Учить немецкий язык мы начали в пятом классе, а это было в 1947-м, самом голодном году в послевоенной Москве. Немкой у нас была маленькая шустрая старушонка Мария Тимофеевна. Что она только ни придумывала, чтобы заставить нас учить этот вражеский язык: и картинки развешивала, и сценки разыгрывала. А в седьмом классе прочитала нам с выражением «Майскую песенку» Гете и «Ткачи» Гейне и велела перевести их на русский язык, разумеется, тоже в стихах. А я их уже пописывал, когда в влюблялся в очередной раз.
Вначале надо было перевести стихотворение Гёте. Оно немного не соответствовало моему понятию о стихах, которые у меня связывались лишь со страданиями и муками любви («Чувствую, что гибну глупо и безбожно оттого, что сердце стало мне чужим… Я сам любовь свою похоронил, теперь брожу, как тень среди могил... Мне грустно вспоминать тебя…и т.д.). А тут одна сплошная радость. Но пришлось заставить себя тоже порадоваться уже изрядно опостылевшей жизнью:
Как легко, чудесно в мае!
Все ликует, все поет!
Солнце весело играет,
Изумрудом луг цветет...
О, любовь, любовь, что в мире
Есть прекраснее, чем ты.
Ты, как облачко на шири
Лучезарной высоты….
О, прекрасная! Как сильно,
Нежно я люблю тебя!
Вижу блеск очей красивых,
Знаю, любишь ты меня…
Сердце бьется в наслажденье,
Горячеет в жилах кровь.
Я пылаю вдохновеньем –
Это мне дает любовь…
Я танцую, я пою
Как безмерно счастлив я!
О, как я тебя люблю!
О, как любишь ты меня!
Половину я еще выбросил, а то бы вы совсем от счастья умом тронулись.
От моего перевода Марья Тимофеевна была в щенячьем восторге. Одобрил его и класс, найдя лучшим среди других переводов. Мало того, Марья Тимофеевна зачитала перевод «Майской песни» Тютчевым и Глобой, и мой перевод понравился больше. Во-первых, у меня как-никак рифмовались все парные строки, как у Гете, а у них нет. Да и не мог Гете, будь он русским, так сухо написать о весне:
Как все ликует,
Поет, звенит!
В цвету долина,
В огне зенит!
Мне еще и потому эти стихи не понравились , что они не соответствовали размеру оригинала.
Перевод «Ткачей» Гейне мне дался легче, потому что я уже был комсомольцем и даже секретарем комсомольской организации школы и всей молодой душой ненавидел капитализм. Сейчас, живя в капиталистической России, я с особым удовольствием перечитал это стихотворение, в котором очень точно Гейне подметил суть антинародного строя.
Сидят они мрачно за ткацким станком,
Глаза их сухие и зубы их сжаты.
«Германия, в саван тебе мы воткем
Облитое кровью тройное проклятье».
Мы ткём неустанно, мы ткем.
Проклятие Богу, кому мы молились
И в холод и в голод, надеясь на милость,
Напрасно мы ждали – дурачил нас Бог,
Он гнал нас в могилы, к молитвам оглох.
Мы ткём неустанно, мы ткем.
Проклятье получит король, деспот лживый,
Кому нищета наша – средство наживы.
Копейку последнюю он выжимает
И в нас, как в собак, с озлобленьем стреляет.
Мы ткем неустанно, мы ткем.
Проклятье стране, где встречает лишь взор
Обман, преступленья, разврат и позор.
Где признаки жизни легко погибают,
Где только гнилое и смрад процветают.
Мы ткем неустанно, мы ткем.
Летает, стучит ненавистный челнок,
Трещит и врезается в душу станок.
Для старой Германии ночью и днем
Тройное проклятье мы в саване ткем.
Мы ткем неустанно, мы ткем.
И этот перевод понравился учительнице и классу больше всех, в том числе в сравнении с сделанными известными поэтами. Марья Тимофеевна читала оба моих перевода в других своих классах. Известны они были даже в соседней школе.
На меня показывали пальцем и заглядывали в класс на меня посмотреть. Я возгордился и решил взяться за стихи всерьез. Я стал писать много и обо всем. Школьные газеты были заполнены моими стихами. Но мне казалось, что все это было не то. Тогда я стал ожидать весну, а вместе с ней и настоящее вдохновенье, как у Гёте. Где-то я читал, что весной даже графоманы пишут неплохо.
Наконец весна пришла. Это я понял сразу, проснувшись однажды от яркого солнечного луча, прорезавшего комнату. Я наскоро оделся, сбежал вниз, очистил от снега под окном скамейку, уселся поудобней и зажмурился от удовольствия. Первые строки появились мгновенно:
Еще вчера румянил щеки
И весело скрипел мороз.
А нынче стал он одиноким,
Как…
Я широко раскрыл глаза и начал зорко вглядываться вокруг. Снег, покрывшийся за ночь тоненькой коркой, которая еще не успела оттаять, переливался радужно и слепил глаза. Какая-то птаха (интересно бы знать, как она называется), купаясь в небесах, то высоко взмывала вверх, и ее становилось не видно, то камнем падала вниз, и, казалось, что она вот-вот разобьется о крыши домов; но в последний момент она успевала распустить крылья и парила параллельно земле, отдыхая от безумного наслажденья теплом и солнцем.
Я вдыхал полной грудью сладкий, чуть морозный воздух и никак не мог надышаться.
А нынче…
На тоненьких ветвях сирени уже появились крохотные почки, трепетавшие на ветру, словно росли на глазах.
Даже большая белая кошка, всегда взлохмаченная и грязная, сегодня умывалась и чистилась так старательно, что пух летел от нее, как от подушки.
Люди по дороге шли медленно, словно на прогулке. Не было видно ни поднятых воротников, ни согнутых фигур, а модницы сменили теплые пальто на легкие и яркие весенние.
А нынче…
Забыв о стихах, я любовался всем сразу, а поэтому ничего не видел и не слышал. Вдруг кто-то дотронулся до моей ноги. Я глянул вниз и, вскочив на скамейку, испуганно закричал:
- Пошел вон!
Старая облезлая собака, взвизгнув, метнулась в сторону. Я узнал Брика, оставшегося после умершего в прошлом году сторожа Устина Ивановича. Я чуть ли ни с пеленок помнил Брика. Всю зиму он пропадал и, как ему жилось, можно было судить по впалым бокам и падавшей старой голове.
А нынче…
А нынче стал он одиноким,
Как старый и бездомный пес.
- Спасибо, Брик, - сказал я собаке. – Ты даже не представляешь, как выручил меня. Теперь стихи польются, как эти лучи солнца.
Прошел час. Обласканный солнцем, я задремал. Когда я проснулся, у ног моих лежал Брик, положив голову на лист бумаги с черневшими на нем четырьмя, казалось, тоже задремавшими строчками.
Я был тогда глупым, но и то улыбнулся. С тех пор стихи я писал редко и опять же в основном, когда влюблялся. Последнее написал Зоеньке, с которой неразлучен более полувека.
Правда, недавно мой старый друг подарил мне пожелтелый номер малотиражной газеты ВНИИ, редактором которой я был по комсомольской линии, с моим стихотворением, посвященном съезду партии, на котором Хрущев заявил о строительсттве коммунизма через двадцать лет. Приведу лишь два четверостишия из него.
Окончен съезд. Яснее смысл жизни.
И замер в изумленьи шар земной:
Мы будем жить при коммунизме!
Мы - это значит, я с тобой.
Что было мифом, сказкою веками,
О чем мечтать не каждый мог поэт,
Построим мы вот этими руками
Через каких-нибудь пятнадцать-двадцать лет.
Знаю, эти строки вызовут у либералов и антисоветчиков язвительную ухмылку: "Постеснялся бы, совок, говорить об этом". А я не только не стесняюсь, а горжусь тем временем, когда мы первыми запустили Гагарина в космос, когда после разрушительной войны на удивление миру ускоренно восстановили народное хозяйство и мечтали совсем скоро жить лучше всех, а именно, при коммунизме. И не наша беда, что этот духовный и трудовой энтузиазм народа подвели руководители государства, среди которых оказались не только болтуны и бездельники, но даже предатели и подонки, приведшие страну не к коммунизму, а к развалу великой Державы.
Я встречал десятки людей, умеющих ловко рифмовать, но только один из них, Витька Муницин, был поэтом. Но и его мир так и не узнал.
А немецкий язык с тех пор я полюбил и позже выучил его в совершенстве.