Анатолий Ефремов
На переломе веков
Часть вторая СМУТНОЕ ВРЕМЯ
ПРЕДИСЛОВИЕ АВТОРА
Славна Россия смутными временами, и вот одно из них, на переломе XVI – XVII веков. Царь Борис Годунов, выбранный Земской Думой, трагедия в Угличе с убитым наследником престола малолетним царевичем Дмитрием, последним сыном царя Ивана Грозного, неожиданное воскресение его спустя более десяти лет, триумфальное коронование в Москве и скоротечная гибель, до сих пор не находят единого согласия среди профессионалов-историков, авторов многочисленных толкований и исследований тех дней. Даже документальные свидетельства происшедших событий зачастую противоречивы, не говоря уже о логических умозаключениях, опровергающих утверждённую официально версию о самозванце Лжедмитрии, беглом монахе Гришке из Чудова монастыря в Кремле.
И задумаешься со многими – как мог этот монах знать дворцовый этикет, танцы, русский и польский языки, письменность, и, хоть и с некоторыми ошибками, латынь, а в воинском искусстве вызывать восхищение окружающих отвагой, силой, виртуозным владением саблей и пистолетом, вольтижировкой в седле на горячих лошадях? И откуда у него наперсный драгоценный крест тонкой работы, подаренный царевичу при крещении крёстным отцом, князем Мстиславским? И родовые приметы в виде бородавок, родимого пятна и разной длины плеч? И почему никто в Москве при его появлении не узнал в нём беглого монаха Чудова монастыря, хотя монах этот был секретарём бояр Романовых-Юрьевых, а затем и «крестовым дьяком», появляясь на заседаниях государевой Думы? И почему мать его, Мария Нагая, возвращенная из монастыря, признала в нём своего сына? И как мог этот самозванец на равных общаться с польским королём, принимать иностранных послов, пытаться облагородить и просветить замшелую Русь? А кириллический почерк царевича, совершенно не похожий на почерк Гришки? И будь он самозванцем, уж, наверное, позаботился бы вести себя подобающим русскому царю образом, следуя старинному этикету московского двора, чтобы все сразу могли сказать: «да, это истинный царь». Так нет же! Нисколько не сомневаясь в царственном своём происхождении, вёл себя свободно, разгуливал без охраны по улицам, одевался, как хотел, не терпел чинопочитания. И не проще ли было просто спасти малолетнего царевича вместо того, чтобы потом его подделывать? Мутно время, темна вода…
Замысловатая историческая канва, как нельзя более кстати, подошла к авторскому вымыслу, который запестрел почти правдоподобными сценами из тех дней, включая появление на этих сценах бравого ротмистра Леха Степницкого, потомка древнего шляхетского рода, который, уже без всякого вымысла, был действительно древним, имеющим право, как и многие другие польские роды, использовать старинный дворянский герб «Ястржембец».
Итак, история продолжается.
Царевич
Шумный суетный бал в самборском замке князя Мнишека постепенно затухал. Последний оживлённый краковяк сменился плавными, заключительными звуками полонеза. Лех Степницкий, в атласном белоснежном испанском платье с коротким голубым плащом, светился гордостью, выступая в первом ряду танцующих с юной, блестевшей озорными острыми глазами, хозяйской дочерью Мариной. Но отгремела музыка, расступились ряды танцоров. Усталые музыканты, не торопясь, облегчённо собирали свои скрипки, виолы, флейты, литавры, когда, вдруг, хозяин бала князь Ежи Мнишек, в расшитом золотыми нитями кафтане, остановил их и потребовал расчехлить свёрнутые инструменты.
«Прошу внимания, ясновелможные паны и пани», прогремел он. «Встретим только что прибывшего нашего дорогого гостя из Литвы, князя Константина Вишневецкого, торжественным маршем», и, по взмаху его руки, грянул этот марш, а в зал вошёл дородный Константин в элегантной дорожной одежде, которая вполне могла подойти и для вечернего бала в самборском замке Мнишеков. Рядом с Вишневецким молодая жена Урсула, дочь хозяина Самбора Ежи, а позади свита из литовских, приближённых к Вишневецкому, бояр.
«Возрадовался, увидев вас в добром здравии», сказал Ежи. «Удобна ли и приятна была дорога в Самбор? «Не могу ни на что пожаловаться, дорогой тесть, и, не находя слов для выражений моей радости видеть столь благородное общество, окружающее вас, должен, однако, с сожалением воздержаться от удовольствия присоединиться к вашему веселью, которое, как заметил, уже заканчивается. Но не оставляю твёрдой надежды, что завтра же откликнитесь на мою просьбу быть здесь к торжественному обеду, который я, с милостивого согласия моего тестя, буду иметь честь дать вам». Поклонившись, князь Константин развернулся и вышел из зала, сопровождаемый своей свитой. Ежи Мнишек, также раскланявшись, последовал за ним - этот многолюдный бал и внезапное появление князя Вишневецкого было до мелочей продумано и оговорено в письмах, которые доставлялись гонцами, посылаемыми друг другу двумя влиятельными родственниками. Важнейшие для Речи Посполитой и Московской Руси события начинались с этого весеннего бала 1604 года.
Оба магната затворились в кабинете хозяина. «Твои письма, Константин, повергли меня в смущение, но верное твоё слово не допускает никаких сомнений. Однако же, хотел бы услышать эту необыкновенную историю более подробно, и только от тебя», сказал Ежи, устроившись удобно в креслах напротив своего гостя. «История и редкая, и верная, что проверено братом моим Адамом из Брагина, который гостил у меня в Вишневце этой зимой. Старший ловчий брата, нанятый им год назад бедный сирота, проявлял себя, как истинный рыцарь, своим воинским искусством владения саблей и пистолетом, отменной скачкой и вольтижировнием в седле, силой и отвагой, выходя победителем в схватке с медведем один на один. А его скромность, молчаливая задумчивость и врождённая гордость не оставались незамеченными, что не позволяло, даже нашей молодой необузданной высокомерной шляхте из многочисленной блестящей свиты брата, вступать с ним в спор, близкий к ссоре, и держало их настороже, и почти на равных. А к тому добавлялись его искусство в письме, владение латынью и даже произносимые им на прекрасном польском стихи Петра и притчи Яна Кохановских, известных тебе земляков радомских».
« И вот однажды, когда он заболел тяжело, и, будучи уже при смерти, позвал священника для исповеди и впал после того в беспамятство, открылись через то найденные братом в постели больного старые, хранимые им долгие годы, письма, писанные к нему Марией Нагой, последней супругой царя русского Иоанна, прозванного Грозным, в которых она называла услужника брата моего своим сыном и просила беречь родовой наперсный крест, подаренный ему при крещении крёстным отцом князем Мстиславским. Указаны были в письмах и приметы сына - бородавка на лице, родимое пятно на руке и неравность плеч. И выходило после того, и по письмам этим, и по приметам, которые все знали, что слуга моего брата Адама не кто иной, как счастливо спасённый от смерти в детском возрасте царевич Московский Дмитрий, сын Иоаннов.
Рассудительный и разумный мой братец, в большом сомнении и смятении, однако же сразу приставил к больному лучших лекарей, а сам тотчас отправился за советом к мудрому и знатному соседу своему, великому канцлеру Льву Сапеге, который недавно вернулся из Москвы, куда был послан королём Сигизмудом для заключения мира с царём Борисом Годуновым».
«Осторожный Сапега, знавший в подробностях историю гибели царевича Дмитрия в Угличе, советовал не верить слуге брата, подозревая самозванство, но всё-таки, в тайной надежде на верность представленных доказательств, предложил устроить негласную проверку подлинности царевича. Приехав к князю Адаму в гости, он привёз в своей свите Петрушку Пиотровского, беглеца московского, который был когда-то в Угличе в услужении у опальной царицы Марии и знавал отрока Дмитрия. И что ты скажешь, князь, когда старший ловчий, оправившийся после болезни и с дворовой челядью брата вышедший встречать великого канцлера, сам незаметно подошёл в толпе к Пиотровскому со словами «А что же ты, Петрушка, поделываешь здесь?» И Петрушка, упав на колени, ударил об пол лбом и возопил «Царевич Дмитрий! Хвала Господу, что ты жив!» «Так значит, верно! Он царевич?», вскричал потрясённый Ежи. «А вот теперь, князь-воевода», сказал Вишневецкий «послушай, что было дальше».
«Растолкал толпу старший ловчий и бросился было бежать, но остановлен был братом моим, воскликнувшим: «Царевич Московский! Добро пожаловать в Литву! И мой гостеприимный дом для начала твоего пути пусть будет домом твоим!» Бледный, с горящим взором, остановился царевич. «Так не будете вы меня вязать, чтобы отправить в цепях к душителю моему, Борису?», вскричал он. «Отроком я был, когда он уже один раз пытался лишить меня жизни, так теперь уж точно не быть мне живу! Не спасёт меня и крест мой, мой ангел-хранитель», и он обнажил и поцеловал крест тонкой изящной работы, и весь в алмазах. Оба князя, и свита их, замерли, поражённые столь чудным явлением, однако же великий канцлер, как человек более опытный и сведущий в политике, выступил вперёд, и, не называя прямо царевичем молодца этого, сказал с гордостью:
« Да будет известно всякому, что государство наше, Речь Посполитая, то есть республика шляхетская и союз равноправный Литвы и Польши, никогда не отказывала в пристанище изгнанникам, какого бы они ни были звания и веры, лишь бы вели себя прилично и не нарушали законов наших. Вы же своим высоким званием и поведением заслужили только уважение, и никто, и никогда не выдаст вас противу вашей воли». А князь Адам, уже с почтительным поклоном выступивший вперёд, добавил: «Уже сказано было мной, что мой дом - святилище под сенью закона и оберегаемое силой оружия моего, отныне ваш дом, где вы можете быть в полной безопасности и найти защитников и помощников, ибо смогли удостоверить нас в царственном своём происхождении».
«Так вот, ясновельможный пан Мнишек, если судить по случившимся в Брагине событиям о происхождении человека по уму, качествам характера, наружности, и представленным им неоспоримым доказательствам, то нет сомнений, что этот бывший слуга брата моего есть истинно царского рода. Гордый, отважный, ловкий в воинских достоинствах, разумный, красноречивый, он ещё и обладает даром привлекать сердца и внушать уважение к себе даже в старших по званию. И можете ли понять теперь, какая слава для рода князей Вишневецких, потомков старшей ветви Рюрика, когда человек, бывший в их доме слугою, оказался тоже потомком Рюрика, и сможет теперь воссесть на отчий престол. И хочешь верь, хочешь нет, но путь наш сейчас лежит в Краков, куда царевич приглашён королём нашим Сигизмундом. И встреча их, хоть и споспешествовали тому ненавидимые мной наушники короля иезуиты, должна открыть верный путь царевичу к Московскому престолу. А мы, князь-воевода, уж не упустим случая услужить ему на этом пути к выгоде несомненной и отечества нашего, и родов наших».
«Чудны дела твои и промыслы, Господи», сказал Мнишек. « И вот теперь, как следует из писем твоих, князь, ожидать нам следует в Самборе царевича Московского?» «Истинно царскими почестями окружил его брат мой в Брагине, но вскоре слух о воскресшем царевиче достиг царя Бориса, и он, то богатыми посулами, то угрозами пытался склонить Адама к добровольной выдаче царевича, называя его беглым из Чудова монастыря монахом Гришкой, но Адам не внял борисовым письмам. Однако же, опасаясь за жизнь царевича и безопасность своего дома, отправил его ко мне в Вишневец, подальше от границ российских и посланных Годуновым клевретов его, засланных для умерщвления наследника престола Московского. И ныне царевич, сопровождаемый свитой из верных ему польско-литовских шляхтичей и русских дворян, осевших в Речи Посполитой, стоит лагерем вблизи Самбора, чтобы прибыть к тебе завтра пополудни, для чего я и объявил торжественный обед с присутствием сандомирского дворянства, закончившего бал в твоём замке торжественным полонезом».
Поднялся из кресел Ежи, и, отворив дверь, велел кликнуть Леха Степницкого. Статный, высокорослый, русые кудри из под бархатной шапочки с аистовым пером, прикреплённым алмазной пряжкой, и всё том же белоснежном испанском платье, но уже без голубого плаща и с саблей у пояса, молодой шляхтич гордой походкой приблизился к хозяину замка и склонился в вежливом поклоне.
«Пан ротмистр», сказал Мнишек, «завтра поутру с полусотней моей гвардии надворной, в надлежащей парадной одежде, при полном оружии, на выездных конях и с двумя десятками трубачей надлежит выехать в стан ожидаемого нами высокородного гостя, дабы препроводить его со свитой в мой замок. Ваши всадники должны быть впереди всего поезда, а трубачи перед каретой гостя. При подъезде к нашему красному крыльцу дайте сигнал трубачам трубить торжественный воинский марш». Привычно поклонился Лех и вышел, чтобы сделать необходимые распоряжения и отобрать дворцовых гвардейцев для завтрашней церемонии. И даже не помыслил узнать, что за высокородный гость ожидается в замке. Знал, что лишнее любопытство, к которому не приучен был с детства, - большой порок, недостойный шляхтича. «Меня посылает князь, а не ротмистра Стася», подумал Лех. «Да, видно, здесь ему надобен будет его сын».
Замок сандомирского воеводы, магната Ежи Мнишека в Самборе, притягивал шляхетскую молодёжь со всей округи, и, даже, из дальних уголков Польши и Литвы. Один из богатейших вельмож Речи Посполитой, он по традиции, заложенной предками, содержал пышную свиту и надворное войско в несколько тысяч человек, основу которого и составляли молодые шляхтичи с честолюбивыми надеждами быть обученными воинскому искусству и заслужить поощрение и покровительство князя-воеводы и его влиятельных многочисленных друзей и родственников. Благородное шляхетское происхождение было порукой всеобщего равенства, которое не делало различий между богатыми и обедневшими родами. Для них единственным авторитетом был только хозяин замка, и это делало его дом даже более привлекательным, чем королевский дворец в Кракове, где приходилось подчиняться многим, сгибая свою независимость, гордость и врождённую заносчивость.
Основное занятие молодых дворян состояло в совершенствовании верховой езды, в виртуозном владении саблей, пистолетом, мушкетом и пикой, однако и образованность, воспитанность, знание этикета, древних языков и письменности почитались наравне с воинскими навыками. Более того, именно эти достоинства могли привести к нешуточной государственной карьере, ибо каждый шляхтич в этой дворянской республике имел голос на сеймах, где решались важные государственные дела вплоть до прямого выбора королей, которым мог оказаться любой из этого привилегированного сословия.
Лех Степницкий из радомской Степницы был отдан на воспитание в этот замок в возрасте десяти лет своими родителями, которым благоволил могущественный земляк Ежи Мнишек. Немудрено, что выросший с малых лет в буйной шляхетской среде, толковый в учении и ловкий в воинских упражнениях, да ещё и друг неразлучный, одногодок хозяйского сына Станислава, он быстро овладел тремя самыми почитаемыми добродетелями - познаниями, мужеством и воинским искусством, которые основывались на гордости, честолюбии, честности и любви к отечеству. Немудрено, что к своим двадцати четырём годам он уже был ротмистром надворного войска, в подчинении у которого было три сотни конников.
Ясным мартовским утром полусотня надворного войска с трубачами выехала из ворот замка. Это было красочное зрелище, которым любовались высыпавшие на зазеленевшую лужайку перед домом разряженные во все цвета шляхтянки, жёны и дочери гостей воеводы. Это ещё больше добавляло к гордой осанке всадников, выступающих попарно, разодетых в атласные жупаны, опоясанные посеребренными кушаками, с саблями, оправленными в серебро. Покачивая белоснежными перьями на нарядных бархатных шапках, шляхетская полусотня медленно прогарцевала на выездных, украшенных богатой сбруей, лошадях. Впереди ехал стройный, в блестящих гибких латах, в плаще, украшенном своим родовым гербом «Ястржембцем», ротмистр Лех Степницкий, рядом с которым покачивался в седле знаменосец с родовым гербовым стягом князей Мнишеков. Замыкали кавалькаду два десятка трубачей в добротных суконных кунтушах.
После часа неспешной рыси увидели с пригорка впереди растянувшуюся почти на милю пёструю конную колонну, окружавшую раззолоченную карету, запряжённую восьмёркой белых лошадей, с поотставшим обозом и небольшим табуном заводных коней. «Разворачиваем строй, панове гвардия, трубачам построиться позади, знаменосцу следовать за мной», приказал Лех, и, пришпорив коня, двинулся навстречу гостям.
У кареты остановил коня. «Приветствую гостей князя-воеводы Мнишека на его земле», торжественно сказал Лех, но с коня сходить не торопился. «Я Лех Степницкий, ротмистр надворной гвардии князя. Послан с моими воинами для вашей встречи и препровождения в самборский замок князя». От кареты отделился молодой светловолосый шляхтич в польском платье. «Я Ян Бучинский, тайный секретарь его высочества принца Московского Дмитрия. И тебе, ротмистр, надо сойти с коня, да снять шапку, да поклониться московскому царевичу».
«Не на того напал», подумал Лех, «а должен бы знать, что скажи иначе, попроси, да поклонись сам - ни в чём не откажу, но попробуешь силой да наглостью – то беда!» И ответил, медленно, и со значением: «Кто к шапке моей протянет руку, тот без руки и останется. С коня против моей воли может снять меня только мушкетная пуля или добрый удар сабли. Но против пули у меня за спиной мой ангел-хранитель, а сабельный удар мне не в диковинку - в моей руке ведь тоже сабля, с которой я родился и не расстаюсь. А кланяюсь я только королю моему Сигизмунду, да князю-воеводе Мнишеку, да супруге его Ядвиге и дочери Марине».
«Славно сказано, пан ротмистр!» Дверцы кареты распахнулись, и коренастый, плечистый молодой человек с пронзительным взглядом голубых, в окружении рыжеватых ресниц, глаз легко выпрыгнул на землю. Польское дорожное платье ладно сидело на нём, и только кинжал в ножнах, отделанных дорогими каменьями, отличал от одежды секретаря Бучинского. «Я гость на польской земле и милостью божьей царевич Московский Дмитрий. Хотел бы пожать твою руку, ротмистр, с благодарностью за тот почёт, который оказывает князь-воевода, отправив мне навстречу столь благородного рыцаря». «Это другое дело», подумал Лех, спешился и навис своим ростом над коренастым царевичем, и рука его почувствовала неожиданную железную силу царского рукопожатия.
Трубили трубачи торжественный воинский марш, звучали литавры княжеского оркестра, гремел салют крепостных пушек, и карета царевича медленно двигалась вдоль аллеи, по сторонам которой два ряда разряженных гвардейцев надворного войска вздымали вверх лес сверкающих на солнце сабель. На красном крыльце хозяин замка князь – воевода Ежи Мнишек с женой, сыном, дочерьми и литовским зятем Вишневецким, удивляя золотом и драгоценными камнями одежд, стояли в ожидании, когда ротмистр Степницкий, возглавлявший кортеж, подойдёт с докладом. «Исполнено твоё поручение, пан-воевода. Гость, именующий себя принцем Московским, доставлен в полном здравии и безопасности», сказал Лех, заметив одобрительный блеск в глазах Мнишека и лукавые глазки красавицы Марины.
За обедом, заказанным и оплаченным князем Вишневецким, собралось около двух сотен человек, но свита царевича сидела за двумя отдельными столами, один из которых был занят только русскими дворянами, числом не более двух десятков. Главный стол, приготовленный для царевича и самых близких дворян князя Ежи, стоял на отдельном возвышении. Шляхетская молодёжь из приближённых Мнишека не получила мест за этим столом, и располагалась вдоль стен, наперебой прислуживая дамам.
Лех и Стась сидели за главным столом, во главе которого усадили почётного гостя, царевича Московского. Царевич, следуя откуда-то известному ему царскому обычаю, пригласил супругу хозяина замка Ядвигу и дочь Марину быть его собеседниками и разместиться рядом с ним. Ревнивые глаза Леха сразу же отметили, с каким вниманием, любопытством и вожделением царевич, почти не таясь, разглядывал красавицу Марину. Видел и то, что это внимание кружило ей голову. «Попадётся честолюбивая шляхтянка в сети, если будут они расставлены. Уж я-то знаю её необузданный характер и самолюбивую тягу к первенству везде и во всём». Не ошибся проницательный Лех - в конце первой недели визита высокого гостя стало известно, что царевич Московский пал к ногам прекрасной полячки, прося её руки и предлагая венец государыни российской. И кто бы мог устоять против такой судьбы? Может быть, кто-нибудь и смог бы, но только не Марина.
Поход
В начале лета самборский двор Мнишека перебрался во Львов. Сын его Станислав, побывавший в Кракове с отцом, который сопровождал Московского царевича, рассказал другу Леху, что милостиво принял король Сигизмунд молодого царевича, выделил ему ежегодную пенсию из королевской казны и разрешил свободно вступать в деловые отношения с любым магнатом или вольным шляхтичем, не препятствуя добровольцам помогать царевичу при овладении им отчим московским престолом. «И добрая казна уж теперь собрана Дмитрием для набора добровольцев в поход на Москву. Обедневшая шляхта, и другие лихие люди уже собираются во Львове, а в казацком Запорожье, хоть и противу воли коронного гетмана Замойского, но уже готовы первые отряды присоединиться к наёмному войску царевича, который не скупится на обещания вознаградить каждого воина по заслугам его. Да ещё, два никак дня назад, прибыл гонец с Дона сообщить, что поболе, чем десять тысяч, донцов уже седлают лошадей, не внимая угрозам борисовых послов. Все вот - вот тронутся к войску царевича».
«Вижу, что нешуточное дело затеял московский гость», сказал Лех, « но я не двинусь с места помогать ему, разве только князь-воевода, твой отец и мой благодетель, отправится в поход рядом с ним». «Истину подозреваешь, друг. Уже готовят отцу дорожный припас, и объявит он скоро, что любой шляхтич из надворного его войска может присоединиться к походу, который обещает быть лёгкой прогулкой, ибо Русь необъятная ждёт, не дождётся, своего истинного, по роду и божьему начертанию, царя. А я уже ротмистром при нём». « Что ж, будь по тому, отправлюсь и я с князем за царевичем. А что же Вишневецкие? Какие слухи о них?» «Доподлинно знаю, что осторожный Адам уклонился от похода, но буйный Константин горит огнём, и ожидают уже его во Львове с отрядом в две сотни конников». «Что-то ждёт нас и отечество наше. Да, видно, такая судьба».
Окрестности Львова запестрели палатками прибывающих со всех концов Литвы и Польши добровольцев. Среди них уже попадались беглецы, и дворянство, и чернь, из Руси, которые моментально присягали царевичу «на верную службу до гробовой доски». С Запорожья и Дона тоже доставили добрые вести, и известно стало, где и когда казацкая вольница усилит наёмное войско, и сколько за это надо будет заплатить деньгами и землёй.
В середине августа разношёрстное войско царевича под командованием князя Ежи Мнишека двинулось в поход. Среди этой толпы выделялись польские конники организованным порядком, дисциплиной, вооружением и добрыми конями. Неспешно продвигаясь по Украине, встретились с запорожцами, и давняя непримиримая вражда их с польской шляхтой заметно разделила войско на два недружественных лагеря. «Ты видишь, Сташек, что царевич откачнулся от польских воинов в сторону русских и украинских отрядов. Почти все дни он проводит там, среди черни и беглых холопов». «А что бы ты хотел, Лех? Ведь он православный по вере, а там и церковь их походная следует в обозе. Да, надо заметить, что и дворяне русские тоже настороже, но царевич мудро показывает всем, что не с войной он идёт на Москву, но с миром, бескровно занять законный свой престол. А наши добровольцы думают лишь о том, как бы больше поживиться в этом походе. Ещё будут у нас несогласия, и только бы сабли оставались в ножнах».
Весь остаток сентября войско оставалось недвижимым – ожидали прибытия донцов, которые заметно задерживались. В начинавшемся ропоте недовольства, царевич, по настоянию Мнишека, объявил выступление в пределы Руси, но предусмотрительно разбил войско на две части, отделив польских добровольцев от казаков. Казаки двинулись югом, нисколько не таясь, но поляки, тайно, осторожно передвигались севернее, лесами и болотами. Царевич на этот раз был среди них.
В середине октября, под холодными осенними дождями войско соединилось и перешло русскую границу у городка Моравска, жители которого открыли ворота и присягнули царевичу. Нескольких казаков и шляхтичей, схваченных при грабежах, связали, но царевич помиловал их, предупредив о строгом наказании смертью всех, кто будет грабить города, присягнувшие ему. Вскоре под руку Дмитрия, присягнув ему, перешёл и Чернигов, и, окрылённый успехом, царевич настоял на захвате Новгород-Северского, хотя лазутчики доносили, что в этом укреплённом городе стоит с сильным гарнизоном любимец царя Бориса Пётр Басманов.
В начале ноября открылись первые снегопады и метели, а под стенами укрепленного Новгород-Северского негде было укрыться от наступивших морозов – опытный и дальновидный Басманов приказал сжечь весь посад, укрывшись с гарнизоном и жителями за стенами города. Попытка взять штурмом город без артиллерийского обстрела не удалась, а об осаде не могло быть и речи. Замерзало войско царевича, а упорный Басманов, улучив момент, выбрался со своими ратниками за стены, и пока пешие русские воины умело размазывали казаков, конная их кольчужная лава из нескольких сотен всадников неожиданно ударила на поляков. Польские конники, хоть во много раз и превосходили числом отважных атакующих, но не были готовы к такой дерзкой атаке и отступили, скрывшись в лесу, а когда разобрались и, перестроившись, выбрались из леса, увидели только хвост вышедшего на вылазку воинства Басманова, исчезавший в растворённых воротах города.
Впервые увидели они разъярённого царевича, который, без шапки, промчался со своей свитой перед польскими конниками. «Подлые трусы! Клятвоотступники! Да можете ли вы сражаться, или не знаете даже, как нужно обнажить саблю!» выкрикивал он. «Рассудок потерял Московский принц», подумал Лех. «Это пока что не его земля, а мы не его холопы, а вольное наёмное войско. И уже давно не видели положенного жалованья, а слышим одни только посулы». « А что же, панове», крикнул он, «не раззадорил ли вас бранью своей принц Дмитрий? И можем ли мы слышать поношения его, и молчать? А пусть-ка попробует с голытьбой своей достичь Москвы, а нам выплачивает положенное. И я первый буду, кто сразу же на коня и в обратный путь». «Верно, верно!», загудели шляхтичи, «можем ли мы слушать такую брань? Пусть платит, а мы возвращаемся».
Два десятка выбранных для переговоров, и Лех среди них, отправились на другой день в ставку царевича, но по пути были перехвачены князем Мнишеком. Вот кто знал буйный необузданный нрав польской шляхты! Остановились послы перед ним, а он медленно сошёл с лошади в правую от неё сторону, снял шапку, перекрестился широким жестом и, не отпуская повода, поднял правую руку. «Панове польское воинство!», сказал он торжественно. «Не было ещё случая, чтобы польский шляхтич шёл противу своей клятвы, очернив славное своё имя перед потомками! Мы поклялись царевичу, что целых полгода будем служить ему. И именно этот срок установил он сам, не сомневаясь, что за это время достигнет Москвы, и народ признает его законным владыкой Руси. И сроку этому осталось чуть больше месяца. Так неужели мы не сможем смирить своё возмущение и забыть, хотя бы на время, те хулительные речи царевича Дмитрия, раздосадованного неудачей под стенами города? Я, как вольный гражданин нашей шляхетской республики, объявляю, что готов всеми средствами помогать этому отпрыску царского рода и прошу вас последовать моему примеру. Хочу ещё сказать, что поутру из Путивля прибыли послы городские с ключами города, богатой городской казной и готовностью присягнуть законному претенденту на московский престол. И казначей царевича уже готовится прибыть к вам с полной щедрой оплатой жалованья, а царевич шлёт вам свои извинения за совершённый им необдуманный поступок. Верите ли вы мне?» И как можно было не поверить князю-воеводе? Остановился шляхетский бунт, а замерзающее войско с облегчением разместилось в Путивле, однако зерно разногласий уже было посеяно.
Едва отогрелось и отъелось войско за стенами Путивля, как лазутчики принесли весть, что огромная армия, никак не менее пятидесяти тысяч стрельцов, посланная царём Борисом под командой опытного воеводы князя Мстиславского, продвигается грозно к Новгород-Северскому для соединения с Петром Басмановым и окончательного разгрома войска царевича, у которого едва ли набиралось пятнадцать тысяч, из которых надёжно организованной шляхты было чуть больше двух тысяч. Однако, на удивление всем, эта разношёрстная толпа, и всего лишь с несколькими пушками, двинулась навстречу рати Мстиславского. Мало кто знал, что верные царевичу русские дворяне через надёжных людей уже распространили грамоты и послания царевича среди стрелецкого войска, и заколебались стрельцы, боясь поднять руку на сына Иоанна Грозного, древнего рода Рюрика, помазанника божьего на великое царствование.
Морозным утром середины декабря столкнулись два войска. Фронтальной атакой польская конница прорвала центр стрелецкого войска, практически не встречая сопротивления. Развернувшись для новой атаки, шляхтичи увидели, что фланговые стрелецкие полки выбросили белые флаги и под приветственные крики казаков идёт повальное братание их со стрельцами. Лишь небольшой конный отряд с князем Мстиславским и Басмановым уходил на рысях, скрываясь за снежной пеленой, поднятой копытами лошадей.
Победа была неожиданным подарком царевичу, таким же, как открывший свои ворота Путивль, но городской казны хватило лишь на уплату всего только трёх месяцев жалованья наемным полякам и казакам, и посеянное зерно разногласий проросло и дало неизбежные всходы. Поверив слухам, что золотой запас свой приберегает царевич в обозе для донцов, которые пока так и не появились в войске, поляки остановились, не подчинившись приказу следовать под Кромы.
Самые лихие из них повернули назад и, как следует, пограбили обоз, но золота не нашли. Это событие стало роковым, потому, что примчавшийся со своей свитой царевич проявил свой царственный характер, и, не слезая с лошади, хлестнул наотмашь плетью Яцека Осмоловского, который, не раздумывая, сдёрнул царевича с коня, да так, что рукав собольей шубы царевича остался в руках Яцека, а польские всадники, оттеснив свиту Дмитрия, окружили его плотным кольцом, обнажив сабли. «На кол его, друзья, посадим на кол, чтобы узнал, на кого поднял руку», закричал Яцек, наваливаясь всем телом на опрокинутого Дмитрия. Однако царевич ловко вывернулся, и, не вставая с колен, в разорванной своей шубе, дрожащим от слёз голосом закричал: «Благородные воины мои! Не милости прошу у вас, но помощи, которую благородство ваше не может не оказать мне в столь трудный час. Я, божьей милостью царевич великой Руси от колена предков своих, не изменю моему слову, и каждый из вас будет отменно вознаграждён и деньгами, и титулами, и землёй. И каждый из вас волен следовать за мной, или нет, но всё равно, никто не будет забыт».
Звякнули сабли, возвращаясь в ножны. Жалкий вид поверженного царского отпрыска спас его от шляхетского гнева, но восемь сотен поляков во главе с полковником Адамом Жулицким на другой же день покинули войско. Два дня спустя заболевший Ежи Мнишек и Константин Вишневецкий в сопровождении сильного отряда из надворного войска, Сташек и Лех вместе с ними, тоже отправились в обратную дорогу к литовской границе. Оба магната вынуждены были вернуться, чтобы присутствовать на Сейме Речи Посполитой, где решались важные государственные вопросы войны со Швецией, которая велась уже несколько лет с переменным успехом. У царевича остались не более полутора тысяч польских конников.
Исход
С трудом пробирался по зимним дорогам отряд надворного войска, терпя лишения из-за нехватки продовольствия. Все окрестные деревни были основательно опустошены воинами Жулицкого, но на литовской границе предусмотрительно изменили маршрут, отклонившись на юг от короткой дороги в Самбор. Сразу стало легче с провиантом, и зима постепенно сдавала, перемежаясь длительными оттепелями. Выздоравливал заболевший Мнишек. «Опасаюсь я», говорил он, «что вся эта чернь в окружении царевича, когда-нибудь предаст его и разбежится. И останется он один, а надёжных защитников, как было у нас, в Речи Посполитой, уже не будет рядом. Вы видели, как и дворяне русские, присягнувшие царевичу, косо посматривают на казаков и холопов. Они тоже ненадёжны».
В Вишневце у хлебосольного князя Константина встретили раннюю весну и по первым просохшим дорогам тронулись во Львов. Во Львове ждали их известия от царевича и из Кракова, куда так и не удалось добраться для участия в Сейме. Дмитрий сообщал, что провидение хранило его в бою у Добрыничей, где он чуть было не попал в плен, оставшись без лошади, сражённой пушечной картечью. Подвели его запорожцы, которые промедлили и не вступили в сражение, а у войска Бориса оказались крепкие немецкие наёмники и сильная артиллерия. Но теперь он укрылся за крепкими стенами Путивля, а войско его растёт, и донцы во многом числе, и при оружии, уже присоединились. И многие города уже прислали своих послов с низким поклоном и готовностью присягнуть.
Краковский Сейм высказался за продолжение войны со Швецией, хотя казна была истощена, но недавняя победа в сражении под Дерптом небольшого польско-литовского отряда под водительством Яна Ходкевича над сильным шведским войском сыграла решающую роль. И никто не задумался, что отряд этот был снаряжён на средства Ходкевича, но, всё таки, наградой ему стало звание великого гетмана Великого княжества Литовского.
Как гром прогремело известие, что царь Борис Годунов внезапно скончался. «Провидение не только хранит царевича, но и помогает ему. Теперь вся Русь будет молиться и ждать его воцарения», с воодушевлением говорил Мнишек. «Заранее видит свою своевольную дочь владычицей московской», подумал Лех. «А та уже никого не замечает. Всегда была гордой сверх меры, а теперь и власть царскую почувствовала. Пора уж мне оставить мечты и надежды. Решено – отправляюсь в Литву в войско Яна Ходкевича. Нечего здесь прохлаждаться».
Знойным летом прискакал Лех в Степницы повидаться с родителями, братьями и сестрой, получить благословение перед дальней дорогой и отдохнуть среди полей и рощ, раскинутых вдоль Млечны. Просторный дом Степницких с трудом вмещал иногда всех гостей-соседей, приезжавших послушать участника столь славного похода в Московию. Юные шляхтянки, дочери соседей, не сводили глаз с геройского молодого гусарского ротмистра из надворной гвардии могущественного магната, одетого в нарядную «венгерку», блиставшего белозубой улыбкой, остроумием и светской обходительностью. И никто не догадывался, что сердце шляхтича ещё не освободилось от горькой цепи, приковавшей его к своенравной, потерянной навсегда, красавице Марине.
В начале августа Лех возвратился в Самбор. Необычное даже для этого, видавшего виды, замка оживление, близкое к переполоху, удивило его. Лето всегда было неспешным и скучноватым, но сейчас что-то происходило. Друг Сташек, возбуждённый сверх меры, сразу же сообщил ему, что царевич Дмитрий с триумфом въехал в Москву и уже коронован на московское царство. «Пишет он отцу, что уже просит у нашего короля его согласия на брак с моей сестрой. И, следуя канонам нашей матери католической церкви, разрешающей бракосочетание через “per procura”, такой брак с московским царём Дмитрием может быть скреплён через его представителя в Кракове и в присутствии нашего короля».
Князь-воевода милостиво разрешил добровольцам из своей надворной гвардии отбыть к войску великого гетмана Ходкевича, который собирал силы для отражения шведского вторжения в Ливонию. «Снаряжение ваше я обеспечу», сказал Ежи, «но жалование теперь будете получать из королевской казны». Два десятка надворных гусар под началом Леха, с небольшим обозом, гружённым доспехами, огневым запасом и провиантом, и с заводными лошадьми двинулись из Самбора в Гродно, где формировался конный полк польской шляхты под командой королевского ротмистра Яна Сапеги. В Люблине к самборскому отряду присоединились местные щляхтичи. В конце жаркого августа под Гродно собрались четыре сотни панцирных польских гусар.
Это воинство, уже под Вильно, присоединилось к литовским отрядам, которые направлялись на соединение с войском великого гетмана Яна Ходкевича. Эта часть сводного войска двигалась к Риге из под Дерпта. Пополнился польский полк Сапеги несколькими сотнями реестровых украинских казаков. «Вроде бы мы вместе, но казаки, как когда-то в войске царевича Дмитрия, держатся, хоть и не враждебно, но отдельно», думал Лех. «Единый Господь над нами, но вера и обычаи разные. И многие литвины отправляются на моления в их походную православную церковь. Не раз ещё отзовутся эти разногласия, и не миновать большой крови. Никогда не забудут казаки, реестровые они или низовые, вероломство польского короля, обещавшего безопасность славному их атаману Северину Наливайко, который в муках закончил свой земной путь, казнённый на варшавской площади». Неужели предвидел проницательный шляхтич Переяславскую Раду и гибель неминучую Речи Посполитой, разорванной на куски Пруссией, Австрией и Россией?
В середине сентября польско-литовские отряды Сапеги влились в войско Ходкевича и укрепились в деревушке Кирхгольм на берегу Двины неподалёку от осаждённой Риги. Скрытые небольшим песчаным валом, стояли пушки на расстоянии нескольких саженей друг от друга. Лех насчитал немногим более десятка орудий, и удивился, потому что знал о прошлогоднем разгроме шведов под Дерптом, когда добычей Ходкевича стали 80 пушек врага. Где же теперь эти пушки? Удивляло и малое число пеших воинов, но мощная конная армада великого гетмана вызывала восхищение врождённого кавалериста, всегда презрительно посматривающего на пехотинцев. Несколько дней прошло в ожидании отставшего обоза. Привели в порядок сформированные отдельные отряды.
Лазутчики донесли, что мощное шведское войско подошло к Кирхгольму со стороны Риги и укрепилось на ближайших холмах. Конный полк Яна Сапеги укрылся в лесу на правом фланге тройной линии войска великого гетмана. Ранним утром 27 сентября литовские конники, подгоняемые в спину штормовым ветром с моря, атаковали шведскую пехоту, укрывшуюся за укреплённым земляным валом. Эта атака была встречена дружными мушкетными залпами шведов. Теряя сбитых с лошадей всадников, литвины расстроенными рядами повернули назад, а плотные колонны шведской пехоты мгновенно покинули свои укреплённые позиции и, под рокот барабанов, двинулись вслед убегающему неприятелю, не подозревая о ловушке, которую приготовил им расчётливый великий гетман.
Четыре колонны шведов, в каждой не менее двух тысяч наёмных ландскнехтов, ощетинившись копьями, приблизились к лесу. Ураганный ветер с моря, поднявший тучи песка с окрестных дюн, смешанный с густым дымом костров, разложенных литвинами, слепил шведских пехотинцев, и никто не смог разглядеть за этой завесой артиллерийскую линию на опушке леса. Картечные залпы, почти в упор, разметали шведскую пехоту, в центр которой мгновенно рванулся конный клин тяжеловооруженных литовских всадников. Пешие шведские наёмники приняли этот удар, и мужественно отбивались, не имея никаких шансов выстоять. Лишь немногие из них бросились бежать, но и это не спасало их от быстрых всадников.
На помощь своей пехоте на рысях выплеснулись шведские рейтары, и настал черёд спрятанным в лесной засаде панцирным польским гусарам и казакам Яна Сапеги. Галопом рванулись они на перехват рейтарам, которые, не теряя строя, умело развернулись навстречу летящей на них конной лаве. Грянул залп первого ряда рейтаров, и яркое слепящее облако вспыхнуло перед глазами Леха, но уже в следующий миг плотная ночная тьма опустилась на глаза, и только лёгкий светлый лик дрожал в этой тьме, исчезая в вышине. «Она»! Это было последней искрой в сознании Леха. Где же ты был, ангел-хранитель? Видно, улетел вслед за ней.
Разбитое шведское войско, потеряв половину своего состава, артиллерию и обоз, спешно погрузилось на корабли, стоявшие в устье Двины, и покинуло эти балтийские берега. Три братские могилы – одна для протестантов шведов, другая - для православных литвинов и казаков, и третья - для католиков литвинов и поляков, укрыли погибших в этой битве. Третья досталась молодому шляхтичу из польской Степницы.
Конец второй части
(См. «Автопортрет напоследок»)