В дороге

      
                «Русскому человеку только в дороге хорошо»
                М.Павич
                               


       В тот год я часто навещал больную мать. Возвращаясь уже домой в Москву, и, проехав несколько десятков километров по местной дороге, я увидел на пересечении с автомагистралью человека. Заметив меня, он поднял руку. Это был молодой, худощавый мужчина с большой спортивной сумкой через плечо.
       Пересекая шоссе, я оказался  рядом с «голосовавшим», вышедшим прямо на полотно дороги и, не желая обдать его дорожной хлябью, остановился и спросил: «Куда нужно?»
— По пути, шеф, если можно.
Не очень была радостная перспектива ехать с незнакомцем весь день до Москвы, но не сворачивать же из-за него с дороги. И я с легкой иронией, безнадежно поинтересовался: «А до столицы  устроит?»
— Хорошо бы, – ответил он.
Поместив сумку в багажник, мы двинулись. Мужчина, немного освоившись, бросив искоса пару взглядов на меня, вытянул зубами из пачки «Явы» сигарету и стал искать спички. Прибавив «газу», я открыл стеклоподъемником близкое к нему правое окно. Воздушный поток с воем ворвался в салон и зловеще завыл за окном.
— Не сильно ли, — с удивлением протянул он.
— Нормально, — ответил я.
Попутчик вынул сигарету изо рта, я закрыл окно, и мы долго ехали молча, притормаживая перед обгоняемыми машинами, сбрасывая скорость на спусках и развивая её на прямых участках.
      — Откуда едешь? — прерывая молчание, спросил он.
     — Может быть,  едете, — поправил я его, видя с ним разницу в возрасте, и не очень желая продолжать разговор.
Незнакомец промолчал, а я подумал, что не очень так вежливо  и назвал место, откуда  выехал.
— Шак там живет, — найдя удобную форму, сказал он.
     — Да, личность известная, помогал он мне в прошлом году газ проводить, — ответил я,  поняв, что за попутчик у меня оказался.
— И чем он мог помочь? — спросил с ухмылкой незнакомец.
     — Оснастку для труб, переходники выточил.
— Это для него ни работа. Петька зубные коронки подгонял, лучше любого зубника, — снисходительно заметил он, теребя сигарету в руке.
 В те годы  я курил но, ограничивая себя в этом пристрастии, дал себе слово не курить хотя бы за рулем. .
     — На остановке покурим, — примирительно сказал я.
Остановиться по собственной инициативе нам не удалось, поднявшись на очередной холм, мы оказались у поста ГАИ. Жест постового красноречиво указал на обочину.
      
    Подошедший гаишник, взяв у меня документы, заглянул в салон. Он попросил показать содержимое багажника. Я вышел из автомобиля и открыл багажник. Постовой, мельком глянув на сумки, спросил у меня о пассажире. Я сказал, где его посадил. «Это Белый, — негромко сказал он, — постоянный клиент Песочки, тут она в двух километрах. Высади его, да поезжай спокойно». Я поблагодарил внимательного милиционера: «Смысла уже нет, засветился он здесь». «Как знаешь, земляк», — с ничего не означающей улыбкой сказал мне гаишник, возвращая документы.
     Я вновь сел за руль, и мы отправились дальше.
— О чем он базарил?— спросил попутчик.
— О тебе,— чуть помедлив, сказал я.
— Да, это с одной ментовской семьи,— сообщил мне Белый доверительно,— папаша,  здесь на зоне   в     Песочке, а   его   сшибать   поставили  на дорогу.
.
  — Не скажи, я недавно был тут в Хохляндии, не успел  границу пересечь, как прицепились к тонированным стеклам, въехал в город, — уже к не пристегнутому ремню.
Здесь же меня ни разу не тормознули  не по делу … Как всё-таки тебя зовут? — спросил я.
— Егор, а тебя?
Я назвался.
— А Белым почему, вроде бы не блондин?
— По фамилии.
— Кури, я за рулем не курю.
— Подожду до привала, перекусим да покурим. Смотри, вон дождь уже закончился.
Постепенно распогодилось. Вышедшее из-за туч солнце, осветив еще совершенно зеленые деревья и поля, вернуло нас в лето, и в тепле от работающей печки автомобиля, под звуки ритмичной музыки, лившиейся из колонок, мы неслись по незагруженному шоссе, стремительно и плавно сливаясь с пространством, возникавшим за лобовым стеклом. Освободившись на какое-то время от тяжелых мыслей, больших и малых проблем, мы только наблюдали за легкими изменениями так хорошо знакомого нам пейзажа, проносившегося за окнами, и отмечали про себя открывавшиеся с высоких холмов великолепные виды Русской равнины.
— Я точно ехал бы так до Владика, — мечтательно сказал Егор.
     — Если бы мне сказали, что все будет хорошо. Я довез бы тебя туда.
—  О чем ты?
— Мать у меня сильно болеет…
— А я свою и не помню…
— А где она?
— Живет с одним в Иваново. Я там родился только.
— А здесь как оказался?
—Жил в деревне у бабки, пока не померла, сейчас был у тетки.
— А жена есть?
— Попал в тюрьму, меняй жену…

— Поменял?
— Нет, не успел, сама свалила...
— Обед! — останавливая машину, сказал я.
 Приготавливая на придорожном столике нашу дорожную трапезу, я услышал за спиной шуршание в сумке Егора и его оклик:
       — Шеф!
Я обернулся. В полушаге от меня Белый стоял с финкой в левой руке. Мне некогда были знакомы два приема по выбиванию из рук ножа. Но накрывшая меня откуда-то сверху волна, пробежав по всему телу, опустилась в ноги. Они стали врастать в землю, другие части тела также меня покинули, и я остался один. Солнце зашло за осенние тучи, небо опустилось на верхушки деревьев. Всё, что было до этого, стало не важным.
— Посторонись, — сказал Егор и легко, как играя в ножички, с ладони метнул в доску стола нож, с набранной рукояткой в виде обнаженной женщины.
Лезвие ножа прошло через подгнившую столешницу чуть ли не по самую рукоятку.
 — Вот такая работа Шака! — торжественно сказал он.
 — Ты следующий раз предупреждай, если захочешь что-нибудь показать, — тихо ответил я, чтобы не выдать волнения.
 — В смысле?
 — Да в прямом, как сам… когда за твоей спиной вдруг с ножом?
 — Ты что подумал? — улыбаясь глазами, спросил он.
 — Бывает не успеешь и  подумать, — со значением, сказал я.
       Мы молча перекусили. Я обратил внимание, что  продукты, выложенные Егором на стол, были не из магазина, а домашние, даже вместо хлеба блины и коржики. Чтобы прервать затянувшееся молчание, я сказал:
 —Тетка хорошо собрала тебе в дорогу.
Прежде чем ответить, Егор, усмехнувшись, прикурил сигарету, тем самым, показывая, что ему есть что сказать по этому поводу.
 — Да, очень не хотела, чтобы я уезжал. Провожала как на войну… А что сейчас в деревне делать? Ну, выкопали мы с ней картошку, заготовил дрова на зиму, починил крышу, забор. И что делать дальше, особенно вечером? Хряпнешь стакан самогона, прошлепаешь три километра до трассы, станешь у дороги и смотришь. Едут, спешат куда-то люди, прут автобусы, как из другого мира всё. А ты? Постоишь, покуришь, вернешься и спать. Были книжки какие-то, все перечитал. А зима наступит… Я большие города видел только из окна вагона. Проезжаешь ночью, люди спят, и огни, огни кругом ... Я не стал деревенским и… в настоящем городе не жил. …Не мог я у неё оставаться... Мне  нужно дело.
— Женился бы, может быть, и нашлось бы дело.
— Да я был уже женат, — нехотя проронил Егор, — после первой ходки. Со второй — не дождалась, завербовалась на Север.
    — Мало ли женщин, — небрежно заметил я.
Он посмотрел изучающее на меня и промолчал. В той же шутливой манере я продолжил.
—  На родину написал бы … в Иваново.
— Есть у меня, — сухо сказал Егор, не поддержав шутку.
     — Так что же ты? — участливо спросил я, стараясь вернуть расположение попутчика.
 Егор не ответил, а лишь сосредоточенно стал растирать окурок  о столбик стола.
— Поехали, — сказал я, — в дороге расскажешь.
— О чем? — спросил, как бы не понимая, Егор.
— Да о ней.
Егор промолчал, ему давно уже хотелось с кем-нибудь поговорить, а точнее рассказать и услышать ответ. Незнакомый попутчик — всегда подходящий слушатель, а тут как бы  само собой вышел такой разговор.
 — Поехали, — тихо произнес Егор, — тем самым, ответив «да», на мое предложение.

Вновь заморосил дождь, который затем пошел по-настоящему, и мы быстро погрузились в осень. Понуро стоявшие без движения животные на полях, хмурые люди на остановках, согнутые под зонтиками продавцы рыбы на дороге — все они своим видом безмолвно указывали на уже начало длинных ночей, коротких и пасмурных дней. И казалось даже, что их здесь забыли, а когда вспомнят, то они тоже поедут или их повезут по этой дороге, и будет тогда всем весело и хорошо.
 Из-за плохой видимости мы пристроились в конец колонны, следуя за которой внимали лишь легкому постукиванию колес на стыках бетонных плит.
После нелестных определений переменчивой осенней погоды  и нерасторопных водителей  впереди идущих машин, Егор замолчал, прикрыв глаза. Я ему напомнил об «обещанном»
Моя бабка, — тихо начал Егор, — была деревенской знахаркой. К ней приходили и привозили лечить людей со всей округи. Например, такую болезнь как «волос», при которой палец на руке отваливался вместе с костью, она вылечивала прямо с порога. Бабка дико кричала по ночам, отчего я вскакивал и не мог долго уснуть, а по вечерам боялся ложиться спать. Жила еще с нами сестра моей матери, тетка, значит, потом она замуж вышла. В пятом классе меня отправили в интернат, где и начались мои художества. Когда я учился в девятом, бабка померла, умирала долго. Я на выходные приезжал домой и застал её ещё живой. Говорили, что ей нужно было передать кому-то своё «знание», а никто не хотел его брать, и поэтому она не могла умереть. Она смотрела на меня, хотела что-то сказать, а я не подходил близко. И вот, чтобы душа её покинула, предложили прорубить в потолке ход, но потом догадались — лишь разобрали трубу. Как только трубу разобрали, бабка заворочалась, глазами зыркнула  недоволно и испустила дух. После похорон я уехал в интернат, а на выходные — не приезжал домой, не к кому было, да и страшно одному, вот и шастал, где попало. Через полгода я уже парился в колонии, где мне за старые грехи ещё срок впаяли. Перед тем как мне выйти, позвала к себе тетка, которая жила уже одна в километрах двенадцати от бабкиной деревни. Там сгоряча я сошелся с одной первой попавшейся и зарегистрировался. Где-то надо было с ней жить. У её родителей еще было полно детей, а у тетки тесно. Думаю, посмотрю-ка бабкину хату, и поехали мы с ней на разведку, только я ей ничего не говорил о бабке, чтобы зря не будоражить девку. Дело было примерно в это время, еще до холодов. Приехали, замесил я глину, трубу поставил. Молодая хату вымыла. Протопили печку. Решили ночевать. Выпили слегка. Она у меня спрашивает, почему трубы не было. Я ей отвечаю, что, похоже, хотели кирпичи украсть. «Ну-ну», — ответила она мне. Я подумал, наверное, все слышала, но, молодец, не раздувает кадило. Поужинали, легли спать на бабкину кровать, понятное дело — не сразу уснули. Вырубился я, и чувствую что, кто-то меня за горло берет, и говорит: «Долго же я тебя ждала». Я вскочил, как ошпаренный, а подруга видимо еще не спала, да как заорет бабкиным голосом. Электричества в доме не было, кромешная тьма, и не могу я понять, что происходит. Бред какой! Зажег я спичку, смотрю на жену, она на меня, спрашиваю, чего орала, она говорит, а ты чего кричал. Утром продали мы, на хрен, бабкину хатку на дрова соседям и уехали. Через две недели уже другие соседи упекли меня отматывать новый срок. Деньги за дом не успел я тогда получить и как бы остался он за мной. Побоялись люди без меня его ломать. Оттянул я свой срок от звонка до звонка, вернулся опять к тетке. Моей благоверной уже и след простыл, но не особо я печалился. Зима была, но не морозная. Поскучал я недельку и решил прогуляться до бабкиного жилья. Пока дошел, стемнело. Подхожу к дому и вижу светится одно окошко. Странно, думаю, кто бы там мог быть. Обо мне уже такая слава шла, что похлеще, чем о покойной хозяйке дома. Не хотел я стучаться в свой дом, но все-таки заглянул в окно. Смотрю, молодая женщина ребенка купает. Хатка маленькая, дверь откроешь, холодный воздух запустишь. Решил покурить на улице. Домов в деревне уже было мало, и спросить было не у кого, кругом тишина и покой. Прежде чем войти, глянул я еще раз в окно, и тут как раз она перед мытьем раздевается. Кончил я на снег и пошел обратно. Поспал я немного, прицепил лыжи и опять в деревню, чтобы засветло попасть. Зашел вначале к одной знакомой старушенции узнать о моих постояльцах. Рассказала она мне, что поселившаяся в доме женщина потеряла во время землетрясения в Армении мужа-военного и все имущество и приехала с двумя детьми к его родне в соседнее село. Или не сложилось у них там, или еще какая причина, но переехала она в этот дом, а работает медичкой рядом в селе. Я уже за ночь в неё почти влюбился, только не знал, одна ли она, а когда узнал, что одна, то очень сильно захотел, чтобы и она ко мне также отнеслась. Подошел к дому, постучал в дверь, открыл мне мальчик лет восьми и сказал, что мать на работе, а они с младшей сестрой делают уроки и в дом он меня не пустит: «Не велено!» Посмотрел я — во дворе брикет торфяной есть, а дров на растопку почти нет. Сходил я еще раз к старушке, где был, попросил у нее топор и к приходу женщины натаскал и нарубил дров. И вот пришла она и спрашивает: «Что вы здесь делаете?» А я у нее спрашиваю: «А вы что здесь делаете?» Она сразу догадалась, кто я, и говорит, что ей скоро дадут жилье в районе, а пока она готова мне платить за проживание. Я ей отвечаю, что для начала, может быть, она меня в дом пустит, а то, вот, сынок её — молодой хозяин выставил меня на улицу. Она улыбнулась, и мы вошли в дом. Я не знал, что ей сказать, и спросил: «Сколько времени живете здесь?». Она смутилась, подумала, что я высчитываю, за сколько месяцев деньги с них брать, и говорит, что второй лишь месяц. И тогда я ей говорю, а знает ли она, кто я такой. Она помолчала и отвечает, что «неплохой человек». Я у нее спрашиваю, кто ей это сказал. Она опять помолчала и тихо говорит, что сама это видит. Я отвернулся к окну и сказал, что пока времени у меня вагон, могу детей со школы встречать. Она засмеялась и говорит, что не знает даже, как меня зовут. Мы познакомились и сели за стол.
 Егор, потушив сигарету о стенку пепельницы, достал новую и стал молча её разминать. Я тоже молчал, боясь сбить рассказчика с нужной волны. Егор не спешил продолжать, мне казалось, что он отбирал в памяти важное, чтобы лучше рассказать о главном. Мы вскользь наблюдали за работой щетки-дворника на лобовом стекле, счищавшей и вновь размазывавшей густые разводы на стекле, через которые то вспыхивали, то тускнели габариты впереди идущей машины. Из приглушенной авто-магнитолы доносились звуки какой-то песни, смысл слов которой быстро растворялся в однообразном шуме покрышек. Сумерки, еще не обозначившиеся прямыми линиями света автомобильных фар, но уже повисшие над дорогой, поглощали последние остатки дня и настраивали на связь прошлого с настоящим. И я спросил у Егора, чтобы прервать паузу: «На нее можно взглянуть?»
      
       Егор полез в боковой карман и достал из-под обложки паспорта цветную фотографию. Он протянул её мне, и я невольно прочитал надпись на обороте. На фотографии была молодая, красивая женщина с умными глазами. На обратной стороне фотографии мужским почерком было выведено: «о моей смерти сообщить» и указывался адрес и фамилия женщины.
      
 — Как ты думаешь, — произнес он, — можно ли женщине верить.
 — Как любому человеку…

 — Ты не ответил
 —  Но ты же её  знаешь…
Понимающая тишина — разновидность молчания, также необходима рассказчику как утешение страждущему. Егор, не дождавшись ответа, стал продолжать:
 Она была старше меня на три года, но она об этом не сразу узнала. В то утро, когда я к ней шел, я был уверен, что я ей понравлюсь. Но я не предполагал, что она будет такой. ...Веришь, я о ней думаю каждый день. Тогда я ушел от них под вечер. Не хотел уходить, но мне хотелось побыть одному. И я решил вернуться в теткин дом не по дороге, а напрямик, проложить новую лыжню, скостить на будущее пару-тройку километров, вначале через небольшой лес-сосонник, а потом полем. Я вырос рядом с лесом, но оказывается, леса не знал. Мне нужно было пройти всего лишь километра три по прямой, а дальше — поле и поле. Не успел я войти в лес, как стемнело, или в хвойном лесу было темно, оттепель стояла, к ночи подморозило, ни звезды на небе, ни луны, в двух шагах ничего не видно. Нужно было сразу на дорогу выйти, а я думаю — по прямой быстрее, да и не думал я ничего, перебирал наш разговор с ней. Продираюсь я на лыжах через сосонник, через какие-то заросли, пора бы уж и полю быть, а все лес и лес. Стал я прислушиваться, ничего не слышно, только разломы деревьев под ветром скрипят. И час прошел, и два, а все нет и нет поля. Если вначале я только и вспоминал её лицо, слова, мелькавшие мысли о нас, то тут, уже подъустав, стал я думать, как бы выбраться мне из незнакомого леса. Вдруг услышал лай собак, повернул я в ту сторону и вскоре был в деревне. Что за деревня, понять не могу. Иду по ней и на магазин наткнулся, догадался я, куда попал, знакомое место. Именно из-за него мне на «малолетке» срок добавили. Постоял я возле него, покурил, пацанов вспомнил. Стало мне ясно, куда двигаться дальше, блуждая, я приличный крюк сделал, ушел в другую сторону, и предстояло мне возвращаться домой через бабкину деревню. Поздней уже ночью попал я в деревню, откуда стартовал, бегу я по дороге на лыжах и вижу: впереди двое идут. Не мог я их не догнать, а тем более по походке узнал одного знакомого кента из района. Поздоровались мы, поздравили они меня с возвращением, снял я на время лыжи и идем вместе. Подходим к бабкиному дому, смотрю, они ход замедляют. Я тоже. Подошли мы к дому и стал я с ними прощаться. Они спрашивают, мол, ты куда, а я говорю — да пришел уже. Посмотрели они друг на друга, развернулись и ушли. Я тихо вошел во двор, простоял там с час и только потом направился к себе…
  Егор запнулся, как бы перелистывая страницу. Я, чтобы показать свою внимательность к рассказчику, хотел что-нибудь ему сказать, но не нашелся и промолчал.
       Дождь закончился, мы уже на дороге были одни. Лучи фар, освещая нам путь, выхватывали из темноты ночи: куски дороги, мутные стога сена, одинокие деревья и нигде в стороне мы не видели огней, никаких, ни больших, ни малых городов, только наши две струйки света блуждали в ночи, словно что-то искали и  не могли найти.
 — Ты знаешь, что в году есть такие дни, — не то, размышляя вслух, не то, задавая мне вопрос, сказал Егор, — по которым сразу определяются будущее лето, зима?
 Я посмотрел на него, чтобы понять, какая же связь со всем предыдущим, но Егор молчал и как будто ждал, что я отвечу, видимо, собираясь сказать затем что-то существенное. Может быть, он и не ждал, но я не выдержал и не совсем к месту сообщил ему:
 — Читал, что в конце декабря погода последних двенадцати дней соответствует погоде каждого месяца года
— Не слышал я об этом, — мрачно сказал Егор
— Никто только не может это проверить…
— Почему? — серьезно спросил Егор.
— Все забывают об этом, когда наступает Новый год.
 — То, что я говорил, — произнес медленно Егор, — очень смешно?
— Пока, не очень…, — сказал я. Продолжай, если начал. Спас ты их, а дальше что?
Егор прикурил сигарету, сделал глубокую затяжку, выпустил медленно в приоткрытое окно струйку табачного дыма и, не глядя на меня, заговорил:
    — Часто я вспоминаю эту ночь, и стал уже думать, что все тогда было не случайно, вся моя последующая жизнь в ней как бы прокрутилась. Когда умирала бабка, старухи сказали, что нужно развернуть лавку с покойницей,  чтобы ее душа обратно не вернулась в дом. Жутко мне, школьнику,  всё это было слушать, и вот когда я вернулся туда - в бабкин дом, моя уже душа слетела с петель. Анна впитала меня в себя как губка, мне никто  не  был нужен. Мне все время хотелось, чтобы она была рядом, я готов был её держать при себе, как расческу в боковом кармане. Я все время ей говорил только хорошее, и она мне также. Она меня называла по имени и отчеству, смешно было, но это был пример для детей. Мы не стали сразу жить вместе. Наверное, стеснялись её детей. До осени спали на чердаке сарая, а утром я уходил. Работы нормальной не было, получал гроши сварным в совхозе. Ремонтировал еще на дому швейные машинки. Огород убрали, перебрались в район в С-ск, квартиру сняли. Устроился я там, на механический завод. Через полгода перестали платить зарплату, а у неё вообще её по-настоящему и не было. Жизнь — малина! На дотации детские хлеб покупали. Как в лесу на ощупь тыкался, так и тогда искал за счет чего можно прожить. Поехал я в Л-но, на сахарный завод. Приняли меня туда по старым связям. Вскоре и она с детьми переехала. Не успели обжиться, как опять облом. Зарплату только сахаром выдают, а все её сбережения в трубу вылетели. Но ничего я не видел, кроме неё, и она также; плохо было без денег, но мы не печалились. Я по-прежнему считался женатым на другой женщине, концы которой трудно было найти, чтобы развестись. Наступили времена сахарного бизнеса. Вокруг только и разговоры, как замутить да наварить. Мне тоже это стало интересно. Надоело с хлеба на воду перебиваться. Инфляция бешеная: мешок сахара за месяц в два раза дорожал. И вскоре вышли мы с ней, как говорится, на дорогу, появились деньги, а затем и не малые. Дом купили хороший. Вроде бы спас я их всех в эти годы. Весь я был в делах, возвращался из поездок и опять уезжал. Разборки, «стрелки», друзья, товарищи. И однажды возвращаюсь я на машине, «Нива» у меня была, подъезжаю ночью к своему дому и вижу — двое у моих ворот толкаются. Похоже, они знали мою машину, увидев меня, издали начали палить, всю изрешетили, а у меня ни одной царапины. Я тоже ответил и одного хорошо зацепил. Не захотела она после этого больше жить там, и купил я ей квартиру в соседней области. А сам остался на время в поселке при заводе, дела проворачивать. Раз в неделю, как по расписанию, ездил я  к ней. Она в больницу устроилась, работала по специальности.
       Рассказчик неожиданно замолк, как бы сверяя в памяти, правоту сказанного или что предстояло сказать.

      
— С ней я старался быть лучше, ...чем был или мне так все время казалось.
Егор выжидающе посмотрел на меня. Я лишь покивал вежливо головой и промолчал. И он продолжил.      
—Жила она в Д-ске, а я — на сахарном заводе. Прошло так больше года. Возвращаюсь я как-то от неё в поселок, а в почтовом ящике письмо, которое она написала мне еще до того как приехать мне к ней в город. «Я женщина и хочу семейного счастья». Я сразу же снова к ней. И прошу её: дай мне ещё время, максимум полгода, а потом будем вместе жить...  Я, наверное, был не прав, но что-то меня все же сдерживало, не знаю, даже что. Но для меня она была всё!
 Егор бросил сконфуженный взгляд на меня и стесняясь пояснил:
— Она во всем была такой чистой, как колокольца звон. Не долго мы говорили, а расстались, как в первый день знакомства, счастливыми и с надеждой. Проходят полгода, она мне ничего не напоминает, и я, гад, молчу. Дела как раз очень даже неплохо шли. Телефон в квартиру поставили, каждый день звоню. И вдруг она мне сообщает, что есть у неё... мужчина.
     Я посмотрел на Егора, теперь он лишь покачал в такт своей речи головой.
— Ночи для меня стали пыткой, днем работа спасала. В этот момент у меня как раз всё завертелось по поводу пальбы прошлогодней. Поехал я к ней не сразу.  Открывает мне дверь мужик, такой благообразный, я у него спрашиваю: «Анну можно?». Он зовет её. Анна вышла ко мне на лестничную площадку и говорит мужику, очень резко: «Дверь закрой!» Так со мной  она  никогда не говорила, удивился я...Так просто она с ним.  Хотела  она  мне что-то сказать, но я не дал, опередил её: «Пока, дорогая!» Через пару дней получил от неё открытку. «Прости. Буду любить тебя всегда». И  последние слова два раза.
— И я ей верю! Я даже рад. Мы не расстались. Мы остались вместе.Думаю, что так даже лучше. Она никогда не говорила и не сказала бы мне так: «Закрой дверь!» Вскоре я попал на зону, со спокойной душой, я не ревновал, не бесился, я был спокоен. Она  осталась со мной...
     Мы уже подъезжали. Воронка большого города втягивала нас в себя, высоко над дорогой тысячи огней побеждали ночь, и наши два лучика вливались в общее дело