Машина бежала легко и споро. И настроение у Крохина было благостным.
Было светло и утешительно от быстрой езды, от солнечного мартовского дня; оттого, что себя прокатил, развеял, так сказать, скучное однообразие будних дней, а, главное, мать проведал: исполнил сыновний долг.
И Крохин вздохнул, подумав о матери: одряхлела старушка, вконец одряхлела, а всё ещё не сдается, шлёпает по хозяйству, бегает, как заводная. Только ноги вот плохо слушаются. И хочет поторопиться, а они у нее, словно тыквенная плеть.
Эхе-хе, времечко, ты время, что только вытворяешь с людьми! Давно ли сам был зелёным мальчишкой, а теперь вот старше отца стал.
И Крохин снова вздохнул, на этот раз более глубоко. Грустная меланхолия затуманила его взор, даже глаза повлажнели.
«Это еще чего»? – возмутился он, сердясь на себя и стряхнул свою грусть-меланхолию. Чего горевать-то? Ноги-руки на месте, голова на плечах. Побывал в своей Епифановке, проведал мать, помянул детство, могилу покойного родителя навестил. Все честь по чести. О чем еще думать?
А день-то, день-то какой разгорается! Подобные светлые дни об эту пору лишь только и случались в детстве.
Крохин мысленно похвалил себя за то, что ловко подгадал со своим приездом в родительский дом. Под самый праздник подгадал! Под самые Сороки. Ни сном, ни духом не чаял, а вот угодил!..
И он развеселился, поддразнивая себя. Какие тебе Сороки? Тоже выдумал, голова. В Епифановке их сроду Жаворонками называли. Сороками-то никто и не знал. Всё только и говорили: Жаворонки. Оно и правильно, что Жаворонки…
Эх, сколько радости являл мальчишескому сердцу этот день! Бывало, они с братом еще в постели вытягиваются, а мать уже хлопочет с самой утренней рани. И они слышат сквозь призрачный сон. Нет, даже не слышат, а как бы нутром чувствуют праздничные материнские хлопоты в ее запечном закутке.
Вот она раскатывает тесто на мучной доске. Вот лепит из него своих сдобных птах. Вот задвигает их на противне под кирпичный свод жарко натопленной печи и железной заслонкой плотно прикрывает печное чело.
Запахи по всей избе, одуреть можно! И сон на ум не идет. Но они все ещё нежатся с братом, прикидываются сонными, ждут, когда мать сама придет за ними, тихонько склонится над их постелькой, да и воркующее засмеется:
- Дрыхните, сони эдакие! Хватит вытягиваться. Жаворонки вон заждались, все глаза проглядели, а вас все нет. Вставайте, бегите встречать.
А сама на кухню спешит к своей стряпне, укрытой на столе белым полотенцем.
Они вскакивают и наперебой бегут следом. И вот они, ее жаворонки: пышные, да румяные с тонкими клювиками, с просяными зернами глаз. И такие стремительные, что, кажется, прямо со стола готовы взлететь в небо. И все-то перышки на их во весь мах распахнутых крыльях четко обозначены, и хвост распущен широким веером. Даже сердцу радостно оттого, что мать такое чудо сотворила!
На её чудо, бывало, приходила полюбоваться их соседка, покойная бабка Дуня. На что уж большой привередой была, а тоже дивилась:
- Ну, Маньк, ты прямо колдунья! Как живых налепила.
Они с братом накидывают на себя пальтишки, берут жаворонков, срывают шапки с гвоздя-вешалки и рысью летят за околицу на деревенский выгон.
Снег набух, просел и выгон весь, как есть, в темных пятнах проталин. А на нем уже вся епифановская ребятня собралась.
Облепят они веселым выводком голый склон прогретого солнцем взгорка и, хвастаясь друг перед дружкой, поднимут к небу своих сдобных птиц и заголосят дружным ладом:
Жаворонок, прилети,
Весну нам принесли.
Зима нам надоела,
Хлеб и сахар весь поела.
Откуда оно взялось, это нехитрое заклятие? Теперь никто уже и не скажет. Наверное, от дедов и бабок. А может, еще и дальше откуда….
И ведь срабатывало. Прямо у них на глазах, словно по волшебству, в высокой прозрачной синеве, объятой солнцем, смотришь, вот он и замелькал, затрепетал маленький серебристый комочек, залившись своей радостной трелью на всю желанную округу.
Правда, в иные годы выпадало и ненастье в этот праздник. Разыгрывалась пурга, да такая, что глаз не поднять. Налетая с юга, она кипящий лавой несла мокрый сне, сумеречно застилая окна.
Мать посмотрит на улицу, да и вздохнет:
- Ну, поднялась! Зги божьей не видать! Не иначе, как жаворонков гонит.
И точно. Только развиднеется деревенская даль, как уже слышно: прилетели, звенят вовсю. Кажется, само небо возвещает об их счастливом возвращении…
Было, было все, да ушло безвозвратно. Сколько воды утекло с тех пор в их горестно примолкнувшей речке, а душа так ничего и не забыла из тех мальчишеских лет. Ни материнскую стряпню, ни детские восторги, ни саму песнь жаворонков. До чего же сладостен был этот вещий птичий звон. До сей поры сладостен.
Вроде бы и сам вырос, детьми обзавелся, а все равно, наезжая в деревню, как и в прежние дни безоглядно окунаешься в детство. Все так же готов выходить за дворы на свой заветный бугор и, напрягши слух, чутко ловить живую музыку вешнего неба. Но, увы, нет ее. Не стало слышно жаворонков. Пропали. Совсем пропали. Лишь мать всё ещё печёт своих сдобных птах. Для него и для внуков. Только ее стряпня и осталась светлым напоминанием о том пролетевшем времени.
Крохин затылком уперся в подголовник сиденья, прибавил газ и стремительно выскочил на гребень Фрумкиной горы, за которой и не далее как в двух километрах открывались виды их небольшого городка, плавающего в легкой серости котельного дыма да мутной копоти дорожно-асфальтового производства.
Впереди замаячили две фигуры гаишников. Крохин заметил их и придержал машину.
Один из гаишников, годок ему с виду, с погонами сержанта, высокий, прямой, как палка, вышел навстречу и повелительно взмахнул жезлом, указав на обочину дороги. Крохин послушно свернул, остановился и приспустил боковое стекло.
- Что, есть проблемы, командир? – не выходя из салона, с нарочито веселой бодростью спросил он сержанта..
Гаишник с казенной неприветливостью неспешно подошел, встал, широко расставив ноги, хмуро представился:
- Инспектор дорожной службы сержант Лямин. Ваши документы...
Крохин, пошарив в бардачке, подал сержанту права с техпаспортом на машину. И пока инспектор разбирался с документами, стал разглядывать обоих гаишников.
Сержант был приятен лицом, курнос, с волнистой русой прядью из-под сбитой на затылок шапки. В напарниках у него оказался смуглый степняк с хитро прищуренными глазами, низкий и округлый, как репка. Его короткие ноги в белых зимних бурках казались кривоватыми. И носил он себя вразвалочку, тяжело и косолапо.
Степняк тоже подошел к машине и с озабоченной дотошностью принялся обследовать номера и колеса.
Сержант, проверив документы и не найдя ничего подозрительного, не спешил расстаться с ними, задумчиво похлопывал о свой жезл и всё чего-то выжидал, с любопытством посматривая на Крохина.
- Что-то не так? – беспокойно завозился Крохин.
- Да нет, всё та-а-к. – медленно пропел сержант, легонько щурясь. – В том-то и дело, что так, – повторил он и велел показать огнетушитель.
Крохин показал.
- Мда, - иронично хмыкнул сержант, не переставая бросать на Крохина свои незамысловато придирчивые взгляды. – Аптечка, конечно, отсутствует? И в его глазах сверкнуло что-то похожее на надежды.
- Отчего же? - возразил Крохин. - Вот она.
И достал аптечку.
- Пусть раскроет! Пусть раскроет! – вдруг в догадливом озарении крикнул наблюдавший за ними степняк.
- Да, да, - поддержал его сержант. – Именно так, пусть покажет. Может, там какая фига запрятана. Может, вместо препаратов самогон в этой коробке?..
Крохин обиженно посопел и подал сержанту аптечку. Инспектор внимательно проверил ее, пожал плечами и с недовольством глянул на своего напарника.
Степняк и здесь не растерялся.
- Аварийки!.. Аварийного знака у него нет! – радостно воскликнул он, блеснув прижмуренными глазами.
Крохин даже обиделся: как это нет? И сердито вылез из машины. Открыл багажник, порылся в нем, извлек из его нутра аварийный знак, который был в черном дерматиновом чехле и гляделся, как новенький.
- А это что?
Степняк широко раскрыл глаза, посрамлено махнул рукой и отвернулся. Сержант тоже не обрадовался. Он отступил на шаг и в растерянности принялся похлопывать себя жезлом по стеганой штанине.
- Ну, ты даешь! – обескуражено выдавил он, бросая недобрые взгляды в сторону своего напарника.
Тот тоже был не менее обескуражен. Его плоское ноздрястое лицо напряглось и поплыло желтыми пятнами, как блин, запылавший на раскаленной сковородке. Он хотел что-то сказать, но лишь виновато вздохнул и, завидев машину, мелькающую вдалеке среди солнечной ясности, коршуном бросился ей наперехват.
Сержант всё ещё топтался на месте в своём бестолковом недоумении и не знал, что предпринять. Выражение какое-то злого упрямства читалось в его глазах. Он наклонился к Крохину и тихонько спросил:
- Пил вчера?
- Ни, ни! Ни, боже мой! – помотал головой Крохин. – Весь вечер с матерью за чаем…
- Жаль, - с лёгкой иронией посочувствовал сержант и предложил, доверительно улыбаясь: - Может, тебе денег дать?
- Это еще зачем? – удивился Крохин.
- Ну, чтоб выпил, - с усмешкой объяснил сержант. – Понимаешь, план по задержанию пьяных горит... Вот и помог бы.
И сержант поощрительно усмехнулся.
- Нет уж! Спасибочко за доверие! - делано засмеялся Крохин, укладывая аварийный знак в багажник.- Упаси боже, как говорится, от такого плана.
Сержант смотрел, как он копается среди рыбацкой одежды, многочисленных узлов, шлангов, ящичков с инструментом, и с заметной досадой поигрывал полосатым жезлом.
Крохину подвернулась сумка с материнскими гостинцами. А в ней пакет - с ее жаворонками. Он достал сдобу и предложил сержанту:
- Вот могу жаворонками угостить. Хочешь?..
Инспектор перестал играться жезлом, замер с растерянным удивлением и во все глаза уставился на жаворонка. Лицо его вдруг прояснилось, словно какой-то невидимый лучик ударил сверху. И сухие обветренные губы сержанта тронула мягкая, почти мальчишеская улыбка. Глаза его наполнились радостью восторга и неподдельного ребяческого изумления.
- Ты смотри! – вытягиваясь во весь рост, с шумным выдохом воскликнул сержант. – Ты смотри! – повторил он, привставая на цыпочки.- Диво-то!.. Диво-то какое! Объявились!.. Я уж и забыл. А они вот!.. Ишь, какие румяные! Прямо настоящие!
Он высоко поднял над собой жаворонка и стал потряхивать его, как это делают завзятые голубятники, приманивая заплутавшую птицу.
- Жаворонки возвратились! Жаворонки прилетели! - как сумасшедший закричал сержант, резко запрокидывая голову.
С него слетела шапка. Но он, кажется, не заметил этого.
И столько неподдельной радости было в его чистых, по-детски сияющих глазах, в его истошно звонких воплях, что, казалось, еще мгновение, и он задохнется от распирающего его восторга.
Крохин и сам невольно поддался этому его ребячьему восторгу.
Он смотрел на сержанта, снисходительно улыбался и радостно думал: «Вот сволочь, посмотри, тоже помнит!..».