большими в склеротических паутинках глазами. – Ушами не машет, на чужого дядю пашет?
- Дык, чё тут отгадывать? Лошадь, - простодушно отвечала она.
- А вот и нет. А вот и не лошадь. Это ты, Нюр.
И Вова зашелся сиплым утробным смехом, который невозможно было ни с каким другим перепутать.
Мужики в ожидании скорого угощения, не мешкая, тотчас принялись за дело. Выкатили старый дубок из дровяного бунта, наскоро отесали его, сколотили крест.
Вова собрался было на дубовой крестовине надпись вырубить долотом. Спросил:
- Как звать-то твоего ухажёра?
Нюра лишь похлопала глазами и в расстройстве потёрла свои заскорузлые руки.
- Понятно, - догадался Вова и решил: - Коли так, пусть без имени лежит. Там разберутся, кто он и зачем.
Его помощники поставили гроб на коляску, нахлобучили крышку, на неё взвалили крест и повезли усопшего на кладбище. Да так быстро, что Нюра едва поспевала за ними.
Могилу мужики выкопали глубокую, по самую макушку Вове. Наскоро похоронили покойника и здесь же на луговине с молодо пробившейся травой нетерпеливо выпили.
Предложили Нюре принять стаканчик в честь почившего жильца, она отказалась. У неё и без того кружилась голова, и она всё повторяла:
- Как же так? Господи, как же не доглядела?..
И жалостливо морщилась.
Мужики быстро запьянели. Бросили коляску, оставили лопаты, дружно обнялись и направились в деревню, мотаясь во всю ширину дороги и весело горланя:
Выйду на улицу,
Гляну за село:
Девки гуляют,
И мне весело.
Вова пел сипло, но стройно, остальные голосили невпопад и приплясывали на ходу. Илюшка Зверков, маленький, юркий, как зверок, был в глубоких галошах на босу ногу. Галоши отскакивали, шлепая об асфальт, Илюшкины голые пятки мелькали, как две немытые картошины.
Нюра тащилась следом, катила коляску с лопатами и чувствовала, как огромная пустота всё теснее обволакивает её душу. И сама себе она показалась всеми покинутой, а потому и несчастной, как и этот умерший её постоялец, которого только что предали земле, и вместе с которым что-то ушло, отгорела какая-то важная её доля.
5
К осени Нюра потихоньку успокоилась, и жизнь ее вошла в своё привычное русло. Сама она опять куда-то спешила, кому-то помогала, не забывая собственные хозяйственные нужды. Починила хлев, обмазала толстым слоем глины. Теперь её козочкам не страшно будет зиму встречать.
До глубокого ненастья собрала тыквы с огорода, разделалась с картошкой, засыпала в погреб. Помогала тётке Анисе.
Дни стояли всё еще теплые, хотя утрами трава покрывалась морозной известью.
Последним субботним днем сентября неожиданно приехала её городская племянница Нина, дочка двоюродной сестры Арины. Приехала без мужа и не как-нибудь, а на «Газели» с кузовом, крытым брезентом. Привезла Нюре гостинец: пакет с яблоками, крупными, сочными, «Спартак» называются.
Они обнялись, поцеловались. На Нюру пахнуло облаком тонких духов. Она от удовольствия зажмурилась, глубоко задышала и радостно подумала: «Господи, в каких приятных запахах Ниночка живет!».
Сама она знала только одни запахи, свинарские, и свыклась с ними.
Племянница у Нюры вылитая мать-покойница, настоящая красавица: стройная, голубоглазая, щечки нежные, как маков цвет, так и хочется поцеловать.
К бабке Анисы Нина не пошла, сославшись на неотложность своего дела. А дело у неё было самое житейское, приехала за картошкой. Она об этом сразу и сказала Нюре, как только они расцеловались
- Я ведь знаешь, что приехала, тетя Аня, картошка нужна.- ласково призналась Нина и улыбнулась своей мягкой поощряющей улыбкой.
Вот за эту улыбку, а ещё за то, что она для неё «тётя Аня» , Нюра и любила свою племянницу. Все к ней «Нюра» да «Нюра», а Нина нет. Ниночка тётей Аней зовёт.
- Ой, сладкая ты моя! – радостно встрепенулась Нюра. – Картошки-то море у меня! Сто двадцать ведер накопала. Куды столько одной? За зиму не поесть…Тебе-то скоко надо?
Нина помялась, пожеманилась и ответила:
- Мешков десять надо бы, тётя Ань.
И застеснялась, устремив в небо глаза.
- Семья-то вон какая! Жрут, как сволочи! Сами-то никуда, всё им мама подай.… Да и шоферу придется мешок кинуть. Куда же от него? Машину нанимать стала, не больно едет без картошки. И мне, говорит, надо.
Нюра глубоко вздохнула, сочувствуя племяннице. Трудно девке одной. Семья большая. Три мужика за столом: сам Борис да два парня. Им о-го-го сколько надо! Каждому по кило на день и то три кило выходит. А всё с базара. Нынче цены-то вон кусаются, не очень разбежишься. Это ей одной хорошо. Всё своё. Залезла в погреб и бери, сколько тхочешь…
- Ну, что ж, - пошмыгала носом Нюра. – Айда в погреб спускаться, раз такое дело.
Нина принесла пустые мешки. Пока шли к погребцу, племянница вдруг вспомнила:
- У тебя же вроде бы постоялец был, тёть Ань?
Нюра остановилась, нагнула голову и часто-часто заморгала.
- Нету больше, - с усилием выдавила она, концом платка вытирая слезы. – Помер он.
Нина слегка растерялась, но быстро нашлась.
- А ты не переживай, - утешила она. – Много чести за них переживать. Подумаешь, звезда какая. Тут вон народные артисты помирают, и то никакого горя.
- Да я ни чё, я ни чё, - оправдываясь, пробормотала Нюра и полезла в погреб.
Нина подала ей пустые мешки, большие, толстые, крапивные. Где только и взяла такие?
Нюра долго пыхтела, затаривая их. А Нина в творило молча наблюдала за её работой.
Стали поднимать картошку. Нюра ставила мешок на лестницу, Нина сверху бралась его за узел, тянула, помогая тётке. Нюра, поддевала мешок плечом и с силой выталкивала его наверх.
Обе запарились, пока вытащили все мешки. Теперь нужно было носить их к машине. А Нина в туфельках на шпильках, в белой поролоновой курточке. Стоит и растерянно смотрит на тётю. Нюра спохватилась: «Господи, чего же это я? Девка во всём прибранном, замарается ведь».
- Нинк, ты уж прости меня дуру! Вот глупая, столбом стою, – воскликнула Нюра. - Давай, подсобляй мне.
И, присев на корточки, привычно подставила свой горб под мешок. Нина сзади подкинула его, и Нюра поволокла, пригнув голову и выпучив глаза.
Так все десять мешков и перетаскала. Водитель, молодой, гладкий, коротко стриженный, в курточке из цветных клиньев, не вылез из кабины. Сидел с карандашом в руке и сосредоточенно разгадывал кроссворд.
Пришла пора прощаться. Нина торопливо поцеловала тетку в щечку и ласточкой вспорхнула в кабину. Шофер вздрогнул, приветливо ей улыбнулся, отложил карандаш, запустил мотор, и машина тронулась, обдав Нюру сизым вонючим газом.
Нина из окошка помахала тётке своей белой аккуратной ладошкой и послала воздушный поцелуй.
Машина выползла на дорогу и стремительно унеслась за село.
«Вот и хорошо, - решила Нюра, стоя возле калитки. - Нинка теперь с картошкой будет зиму. И самой осталось за глаза… Половина ещё…»
Она посмотрела на солнце и всплеснула руками. Матушки мои! Солнце-то как быстро засыпать стало. Бывало, идет, идет по небу, да и провалиться. А тут не успеешь с делами обернуться, глядь, а день уже на излёте. И осенняя свежеть накатывается откуда-то сверху. Пора и своим ногам покой дать, а у неё козочки всё ещё на приколе. Блеют оконные, тоже на отдых просятся…
Над дальним увалом в рыжеющем воздухе закатного дня летели, мелькая, молчаливые птицы. Наверное, в теплые края торопились, туда, где нас нет, и где всегда зелено и жарко.
И Нюра подумала: «И ночь голубушек не держит. Тоже в заботах. Тоже чуют холода. Жить-то надо…»