« Неужели вы, взрослые, не понимаете, что мы не хотим расти дебилами умственно отсталыми, неполноценными? Неужели вы, взрослые, не знаете, что мы не можем жить без вашего тепла? Почему вы такие злые, бездушные, бессердечные?»
Ангелина КРОММ, 16 лет, воспитанница школы-интерната
В интернате все чаще исчезали дети. Их не усыновляли бездетные люди. Их отбраковывали представительнье медико-педагогические комиссии. Перед этим детей часто отправляли а психиатрические больницы. Некоторые оттуда возвращались с какими-то гуттаперчивыми лицами, с бессмысленным взглядом. Возвращались, чтобы вскоре исчезнуть насовсем из школы-интерната, который долго ли, коротко ли был для них домом и семьей. Бывало, что интернатский ребенок вдруг лишался брата или сестры, и ему не считали нужным сообщить даже их местопребывание.
Отбракованные дети с пожизненным диагнозом «олигофрен в стадии дебильности» увозились в один из московских вспомогательных(теперь коррекционных интернатов), где им предоставлялась возможность получить образование примерно на уровне четырех классов общеобразовательной школы.
Но пора представиться. Я – художник.., вела несколько лет oт Дворца пионеров (теперь Центр детского творчества)изостудию в этом интернате, где собраны дети с нервно-психическими отклонениями, как правило, выходцы из социального дна. Что и говорить, нелегкие дети. Однако потенциальных художников среди них явно больше, чем среди благополучных, нормальных детей. Дав им в руки краски, слегка раскрыв перед ними язык цвета, поражаешься эмоциональному напору, силе самовыражения или, наоборот, сложности и тонкости являемого детского мира. Это искупало все трудности, неустроенность, неприветливость со стороны администрации интерната. Приходилось терпеть срывы занятий, из-за того, что детей накачали психотропными препаратами.
Но вот я стала замечать, как мои наиболее способные, яркие, подающие надежды ученики один за другим попадают в психиатрические больницы или сразу переводятся во вспомогательные интернаты.
Первой ласточкой был Толя А. Помню, как этот упрямый первоклассник сунул мне в руки свой рисунок с беспомощным домиком и потребовал, чтобы я его повесила на стену среди лучших работ. Получив решительный отказ, очень огорчился, но начал рьяно работать. И буквально через несколько дней сделал очень хороший рисунок боя со Змеем-Горынычем. Потом перерисовал его на большой лист. Куда девалась корявая, рвущая лист линия? Откуда взялась пластичность, легкость, чувство композиции и цвета за такое короткое. Успех окрылил Толю. Теперь он поджидал меня у дверей изостудии, протягивая недоеденную конфету. А на следующий год его перевели во вспомогагельный интернат. Оказывается, в первом классе его не сумели научить читать.
После больницы утратила свою необыкновенную цветовую экспрессию третьеклассница Таня Г....— девочка с красивыми трагическими глазами и вызывающим поведением. Потом и она исчезла.
И вдруг неожиданно в психиатрической лечебнице оказался мой любимец из того же класса — «брошенный» мальчик, который льнул ко мне с первого класса. И влекло его в изостудию, возможно, не столько рисование, сколько надежда, которую я, к сожалению, не смогла оправдать. Я чувствовала, что он глубоко переживает свое сиротство. Часто в его больших светлых глазах я улавливала крик о помощи. Дело доходило до того, что этот обаятельный мальчик ходил по улицам и искал себе покровителя, предлагая взрослым людям познакомиться, и нашел-таки сердобольную старушку, которая стала его изредка навещать и одаривать. Думаю, что это обостренное переживание брошенности и было главной причиной того, что учеба ему на ум не шла. Воспитатели и учителя были очень недовольны Алешей: и учится плохо, и безобразничает. У меня же он был самым старательным, самым трудолюбивым учеником, почти бессменным дежурным. Овладение им изобразительной грамотой шло неровно. Но постепенно он добился очень заметных успехов. В третьем классе единственный рисовал крупноформатные композиции на исторические темы. Одну из таких композиций ему так и не пришлось закончить.
Позавчера я видела Алешу и его друга Сашу спокойными, сосредоточенными, захваченными творчеством, а сегодня мне сообщили, что оба в «психиатричке» и нескоро оттуда выйдут. Симпатичная врач интерната любезно объяснила, что Алеша попал туда за отметки, а Саша за поведение. Я знала о психиатрических репрессиях против взрослых, но дети!…
С большим трудом разыскала я моих студийцев на кафедре детской психиатрии в больнице им. Ганнушкина. Ко мне вышла заведующая отделением -— женщина с умным, энергичным лицом, внушившим надежду на взаимопонимание. Она поспешила меня обрадовать: Саша — хороший мальчик, только сильно запущенный педагогически. Этот ироничный, слегка развинченный третьеклассник стал посещать изостудию недавно, рисовал упорно экзотических животных. В его рисунках появилась красивая, певучая линия. И вдруг его «Верблюд в пустыне» попал на международную выставку в Академии художеств, и Саша стал ее дипломантом. Что ж, слава Богу, что врачи разобрались.
-А Алеша?
-С Алешей дело хуже... Олигофрен,— произнесла она так, будто сомневалась, понятен ли мне смысл этого слова.
Я остолбенела. Потом начала взволнованно рассказывать, калая у Алеши необыкновенная интуиция, как он умеет мысли читать, какой он травмированый и как хорошо рисует. Волнение, конечно, не делало меня убедительной.
-Умственно отсталые дети часто хорошо рисуют,— строго прервала меня зав. отделением.— Вы — не специалист. Как вы можете судить!?
-Но я его знало почти три года.
= -Это ничего не значит... Вы — педагог? Первый раз вижу такого педагога.ВСЕ ИЗО ВСЕХ СИЛ СТАРАЮТСЯ НАМ ДОКАЗАТЬ ДЕБИЛЬНОСТЬ РЕБЕНКА.
Диагноз зав. отделением оказался ошибочным или она пересмотрела свой взгляд на моих учеников. Мальчиков продержали в больнице три месяца и вернули в интернат с рекомендацией оставить на ворой год. А в начале следующего года я поняла, как им повезло. Ведь могло быть гораздо хуже.
Однажды в изостудию вор¬вался возбужденный Алеша и стал с негодованием рассказывать:
— Вот ведь как детей обманывают. Сказали им: с вами хочет поговорить врач. Они пошли, а в это время их вещи выносят. Внизу уже две «скорые помощи» ждут. И увезли всех троих в разные интернаты. А вчера Анька оттуда прибежала. Так за ней трех милиционеров прислали с дубинками. Она так плакала, не хотела туда.
Передо мной всплыла застенчивая улыбка Ани. Она была новенькой в интернате. И вот уже успела так привязаться к нему. А каково тем, кто с первого класса здесь? Двух Кать я знала давно .Одна резвушка, хохотушка, «экспрессиистка». Вторая – тихая бледненькая. В пошлом году выдала она удивительную весеннюю акварель с мягкой улыбкой солнца. Потом это же состояние повторилось в пастели на большом листе. Эта пастель висела сейчас в фойе интерната среди лучших детских работ, лирический пейзаж, излучающий светлое ожидание и тихую радость природы. Когда я вешала эту выставку, Катя сжала мою руку и попросила взять к себе домой, хотя бы ненадолго. Тогда я отмахнулась. Мне было не до нее.
Катю отвезли сначала в один интернат, потом по просьбе бабушки, перевели поближе к ее дому в школу-интернат № 50. Здесь я навестила Катю. Она как-будто ждала этого, назвала меня мамой и пошла ко мне домой.
Вскоре я убедилась, что мамой здесь воспитанники называли каждую женщину, а папой каждого мужчину,кто с ними ласково разговаривает. Но не потому, что они питали ко всем сыновние или дочерние чувства, а потому, что так проще, не надо запоминать имена и отчества. А взрослых такое обращение умиляло, посторонних в первую очередь.
Я стала брать Катю домой на субботу и воскресенье, водила на занятия изостудии. И убедилась, что успехи ее в изобразительном искусстве непреходящего характера. Ей трудно было начать. Она долго сидела перед чистым листом бумаги. Но, начав, работала быстро, увлеченно и делала интересные рисунки. Это были очень светлые по мироощущению работы. Катя любила и чувствовала природу. В лесу обращала внимание на каждую птичку, на улице — на каждую собаку. Видимо, то же самое сиротство породило обостренное сочувствие к каждой бесприютной живой твари. Я узнала, что несколько интернатских девочек организовали своего рода подпольный клуб защиты бездомных животных. На уроках труда они тайком делали ошейники и поводки, подбирали на улице бездомных собак, приводили их в заброшенное строение на территории интерната, кормили их, пытались пристроить «в хорошие руки».
Руководство интерната смотрело на эту благотворительную деятельность детей сквозь пальцы, но вдруг спохватилось и решило навести порядок. Однажды ко мне явилась Катя с двумя подружками. Девочки держали на поводках несколько больших дворняжек и просили меня их спрятать, потому что на завтрашнее утро завуч вызвала «живодеров». Приютить бездомных собак я не могла, но и оставить детей с собаками в том состоянии, в котором я их увидела, тоже не могла. И я пошла в интернат...
— Это больные дети,— кричала завуч,— и их любовь к собакам — проявление болезни. Я сказала, что все собаки на территории интерната будут ликвидированы, и добьюсь этого.
К тому времени мне уже запретили брать Катю домой. Случилось это после того, как девочка привыкла ко мне и к дому, Каждый понедельник утром она уходила от меня с обреченным лицом, не повернув головы, как замороженная переступала порог нелюбимого интерната. Я видела, что Катя рассеянна, плохо запоминает, с трудом припоминает. Если что-то показалось ей трудным для понимания, она начинает думать, что это она понять не в состоянии, и перестает делать усилия. А то, что ее заинтересовало, запоминается само собой. Так она толково пересказывает не только сказки Андерсена, но и телевизионные сериалы типа «Рабыни Изауры». Впрочем, с удовольствием смотрела она и «Дон Кихота», от души жалея бедного рыцаря, над которым все издеваются. А до чего выразительны ее рисунки. Портрет моего песика Лесика поразил меня шаржированной точностью в передаче характера.
В Музее изобразительных искусств, она забросала меня вопросами. И появилась большая композиция с кентавром и колоннами, с фантастическими капителями. Позже на фестивале «Зодчество» за эту работу архитекторы единогласно присудили Кате диплом 1 степени, но она об этом так и не узнала.. А тогда …
Я повезла девочку к опытному психиатру в постдипломную академию.. С Катей долго беседовали два врача. И вот их заключение: «Ребенок обнаруживает адекватную психоэмоциональную реакцию на ситуацию, достаточные операционные способности, способность к абстрагированию, улавливает иносказательный смысл пословиц, поговорок в пределах своего возраста. Данных за олигофрению не выявлено».
Результатом этого моего шага явилось то, что Катя предстала перед выездной медико-педагогической комиссией руно, а мне было отказано в разрешении брать Катю домой, дабы я не вселяла в нее ложных надежд. Этот запрет последовал за тем, как я собрала все бумаги, требуемые отделом опеки руно, для оформления разрешения. А потребовали с меня сначала характеристику с работы, потом с места жительства, потом справки из двух диспансеров о том, что я не состою там на учете и, наконец, акт обследования жилой' площади. Причем каждый раэ приходилось ждать приемного дня и выстаивать очереди к коварной «волшебнице» из отдела опеки. Когда все бумаги были представлены, она, тщательно их проверив, потребовала еще одну — ходатайство интерната о том, чтобы руно дало разрешение. А интернат, требовавший с меня разрешения руно, взял да и отказал.
-До комиссии я запрещаю брать Катю,— заявила директор.
-Почему?
- Это наше право.
И Катя без всякой провинности должна была просидеть три восьмимартовских праздника в интернате с детьми, которых некому брать. Тихая девочка взбунтовалась. Она бежала ко мне и простояла в подъезде до утра. Я в это время была у родственников. На следующий день она бежала опять ко мне, и я повезла ее на детский праздник во Дворец пионеров. Сияющая Катя с упоением разглядывала выставку детского творчества, тащила меня от одного рисунка к другому, радуя пониманием языка красок и линий.
А через день в интернатском коридоре перед кабинетом, где заседала комиссия, я еле узнала ее в бледной до прозрачности девочке в большом не по размеру форменном костюме. На мои вопросы она не отвечала, упрямо глядя в окно. Вызванная в кабинет, она так же упорно не хочет поднять глаза на многочисленных знакомых и незнакомых теть. И хотя голос у экзаменующей тети ласковый, Катя боится, особенно ту – большую, черную с короной из кос вокруг головы. Она пишет и время от времени говорит непонятные слова: «Негатив от незнания». Катя боится, что скажет что-нибудь не то, и ее в «скорой помощи» увезут в еще худший интернат. В голове у нее все путается. Она еле выдавливает из себя ответы, невнятные, хотя и правильные. Когда речь заходит о красках осени, голос ее крепнет.
Но вот тетя протягивает к ней руку:
-Посмотри, вот у меня золотое кольцо на руке. А еще про осень говорят, что она золотая. Где прямой, а где переносный смысл?
Катя молчит.
-Ну хорошо. Объясни смысл пословицы «На воре шапка горит».—У Кати начинает загораться лицо. Ей кажется, что ее подозревают в воровстве.
Катю отпускают.
= -Я знаю эту девочку. Она была лучше. На нее кто-то плохо повлиял. Ребенка сломали,— раздается густой голос монументальной дамы с косой.
Я поняла, что это обо мне. Попыталась высказать свое мнение, показать Катины рисунки, лепку. Никто не хочет слушать, смотреть, негодуя на мое вторжение в их «владения». Комиссия подтвердила диагноз.
После комиссии мои свидания с Катей надолго прекратились. Директор интерната представила по этому поводу в руно соответствующее ходатайство-жалобу. Оно было подкреплено заявлением бабушки - тетки лишенной родительских прав Катиной матери. Она запрещала мне даже заниматься с Катей и брать ее на выставки: «Куда надо, детей в интернате водят». Разыскали и мать, жившую весьма благополучно и не проявлявшую никакого интереса к свом брошеным детям.
Руно любезно предлагало мне оформить опеку над Катей, запрещая в то же время с ней видеться. Катя молчала, опустив ресницы, будто дала обет. Родственница угрожала судом. Но страсти поутихли, и Катя опять появилась в моем доме. Обычно приходила с подружками, но на ночь оставаться ей не разрешали.
После описанных событий интернат №12, где я вела студию, отказался от всех кружков с педагогами Дворца пионеров, объясняя это намерением придать заведению эстетическе направление. Почему-то творческие кружки им в этом мешали.
Я осталась без работы. Но мне удалось быстро договориться с жэком, расположенным поблизости от вспомогательного интерната, где находилась Катя. Мне там выделили помещение для занятий, и я начала вести студию от того же Дворца пионеров.
Ко мне на занятия начали приходить интернатские дети. Меня удивляло, что старшеклассники просили меня написать им латинский алфавит. Оказывается, в программе интерната не было иностранного языка, а им хотелось знать , хотя бы буквы. Как в нашей жизни без этого?
Я видела, что Катя меняется не в лучшую сторону, и решила еще раз попытаться вытащить ее из этого интерната. На этот раз я поехала в Институт дефектологии. Мне удалось договориться с замечательной женщиной, профессором, можно сказать, светилом в области дефектологии. Она назначила день, когда сможет посмотреть Катю. Но когда об этом узнали в интернате, там поднялся переполох. Катю повезли туда под конвоем, состоящим из завуча, врача, педагога.
И опять у девочки было каменное лицо, и язык присох к горлу. Однако профессору удалось ее разговорить. Она во всем разобралась, несмотря на противодействие сопровождающих. И диагноз, на основании которого «упекли» Катю, был категорически отвергнут и заменен задержкой психического развития. Несмотря на это, Катя осталась во вспомогательном интернате. Было упущено время, Ей трудно было бы догнать своих сверстников.
После окончания интерната ее определили учиться на швею. Потом я потеряла ее след. Награды за ее творчество не нашли «своего героя». А ведь из Кати мог бы выйти художник, оригинальный, самобытный. Ее рисунки до сих пор печатают детские журналы. Но она не укладывалась, как и многие ее сверстники, в прокрустово ложе стандартных тестов, стандартных программ.
Вальдорфские педагоги не изолируют умственно отсталых детей. Этих детей лишь на время переводят в специальные учебные заведения, где их лечат, где с ними занимаются, а потом возвращают обратно в их школу.
Думаю, что нам нужно подумать о том, как не отбраковывать, а лечить детей. Лечить прежде всего душу. Признать недействительными диагнозы, основанные лишь на тестах и успеваемости ребенка. Обследование детей желательно проводить не в больниэцах, а в специальных классах выравнивания, где с ребенком работают психологи, где всесторонне анализируются его возможности, где для него подбирается программа. Пусть, как предлагал Бестужев-Лада, в одной средней школе будут разные программы, хотя бы для «правополушарных» и «левополушарных» детей. Пусть в одном классе ученики проходят одну и ту же тему по пяти разным учебникам. Но пусть педагоги при этом не смотрят на ребенка как на некую застывшую данность, чтобы ни один ученик не учился ниже своих возможностей.
Западные психиатры считают, что в понятии слабоумия содержится больше социально-оценочных моментов, чем определенного патологического состояния. И то, какие дети считаются в обществе слабоумными, в значительной мере определяется состоянием самого общества. Если дети, живущие в семьях, защищены законом, то воспитанники интернатов нередко бывают беззащитны перед этими социально-оценочными моментами.
Согласно исследованиям, проведенным в те годы, по данным наших специалистов 6 из 20 диагнозов, поставленных детям, необоснованны, по данным канадских специалистов таких диагнозов у нас 80%.
. PS Статья, опубликована в "Учительской газете" в 1990 г. с дополнениями событий, произошедших после ее публикации: снятие с Кати диагноза, присуждение ей диплома. Мне кажется, она актуальна и сейчас.