Ну, здравствуй, Cлавик!

Александр Вергелис
               

               

Они долго, долго искали его, своего покойника. Кладбище опять – в который раз – прятало его глубоко за уютную снеговую пазуху, путало под их ногами тропинки, исподтишка сыпало в глаза колючей снеговой крупой, слепило внезапным солнцем. Двадцать лет ходили, а всё – как в первый раз. Даже самый ушлый из них, Лапин, растерянно и близоруко щурился на подлесок крестов и оград, показывая в оскале свои крепкие желтые клыки. Остальные топтались, шмыгали носами, посасывали сигареты.
- Там рядом склеп должен быть, - сказал, как всегда, виновато, Неизвестных.
- Дык его ж еще в позапрошлом году снесли, - отозвался всё на свете помнивший умник Стерлядников.
 - Сволочи, - с сожалением сплюнул на снег Неизвестных.
- А дерево раздвоенное, помните, его же, вроде, спилили. Или нет? – просипел простуженный Хоменко. – Верный был ориентир.
- Так всегда. Как ни придешь, всякий раз сюрприз. Как нарочно запутать хотят, - оправдывался Лапин, всегда знавший правильную дорогу, к чему бы она ни вела. Остальные ходили, курили, поклонник старины Стерлядников читал надписи на плитах. Было холодно. Сбивали с толку рыжевшие свежим песком, пестревшие пластмассовыми венками и горевшими на холоде гвоздиками новые могилы, вырытые на месте старых. Их праздничная нарядность  была странна среди уцелевших каменных крестов с «ерами» и «ятями», облезлых советских памятничков со звездами и эмалевыми фотографиями.
Замерзающий Неизвестных подумал: «Почему Славик умер именно в ноябре? Почему не летом? Летом было бы здорово тут сидеть, под сенью лип, или что это там за деревья?». Но в то же время он знал, что очень скоро уже будет совершенно доволен тем, что умереть Славику пришлось именно в это время года – потому что чем холоднее и свирепее осенний ветер на кладбище, тем уютнее сидится в «Трактире» или в «Хуторке», где подают отличную еду и выпивка не такая дорогая.
Наконец запаниковавший было Лапин вытянул руку и застыл – огромный, как башенный кран.
- Туда, - сказал, и двинул вправо. – Левое плечо вперед!
Все поплелись за ним. Неизвестных думал: «Скорей бы водки, а то и простудиться не долго». Стерлядников, думая о том же, на ходу вынимал из сумки пластиковые стаканчики – их вид согревал. Впрочем, в то же самое время он думал о том, как бы не выпить слишком много – в тот день было никак нельзя.
- Ну, здравствуй, Славик! – сказал Лапин, тронув ржавую оградку.
Неизвестных смахнул с трухлявой скамьи снег и привычным движением расстелил пахучие на морозе свежие газеты.
- Ставьте, а то ветер.
Газеты прижали банкой соленых огурцов и бутылкой водки. Стерлядников развернул бутерброды, которые были, как и он сам – большие и некрасивые, будто сделанные ребенком или внезапно ослепшим человеком.
- А я сальца принес, - сглотнул слюну Лапин. – Настоящего, деревенского.
- А я вот помидоров маринованных, - с гордостью сказал Хоменко, который редко что приносил.
Неизвестных дополнил натюрморт бутылкой с желтоватой жидкостью.
- Хреновуха, как обещал. Собственного изготовления. Ядреная, на морозе в самый раз. Тут и перчик, и все что надо.
- Давайте с нее и начнем, - не предложил – приказал Лапин, но все же добавил. – Ну, если особых возражений нет.
Возражений не было, был азарт и восторг.
- Миша, мать твою за ногу, ты мне рецепт-то дашь или нет? - снова, как и год назад, равнодушно поинтересовался Хоменко.
- Я ж тебе уже сто раз давал. Неужто не помнишь?
Неизвестных разлил хреновуху по пластиковым стаканам. Все повернулись в сторону могильного сугроба, на который Стерлядников положил купленные красные гвоздики и пластмассовую машинку. По привычке ждали, что скажет Лапин. Он, как всегда, был краток.
- Ну, Славик, за тебя. Снова мы тут. Земля тебе пухом.
Все выпили, закрякали, задышали, выпуская в белые струи пара.
- Ох, термоядерная вещь! – с удовольствием выдохнул Лапин. – Еще по одной  - сразу. А потом покурим.
Все повеселели, захрустели фирменными огурчиками от жены Неизвестных.
- Моя так и не научилась делать, - сказал Лапин.
Своей женой он был всецело доволен, и этот маленький недостаток лишь оттенял совершенства его рыжей Варвары.
- Но голубцы у нее… - Неизвестных хотел сделать Лапину приятное, все-таки, целый год не виделись. – Лучше всех.
- А, опять прилетели? – любивший животных Лапин любовно смотрел на снегиря, нахально атаковавшего стерлядниковские монструозные бутерброды. - Не спугните, пускай поест.
С дерева спрыгнули еще два краснобоких комка.
 - Кто знает, может, это чьи-то души, - прошамкал, жуя, сентиментальный Стерлядников. – Пойду отолью.
Человек с предрассудками, Стерлядников долго не мог найти место – не хотел мочиться на могилы. Но мертвые лежали под его ногами плотно, кость к кости, один залезал на другого. Из-под снега торчали острые ребра поваленных и затоптанных плит. Растерявшийся было Стерлядников поднял пластиковую бутылку и, озираясь, излился в нее. Потом воткнул, теплую, в снег. Тем временем Хоменко говорил, как всегда с простодушной откровенностью:
- Чем хорошо вот, скажем, на кладбище ходить. Моя меня так просто бы не отпустила, а тут – дело святое, к однокласснику на могилку, контраргументов ноль.
- Да, довод хороший, - соглашался Лапин. – Моя меня тоже без вопросов отпускает, еще и сальца вот нарезала. Кстати, всем привет.
- За нас, за подкаблучников! – улыбнулся Неизвестных. Все выпили, кроме Стерлядникова, который после трех порций хреновухи начал незаметно выплескивать драгоценную настойку в снег (вечером ему предстояло держать речь в православном обществе трезвости). Видел это один Неизвестных, но по деликатности смолчал. Увидел бы Хоменко, поднял бы крик: «Непорядок! Ты пей со всеми вровень и продукт зря не переводи».
Неизвестных опять чувствовал себя виноватым и думал: «Все-таки нельзя так, надо что-то говорить, вспоминать Славика, ведь пришли-то к нему». Но кроме двух-трех малозначительных школьных историй, в которых покойник принимал участие, да самих похорон, он ничего в связи со Славиком не помнил. Он снова начал говорить о том, как неожиданно тогда прояснилось небо, и всё заиграло в солнечных лучах, когда несли гроб, утопая по щиколотку в грязи. Это, конечно, был знак откуда-то оттуда, говорил, смущаясь, Неизвестных, готовясь проглотить новую порцию своей фирменной настойки.
Общими усилиями поллитровая бутылка опустела мгновенно. На морозе, да под знатный закусь хреновуха радовала и грела, не пьянила, а бодрила. Откупорили купленную у метро бутылку водки, Лапин по обыкновению изъявил желание спеть хором, и все затянули «Степь да степь кругом».
- Вот это хорошо! Это по-русски, - радовался своим трубным гласом богатырь Лапин. – Ну, теперь «По диким степям».
Спели и выпили. За тем и пришли. И лишь изредка кто-нибудь из четверых бросал смущенный и виноватый взгляд на дешевый крест, зажатый дешевой оградкой – это было все, что осталось от Славика Чечеткина, вечно сопливого троечника, любителя поиграть во «вкладыши» и поохотиться на голубей с алюминиевой трубкой и стрелой, сделанной из вязальной спицы, как Бен Ганн в телевизионном «Острове сокровищ». Никто из четверки не помнил бывшего одноклассника сколько-нибудь отчетливо – Лапин с ним два раза подрался, Неизвестных один раз был у него дома, играл в машинки и видел его пьяного отчима, Стерлядников с ним не водился, а Хоменко вообще перевелся из другой школы за месяц до того, как Славика раскатал по асфальту мусоровоз.
Кто бы что ни вспоминал о Славике живом, посмертная жизнь его была куда более реальна. Детские воспоминания съежились и почернели, как брошенная в огонь газета. Новый Славик превратился в ежегодно повторяющийся унылый и веселый одновременно ноябрьский день с незначительными вариациями в виде снега или грязцы под ногами, в старое кладбище; он стал холодным воздухом, голыми ветками, птицами и тишиной, а еще – хорошим настроением давно не видевших друг друга однокашников, еще молодых здоровых мужчин, стал их аппетитом, смехом, планами на будущее, прибаутками, разговорами о женах и детях…
Уже потом, вечером, когда вся компания переместилась в давно пристрелянный кабачок, в котором подавали маринованных угрей и где все четверо прочно забыли о поводе, который снова их свел в этом душном и веселом месте, Неизвестных, которого моментально развезло в тепле и который с каждой новой рюмкой мыслил все более нетривиально и выражался всё более затейливо, книжно и откровенно, прервал захвативший всех спор о подержанных иномарках и произнес тост (который уже, впрочем, произносил три года назад здесь же, но кто это помнил?):
- Друзья! Осмелюсь напомнить о цели… То есть о поводе… Короче, выпьем за Славика. Не знаю, что происходит с человеком после его… после того как его, так сказать, физическая оболочка становится, так сказать, прахом земным и засохшим дерьмом, но в случае Славика мы имеем дело с… Кто знает, кем бы стал Славик, если бы остался в живых. Может быть, никем… Не думаю, что у меня была бы охота с ним общаться. Но речь не об этом. Обретая новую жизнь… В общем, после смерти этот человек стал духом-хранителем, скрепляющим наш союз, стражем нашей дружбы, так сказать, а также покровителем виноделия, то есть винопития, богом маринованных угрей и вообще нашим добрым гением, спасающим нас от крепостного права семейной жизни. Хвала тебе, Славик!
Неизвестных откашлялся и продолжил.
- Мы совершаем возлияние в твою честь, наш дорогой покойник. Пусть на небе или где ты там сейчас, тебе будет хорошо. Пусть загробный мир для тебя будет огромной игровой комнатой, пусть будут там компьютерные игры, до которых ты не дожил. А оттуда пусть золотые двери ведут тебя в вечное деревенское лето с велосипедом и речкой. Пью за тебя, Славик. Спасибо тебе.
Все выпили. И продолжили спорить о подержанных иномарках.