Странный это день — 1 января. Мало того, что он начинается позже обычного (речь, понятно, не о календарной дате, а о дне, как о времени суток) и в разное время для разных людей: кто в 9 утра пробуждается, кто в 10, иной глубоко за полдень из постели выбирается, а у кого-то так и вообще из жизни этот день выпадает. Мысли вялые, неповоротливые. Не иначе, мозговые извилины от недосыпу слиплись и их необходимо промыть чем-то спиртосодержащим. И мысли все какие-то с философским уклоном, о бренности человеческой жизни.
Председатель домового комитета тов.Бататов проснулся, когда большие настенные часы в желтом деревянном корпусе пробили десять ударов. Вырванный из сна, приоткрыл один глаз и недовольно уставился на мерно раскачивающийся маятник. Из кухни доносился звон посуды: супруга председателя, Свенсоншведская, поднялась, как и все женщины, раньше мужа и уже хлопотала над приготовлением завтрака.
Тов.Бататов широко, с подвыванием зевнул и засучил ногами, сбрасывая с себя одеяло — пора вставать. Прошлепал босыми ступнями к окну, с хрустом потянулся и начал было почесывать полоску тела между задравшейся майкой и трусами, однако, увиденное за окном заставило начальственную руку замереть. Ночью сыпал необильный снежок, укрыв двор тонкой белоснежной простынью. Посреди двора, между песочницей и доминошным столом, застыла неподвижная фигура. Словно Дед Мороз, потерявший список адресов, куда надо разнести подарки, в растерянности замер. Только вместо посоха в руках фигура держала широкую лопату для уборки снега.
Председатель домкома быстро оделся, махнув рукой на утренние гигиенические процедуры, бросил жене «Я скоро вернусь, дуся» и выскочил на улицу.
Дворник Михеич все так же недвижно изображал монумент «Подвиг их — бессмертен, память о них — вечна».
— Петрович, и давно ты торчишь на улице? — тронул за рукав Михеича домовой начальник.
— Дак, а в пять часов, как и обычно, и вышел порядок наводить. Это ты, тов.Бататов, можешь свой начальственный организм под боком у супруги нежить, ёптить медь, а мне трудиться положено.
— Как в пять? — удивился председатель. — Да мы же в четыре утра только и разошлись из подвала. Ты что ли совсем не ложился?
— Не, ложился, — мотнул головой дворник. — Без сна трудящемуся никак нельзя, совсем обессилит. Да я привыкший, мне сна этого, ёптить медь, на полглаза по минутке и — готово. Ты мне лучше вот что скажи, тов.Бататов. Это что же, ёптить медь, получается? Это мы из одного гадства да в другое угодили? Никакого просвета в жизни, выходит?
— Ты про какое гадство имеешь в виду?
— Ну, гляди. Дракон — гад? Гад, — сам себе утвердительно ответил Михеич. — Хоть и большой, но гад. А и Змея — тоже гадина. Ну, это тот же гад. Только помельче. Вот и выходит, что мы из одного гадства, да в другое вляпались. Получается, что гадости так и будут нас преследовать. Разве что более мелкие, чем в прошлом году. И ведь заметь, тов.Бататов, вся жизнь у нас такая: не в гадстве, так в свинстве живем — от года зависит.
— Тьфу, на тебя, Петрович! — сердито сплюнул председатель домкома. — Нашел над чем голову с утра ломать! У тебя вон двор еще не убран, а ты над жизнью задумался.
— Да не задумался я над ей, — пристукнул черенком лопаты о мерзлую землю Михеич. — Чо, ёптить медь, над ей думать? Жизнь сама по себе, а я — сам с усам. Сейчас вот только в голову и пришло. А думал я про другое. Про зону думал.
— А чего тебе про зону думать? Ты свободный гражданин. Считай уж полтора года, как освободился. Зона, она вон где, — тов.Бататов неопределенно махнул рукой, — а ты здесь, со мной рядом стоишь.
— Это тебе кажется, тов.Бататов, что зона только там, — загадочно откликнулся дворник. — А про ту зону как не думать? У меня же там друзья всякие, ёптить медь, остались. Я вот когда срок мотал, был у нас один заключенный. Из умных. Он нам по вечерам, как на шконки, ну, на кровати, уляжемся, рОманы тискал. Интересные истории, значит. И вот этот мужик рассказал, что в прежние времена царь на новый год завсегда амнистию объявлял, народишко заключенный из тюрем выпускал. А тут вот я не слышал что-то, чтобы наш Президент объявил амнистию.
— Ну, ты скажешь тоже, Петрович, амнистию. Это сколько же швали всякой выпустят.
— А шваль выпускать и не надо, — покачал головой Михеич. — Всякие убийцы, террористы, насильники, да педофилы пусть сидят по полной. Мы на зоне и сами с некоторыми, по мере возможности, разбирались. Своими силами. Я про других говорю, кто угрозы для народа не представляет. Вот гляди сюда, царь вот личную обиду долго не держал, и бомбистов, которые на него посягали, миловал, и Ленину даже послабления всякие давал. Потому как сильной личностью, ёптить медь, был, видно. А нет бы нашему под новый год освободить досрочно того же Ходорковского или этих девок «Пусси райотных». Они какую опасность для нас представляют? Перевод похабный для девок этих придумали. А мне вот пенсионер Волозов, Григорий Венедиктович, говорил, что можно их название и как «мяукающие кошечки» перевести. Это уж кому как выгодно. Вот, скажем, слова «приправа» или «болт» можно и как обычно понять, а можно и мужской член так обозвать. Да хрен с ним, с названием этим. Я о другом думал. Мельчают нынешние правители по сравнению с прежними. Душой мельчают, помыслами. Мелочными и злопамятными становятся. Еще и от этого, ёптить медь, мы из гадства в свинство перебираемся и никак не выкарабкаемся.
— Петрович, эк куда тебя понесло. Давай-ка лучше дуй за Петровичем, поди проснулся уже пенсионер, а я вас в подвале подожду. Новый Год обмоем.