Часть – 2
Из воспоминаний о Новгородской гимназии 50-х годов
Начну с учителя русского языка И.К. Куприянова. Иван Куприянович был человек умный и в высшей степени трудолюбивый. Хорошо был знаком с русской литературой, свободно читал древние новгородские письменности и написал очень много по древней истории Новгорода.
В 50-х годах, библиотека Софийского собора с древними рукописями находилась в Новгороде и помещалась в куполе. Куприянов, в свободное время, целыми днями просиживал в этом хранилище рукописей, читал, списывал и потом печатал. В летнее время, Куприянов один или с весьма близким другом своим, учителем латинского языка Николаем Карловичем Отто, или с учителем уездного училища Иваном Павловичем Можайским (после инспектором народных училищ, недавно умерший) отправлялись бродить по уезду для собирания этнографических сведений; их особенно интересовало так называемое «Поозерье». Поозеры плотно сидят по берегу Ильменя. Не знаю, насколько изменились нравы поозеров в настоящее время с распространением школ, но до конца 60-х годов жители поозерских селений отличались крайнею дикостью нравов, были грубы и крепко держались многих языческих обрядов и обычаев. Немца, или как они произносят — «нимца», поозеры ненавидели, а под «нимцем» они разумели всякого, кто был в пиджаке или сюртуке. Прогулки по селениям поозеров были не безопасны для жизни. Вызнать от них что-либо по религиозным вопросам или обычаям было весьма трудно. С крайним недоверием относились они ко всякому, кто являлся к ним из города, да еще в одеянии немецкого покроя. Под пьяную руку такого пришельца могли и убить. Пишущий эти строки, проходя однажды по рели из Юрьева в Новгород, встретился с партией поозеров, шедших с косами и вилами, и едва не был подсечен косой одного из поозеров, без всякого повода бросившегося на него со словами: «ах ты нимиц проклятый».
Спасли только быстрые ноги.
Вот к такому то народу Куприянов и Отто всячески ухитрились попасть в доверие и вызнать от них что-либо.
Своим трудолюбием, мягким прекрасным характером, Куприянов имел на нас благотворное влияние. Если он замечал в ком-нибудь желание заниматься предметом русского языка, то сближался с таким учеником, давал ему для чтения свои книги, заинтересовывал своими занятиями по изучению древностей новгородских.
Грамматика проходилась у Куприянова практически. Руководство Востокова, лучшая и единственная краткая грамматика того времени, своею сухостью, Куприянова не удовлетворяла. Путём чисто практическим Куприянов весьма подробно и обстоятельно знакомил нас с грамматикой русского языка. Он обыкновенно вызывал кого-либо к доске, диктовал предложение и, путем разбора, выяснял части предложения и. Одновременно с этим, части речи. Так, мало по малу, к концу года все пройденное приводилось в последовательный порядок.
Но еще более мы обязаны Куприянову тем, что он с 1-го же класса давал нам массу письменных упражнений. Мы излагали письменно прочитанное и писали небольшие сочинения на темы, поставленные самим Куприяновым. В 3 классе мы уже писали сочинения на более серьезные темы; если тема была для исторического сочинения, то указывались для прочтения и источники. Сочинения читались в классе, иногда разбирались целым классом.
Насколько полезны были уроки Куприянова, я укажу на случай, бывший со мною.
В 1865 году я держал экзамен в Петербургском университете на звание учителя русского языка. Экзамен производил профессор Орест Миллер. По положению, экзаменующийся должен написать сочинение на тему и дать устные ответы на несколько вопросов по грамматике, риторике, словесности и истории русской литературы. Профессор дал мне написать на тему: «о преподавании отечественного языка». Пока шел экзамен с другими, я весьма подробно, на четырех листах, изложил мысли о преподавании отечественного языка. Откуда я мог набраться опытности в преподавании русского языка? Сознаюсь теперь, я подробно изложил метод, принятый Куприяновым, и не ошибся. О. Миллер, прочитав мое изложение, пристально посмотрел на меня и сказал: «Прекрасно! Вы принесете детям много пользы, если будете держаться метода, который вы здесь указываете. Я, — продолжал он, — против существующего порядка экзаменов по русскому языку. Все, которые сдавали сегодня экзамен вместе с вами и отвечали недурно и написали удовлетворительно, — отвечали зазубренное, а для учительства они не годятся. Я предлагал ограничиваться одной письменной работой; в такой работе виден весь человек. Вот, например, я вижу, что вы понимаете дело, с пользой будете вести занятия, а потому на вас на одних пусть осуществится моя мысль устного ответа, от вас не потребую, а поставлю баллы, как бы вы отвечали».
Такой лестный отзыв меня ободрил и еще больше укрепил в мысли, что метод Куприянова хорош, и его надо держаться всегда. Я так и делал, поступлю так и теперь и всегда прихожу к хорошим результатам в успехах учеников.
Куприянову же, как я уже упоминал в начале воспоминаний, мы обязаны подробными ознакомлениями нас с древностями Новгорода, во время загородных прогулок. Таков был Иван Куприянович Куприянов.
Другим выдающимся преподавателем был Игнатий Викторович Лесневский, преподаватель математики и физики в старших классах (с 4 класса). Лесневский, как по своей внешности, так и по своей внутренней природе, представлял тип истинного математика.
Он был высокого роста, с большим горбатым носом и с большими же на выкате глазами. Прическу носил еще по старой моде: чуб на лбу и зачесанные вперед виски. Нюхал табак и в кармане носил огромных размеров шелковые платки; дома ходил в халате и в ермолке. Оригинал был в высшей степени, человек крайне добрый, снисходительный, не признававший силы наказаний, и прекрасный преподаватель.
Предмет свой знал отлично, а физику в особенности; уроки по физике всегда сопровождал опытами, которые он производил с большим искусством; понятно, почему мы любили предмет, занимались охотно и с любовью относились к своему преподавателю. Если какого-либо прибора недоставало в физическом кабинете, то Лесневский сам приготовлял недостающий прибор у себя дома и приносил в класс.
Своими опытами по физике и ручными работами по части приготовления различного рода приборов Лесневский так заинтересовывал нас, что мы, увлеченные примером, сами делали модели некоторых приборов. Делали зубчатые колеса, ворота, атвудову машину и много других приборов по электричеству. Этой стороной наших занятий Лесневский всегда был доволен, поощрял нас и делал необходимые указания по технике устройства приборов.
Во всякое время дня и ночи он интересовался только своими предметами. Дома он составлял учебники, устраивал модели приборов, для Академии наук очень аккуратно вел метеорологические наблюдения, для чего, на дворе дома, где он жил, имелись приборы, им самим устроенные. Флюгер был устроен так, что, не выходя из дома, можно было узнать направление и силу ветра. Дождемер тоже был своего образца.
Как преподаватель, Лесневский был единственный в своем роде по умению ясно и толково передать предметы. После его объяснений достаточно было только просмотреть заданный урок. Мы, например, никогда не заглядывали в физику Ленца, где часто употреблялось слово «очевидно». После этого «очевидно» обыкновенно мы ничего не понимали. Лесневский разжевывал и в рот клал.
Замечательно было одно явление: ученики, учившиеся весьма посредственно в первых трех классах и не любившие предмета математики, с переходом в 4 класс делались отличными учениками, опять-таки благодаря прекрасному изложению Лесневского и его любви к делу. Он умел приохотить к занятиям — и это было его особенною преподавательскою чертою.
Да простится нам, еще мальчикам в то время, за некоторые наши выходки против такого уважаемого учителя, как Лесневский. Бывали, например, случаи, когда мы потешались над его рассеянностью. Как я уже выше заметил, Лесневский нюхал табак. В пылу увлечения, во время объяснений, он, то и дело, заряжал свой почтенных размеров нос табаком. Время от времени из носу Лесневского показывалась капля жидкости кофейного цвета и медленно катилась по верхней обритой широкой губе (тогда брили усы и бороды). Ученики, заметив появление капли, давали ей стечь до края губы, и потом в один голос начинали кричать: «Игнатий Викторович, кофейник распаялся». После такого предупреждения Лесневский хватался за платок, но всегда поздно, так что капли падали на журнал, что вызывало смех. «Ну, что обрадовались! Эка штука! Капнуло, а они рады. Садитесь, усы поломаете! («Усы поломаете» — была его постоянная поговорка).
Чтобы ускорить доставание платка, Лесневский начал развешивать его на спинке учительского стула. Шалуны и тут нашлись: незаметно для Лесневского платок перекладывали на сиденье стула. При новом возгласе: «кофейник распаялся» — Лесневский быстро оборачивался за платком, но не находил его; капля, с горошину величиной, опять падала на журнал или на манишку. Добродушный Лесневский не сердился на нас, смотрел на наши выходки, как на детские шалости. Мы же любили его и занимались у него; а кто из его учеников жив еще до сих пор, с уверенностью могу сказать, — сохранил о нем самое отрадное воспоминание.
К особенно выдающимся по преподаванию следует отнести Франца Александровича Александрова (бывшего в конце 60-х годов директором Новгородской гимназии) и Ивана Васильевича Юшкевича. Первый преподавал естественную историю, второй географию.
Ф.А. Александров, воспитанник Гатчинского института, был определен к нам преподавателем естественных наук в 1852 г, в тот именно год, когда впервые были введены в гимназиях зоология, ботаника и минералогия. На учебники по этим предметам министерством был сделан заказ, ибо до тех пор по ним учебников не имелось. По заказу этому, были составлены Ю. Симашко — зоология, Шиховским — ботаника, по минералогии — не помню. Зоология Симашко представляла из себя какую-то сухую выжимку, и все заключалось в классификации животных по классам, родам и видам; учебник этот мог только заставить ненавидеть предмет, но не заинтересовать им. Столь интересная сторона предмета, как жизнь животных, — отсутствовала; сухой перечень названий являлся материалом для памяти. Ботаника Шиховского отличалась теми же недостатками.
Принимая вдобавок во внимание, что естествоведение только что было введено, можно себе представить положение юного преподавателя, которому предстояло много труда выработать нечто, что могло бы заинтересовать нас его предметом. Сказать к чести покойного Александрова, дело свое он выполнял блестяще, и своим кротким характером, постоянною любовью к занятиям, замечательным умением увлекательно рассказывать — завоевал к себе любовь и заставил нас интересоваться делом и, охотно, прилежно заниматься.
В течение всего учебного года он дополнял сухие учебники своими записками. Помимо уроков, или у себя на квартире, или во время дежурства в пансионе, или во время загородных прогулок, которым он придавал особенное значение, Александров вел с нами живые беседы из области преподаваемого им предмета, близко знакомил с трудами Гумбольдта, знакомил и вселял любовь к природе, показывал целый ряд химических и физических опытов в связи с явлениями обыденной жизни; научил нас собирать растения, сушить их, определять названия и составлять гербарии. Точно также, под его руководством, мы собирали насекомых, бабочек, делали скелеты рыб, птиц и т. п.
Перед отъездом на каникулы, Александров на собственные свои средства покупал в С.-Петербурге булавки, пробковые дощечки, сачки и раздавал их нам для составления коллекций; при этом сообщал нам обо всех приемах, которые необходимы для того, чтобы привести неиспорченные экземпляры. По приезде с каникул, Александров тщательно смотрел наши работы, выбирал лучшие экземпляры и составлял коллекции, которые висели в классах, как учебное пособие. Все подобного рода занятия вносили жизнь в дело, развивали в нас, любознательность и наблюдательные способности. Кроме коллекций, висевших в классе, чуть не у каждого ученика были свои гербарии, коллекции минералов и насекомых.
Благодаря влиянию Александрова, в Петербургском университете было очень много естественников из Новгородской гимназии, из которых впоследствии вышли хорошие педагоги-натуралисты (П. Алексеев — профессор Киевского университета, Ауновский — преподаватель Псковской гимназии, оба умершие) или сельские хозяева, фамилии которых теперь не упомню.
Уже одно то обстоятельство, что Александров в короткое сравнительно время сам сделался, будучи молодым человеком, директором гимназии, — говорит о его выдающихся способностях. Мир праху его!
В заключение скажу, что если пишущий эти строки до сих пор интересуется естественными науками, занимается ими, а равно и всеми теми предметами, которые так или иначе подходят к изучению природы, то единственно потому, что влияние Александрова было слишком сильно.
Александрову же я лично обязан, что до сих пор интересуюсь историей и с удовольствием читаю все, что только выходит нового по этому предмету.
Дело было так. История мне не давалась в гимназии; предмет этот я не любил и всегда получал отметки неудовлетворительные. Обстоятельство это меня очень печалило. Однажды я спросил Александрова — что предпринять, чтобы предмет этот меня заинтересовал и стал нравиться? Александров, зная недостатки преподавателя истории Вирена, посоветовал мне читать по истории такие книги, которые не похожи на сухие учебники; при этом указал мне на некоторые источники. Я послушал его и ему только обязан, что, по выходе уже из гимназии, и до сих пор сохранил глубокий интерес к историческим сочинениям.
Об Иване Васильевиче Юшкевиче я упомянул еще в начале настоящих воспоминаний. Но такое некрасивое дело, как побои по рукам линейкой, скоро прекратилось; а как образцовый преподаватель географии, Юшкевич вряд ли имеет себе подобного и в настоящее время, несмотря на изобилие методик по географии и прекрасных руководств.
Юшкевича я застал еще молодым человеком; жил он при больнице гимназии в квартире для холостого учителя. В 50-х годах, предмет географии считался второстепенным; да и не мудрено: в то время еще жили мамаши и бабушки, которые говаривали почти словами Простаковой: «зачем-де география? нужно куда ехать — извозчики свезут». Не знаю, как относились к этому предмету в других средне-учебных заведениях, а в Новгородской гимназии предмет этот был поставлен Юшкевичем на выдающуюся высоту.
По моему крайнему разумению, конечной целью преподавания географии должно быть умение хорошо читать карту. При первом же взгляде на карту, ученик должен объяснить топографию местности, показать водоразделы, наибольшие и наименьшие высоты, места низменные, болотистые и т. п. Подробности, по которым отчасти определить — каковы могут быть климатические условия данной местности, насколько эти условия могут измениться от близости моря, Гольфстрима, а также приблизительно определить по характеру местности и занятия жителей. Такое чтение географических карт, в дополнение изученного по книге в связи с некоторыми этнографическими и выдающимися историческими сведениями, касающимися данной местности, может сделать географию солидным предметом для образования и воспитания юношества. Сухой же перечень названий городов, рек, гор и проч. Наводит, как известно, одну скуку, без всякого интереса к изучаемому предмету.
Не знаю, держатся ли преподаватели новейшего времени такого взгляда, но И.В. Юшкевич смотрел на дело именно так и всеми силами старался развить в нас любознательность и дать нам основательные знания из области географии. Он невольно заставлял нас любить предмет и заниматься им с особенным интересом.
Другая особенность преподавания Юшкевича заключалась в наглядности.
Как известно, вопрос о наглядном преподавании был поднят у нас только в 70-х годах; в этих годах начали появляться учебники с рисунками, с картами и т. п. Наглядное же, толковое и разумное преподавание географии Юшкевич начал в 1850 году, т. е. за 20 лет вперед. Так как в то время кроме географической номенклатуры, в виде учебника Ободовского, ничего не было, то Юшкевич достигал наглядности преподавания своими средствами. В 1-м классе по программе, существующей и теперь, проходилась астрономическая и физическая география в объеме элементарного курса и общее обозрение всех частей света.
Элементарному курсу астрономической и физической географии Юшкевич придавал большое значение и проходил его несколько подробнее, чем указывалось программой. Преследуя наглядность, все свои объяснения сопровождал недурно выполненными рисунками на доске. После объяснения каждого рисунка, мы должны были начертить те же рисунки в своих черновых тетрадях с пояснительными отметками. К следующему классу мы обязаны были в чистовых тетрадях вычертить рисунки, отделать их красками и уметь те же рисунки начертить на доске и объяснить. В конце учебного года у учеников 1-го класса составлялся целый атлас весьма удовлетворительно выполненных рисунков по астрономической и физической географии. По такому атласу легко было повторить все пройденное, и мы уже ясно понимали и знали, что называется дюнами, шхерами, фиордами, узлами гор, долинами продольными, поперечными и т. п. За неимением в то время теллурий, Юшкевич наглядно показывал движение земли при помощи яблока, мяча и глобуса, который всегда стоял в классе.
Для наглядного объяснения меридианов, параллелей и других кругов на земном шаре, Юшкевич брал яблоко, чернилами проводил круги и на глазах наших резал яблоко по 1-му меридиану, по экватору и по поясам. Чтобы еще тверже укрепить нас в знании подобных сведений, Юшкевич предлагал на следующий класс каждому принести по яблоку. В классе задавали такого рода задачи: «проведите на яблоке круг, обозначающий экватор; круги, обозначающие меридианы, параллели и т. п.» Такой-то! разрежь яблоко на С. и Ю. полушария; на З. и В. полушария и т. д.
Вот такими наглядными способами, путем опрятно нарисованных чертежей, мы довольно подробно проходили для 1-го класса трудный отдел астрономической географии. Самый процесс составления рисунков крайне интересовал нас. За 5 минут до звонка бывали курьезы с яблоками, приносимыми в класс. Кто-нибудь встает и просит: «Иван Васильевич! позвольте съесть все пояса».
На все подобные просьбы Юшкевич обыкновенно давал разрешение, и мы, так сказать, доедали свой урок.
При обзоре частей света Юшкевич держался правила: без карты, нарисованной на доске самим учеником, ответ в долбию по книге не имел никакого значения.
При прохождении какой-либо части света Юшкевич сам наизусть чертил, например, Европу; чертили, и мы за ним в своих тетрадях и за ним же наносили все подробности. К следующему классу мы должны были начертить то же самое начисто, с красками, в чистовых тетрадях, и уметь чертить наизусть на доске. Вызванный к ответу ученик сперва чертит карту, выставляя подробности, а потом, по полученной немой карте, давал объяснения.
Такие ответы особенно ценил Юшкевич. К каждому полугодию и к годовым экзаменам мы обязаны были представлять вычерченные карты на больших листах ватмана. Краски и бумаги истреблялось много, но за то было не малое количество артистов по художественному выполнению своих работ.
Самый трудный курс географии был в 3 и 4 классах, когда проходились государства Европы и России. Метод применялся Юшкевичем тот же самый, как и в 1 классе при изучении частей света. При черчении и изучении европейских государств Юшкевич касался значительных подробностей. Уже не говоря о том. Что требовалось весьма подробное знание рельефа местности, рек со всеми мельчайшими притоками, но обращалось внимание и на пути сообщения, на каналы, железные дороги. Все эти подробности требовалось вычертить на доске наизусть и объяснить.
Труднее всего давался нам германский союз и Англия, в которой и тогда уже было много железных дорог.
Германский союз труден был по массе мелких государств с труднейшими названиями. Также подробно проходилась и Россия, причем давалась масса сведений по бытовым условиям жизни различных народностей, живущих в России.
Если принять во внимание, что все уроки географии проходились с черчением карт наизусть на доске со всеми подробностями, можно себе представить, каковы должны были быть знания по географии у лучших учеников того времени.
Скажу лично про себя. Прошло уже 40 лет с тех пор, как я кончил учиться географии, но до сих пор совершенно свободно могу начертить любую часть света и отдельные государства с обозначением главнейших гор, рек, городов и т. п.
Само собою, разумеется, что подробности испарились, но осталось основание и любовь к чтениям путешествий и описаний различных местностей. Могу по любой хорошо выполненной карте характеризовать ту или другую местность, начертить рельефы местности в продольном и поперечном разрезе. За все за это, конечно, всегда приносится на старости лет глубокая благодарность доброй памяти Ивана Васильевича Юшкевича.
Для курьеза сообщу об одном уроке по географии России, который у нас назывался: «ходи Волгу».
Дело в том, что мы должны были уметь в классе выходить Волгу, делать повороты так, чтобы они действительно соответствовали сторонам света; если наша Волга делает поворот от севера к юго-западу, то и в классе мы должны были точно определить север и сделать поворот на юго-запад.
Забавно было всегда слушать, как Юшкевич вызывает кого-нибудь и скажет: «Рюмин! ходи Волгу». Выходит Рюмин и начинает журавлиною поступью «рисовать» ногами Волгу. Надо заметить, что выполнение этого урока было довольно трудно и не всем удавалось.
Был один странный период времени, в который мы думали, что наш Иван Васильевич помешался. Он приходил в класс всегда рассеянный и озабоченный какими-то посторонними мыслями. Это было в то время, когда я был еще в 4 классе. Придя в класс, Юшкевич все время прохаживался взад и вперед, то задумывался, то улыбался; предметом занимался мало, задавал повторять по книге, и ответы требовал устные, без черчения карт. Заметив его расстроенное состояние, ученики пустились в шалости. Вместо урока прочитывали ему бойко все молитвы, а Юшкевич ставил за это пятерки. Потом уже мы узнали, что Юшкевич по уши влюбился в какую-то особу и задумал жениться. Когда же пора эта прошла, Юшкевич женился, а география опять вошла в прежнюю свою колею.
В числе даровитых и толковых учителей с удовольствием упомяну об учителе латинского языка, Николае Карловиче Отто.
Латинский язык начинался у нас с 4 класса; в этом классе мы делились на филологов и юристов. Грамматика начиналась и кончалась в 4-м классе; в этом же классе начинали переводить Юлия Цезаря, как автора более легкого по слогу и доступного по содержанию. Достоинство преподавания Отто заключалось, главным образом, в том, что он требовал больше читать и больше переводить на родной язык. Он не давил нас сухой грамматикой и экстемпоралиями в течение нескольких лет. Чтение и переводы, начатые в 4 классе, продолжались во всех последующих классах, с постепенными переходами от легких произведений к труднейшим.
По пути делались и дополнительные грамматические объяснения.
При таком толковом преподавании, занятия латинским языком для нас были вовсе не затруднительны, и силы наши над ними не надрывались.
Мне известно, что в очень недавнее время, спустя 20 с лишним лет существования классических гимназий, в учебном мире возбужден вопрос — какой из древних писателей наиболее пригоден для переводов после прохождения курса грамматики? По этому вопросу собирались мнения у специалистов. Многие останавливались на Юлие Цезаре. Странно, что этот мудреный вопрос был уже единолично разрешен, 40 лет назад, учителем Новгородской гимназии. Н.К. Отто.
Я выше упомянул, что Н.К. Отто вместе с тем был большой любитель совершать летние экскурсии для ознакомления с бытовыми условиями поозеров и других.
С наступлением каникул, Отто отращивал большую рыжую бороду и усы, одевался в рубище и отправлялся в народ. Он сам рассказывал мне, как, после многих трудностей, он добился доверия в поозерщине. Долго не удавалось ему это дело, как он ни старался внешним своим видом не походить на ненавистного поозерам «нимца».
Однажды как-то ехал он в лодке с поозерами; одет он был так, как одеваются ныне золоторотцы, на голове была одета рваная поярковая шляпенка. Поозеры долго подозрительно на него посматривали и, наконец, сказали ему: «А ведь ты, братец, нимец». — Отчего же вы так думаете? — спросил Отто. «Как отчего? А у те шляпа на голове!»
Отто нашелся. Он снял картуз с одного поозера и надел на его голову свою шляпу.
— Ну, что же ты немцем сделался теперь?
Поозеры ухмыльнулись и сообразили в чем дело. После этого они стали сговорчивее, и Отто свободно ходил по их деревням и всегда встречал к себе доверие.
Преподаватель словесности, Н.И. Коншин, впоследствии инспектор Псковской гимназии, был один из способнейших учителей, но ленивый до крайности. Любовь рассказывать в классе анекдоты доходила у него до страсти.
На его анекдоты и мы всегда находили рассказать ему что-нибудь интересное. Но, тем не менее, запас наших анекдотов истощался. Чтобы не быть только слушателями, мы достали как-то толстый сборник с анекдотами, изданный чуть ли не при царе Горохе. Книга эта передавалась из рук в руки под столом; пока один рассказывал вычитанный анекдот, другой успевал готовиться к рассказу следующего анекдота. Делом же в классе он решительно не занимался; случалось, что во время самого разгара всякого вздору, входили в класс Эрдман или А—в. При входе этих лиц, класс обыкновенно вставал. После слова: «садитесь», Коншин обращается к кому-нибудь из учеников и говорит: «Ну-с, Егоров, вы только что сказали вот о Пушкине; теперь скажите, что вы знаете о Лермонтове». Поставивши такой вопрос, Коншин очень ловко наводил на ответы — и все выходило хорошо.
В течение всего года ничего серьезного на уроках Коншина не творилось, но баллы ставились по вдохновению и всегда хорошие. Замечательно, что все воспитанники по словесности всегда сдавали экзамен прекрасно, готовились из всех сил, чтобы оправдать то доверие, которое Коншин нам оказывал. «Ничего, — говаривал он, — я знаю, что вы не ударите лицом в грязь и не подведете своего учителя». Так, действительно, и выходило: за себя краснеть мы его никогда не заставляли.
Добрую память по себе оставили законоучитель В.С. Орнатский, Ф. Н. Кладо (математик), Ф.Н. Панов, преподаватель законоведения, Каренин (словесности, после Н.И. Коншина) и Кап. Ив. Смирнов, который при мне был всего один год. Но это был веселый молодой человек, всегда поощрявший наши игры в снежки и сам принимавший живое участие в играх.
П.К. Поляков (арифметика и география в младших классах), Ланге (немецкий язык), Висс (французский язык), Вирен (история) и законоучитель о. Арефа Силуянов, как люди, были очень хороши, но как преподаватели — весьма слабые.
К. Кедров, за упразднением греческого языка выбыл из гимназии в 1850 году, так что помню его, но сказать о нем ничего не могу.
Отца Арефу, протоиерея Знаменского собора я застал уже устаревшим; он пользовался большим уважением, но как преподаватель устарел еще в начале 50-х годов.
Толковое и систематическое преподавание Закона Божия началось у нас с поступлением В.С. Орнатского, в 1855 году.
В.С. застал еще директора Эрдмана, при котором он был год или два. Самый слабый учитель был П.К. Поляков, которого я застал тоже уже устаревшим. Я вспоминаю его по одному курьезному случаю.
До 4 класса я учился, как говорят — ни шатко, ни валко. С переходом в 3 класс, где начиналась геометрия, мои дела стали совсем плохи. Поляков меня никогда не спрашивал, я, как не понимавший ничего не готовил уроков. Только один раз в течение года прочел заглавие руководства: «Геометрия Буссе, составлено по поручению Департамента народного просвещения»
Слушая ответы товарищей, я часто задавал себе вопрос: к чему эта наука? Поляков поставил мне единицу, а на экзамене ассистент Полякова, Ф.А. Александров, спросил меня о подобии треугольников, а чтобы сбить меня, сам нарисовал треугольники в обратном положении. Но это было напрасно; я и так ничего не знал. Поставили мне единицу. Я должен был остаться в 3 классе на второй год, хотя по всем другим предметам имел баллы переводные. Кто был виноват, преподаватель ли Поляков, в том, что я ничего не знал, или я сам, что не учился? В то время я винил себя. Прошло лето, начались занятия.
С первого дня занятий ученики садились по своим прежним классам. Директор Эрдман, по заведенному им обычаю, входил со списком в 1 класс, вызывал перешедших во 2 класс и уводил их с собою на новые места.
Так он ходил из класса в класс. Придя в 3 класс, он начал вызывать учеников, перешедших в 4 класс. Читая список, Эрдман вдруг запнулся на моей фамилии, и сердито посматривая на Полякова, вскричал: «Как, пансиорен Его Величества, из геометрии единица? Нэ мошет бить. В четвертий класс!»
Я покраснел по уши и вышел на середину класса. Мне стыдно было перед товарищами, но, благодаря прекрасному преподаванию Лесневского, с 4 класса занятия и по математике подвинулись вперед, и геометрия не стала казаться пустым и ничего не значащим предметом.
Одним из оригинальнейших учителей следует считать Николая Ивановича Вирена, учителя истории, заменившего, в 1852 году, К.И. Смирнова.
Вирен окончил Дерптский университет. После того как его определили учителем Новгородской гимназии, еще не прибыв в Новгород, кажется в Пскове, во время кадрили в собрании он жестоко побил одного молодого гусарского или уланского корнета. Ему показалось, что корнет посмеялся над его молодой, но косоватой женой. Корнет обнажил саблю, хотел ударить Вирена, но последний выхватил саблю и вздул ею же самого корнета. Благодаря этому случаю, в течении целого года мы не имели учителя истории. Вирен отсидел около года в тюрьме.
Вирен был чрезвычайно красивый мужчина: высокого роста, мускулистый, с выразительными глазами и длинными волосами, которые кудрями падали ему на плечи. С товарищами говорить не любил, никогда не смеялся. Как человек, он был благороднейшей души, рыцарь в полном смысле этого слова. Не любил не доносов, ни жалоб, никакой подлости, даже в самой микроскопической форме.
В Новгороде был аптекарь Кехерт. Вирен его любил и вел с ним большую дружбу. Постоянно навещал его и играл с ним в шахматы без интереса. Однажды, во время такой игры Вирен заметил, что его друг, Кехерт, подвинул тихонько не в очередь. Вирен, не говоря ни слова, встал, дал ему оплеуху, взял фуражку и направился к выходной двери.
Кехерт начал созывать своих служащих в качестве свидетелей. Вирен вернулся и проговорил: «А, свидетелей! Хорошо, вот там...» При этих словах дал Кехерту еще несколько пощечин при свидетелях и покончил всякое знакомство с ним.
В гимназии, во время классной перемены, как-то раз ученик Копеллер из бокового коридора ногой толкнул так сильно плевательницу, что деревянный ящик с песком долетел до большого коридора и попал по ногам проходившего в это время Вирена. Дежурный гувернер Ланге бросился на Копеллера и хотел его наказать, но подошел Вирен, отвел Ланге в сторону и сказал: «Ну, послушайте, вы там; не ваше дело там, вот там... ну, ступайте». Ланге, сконфуженный, отошел и оставил Копеллера в покое.
Не помню, в каком именно классе ученики вывели Вирена из терпения своими шалостями. Жаловаться он не любил, но ребята разошлись неудержимо. «Вот я вас там», — сказал Вирен и вышел из класса.
Через несколько минут он пришел в класс вместе с инспектором Пиоульским. «Кто у вас тут шалит?» — спросил Пиоульский. Мы не отвечали, и Вирен молчит.
— Кто же у вас шалит, Николай Иванович, — обращается инспектор к Вирену.
— Ну, я тоже знаю двух, трех; вот там знаю...
— Да кто же именно?
— Ну, я знаю там двух, трех... Это не ваше дело, вот там...
Пиоульский улыбнулся и ни с чем ушел из класса.
Больше всего боялся его учитель Ланге и вот именно, после какого случая.
Вирен и Ланге отправились покататься на лодке по Волхову. На реке было тихо. Через некоторое время погода вдруг изменилась, задул сильный ветер, сперва пошла крупная зыбь. А потом запенились и волны. Лодку закачало Вирен сам крепкими руками крепко держался, Ланге струсил.
— Николай Иванович! вернемтеся на берег, пожалуйста, — начал было Ланге.
— Молчать там! — закричал Вирен. — Сидеть!
— Николай Иванович! У меня ведь дети...
— Молчать там, вот там... Сидеть — закричал еще громче Вирен и во вред Ланге направил лодку на самую середину Волхова.
Но Вирен был большой чудак и плохой преподаватель истории. Это был тип гоголевского учителя истории, который ломал стулья при имени Александра македонского. Вирен не только ломал стулья, но разорвал классный журнал и попадавшиеся ему под руку книги. Если бы Вирен имел в это время лет 60 от роду, то вопросам, а не был ли он знаком с Николаем Васильевичем Гоголем, надоели бы ему. Так помнится, до того он близко подходил, если не превзошел гоголевского учителя истории.
Знания истории Вирен от нас особо не требовал; он придавал значение одной хронологии и любил, чтоб твердо знал, что происходило в известном году одновременно и во Франции, и в Испании, и в Персии. Излюбленные его исторические герои были Александр Македонский, Карл Великий и Наполеон I. Какой бы урок ни был, но Вирен, бросая вопрос направо и налево, непременно наведет на Карла Великого или Наполеона I и тогда уже «пошла писать губерния». Вирен забывал все и всех, ерошил волосы на голове, щеки начинали пылать здоровым ярким румянцем: — стул в руках его вертелся как волчек; оживленный, в сильном волнении, со стулом в руках он буквально метался из одного конца класса в другой, задавая вопросы то одному ученику, то другому, и, не дождавшись ответа, сам же спешил отвечать на свой вопрос.
В мое время каждый преподаватель имел свой классный журнал. Доставалось же этому журналу во время такой горячки: журнал коверкался в судорожных движениях рук, переплет ломался; однажды историк разорвал совсем его пополам, с переплетом. Мы обыкновенно во время урока Вирена тщательно прятали свои книги в стол; если попадалась ему, какая книга во время такого пароксизма по поводу Карла Великого или Александра Македонского, то прощай эта книга; в конце урока она оказывалась помятою и изорванною.
Можно было удивляться, как ему не надоедало восторгаться великими полководцами и королями чуть не каждый урок и в течение целого года. Мы пользовались его слабостью при ответах, если урок шел о предмете нам малоизвестном; упомянувши, что факт совершился в таком-то году, сейчас же прибавляли: в этом году Александр Македонский сделал то-то и то-то». Достаточно было этого перехода, чтобы разжечь Вирена, воодушевить и отвлечь от урока, который мы не готовили.
— Да, ну, вот так! — говаривал обыкновенно в этих случаях Вирен, постепенно оживляясь. Затем, сам переходил к Камбизу, Дарию, Гистаспу, Карлу Великому и Наполеону I.
Благодаря такому чудаку, конечно, знание истории у нас не выходило из пределов хронологии. Но сердечная доброта, энергичный и сильный характер, благородная душа человека заставляли симпатизировать и многое прощать ему.
За историю с Кехертом Вирен был переведен, кажется, в Архангельск и там скончался.
Директорство А—ва с инспектором Пиоульским, с выходом Эрдмана, в 1856 г., сделало гимназию неузнаваемою.
А—в занялся своими операциями на счет наших мундиров, курток и желудка, а Пиоульский только играл на виолончели. Хотя преподаватели с прежней добросовестностью относились к своему делу, но жизнь в пансионе стала гораздо хуже, пища и одежда ухудшились, и розга вступила в свои широкие права; запахло рутиной, и гимназия приняла казарменный вид. Пошли счеты, расчеты, урезки, якобы ради экономии. А экономия эта принесла кругленькую сумму в карман А—ва, делившегося с экономом гимназии, который, получая 7 руб. жалованья, сумел построить в Новгороде два дома.
Помнится, однажды, подали нам в супе настолько протухлое мясо, что пансионеры собрали мясо на тарелку и с заткнутыми носами отправились показать А—ву. А—в понюхал, и для доказательства, что мясо якобы свежее, съел верхний кусок, который мы нарочно положили на самый верх, как наиболее издававший запах падали.
Однажды, спустя уже две недели после Рождества, приехал из отпуска пансионер Бутаков. Войдя в швейцарскую с вещами, поставил на стол горшочек деревенского масла, фунта 1 1/2, 2. На беду Бутакова, вошел туда А—в и давай кричать: «Ты, вот уже... уже... братец... опоздал, две недели... уже... уже... А это что у тебя!» - вдруг спросил А—в, увидав горшочек на столе. Находчивый Бутиков, предвидя беду и зная свойства А—ва, сказал: «А это я вам, П.И., деревенского гостинцу привез». «А, ну хорошо. Отнеси, отдай на кухню».
Тем дело и кончилось. Бутаков за свое опоздание не понес никакой ответственности.
Так как пансионеры гимназии, в большинстве случаев, были дети помещиков, то они с рождественских каникул и после летних всегда привозили с собой в обилии жареных уток, поросят, гусей и т. п. Так, однажды, не помню кто, привез целую тушу борова. Привезший, купно с товарищами, силился стащить поклажу в верхний этаж, в пансион. Едва только дотащили до среднего этажа, на шум и громкий разговор вышел А—в и, узнав в чем дело, закричал на нас, погрозил карцером и... конфисковал борова, об участи которого мы уже потом ничего не могли узнать.
Через год или полтора инспекторства Пиоульского был назначен инспектор гимназии Алексей Васильевич Латышев, впоследствии директор Петрозаводской гимназией, а затем помощник попечителя СПб учебного округа.
Латышев был энергичный, живой человек и хороший педагог. При нем личность А—ва стушевалась, а гимназическая жизнь оживилась. Хотя Латышев был вместе с тем и хороший хозяин, но он от этого дела или был отстранен, или сам отстранялся. Но зато всю свою энергию направил на педагогическую сторону дела. Упавшие было успехи, и поведение учеников он поднял, не прибегая к розгам и разным другим диким расправам. Посещал часто уроки преподавателей; каждую субботу, с выписанными дурными отметками учеников, он ходил из класса в класс и делал исходящие замечания, наставления и выговоры. Бывало, он только скажет: «Ай, ай, Баранов, из русского языка единица. Не стыдно это тебе» Не ожидал, друг мой, не ожидал от тебя».
Подобные замечания больнее были розг. Понятно, что каждый старался при возможности исправиться. При Эрдмане, когда — каждый год шили новые куртки и белье, пищи и все другое отпускалось по положению, — неожиданный приезд помощника попечителя или самого попечителя не производили никакого переполоха. Эрдман всегда был готов принять кого угодно. В директорство же А—ва, когда мы ходили в заплатках и потертых брюках нужно было держать ухо остро. А.В. Латышев, при своей ловкости, всегда выворачивался и тем выручал и самого директора. Он заранее узнавал, когда и кто думает посетить гимназию. В такие дни новые куртки всегда выкладывались наружу, затем, от пароходной пристани ставили посты махальные. Чуть завидят, бывало, приехавшее высокопоставленное лицо, махальные дают знать, мы одеваемся в новую одежду и, как ни в чем ни бывало, встречаем гостя в чистоте и порядке. Прибегать к таким уловкам заставляли обстоятельства от него не зависящие...
Помню, особенно блестяще Латышев показал гимназию попечителю округа, князю Щербатову: успехи учеников оказались прекрасны, все кругом состояло благополучно, князь Щербатов во всем видел заботу и энергию Латышева, был весьма им доволен, мало говорил с директором, а больше с Латышевым. В этот самый год разрешено было учителям носить, вместо виц-мундиров с фалдами, полукафтаны. Князь Щербатов, стоя в кругу преподавателей и беседуя с ними. Заметил об удобствах полукафтанов.
Не только удобство, ваше сиятельство, но кафтаны эти дают возможность соблюдать экономию бедному учителю. Вот изволите видеть, ваше сиятельство, я, например, к старым брюкам пришил новые лазы! Полами кафтана швы закрыты — и стою перед вашим сиятельством как-бы во всем новом одеянии».
Князь Щербатов любезно рассмеялся, обнял Латышева и сказал: «Вот прекрасно! Мне очень нравится такая откровенность».
С этого дня участь Латышева была решена. По приезде князя Щербатова в Петербург, А.В. Латышев был назначен директором в Петрозаводск, а затем вскоре же помощником попечителя СПб округа. Латышева мы очень любили и глубоко уважали, хотя он был строг и требователен. Требования его были всегда законны и клонились в нашу пользу. Он имел особенную способность, не роняя своего звания, как начальствующего лица, сближаться с нами, выслушивать нас, давать добрые советы, способствовать подъему духа, оживить и направить всегда на хорошее, доброе.
По отношению лично ко мне был такой случай. В 6 и 7 классах я ревностно занимался химией и живописью, но средств к тому не имел никаких. Алексей Васильевич, заметив мои стремления и способность, отвел мне особую комнату, давал средства на приобретение красок и т. п., а по аптекарской книжке разрешил брать в аптеке разные вещества для химических работ.
Я, лично, тут ничего не значу, но случай прекрасно характеризует Латышева, как человека умного и желавшего всегда другим сделать приятное.
В заключение моих воспоминаний долгом считаю упомянуть о гимназическом враче, Иване Исааковиче Европеусе. Говорить и писать об этом человеке, мало двух, трех слов, а нужны целые тома.
Спросите сейчас любого старожила новгородского о Европеусе и послушайте, что он вам скажет.
Европеус был истинный христианин, любивший ближнего как самого себя. Во всякое время дня и ночи, по первому зову, Европеус являлся с одинаковой охотой и в хоромы богача, и в лачугу бедняка. Ни дождь, ни грязь не могли остановить его от явки на помощь больному. Бедных снабжал лекарствами, деньгами. Одно его появление облегчало положение больного.
В то время больного не выслушивали, не выстукивали, а посмотрят язык, пощупают пульс — и этого достаточно было для успешного вылечивания больного. Так лечил и Европеус, и лечил удачно. Каков должен был быть этот человек, когда взбунтовавшиеся старорусские поселяне, в 1831 г. вешая и убивая других, сами проводили Европеуса из Старой Руссы в Новгород, дабы никто его не посмел тронуть.
Такие врачи родятся веками.
Мне известно, что в 40-х годах доктор Ган, такой же врач, как Европеус, жил в Перми и своим лечением и человеколюбием заслужил всеобщую любовь. Местные старожилы рассказывают, что когда хоронили доктора Гана, то вся Пермь наполнилась такою массою окрестных жителей, что яблоку негде было упасть. В память Гана пермяки воздвигли на могиле его великолепный памятник, который цел и говорит о Гане всем до сих пор.
Интересно знать, где находится могила И.И. Европеуса? Если в Новгороде, то не стыдно было бы новгородцам вспомнить о нем и, в назидание потомству, увековечить память о нем достойным его деятельности памятником. Для нас, гимназистов 50-х годов, Иван Исаакович Европеус был ближе и больше отца родного.
Е. Г.
Источник: газ. «Новгородские губернские ведомости». 1895. №№ 48, 54, 56, 58, 63, 64, 67, 68, 70
Письма в редакцию
В своих «Воспоминаниях о Новгородской гимназии 50-х годов», в № 51 «Новг. Губ. Вед» г. Е.Г. говорит: «В один из назначенных вечеров у Эрдмана Харзееву захотелось втереться туда и т. д.». По поводу этих слов считаю нужным отметить следующее: во-первых, ужин давался в честь приезда моего отца, который был друг Федора Ивановича и родственник; во-вторых, сын Эрдмана, Вольдемар, был Харзееву друг и товарищ. Наконец, в каком виде автор рисует Ф.И. Эрдмана, если за нахальство, подобное описанному, он не только оставил ребенка без наказания, а напротив — наградил!? Далее автор говорит: «Эрдманы не имели своих средств и жили на одно жалованье». Это тоже неправильно. Кроме жалованья и пенсиона, Эрдманы имели две усадьбы, крестьян и капитал. А вот, Петр Иванович А—в — действительно существовал одними своими трудами, имея восемь человек детей. Эрдман заботился о развитии в детях любви к наукам, уважении к законам и правилам приличия, А—в же хлопотал о том, чтобы детей накормить, обуть, одеть, одним словом, на нем лежала вся хозяйственная часть, а это не шутка; когда же его сделали директором, то он старался улучшить содержание, а не ухудшить, как говорит г. Г. Помнится, — порции за завтраком были увеличены, а вместо сбитню — введен чай. И это понятно: ему хотелось зарекомендовать себя и остаться директором гимназии. В 52-м номере автор, не приведя уважительных оснований, выставляет А—ва корыстолюбцем, благо лишь 20 лет как умер человек! Корыстолюбцем А—в никогда не был, и память этого труженика такого отзыва не заслуживает.
В. Харзеев
Тихвин
Источник: Там же.
По поводу воспоминаний об И.И. Европеусе
Помещенный в № 70 «Новг. Губ. Вед.» очерк из жизни новгородской гимназии оканчивается не точным сообщением о враче гимназии, приснопамятном в Новгороде Иване Исааковиче Европеусе.
В 1831 г., во время бунта военных поселян, Иван Исаакович был младшим врачом при госпитале в Муравьевских казармах, находящихся на правом берегу Волхова, в 25 верстах от Новгорода. Здесь, а не в Старой Руссе угрожала ему опасность быть убитым, при поголовном избиении взбунтовавшимися поселянами всех служащих чиновников военнопоселенного ведомства. Прежде чем бунтовщики отыскали его в казармах, он успел переехать на лодке на левый берег Волхова, и преследуемый тут поселянами, скрылся в густом кустарнике, отделяющем Волхов от яма Подберезье, куда, под этим прикрытием, прибежал, цел и невредим. Хотя подберезские ямщики, повинуясь убеждениям священника о Захария Соколова, и отказались от приглашения поселян быть с ними и действовать заодно, тем не менее, соседство бунтовщиков делало пребывание в Подберезье для беглеца неудобным и рискованным; нужно было искать безопасного убежища в Новгороде. Но как туда попасть?
В четырех верстах от Подберезья, по шоссе, и почти до самого Новгорода расположена была линия казарм военнопоселенного ведомства, в этом районе и начался бунт, и бунтовщиками поставлен был кордон, который опрашивал проезжающих. Выйти из этого затруднения помогла Ивану Исааковичу отважность молодого парня, удалого ямщика Федора Никифорова, по прозванию Каши. Он взялся доставить Европеуса в Новгород.
На лихой тройке, в почтовой телеге он проехал кордон благополучно, для чего поместил опасного пассажира под сиденье, на котором поместился сам. Изображая, таким образом, ямщика, возвращающегося со станции обратно, без седока, и распевая песни, он подъехал к кордону, и на вопрос: «кто и куда?» — отвечал: «еду в Новгород, с обратным». Один из кордона, для успокоения совести, ткнул вилами в телегу и пропустил лошадей, так что Европеус скоро был уже в квартире начальника губернии.
Иван Исаакович — лютеранин — всегда понимал свое спасение, как плод веры в заступление Божией Матери. Дело в том, что развязав свой узелок, захваченный им при бегстве из дома, Европеус с немалым удивлением нашел в нем небольшой, в серебряном окладе, образ казанской Божией Матери и догадался, что положила его туда его теща — православная. Тогда же он пожертвовал образ в церковь села Подберезья, где он и ныне представляет единственную в нашем крае вещь, с которою связана память о Иване Исааковиче.
Лет тридцать назад, Европеус, больной, оставил совсем Новгород; проездом через Подберезье, он остановился у церкви и попросил меня, как местного священника, принести ему в карету помянутый образ, к которому он с благоговением и со слезами приложился. После, по его распоряжению, образ поставлен в новый киот, и на оборотной стороне иконы прикреплена серебряная золоченая дощечка, с надписью.
Что касается личности Европеуса, то я могу сообщить о следующем вполне достоверном обстоятельстве. Темная ночь, снежная метель на улице; добрый Иван Исаакович, закутавши голову в воротник шубы, идет от какого-то бедняка больного. На одной из новгородских площадей его останавливают двое грабителей и, не говоря дурного слова, начинают снимать с него шубу. Но едва откинулся воротник ее, как один из грабителей узнал Европеуса и сказал другому: «Стой! ведь это Иван Исаакович», и оборотясь к последнему, прибавил: «Прости ты нас, Божий человек, нам грех тебя трогать».
Законоучитель гимназии, протоиерей П. Соколов
Источник: Там же.
Публикация А. Одинокова.