Сидел как-то раз я за столиком летней кафешки, потягивал солнечное пиво, наблюдая за золотистыми лучами от граней кружки. Погода стояла отличная — повевал прохладный утренний ветерок, слегка охлаждая немногих посетителей. Их всего-то и было: два-три мужичка, типа меня, занятых пивком, да две молоденьких подружки только что подсевших, непрерывно тараторя, за соседний столик. Я невольно прислушался,— одно единственное слово их зацепило меня и увлекло.
— Теперь меня и калачом не заманишь в горничные – каким-то магнитно-таинственным шёпотом промолвила одна. Потом оглянулась, будто за ней кто-то следит и добавила:—никогда и ни за что…
— Ну, смотря какой будет калач, краснея от смеха, беспечно ответствовала подружка.
— Нет, ты послушай,— возразила первая,— я ведь уже поработала горничной.
— Я вся теперь одно большое ухо,— опять шутила собеседница,— слухаю внимательно.
— Так вот. После того, как я завалила своё поступление в институт, пришлось искать на время работёнку. Хотелось полегче да повыгодней… Ну, ещё сама знаешь, чтобы и хозяин не приставал, и чтоб свободное время было. Как-то даже странно-быстро повезло мне. Устроилась я горничной, ну по нашему, уборщицей в одну интересную семейку. Вся она и состояла-то из двух молодых мужа и жены, да огромной куклы почти в человеческий рост. Сейчас ведь у новорусских в моде большие игрушки: тигры, львы, пантеры, крокодилы, черепахи и все в натуральную величину. Они становятся как бы составляющей всего внутреннего интерьера дома. А квартирки-то у них — ого-го!.. На мотоцикле гонять можно — столько коридоров и комнат. От безделья все почти занимаются магией да спиритизмом, кто для смеха, а кто и всерьёз. Эти — мои, то есть хозяева-то, чем только не занимались… Короче, всем помаленьку. В общем, самая обычная на первый взгляд богатенькая семейка. Кукла у них странная была…
Разговор на минуту прервался от чирканья зажигалок и прикуривания сигареток. После первых затяжек сам собою и вопрос прозвучал:
— Ну и дальше-то что?
— Ой, а я и забыла где остановилась,— медленно промямлила девчонка, осоловело озираясь (мне опять показалось, что она чего-то боится, рассказывая эту историю).
— Ах, да. Кукла. Симпатичная была кукла. Вся в натуральную величину, стояла у телевизора, вернее под телевизором. Телек-то у них на стенке висел, плоский такой. А она как раз под ним и стояла. Ну то, что она вся голая была, в стрингах— для смеха — это не странно. Странно было то, что рот у неё зашитый был, жутковато как-то получалось. Ну, ведь их не поймёшь, этих придурков-то. А я, дурёха не лучше, однажды утром убираясь у них, взяла, да и нитки-то перерезала! Только-только я это криминальное дело проделала, кукла вдруг чуть дёрнулась и как бы вздохнула. Я отскочила сразу метров на пять и вытаращилась на неё. Но дальше так ничего и не произошло. Кукла тихо стояла на своём месте, теперь даже вроде как бы улыбаясь. Ну, я продолжила уборку, а потом и конец дня… На наведение порядка в ихней квартире у меня уходило-то всего часа два, если загула гостевого не было, а платили неплохо. Короче, к концу дня, я нагулялась по улицам и о своей выходке совсем забыла. А вечером — был такой пунктик в договоре — опять пошла к хозяевам. По условиям договора, я должна была являться к ним после девяти вечера для отчёта по закупкам провизии,— это тоже входило в мои обязанности, кстати это занятие мне не то что в тягость было, а скорее наоборот — нравилось, да и перепадало что-нибудь всякий раз на зуб. Тут-то, при подходе к дому, я и вспомнила про куклу и ужаснулась! Вот, думаю, будет мне головомойка, да ещё по морде дадут!
Но, к удивлению моему, встречает меня хозяюшка ласково. Про куклу — ни слова! Даёт мне задания-наставления на следующий день, а сама, будто лимон съела. Хозяин тогда в отъезде был. Грустная, печальная дамочка моя. Всё меня, то по плечу, то по руке погладит.
И вдруг так просительно и говорит:
— А не останешься ли, Настенька, ты сегодня со мной на ночь. Муж в командировке, а я побаиваюсь чего-то, у нас в районе маньяк-насильник объявился, тревожно на душе.
Я сразу согласилась. Думаю, про куклу ничего не сказала, а уж точно заметила,— надо на всё соглашаться, чтобы как-то загладить свою вину. Ну, вот я и осталась. Хозяйка легла внизу, где кукла, а я забралась наверх на второй этаж — там, в основном спальные комнаты были. Только забралась я под одеяло, слышу — шаги по лестнице. У меня мурашки по коже побежали. Но заходит хозяйка, вся в домашнем: штанишки, халатик мягкий и с пакетом в руке:
— Чего-то тошно мне, Настька. Давай выпьем ликёрчика, побазарим за жизнь?..
Ну как я откажусь? Хозяйка ведь всё же! Да и любопытство меня разобрало, первый раз такое случается, чтобы сама хозяйка в собутыльники напрашивалась. Выпивала она конечно иногда, но всегда держала дистанцию,— кто ты, а кто я — вроде того. Всегда в одиночестве пила. Включит бывало телек и пьёт, и глядит — то ли в телевизор, то ли на куклу… А тут ко мне заявилась…
Достаёт она бутылку ликёра,— никогда не видела такого, но вкусный, как шоколадка, закуски всякие заморские, я таких не покупала. Достала фужерчики, налила по полной, что тоже для неё не характерно — они ведь когда пьют, плеснут на донышко каплю и цедят весь вечер…
— Давай, Настька, по полной выпьем, юбилей у меня сегодня, да такой, про который никто не знает,— говорит. И в руки мне фужер суёт, а фужер-то дрожит мелкой дрожью. Ну, думаю, грех не выпить, да и маханула его залпом. Она не отстаёт, тоже выпила. Как-то быстро усидели мы бутылочку. Тут хозяйка и другую достала, не хуже первой. Пьём вторую. Половину не выпили и говорит она мне, прерывая обычную болтовню:
— А хочешь, Настька, я тебе сказку страшную расскажу?
— Ой, боюсь-боюсь,— захихикала я.
А она как-то злобно зыркнула на меня и говорит:
— А ты не смейся, а слушай.
Я заткнулась сразу, а она начала:
— Была у меня, Настька, подруга одна, страсть как на меня саму похожая. И вот какая история с ней вышла… Проживала она по молодости тогда в общаге. Жизнь там крутилась бурная, весёлая. С утра на учёбу, вечером на пьянку. Да и вообще, если даже никуда не ходить, всё равно вечером вся общага пьяная. Мужики лезут к бабам, а бабы,— ну какие там бабы, девчонки сопливые, даже не сопротивляются. Кто был против такой жизни,— на частные квартиры уходили. А я (от своего имени рассказывать буду,— так сподручней) вот не ушла, хоть и возможность была. Горячая, рисковая я была тогда. Когда парень мне не нравился,— дралась до посинения. Побаивались меня, а мне это нравилось. Но однажды, прибился в нашу комнату какой-то «абрек»… Коньячком угощал, вкусности всякие там разложил… Все девки на него, через коньячок-то, и позарились. И я, дура, туда же… Думаю, всех отобью. Подралась даже с подругой одной. Короче, выгнала я всех из комнаты и дверь заперла. О-ох, чего только он не вытворял со мной тогда, даже теперь вспоминать противно. А утром исчез, как дым. Меня рвало потом целый день, а девки издевались, ехидничали. И так они, или я сама, довели душеньку мою, что возненавидела я всё на свете, особенно «абрека» того, а когда время показало, что беременная я,—решила: ребёнка-то загублю. Абортов там всяких я не признавала, а зареклась: рожу и убью ребенка! Но вот, когда пришло время рожать,— соседка моя как раз съехала,— и я одна была в комнате, забилась я под одеяло, простынь зубами рвала и всё как в тумане дальше происходило… Как рожала не помню. Но противной она мне показалась: девочка родилась, сморщенная, скользкая, синюшная. Потом покраснела, как рак и давай орать! Мне страшно стало — не могу убивать. Завернула я её в кучу газет, сунула в сумку и на улицу. А там морозище жуткий. А она пищит, хрипит… Я ещё злее стала. Кинула её в мусорный бак и домой быстрей бегом. В общаге никто ничего не заметил, — все пьяные были. Потом сама чуть не померла, в больницу угодила. А куда ребёнок делся, сказала, знать не знаю — пропал.
Когда поправилась, добрее не стала. Особенно детей терпеть не могла. Только увижу или услышу, так злоба и закипает. Но и хитрая по-своему, по-бабьему стала. Думаю, жизнь не малина, надо себя в порядок приводить и мужичка искать богатенького. Сама на менеджера выучилась и со злобной нутряной энергией своей стала связи наводить… Со всеми ласковая, приветливая, а внутри — ад кромешный. Замуж вышла удачно, сама видишь, мужик волевой, но добрый. Всё по справедливости хочет делать, да где она? Если уж жена его сволочь, чего и говорить… А девочка-то каждую ночь,— все двадцать лет, ко мне приходит. И не синяя-страшная, а миловидная, скромная. Всё глаза прячет и на ручки дует. Холодно мне, мамочка, говорит. И так каждую ночь… Сначала злилась я очень на неё, прогоняла. Потом как-то жалость пришла, а теперь вижу — горе это! И теперь разрывает меня: то злоба кипит, а то такая слеза вопьётся в душу, что хоть в петлю лезь. Да вот ещё друзья-идиоты куклу эту подарили,— детей-то у нас нет. Вот — говорят:
— Мы вам родили деваху в полный рост.
Стринги эти дурацкие напялили. А мне, как только, она у нас появилась, детский плач мерещиться стал. И днём и ночью, плачет девочка и плачет:
— Холодно, мамочка, холодно.
Я чувствую — начинаю с ума сходить. Взяла и кукле рот тайком от мужа и зашила. Тут же наваждение прекратилось. Не плачет девочка и не приходит уже даже во сне. Мужу сказала, что оригинально, прикольно это — девочка с зашитым ртом.
— Ну, и шутки у тебя дурацкие,— только и сказал.
Теперь тихо пока, никто не зовёт, не плачет. Но сегодня, юбилей ведь, хозяйка с горечью сказала:
— Двадцать лет ей бы исполнилось. Боюсь я чего-то. Страшное идёт ко мне. Сегодня придёт.
В общем, напились мы с ней «до чёртиков». Она меня все на ручки звала. Ревела не своим голосом. Потом всё громить начала. Но этого я ей не позволила. Заставила выпить ещё стакан полный и унесла вниз к её кукле. Спать уложила. Она, уж как труп, в стельку была.
Поползла я к себе наверх спать, а как уж улеглась — не помню…
Утром проснулась от грохота и шума внизу и чувствую,— меня кто-то трясёт. Глаза продрала, вижу— хозяин стоит, бешеный какой-то:
— Вставай,— говорит,— сволочь, вставай!
Я оделась прямо при нём и вниз, а там… Страшное-то и пришло… Гляжу: лежит хозяйка синяя вся, а во рту газеты напиханы. Может, и померла от этого, от удушья. Меня сразу допрашивать стали: как хозяйку убила? И зачем? А я стою, словно тормоз и ничего не понимаю. Только вижу,— клочок газеты у куклы в руке зажат. Я подошла и потихоньку вырвала его, никто и не заметил. Просто видят, что я сама не в себе.
В общем повезли меня в милицию, а тут и того нашумевшего маньяка-насильника взяли.
Каким-то чудом он взял всю вину на себя. Может и правда это он сделал? Но в доме ничего тронуто не было, ничего не пропало. Не его, говорят, стиль, он всех убитых до нитки обирал, а тут ничего не взял…
Отпустили меня (чуть не пинками) из милиции, вот такие дела. Но в горничные я больше никогда не пойду. Закурили подруги по очередной сигаретке, допили свои коктейли и разошлись кто куда.
А я сидел за столиком, пил золотистое пиво и, словно наяву видел такую картинку: стоит в пустынном доме большая-большая кукла,— в руке у неё зажат клочок газеты и кукла хитро улыбается, и даже чуть-чуть подпрыгивает от проходящих возле дома трамваев и радуется, радуется жизни.