В то уже неблизкое время - в середине девяностых - я жил в 54 доме, у пересечения улиц Марата и Разъезжей, в микроскопической квартире-студии тридцати с небольшим метров, с кухонькой, объединенной прямо с прихожей, так что мои разбитые о камни города ботинки тесно соседствовали с тарелками, ложками и кастрюльками. И, тем не менее, квартирка, расположенная на втором этаже, имела два выходящих прямо на арку дворового проезда, окна и даже некий, в дальнем углу уютный альков, где я ежевечерне вручную раскладывал миниатюрный диван, со скрипом превращающийся в супружескую постель, куда однажды за полночь влетела нежданным подарком беспризорная душа нашего будущего ребенка, из всего человечества милостиво выбравшего нас. Как и вся наша нордическая, скупая на эмоции страна, я, чтобы не прослыть чудаком, был достаточно сдержан в контактах, изо дня в день дежурно приветствуя проходящих мимо меня соседей, имен и лиц которых практически не знал - увы, такие наступили во дворе времена.
А однажды под вечер я обнаружил, что в доме кончились спички и, чтобы разжечь конфорку, вышел в подъезд, названивая соседям, которые за дверями в ответ или явственно молчали, или тупо в квартирных пределах отсутствовали. Пришлось, матюгнувшись, спускаться во двор в свой старый мелкобуржуазный "Мерседес", привлекая досужее внимание некой неспокойной фигуры, двигавшейся, опустив сутулые плечи, в соседний угловой подъезд.
"Спички, гадство, у самого кончились, - развела руками привлеченная мною фигура, оказавшаяся многодневно небритым юношей и почему-то негром. - Но там, на хате, все есть! "- Он повел опухшими глазами-маслинами в сторону подъезда, куда-то под крышу наверх и шагнул туда же, приглашающе взмахнув своей корягою-рукой.
Я, на зыбкой волне зарождающегося на глазах сюжета, прямо в шлепанцах последовал за ним - все шесть пролетов этажей в отсутствии лифта. Хата оказалась мансардой, явно без всяких согласований с архитектором врезанной в чердак здания, являя собой длинный, неширокий, уставленный обшарпанной мебелью коридор, поделенный на проходные комнаты-отсеки. В этих сотах махровыми пчелами клубился хипповый пестрый народ и первая мысль о том, что меня здесь нагло обшманают, а потом запросто дадут по рогам, постепенно сменилась у меня на вторую, более оптимистическую.
"Это сосед,- представил меня худой, - преуспевающий буржуа, но в поисках спичек."
Спички, а, вернее, зажигалку мне подал какой-то крепкий рыжеватый шатен, вынырнувший из дебрей бардака. Я улыбнулся ему в знак благодарности, задержавшись на мгновение взглядом на его худощавом аскетичном лице. Потом, уловив кожей тела некую неловкую незавершенность, протянул руку, назвав свое имя. Так я познакомился с Андреем, хозяином подозрительной картирки, с готовностью предложившему в ответ свою ладонь. Меня давно заждались дома, а здесь ощутимо пахло горькой недвусмысленной травой с непредсказуемыми приключениями и я от греха развернулся к выходу, переступив через чье-то плашмя осевшее на пол счастливое тело. На площадке входа курил, покачиваясь, мой проводник.
- Все о' кей? - неожиданно бодро спросил он меня, красуясь под зыбким неверным светом полудохлой подъездной лампочки своим эксклюзивным афро-американским экстерьером.
Я кивнул, неопределенно дернув плечом.
- Как тебе Андрей? - почему-то поинтересовался этот явно не совсем здоровый заморский чудак.
- Андрей как Андрей... - удивился вопросу я.
- Ты что, так и не понял? - встрепенулся худой, посмотрев мне в глаза, - Это ж Бродский, сын того самого поэта и Марины Басмановой! Да он и похож на отца, один в один.
Я пожал плечами, привычно прикинувшись идиотом, никогда не слышавшем об этих нестерпимо громких для улицы Марата именах.
А через пару дней как-то под вечер ко мне в дверь постучалась соседка из квартиры напротив.
- К вам сегодня с обеда в квартиру ломились, пытались ограбить!
И она показала мне несколько видимых царапин и довольно ощутимый отгиб на кромке моей стальной двери, до тех пор легкомысленно не замеченных мною.
- Я, конечно, слышала и скрежет, и удары, а всю эту возню наблюдала в глазок и сразу же позвонила в милицию.
Я жестом пригласил с порога к себе взволнованную спасительницу дома.
- И что - менты? Успели?
Маленькая сорокалетняя женщина, еще недавно разрывавшаяся между эдементарным страхом и соседским долгом, перевела дыхание и утвердительно кивнула.
- Где ж теперь эти суки? - удивился я, конечно же, имея ввиду попавшихся с поличным злодеев.
Оказалось, по звонку оперативный дежурный немедленно направил по названному адресу ближайшую дежурную машину и два бравых сержанта с тормозным визгом лихо влетели с улицы в наш тесный, тихий, мирный дворик. Ворье, тотчас же, похватав ломы, стремительно ринулось вверх через люк на свою погибель в западню тесного подъездного чердака, откуда, как мы все прекрасно знали, не было другого выхода. Набравшаяся смелости соседка распахнула дверь своей квартиры и, как могла, донесла до вооруженных "Калашниковыми" ментов прелесть создавшейся ситуации. Увы, к ее изумлению, благоразумные сержанты, переглянувшись, решительно ретировались, как поняла соседка, за подкреплением, которое уже не появилось.
Жизнь с того вечера провернула не один еще раз свое несмазанное ржавое колесо, прежде, чем я снова встретил Бродского-младшего. И увидел я его я вовсе не с фомкой и даже не с книжкой русской поэзии в руках. В этот второй раз, материализовавшись из воздуха в виде транспортного контролера, он навис надо мной в салоне двадцать второго троллейбуса, в котором я ехал, причем, естественно, без билета. " Гражданин, ваш билет!" - спросил он, грозно взглянув мне в лицо, явно не воспринимая меня во всем адеквате.
- Привет, Андрей! - невпопад ответил я ему.
Бродский округлил глаза, пытаясь меня идентифицировать.
- Я с Марата 54, как-то за спичками заходил...
К Андрею приблизилась рослая фигура его напарника. Оба они были ладно упакованы в городской милитари-стайл, уверенно упираясь в пол троллейбуса омоновскими, на мощном протекторе, ботинками.
- Что, проблемы? - спросил рослый, хищно улыбаясь.
- Все нормально, - отмахнулся Андрей. - Нет проблем, свой.
Я приглашающе кивнул на пустое сиденье рядом с собой и дальше несколько остановок мы ехали в свободном диалоге.
- На фиг тебе такая муторная работа? - не без оснований поинтересовался я.
- А ты способен что-нибудь другое предложить? - хмыкнул милитаризованный сын нобелевского лауреата.
Мы помолчали со значением.
- А что ты умеешь делать?
Андрей пожал плечами, чтобы мне стало ясно, что здесь голяк, то есть ни хрена.
- А на билетном контроле можно жить? - усомнился я.
- Бабла хватает, - успокоил меня Андрей, но его уставший голос был лишен всех признаков энтузиазма.
- Андрей, а тебе лично это все не в падлу?
Бродский помолчал и даже на мгновение от меня отстранился.
- Послушай, а ты бываешь ... у отца? - спросил, наконец, я то, что с самого начала хотел спросить.
Он в ответ не спеша кивнул и, помолчав, добавил - Отец мне пишет. И потом, я уже летал к нему в Штаты.
- Тогда какого хера - продай всего-навсего одно его письмо, получи полкило долларов и можешь навсегда забить на эти жалкие троллейбусные дела!
Андрей отвернулся, холодно изменившись лицом.
- Пока, сосед! - он резко встал и пошел к выходу.
"Не стреляйте в музыканта, он играет, как умеет"...
Я потом догадался - эта левая пара самозванцев, срывая нехилое бабло, незаконно и нагло бомбила безбилетников.
И эта мысль нашла свое подтверждение на парковке участка Лиговки, вблизи Московского вокзала, когда я, спустя несколько месяцев, пытаясь пристать к бордюру, медленно двигался на машине вдоль проспекта. В те, да и в эти времена стоять на этом оживленнейшем участке можно было бесплатно, да вот свободных мест, конечно, здесь практически не бывало, и, тем не менее, непосредственно у вокзала, в сплошном ряду тесно жмущихся друг к другу машин, в этот раз зияла свободная прореха, куда еще издали, энергично вращая руками, за полтаху приглашал пристать - да, ошибки быть не могло - бастард, лузер, маргинал и аутсайдер, сын поэта, лишенный всех необходимых для выживания форм предприимчивости.
Однажды я больно задел его... И тогда, и теперь наши очень разные жизни никак и ни в чем не контачили, не соседствовали и уже не пересекались.
Опустив лицо, я проехал мимо.