Вторая половина ноября довольно мерзкая пора, с мокрым снегом и ветром, с ночными заморозками и частым гололёдом, перепады температур в пятнадцать-двадцать градусов не редкость, и скорей погодная норма нежели аномалия.
В общем, мерзость дикая.
У двери рюмочной лежал пёс – огромная, лохматая дворняга со сбившейся и грязной шерстью. Из тех бездомных собак, что часто стали появляться на улицах городов, периодически сбиваясь во внушительные своры, наводя страх на обывателя.
Пёс имел вид и устрашающий и приниженный одновременно. Он прижимался к двери, откуда сквозь щели шло хоть плохонькое, но тепло, нервно прислушиваясь к происходящему внутри. Мокрый снег, и довольно приличный ветер подгонял редких прохожих, сдув с улицы праздношатающуюся публику до лучших времён.
Дверь рюмочной вдруг резко распахнулась, и от туда, чуть ли не вывалившись в грязное месиво возле крыльца, вышел пьяны вдрызг посетитель, довольно внушительных размеров, лет так пятидесяти на вид. Пёс хоть и был на стороже, но всё же получил удар дверью в бок. Издав обиженный, скулящий звук, он осуждающе уставился на выпавшего завсегдатая местной тошниловки, словно вопрошая : « Ну, что? Опять нажрался? Когда же ты человеком станешь?»
- Вот блин! Снова ты под ногами шаришься! Мать твою!.. – матюкнулся с досады он: - Иди на хрен!
Пёс лишь незлобливо тявкнул, вильнул хвостом, и не сдвинулся с места.
- Ну, чё уставился, сука?! Вали, кому говорят?! – махнул рукой пьяный, довольно неуверенно стоявший на ногах.
- Слышь, Егор, да какая ж это сука, когда это кобель – поправил его, судя по виду, собутыльник, выходя из рюмочной.
- Да, иди ты…
- Я то пойду, а вот ты боюсь до базы не дотянешь.
- Гвардия не сдаётся! Гвардия побеждает!
- Ну-ну. Гвардия. Здесь тебе не на войне. Грохнешься – помочь некому. Может сопроводить? Я ещё, вроде, как час на работе. Времени есть…
- Отставить! Коновал в няньках не нуждается! – возразил он на столь назойливое проявление участия, и, махнув псу рукой, скомандовал: - Сержант! Разведка, вперёд!
Пёс, послушно побежал впереди, и они растаяли в мокром месиве из снега и дождя.
Егор, или как его чаще звали Егорыч, был отставной военный, прошедший не одну войну, имел довольно сложный, и небезопасно прямолинейный характер, по случаю чего частенько попадал в довольно жёсткие ситуации.
Поговаривали, что на пенсию его выдавили после того, как он послал проверяющую «папаху» куда подальше, что-то нелицеприятное нашептав ему на ушко. Действительно, Егорыч мог запросто выдать своему визави: « Да, ты, батенька, говно и мудак. Я таких как ты в обоз не брал.»
За столь откровенную прямоту его на посёлке поначалу пытались «учить», и, подкараулив пьяного в дым пару раз изрядно били. Однако, после того, как отлежавшись два-три дня, он построил весь посёлок, переловив по одиночке участников воспитательной компании, где попали под раздачу частично и человеки, которые были не при делах, местная босота была вынуждена принять его как есть, и в контакт лишний раз не вступать. Что имело свой положительный аспект – к нему перестали набиваться в друзья халявщики, и прочий гнилой матерьялец.
В общем-то жил он одиноко, незаметной жизнью отставного офицера, а посему никому не мешал. Только после того, как жена с дочерью укатили в неизвестном направлении, Егор поначалу довольно шумно пил, но со временем всё улеглось, и хоть пить он не перестал, однако вёл себя тихо, замкнуто.
Жену он ни в чём не обвинял, ведь хоть у него и была дурная привычка всегда возвращаться с войны, но она устала вечно ждать похоронки. «Перманентная вдова», как себя она называла, однажды собрала вещи, пока он был в очередной командировке, и укатила не оставив адреса, справедливо опасаясь за последствия сего шага. Что и говорить – нет хуже казни, чем ожидание самой казни. Так они ни разу с тех пор и не виделись, и ему осталось прожигать оставшуюся жизнь, вычёркивая из памяти годы, лица, войну, жизнь.
Получив пенсию, он сразу «прощал всем долги», вернув всем и всё до копейки, и потом уходил в «рейд» дня на три-четыре, а то и на неделю, ввиду чего довольно приличной пенсии не хватало, но всегда находились люди готовые помочь.
Вот и сейчас Егорыч шёл с «операции» довольно нетвёрдой походкой, интуитивно обходя лужи, и прочие препятствия, определяя верный путь «по приборам». Уже давно отмечено удивительное свойство крепких пьяниц находить дорогу, руководствуясь интуицией, на уровне подсознания, которое в обычном состоянии закрыто напрочь, и сия загадка не разгадана до сих пор.
- Вот, ты говоришь «все люди братья… возлюби ближнего своего, как себя самого… человеческая жизнь наивысшая ценность»… и прочую муть. Говно всё это! – рассказывал по дороге Егор неизвестно кому, то ли псу, послушно бежавшему впереди, то ли самому себе: - Человек становится человеком только на войне. Когда под обстрелом из него всё дерьмо в штаны вылетит, когда он обоссыться в первой засаде, и не скурвится, вот тогда он человек. Там это сразу видно. Ну, ты то всё и сам знаешь. Мы с тобой и здесь на войне. Только людей раз-два и обчёлся.
Пёс бежал впереди, периодически поглядывая на своего спутника, словно контролируя – не отстал ли, изредка повиливая хвостом, будто соглашаясь со всем услышанным.
Егор уже и не помнил, когда он к нему прибился, просто однажды утром пёс появился у него во дворе, и как он ни гнал его от себя, из этого ничего не получилось. Пёс так и остался делить с ним тяжкую судьбу одиночества. Впрочем, оставаясь относительно свободным, и появлялся лишь во времена периодических запоев, а потом исчезал неизвестно куда. Так они и жили – то вдвоём, то порознь.
- Бесценна говоришь?!! Две тонны зелени и взвода нет! Вот и вся стоимость! А ты говоришь - бесценна. Двадцать пацанов по сто баксов за голову. Курвы! А, вспомни эту жабу «Товарищ капитан, Ваши боевые начислены, но ввиду перерасхода бюджетных средств получить их будет не просто. Есть, правда, вариант…» а глаза, как у дешёвой шлюхи… Удавить бы суку! – закончил он злой монолог, сжимая вытянутую вперёд ладонь в кулак, словно на горле воображаемой штабной жабы.
Повернув в свой переулок, они попали в полосу встречного ветра, плотный мокрый снег ударил в лицо, набиваясь за ворот куртки , и изрядно мешая дальнейшему продвижению. На это досадное препятствие организм ответил собранностью, исчезла неустойчивость, заработал в штатном режиме вестибулярный аппарат.
Так Егорыч, спотыкаясь и матерясь на темень, снег, дождь, ветер и пса, добрался до своего дома на посёлке системы «частный сектор», дойти куда делом было не простым, ибо район имел жутко разбитые дороги, где понятие «тротуар» отсутствовало в принципе, а понятие «освещение» обозначалось иногда горящими фонарями в « особо значимых местах» - лабаз, «опорняк», школа, детсад. К тому же его дом располагался на улице с довольно крутым спуском к реке, посему опасения товарища за исход операции «отход на исходные при сильном огне противника» были весьма обоснованы. Впрочем, Коновал и на войне слыл счастливчиком.
Во двор вели две калитки – одна «чистая» или « для людей», куда заходили свои, и все те, кого он считал за таковых, и «нужник» для тех, кого приходилось пускать «по нужде», чиновники разного масштаба, вымогатели из экологической милиции, представители «энергонадзора», «горводоканала», и прочие мошенники, пускались исключительно через «нужник».
- Послушайте, Егор Николаевич, я слышал у Вас тут два входа существуют, один «поганый» другой для «белых». Ты, меня не через «поганый» ли пускаешь? – как-то спросил его инспектор энергослужбы, придя с очередной проверкой незнамо чего, в свете новых реформаций в области энергоснабжения, и выискивая несанкционированное подключение ну хоть какого-нибудь агрегата.
- А ты поганка и есть. Ты, что пришёл? Денег с меня канючить? Так значит вор! – оборвал слишком обидчивого инспектора он, и больше эту тему никто не поднимал, предпочитая оставаться «в неведении».
Сюда же пропускались прочие лица не прошедшие в категорию «своих» или «людей», посещение которых по тем или иным причинам избежать невозможно. К числу которых принадлежала «ОйВанна» - Зоя Ивановна, местный общественный человек с «твёрдой гражданской позицией», а попросту «стукач». ОйВанну всегда приглашали в качестве понятой, ибо инициатором всевозможных «доброжелательных» кляуз почти всегда являлась она сама, и посему старалась быть всегда под рукой. С Егором они не сошлись изначально, ибо он сразу интуитивно определил её в «гниды», чего скрывать не считал нужным, нажив себе непримиримого врага в образе « благообразной» старушонки.
Зацепив плечом за ветку вишни у своего двора, Егорыч, ухватился за забор, матюкнулся, и крикнул, глядя на пса: - Сержант! Видимость ноль! Внимательно смотреть! Скоро база!