Геологический поселок, до этого живший десяток лет кипучей жизнью, враз захирел и обезлюдел, как будто здоровый полный сил мужик неожиданно слег на нары от скоротечного недуга и отдал Богу душу.
Ничто не предвещало грядущих событий. Большая страна жила своей жизнью, маленький, затерянный в северных далях поселок – своей. Наступающий Новый год таежники встретили как обычно: много ели, пили без меры горькую, горланили песни и дрались, «по пьяной лавочке» приревновав жену к соседу. После боя курантов, донесенного телеканалом «Орбита», вывалили с криками и смехом под звездное небо и расцветили его сигнальными ракетами. А вдогонку сыплющим искрами красным, белым и зеленым огням ударили нестройной канонадой из дробовиков и карабинов. Но не успели в морозном воздухе раствориться дымные шлейфы сгоревших ракет, как из динамика над крыльцом клуба раздался хриплый баритон Высоцкого: «… Гуляй, рванина, от рубля и выше!» Вот только двое бродяг, приодетые по случаю праздника в костюмы и штиблеты, слов песни уже не слышали. Сраженные «северным сиянием», они спали тут же, где и пили, прямо на широком крыльце клуба. К их счастью дежурный, обходя территорию поселка, наткнулся на коченеющих от якутской стужи, франтов. Остаток ночи не состоявшиеся интеллигенты проспали в дымной кочегарке на дощатых полатях.
После всех новогодних праздников, как дурной сон на больную голову, пополз слух о скором закрытии «градообразующей» добычной партии. «Не могут ОНИ этого сделать! Наша сто седьмая уже столько лет копается в недрах Якутии. Мы – кадры Севера!» – горячились оптимисты. «Да бросьте, вы! Слышали, что сказал «а….ш» в Якутске?! Мол, берите столько суверенитета, сколько проглотите! Что им наше сырье! Вот алмазы да золото! С ними номенклатуре можно припеваючи жить. Они сейчас волками начнут республику, как живого сохатого, рвать», – откровенно резали пессимисты.
В феврале главбух развела руками: «Деньги за сырье на наш счет не перечислили. Зарплату выдавать нечем». После этих слов всполошился народ, ломанулся в единственный магазинчик, сметая с полок не только съестное, но и прочий ширпотреб. Кто-то выкладывал из кошелька оставшуюся наличность, а кто - дальновиднее заглядывая вперед, отоваривался под запись. Через неделю мыши бегали в поисках пропитания по пустым полкам и прилавку. Им было невдомек, что перестройка кончилась, началась разруха.
В начале марта встало производство – кончилась солярка. Горючего нефтебаза больше не давала, потребовав рассчитаться по долгам. Начальника сто седьмой партии, ввалившегося по старой дружбе без приглашения в кабинет председателя райисполкома за помощью, тот встретил, как подобает другу, но проводил словами: «… ты сырье для Союза добываешь, так Союза уже нет! Чем могу помочь, так это соляркой и транспортом, чтобы вывезти людей с пожитками и ценное оборудование. Поселок свой консервируй. Оставь пару – тройку сторожей. Будут у района деньги – может, дом отдыха откроем. Места у тебя чистые, красивые. Большая река рядом».
От такого приговора загудел Хрустальный пьяными проводами-расставаниями с песнями, слезами, и опять же, с драками. Покатил кто куда, таежный люд из поселка. Первыми налегке уехали немногочисленные холостяки. Следом за ними подались в родные края выходцы из европейской части бывшего Союза. Семья Лактионовых была из их числа, но с отъездом не спешила, надеясь подыскать работу и жилье в районном поселке. Две причины заставляли это делать. Первая – всего один месяц не хватало им до полного северного стажа, вторая – сын Алешка этой весной заканчивал школу. И когда на прощальном вечере в клубе начальник партии «под занавес» спросил: «Не желает ли кто из семейных остаться зимовщиками в Хрустальном?» – то Александр и Шура, не сговариваясь, в один голос воскликнули: «Мы остаемся!» – За столами по залу прокатились смешки: «Во, дают! Как по команде! В сторожа-охранники геологи подались! Ох, рано встает охрана!» Точку дурашливым насмешкам поставил Долин, пророкотав басом: «Правильно! Единая семья на зимовке – первейшее дело. Да и пацан у них школу без дергания закончит. Похвально разумное единодушие!» На том последнее коллективное застолье и закончилось.
До конца марта, пока держался зимник, к автомагистрали уходили груженные выше бортов вездеходы. Каждый из них тянул за собой тяжелый прицеп, набитый под завязку всякой всячиной. Северяне, те, кому некуда было ехать на Большой Земле, обстоятельно расселялись на рудники золотого Алдана и в старый районный центр. Везли все – срубы бань и лодки, узлы, коробки и ящики с домашним скарбом, бочки, кирпичи и доски, вплоть до последнего гвоздя, не забывая прихватить и что-нибудь «партейное». Резонно полагая, что при нынешней «прихватизации», охватившей страну, грех оставаться в стороне от разворовывания народного добра.
Последние дни стали пробным для тех, кто еще не вывез свои вещи. Дело в том, что зимник, размятый рубчатыми колесами, все больше и больше расплывался от влажного весеннего воздуха и тяжести груженых автомобилей. Еще немного и укатанное за зиму полотно дороги прорежется глубокой колеей, в которой УРАЛы и КРАЗы будут садиться на мосты и никакой дежурный трактор-тягач им уже не поможет. Понимая это и зная, что из Хрустального до следующей зимы, кроме как по воздуху – не выбраться, вчерашние друзья-товарищи начали сходиться грудь на грудь. Каждый хотел уехать раньше другого. Матерная ругань повисла в воздухе, случались и драки, но «петухов» быстро разнимали. Руководивший погрузкой Долин до хрипоты сорвав голос, в конце концов, махнул на все рукой и ушел к себе в опустевший дом. Смахнув грязную посуду, выставил на стол последние консервные банки тушенки. Из хлебницы извлек полбуханки подсохшего хлеба, а из рюкзака, собранного в дорогу – бутылку спирта. И запил горькую в одиночку. Он пил и ревел хриплым, порой пропадающим голосом: «То..о..о не ве..е..е..тер ветку клонит, не..е..е дубра..а..а..вушка шумит, то мое..е..е сердечко стонет, ка.а..к осенний ли..и..и..ст дрожит». – Дальше слов песни он не знал, поэтому замолкал и долго сидел, подперев голову руками, покачиваясь и бормоча нечленораздельное. Очнувшись, булькал себе в кружку глоток – другой спирта, глотал как воду и снова, нещадно фальшивя мелодию, тянул бесконечный куплет.
Тридцатого марта ушла последняя автоколонна, увозя в кабине КРАЗа бесчувственного Долина. Тот, обмякнув большим телом, спал, свесив голову на плечо.
Первое апреля Хрустальный встретил пустыми, без занавесок, окнами, распахнутыми дверями и умолкнувшей дизельной электростанцией. Он, как человек, переставший дышать, с остекленевшим взглядом и полуоткрытым ртом, безмолвно распростерся пустыми улицами под весенним солнышком. С этого дня в Якутии на один заброшенный геологический поселок стало больше.
Александр возвращался в Хрустальный в приподнятом настроении. Объезжая на снегоходе заброшенные участки работ ликвидированной сто седьмой, он высматривал, что из оставленного может сгодиться в его теперешней жизни. И как по заказу, в самом дальнем наткнулся на уцелевший от разграбления балок. От такой удачи хотелось петь. Ведь как раз на Владимирском он собирался на будущую зиму заняться промыслом. Уж больно хороши были вокруг таежные угодья. А тут еще и готовое жилье, зимовье рубить не надо. Чем не подарок судьбы. Выжимая из видавшего виды «Бурана» все подкапотные силы, он спешил, планируя сегодня же вернуться к обнаруженному балку с груженым прицепом. По всем признакам, весна через неделю перевалит через Становик и погонит зиму дальше на Север. Снег сойдет, и если не поторопиться, то не на чем будет завезти «бутор» на предстоящий зимний промысловый сезон.
Широкоплечий сорокалетний мужик с лицом, будто высеченным из камня, управлял «Бураном» как каскадер, лавируя между сугробами, прикрывающими большие валуны. Вся речная пойма, насколько хватало глаз, хаотично бугрилась снежными шапками. Только по закраю тайги, вдоль обрывистого берега, виднелась узкая полоса, свободная от них, но и ее, то тут, то там перегораживали стволы упавших лесин.
Сбавив скорость, Александр покрутил головой, оглядывая небосвод, тайгу и искрящийся на солнце снег. « Красота! А еще говорят, Зима – старуха. Да какая она старуха! Бабенка белотелая! А-а-а-х! – и он втянул полной грудью чистейший воздух с еле-еле уловимым ароматом уходящей зимы, прихорашивающейся, прямо как женщина, перед тем как выйти за порог. – Да, деваха, дня через три-четыре ты верховодку, как прощальную слезу, по всему Алдану пустишь. Однако надо поторапливаться!» – привстав на полусогнутые ноги, Александр направил снегоход ближе к опушке и нажал на рычажок газа. «Буран» рванулся вперед, с хрустом давя наст, в плотной тени коренного берега и, ныряя, как крохаль-луток в размякшую на солнечных просветах снежную перину.
За считанные дни зимы Александр успеет сделать на Владимировский два рейса с грузом бензина, спальников, крупы для собак и всякой «мелочевки». Оставит у балка (зимовья) под навесом снегоход и вернется на лыжах до того, как верховодка полностью закроет лед Алдана. За оставленную в тайге до следующей зимы технику и промысловое снаряжение он не беспокоился. Места глухие, проходных речек вблизи нет, да и с воздуха охотничью стоянку трудно разглядеть – в густом высокорослом ельнике укрылся балок от ветра.
Солнце, перевалив зенит, полого скатывалось к гольцам хребта Западные Янги. Легкое марево слегка размывало очертания далеких белоснежных вершин. До заката оставалось еще часа четыре.
Спустившись по Чуге, Александр выехал к ее забитому торосами устью. Своенравная речка, всю зиму рвавшаяся через ледяной затор, с ослаблением морозов выплеснула темный язык верховодки вдоль левого берега Алдана. Не останавливаясь, приняв только правее, чтобы объехать воду, он перемахнул Большую реку по проседающему снегу и направил снегоход к просвету в стене прибрежной тайги.
Утробно ревя двигателем «Буран», как оранжевый жук, пополз в сопки, карабкаясь по серпантину зимника, заметенному многомесячной пургой. Петляя по извилинам лесной дороги, снегоход вскоре вынес человека из сумрачной тени деревьев на залитую ярким солнцем плоскую вершину. Летное поле таежного аэродрома, девственно чистое, белело под синим небом. Ни одного следа. Самолеты перестали летать сюда еще в ноябре, а вертолет с районной комиссией приземлялся в этом году внизу в поселке у конторы. Тогда же Лактионовы и подписались год проработать зимовщиками, доглядывая обезлюдевший Хрустальный, а Александр еще заключил договор на промысел пушнины, мяса и рыбы. Из вертолета для них выгрузили рацию, генератор для зарядки аккумуляторов, бочку бензина и, в счет аванса будущей зарплаты, продуктов на четыре месяца. Так они из геологов превратились в сторожей.
Солнечный свет и щекочущий ноздри и душу талыми испарениями воздух, как глоток спирта, ударили в голову. Шалея от простора и ребячества вспороть «Бураном» снежную целину, Александр вырулил на поле и погнал на полном газу к его дальнему краю. Подъехав к зеленому вагончику, бывшему когда-то диспетчерской и залом ожидания, он заглушил двигатель и, сняв шубенки, сдвинул малахай на затылок. Посидел, приходя в себя. Над разгоряченным лбом струился легкий парок. С бороды и усов, подтаивая, сползал куржак. Торопясь избавиться от него, он запустил теплые пальцы в пышную растительность на лице и принялся соскабливать оледеневшую изморозь. Стряхнув последние капли, Лактионов встал с сиденья и, шагнув с подножки, провалился в снег чуть ли не до пояса. До высокого крыльца «аэровокзала» шел как вброд против течения, буравя коленями и бедрами сыпучий снег. Поднявшись на широкое крыльцо, повернул щеколду и открыл обшитую войлоком дверь вагончика. Вовнутрь не пошел, не захотел заносить снега на унтах, а с порога осмотрел откликнувшееся эхом холодное помещение. Чисто и все на месте – дощатый стол, лавки, печь из железной бочки и даже дрова лежали рядом с ней аккуратной поленницей.
Сколько же разного народу перебывало в этих старых стенах. Теплые чувства воспоминаний разлились в душе, напомнив, как они с женой, прилетевшие пятнадцать лет назад молодыми специалистами, ждали тогда здесь вахтовку из поселка. Это было в начале апреля. Всю ночь накануне мела пурга. «Аннушка» (АН-2), обутая в лыжи, приземляясь, подняла целое облако снежной пыли. Сын, выскользнув из рук матери, побежал вдогонку за снежинками, но, не сделав пяти шагов, упал, увязнув в не укатанном полотне летного поля. Было солнечно и тепло, они смотрели и смеялись, как их «бутуз» нырял и кувыркался в ослепительно белой снежной перине. Три километра от аэродрома до поселка вахтовка пробивалась полчаса, и жена все это время сушила у печки маленького непоседу, успевшего набрать снега во все дырки.
Давно это было, как будто в другой жизни. Все эти годы он ходил в маршруты, «бил» шурфы, канавы и бурил скважины, кочуя со своим отрядом с одного разведочного участка на другой. Начальник отряда, он был и «жнец, и кузнец, и в дуду игрец». Жену его Шуру, миниатюрную красивую женщину, геологиню с характером, из-за нехватки на добыче специалистов, назначили горным мастером. Через неделю один из приблатненных «перекати- поле» вздумал ее в забое штольни «полапать», но получив коленом в пах и удар головой в каске по подбородку, оказался неспособным стоять смену. Через три дня, не выдержав насмешек в бригаде, уволился и в тот же день уехал на КРАЗе, привозившем уголь для котельной.
После того случая Шуру на участке, а потом и в поселке стали называть «Александра Македонская». Гордо посаженной головой с белокурой короткой стрижкой, греческим носиком и большими серо-голубыми глазами, она и впрямь напоминала образ полководца на рисунке из учебника истории. А уж стремительностью, с какой принимала решения и упорством доводить начатое до конца, превосходила многих в мужском коллективе. Через полгода Шура уже руководила участком. Сын Алеша зимой учился и жил в районном интернате. Летом, пока был маленьким, как хвостик ходил за матерью по поселку, карьеру, штольням, а повзрослев, вел полевую жизнь с отцом в отряде. Последние два летних сезона работал маршрутным рабочим, таская за батей рюкзак с образцами и харчем.
Александр медленно, как бы переворачивая последнюю страницу прочитанной книги, закрыл дверь, секунду помедлил, потом достал из полевой сумки молоток и большой гвоздь. Примерившись, замахнулся. Звуки хлестких ударов, похожие на пистолетные выстрелы, покатились над заснеженным полем аэродрома, но, не достигнув противоположной стороны, растворились в круговороте воздушных потоков.
Отраженные от снежного покрова солнечные лучи нагревали воздух и он, насыщенный влагой, дрожащим маревом струился в синеву неба, прорываясь сквозь поток холодного, падающего вниз. А там, в вышине унесенная влага конденсировалась, образуя легкие переменчивые облака. Южный верховой ветер подхватывал их и, лепя причудливых белых барашков, гнал отарой к побережью студеного океана.
Забив до половины гвоздь, Александр двумя ударами загнул его на дверное полотно и, пробуя надежность запора, подергал за дверную ручку. – «Нормально, ветром как щеколду не откроет, а кому надо – в любое время могут зайти», - с удовлетворением отметил он про себя и, развернувшись, хотел было спуститься с крыльца, но задержался. Солнце било прямо в глаза, его тепло, отраженное от стен, плавило снежную поверхность с заветренной стороны вагончика. Но холод, исходивший от полутораметровой толщи снега, превращал растаявшие снежинки в причудливый лабиринт из тончайших пластинок. Время от времени сказочное кружево с тихим шорохом осыпалось, вспыхивая на мгновения бриллиантовыми искорками. Александр, постояв еще недолго на крыльце, спустился к «Бурану», но садиться не стал, а обошел его по кругу, уминая сыпучий снег. Снегоход, слегка кренясь, осел вниз – вот теперь можно садиться в седло, не боясь, что «конь» завалится на бок. Круто развернувшись, Александр выехал на дорогу и, привстав на ноги, лихо погнал «железного скакуна» в поселок.
Шура ждала мужа в полушубке и валенках на босу ногу у широко распахнутых ворот. Собаки, встретив снегоход с хозяином еще на окраине поселка, сопровождали его по улице до самых ворот шумным эскортом. И как только Александр, словно лесной царь на троне, восседая за рулем «Бурана», въехал во двор, Найда, подскочив в прыжке, лизнула его в нос, а Учур, запрыгнув на заднее сиденье, басовито загавкал, вздергивая кверху морду. Витим же будто ужаленный носился по кругу и заливался в восторженном лае. «Мне что ли от счастья залаять и запрыгать», – Шура, улыбаясь осунувшимся лицом, прильнула к задубевшей куртке мужа. Александр, подхватив жену под локти, поднял и чмокнул в трепетные губы, а потом, перехватив руками под попу, высоко вздернул на себя и понес в дом. От его медвежьей хватки, близкого, обожженного солнцем и морозом, родного лица, Шура податливо обмякла…
Минут через тридцать, сидя за столом и работая ложкой, Александр коротко рассказывал жене, где был, что видел, и что будет теперь делать дальше: «Топлю баню, паримся, спим, а завтра спозаранку погоню к зимовью. Хотел сегодня выезжать, но… банька поманила». Шура, слушая, не забывала подливать и подкладывать, иногда переспрашивала и смотрела, смотрела на своего мужчину. Она безгранично любила его.
Первый месяц в безлюдном поселке для Лактионовых оказался самым трудным за все время жизни здесь. Противоестественная тишина для когда-то шумного Хрустального давила на сознание. Порой безумно хотелось увидеть и старых друзей, и врагов. Каждый звук, донесенный то из промзоны, то откуда-то из-за домов, тревожно и радостно толкал в сердце. Истосковавшиеся души ждали встречи с кем-нибудь из прежних обитателей, но… - то ветер-бродяга, забавляясь, гонял пустую консервную банку, или хлопал не прикрытой дверью. Шура в таких случаях, зябко передергивая плечами, говорила: «Ну, прямо как на кладбище!» Александр, подхватывая слова жены, заканчивал Высоцким: « …ни друзей, ни врагов не видать. Все уютненько, все пристойненько – исключительная благодать…!» Шура, шутливо замахиваясь, восклицала: «Богохульник!»
Постепенно суровая действительность затушевала остроту ощущения оторванности и втянула в борьбу за выживание.
Лето пролетало в бесконечных трудах и заботах. На нежных женских и неокрепших юношеских ладонях водянистые, кровавые мозоли засохли и отвердели, а у Александра по ночам ломило спину. Первой стройкой, начатой им еще в мае, была больша..а..я теплица под стеклом с грядами в коробах, приподнятыми над землей, и печью с водяной рубашкой для обогрева при частых заморозках. Такое устройство обеспечивало выращивание в здешних условиях самых необходимых овощей. Передав в начале июня теплицу в полное распоряжение Шуры, Александр «убежал» на две недели в зимовье - рубить путики для зимнего промысла на «Буране». Вернувшись в поселок, затеял с прилетевшим сыном перестройку двухквартирного дома, в котором жила семья, в трехкомнатные хоромы с большой русской печью и с кухней – столовой. Во всю длину дома с солнечной стороны пристроили застекленную веранду. Наличие в заброшенном поселке строительных материалов и положение – «сам себе хозяин» - разбудили в Александре запойную страсть строить. Он не жалел ни себя, ни сына, вкалывая до измождения от зари до зари. Шура, поначалу радуясь безмерным устремлениям мужа, начала «брать их в берега». Планируемую переделку чердака в мансарду решительно пресекла, заявив, что заезжие гости запросто могут пожить в одном из пустующих домов, а вот баня требует ремонта, и вообще, пора дать мальчику (сыну) передышку. Сама же повязав, как пират, на голову красную косынку, с утра до позднего вечера трудилась в теплице, на летней кухне и у корыта со стиркой. Про ноготки, подкрашенное личико и платье с туфельками она забыла. В брюках геологической робы, в клетчатой мужской рубашке и кедах она, загоревшая, без лишней капельки жира, гляделась красавицей. Алешка за вечерним чаем, уминая блины или пирожки с сосисочным фаршем, говорил ей: «Мамка, ты у нас Александра Македонская. Красива..а..я!» – Шура, заливаясь румянцем и бросая украдкой взгляд на мужа, отвечала: «Ешь, ешь, сынуля, не отвлекайся. Тебе надо хорошо кушать, ты же растешь!» У отца от слов сына теплели глаза, он откидывался на спинку стула и, положив тяжелую ладонь Алешке на плечо, слегка трепал, говоря: «Алексей, мать нашу звать Александра. Она не только красивая, но и добрая, умная и большая труженица. Нам с тобой здорово повезло!» «Да ну вас! Подлизы! Будет вам завтра пирог с рыбой», – Шура подхватывалась из-за стола и убегала к плите как бы за чаем. На самом деле у нее от счастья трепетало сердечко и голова шла кругом. А перед мысленным взором Александра вставало неприкрытое тело жены, когда они в бане нежились друг к другу. Для него она была самой прекрасной женщиной на Земле.
В августе строительная лихорадка сменилась заготовкой дикорастущих даров природы. Год выдался урожайным – кормовым для всего зверья и птиц в тайге. Такого количества грибов, ягод и шишек кедрового стланика Лактионовы давно не видели. Поначалу они втроем «косили» боровики и подосиновики, «гребли» смородину-каменушку и голубику, но вскоре Шура взмолилась: «Мужики, а когда мне все это перерабатывать?! Мне ведь надо еще лекарственных сборов наготовить. Чихать и кашлять начнете, чем лечить – аспирином, так я лучше чабреца и смородины насушу». Александр, штопавший с сыном в это время сеть, отложил челнок и, подойдя к жене, перебирающей ягоду, присел на корточки перед нею: «Завтра с Алешкой смотаемся на Кривое улово, бросим сетки, а на обратной дороге золотого корня накопаем. Мы его тебе промоем, высушим и порежем, ты только водочную настойку с ним сделай – первейшее лекарство от всех болячек. Лады?» «Ладно, доктор Айболит, – Шура, пересыпав с ладони отобранную ягоду в кастрюлю, чмокнула мужа в лоб. – Дней через десять пойдет брусника, за ней шишка на стланике поспеет – вот это можете брать в неограниченном количестве. А теперь руки мыть и ужинать!»
На следующий день, поставив с утра сети, отец и сын, орудуя заостренными палками, копали корни родиолы розовой. Приустьевая пойма безымянного ключа, впадавшего в Большую реку, радовала обильными зарослями прямостоячих стеблей с мясистыми продолговатыми листьями. Александр, увлеченный раскопками большого корня, стараясь извлечь его целиком, зарывался в супесь все глубже и глубже. Алешка в это время промывал выкопанные корни в холодной воде ключа. Крупный согжой с царственной короной разветвленных рогов бесшумно, словно призрак, появившийся из стланиковых зарослей, заставил его припасть на мокрую гальку. Мелкашка, как и учил отец, лежала рядом. Олень, пробежав гулкой рысью по открытому склону вниз, встал у кромки воды, высоко подняв голову. В этот момент пуля, выпущенная Алешкой из «тозовки», ударила его в шею под основание головы. Зверь, не дернувшись, рухнул как подкошенный.
Александр, услышав выстрел, тут же высунулся из глубокого подкопа. Алешка тянул руку в сторону реки: «Батя, я согжоя завалил!» Возглас младшего Лактионова так и звенел от торжества. А вся фигура в обношенной полевой робе с поднятой над головой винтовкой и широко расставленными ногами красноречиво утверждала: «Это я добыл зверя!» И Лактионов старший не упустил случай. Интуитивно прочувствовав момент, он дал сыну возможность окончательно утвердиться в себе. Нарочито сдержанно похвалив за меткий выстрел, Александр многозначительно поинтересовался: «Сам освежуешь, или помочь?» Алешка, моментально уловив, куда клонит отец, не раздумывал и секунды. Изо всех сил стараясь придать голосу убедительность, ответил: «Конечно, сам! Сделаю все, как ты учил. Будь спок!» Но все-таки, когда пошел к туше, лежащей у самой кромки воды, не сдержал ребячьей нетерпеливости. Не пройдя и половины, кинулся бегом, да так, что хрусткий галечник брызнул из-под ног.
Со времени прошедшего июня, когда Алешка, закончив школу, добрался попутной оказией по Большой реке до Хрустального, он заметно окреп и возмужал. И если до поры до времени это не бросалось в глаза, то первый добытый и освежеванный им олень заставил Александра и Шуру по новому взглянуть на сына и согласиться с действительностью – их птенец вырос в молодого кречета и скоро покинет родное гнездо. Еще на зимних каникулах сын демонстрировал приписное свидетельство, выданное военкоматом. Тогда-то он и заявил, что пойдет срочную служить на флот. Оказывается, дед (отец Александра) – отставной капитан первого ранга в личной переписке с внуком, соглашаясь с его просьбой, ответил: «Как только получишь повестку на медкомиссию, лети ко мне, я тебя в два счета на Северный флот определю». На вопрос родителей: «А как же учеба в ВУЗе?» – сын ответил: «После флота».
На том семейном совете и порешили: если военкомат побеспокоит Алексея осенью, то он поступит так, как предлагает дедушка, если нет – то зиму проживет с ними в Хрустальном. А весной Александр с Шурой возьмут отпуск с последующим увольнением и они все вместе навсегда покинут Якутию.
Первые дни сентября ненастило. Темные, переполненные влагой тучи, ползли брюхастыми рыбинами, цепляясь хвостами за лесистые вершины сопок. Порывистый ветер бесцеремонно рвал золотое убранство осени. Временами сек мелкий холодный дождичек. Отец с сыном в сопровождении Учура поднимались вдоль небольшой таежной речки. Где у самой воды, где – срезая излучины, они безостановочно шли и шли взъерошенной угрюмой тайгой. Собака, бесшумно мелькая бубликом хвоста, появлялась в просветах стволов то слева, то справа от тропы. Александр по привычке нес карабин, уравновесив его тяжесть, на полусогнутой руке. Алексей, копируя во всем отца, точно также держал свою «тозовку». Зимовье они прошли минут двадцать назад, не останавливаясь на роздых. Лактионовы держали путь к облюбованному еще летом мелководному перекату. Выше его речка почти километр петляла спокойным уловом, а дальше до самых истоков ее поток пенился перекатами и каменистым мелководьем с редкими ямками – уловами. Вот перед этим длинным уловом отец с сыном еще летом начали строить заездок для осеннего промысла скатывающейся с верховий рыбы. В этот заход они несли последнее, что недоставало в конструкции примитивно-простого орудия лова – кусок металлической сетки, широкую доску-створку и разобранное на составные доски корыто.
Срезав очередной кривун, таежники вышли к своей летней стоянке, разбитой на обрывистом берегу чуть выше заездка. Раскидистая ива, что летом прятала табор в густой тени листвы, встретила их совершенно голой. А ее, когда то пышное одеяние, сплошным желто-оранжевым ковром устилало таборный навес и вытоптанный круг с кострищем в центре. Раскачивая тонкие ветки, ива тоскливо жаловалась людям на ветер, сорвавший с нее подарок осени. Было сыро и пар изо рта относило к стынущей воде. Охотники без разговоров сноровисто обжили «таежную гостиную» и уже через полчаса с пришвыркиванием запивали горячим чаем домашнюю тушенку из оленины с пышным белым хлебом. В сумерках закончив с недоделками, они обратной тропой вернулись в зимовье. Здесь их ждал рай обжитого балка. Даже Учур какое-то время провел в тепле у порога, но, опорожнив двухлитровую кастрюлю каши с рыбой и, вылизав подушечки мохнатых лап, запросился наружу. Под балком была конура из «трех комнат», и когда Витим с Найдой оставались в поселке, он без конкуренции занимал любую из них.
На следующий день спозаранку отец с сыном вернулись налегке к заездку. Уровень воды в запруде поднялся, и теперь она многочисленными струями била из щелей между жердями. Обойдя загородку, проверяя ее и укрепляя, где надо, Александр поднял заслонку сливного окна, и вода небольшим водопадом устремилась в корыто с затянутым сеткой дном. «Система» работала, как часы. Убедившись в этом, таежники сняли корыто, давая потоку свободно переливаться через окно. Теперь рыба без преград до поры до времени будет свободно уходить с верховий речки в зимовальные ямы на Большой реке. Но как только промысловики вернут корыто на место, крупная рыба пойдет с потоком в него, задерживаясь на сетке, чтобы потом оказаться в одном из приготовленных бочонков, ну а мелочь сама найдет дорогу через щели в изгороди. Закончив работу с проверкой заездка, таежники поднялись на пологий склон, заросший невысоким листвяком и редким кедровым стлаником. Здесь на белом ягеле зеленели купины брусничника, сплошь усыпанные ягодой. Набрав зубастыми совками полные горбовики крупной и твердой, как горошины, брусники, они не спеша зашагали к зимовью. Учур, как медведь-пестун, лакомившийся тут же на склоне перезрелой голубикой, зашнырял челноком по тайге впереди них.
Проведя еще одну ночь в зимовье, Александр с сыном двинулись в обратный путь. Ночью северный ветер отогнал тучи к Становику и там надежно насадил их на крутобокие гольцы. Под утро вызвездило, легкий морозец украсил серебряным куржаком подлогу золотой тайги. Веточки кустиков, пожухлая трава и мох покрылись хрустальными иголочками. Воздух можно было пить, как газировку. От каждого вздоха пощипывало во рту. Несмотря на груз, шли ходко и к четырем часам дня вышли к Большой реке. На каменистой стрелке, что узкой полосой суши отделяла Чугу от Алдана, слегка дымился прогорающий костерок. Рядом с ним на плитняке под куском такого же камня их ждала записка – «Мужики, сети ваши проверили, рыбу забрали с собой, встретимся в Хрустальном. Николай». – «Ну вот, Алешка, ты еще утром Никаноровых вспоминал. Легки они на помине. Сети перетряхнули, рыбу почистили и даже закидушки на требуху для налима поставили. Давай быстрее выдернем лодку с мотором на воду, да по газам – домой. Они час как, не больше, отвалили отсюда».
Николай и Василий Никаноровы – эвенки из Куталаха, села ниже по течению Большой реки, регулярно наведывались к Лактионовым. Они раз в две недели проходили на моторе по реке то вверх к Суон-Титу, то спускались обратно. Эти промысловики были самой надежной ниточкой связи зимовщиков с большим миром.
Как только нос «казанки» с гулким стуком высунулся на каменистый берег, Учур выпрыгнул из лодки и тут же отметился на торчащей неподалеку причальной свае. Дернул пару раз лапами замытый весенним паводком галечник и затрусил по дороге к дому. Закинув якорь-кошку в спутанный клубок ржавого троса, что как голова Горгоны, торчал в краснотале, таежники не спеша последовали за собакой. Мотор с лодки, бачок с бензином и весла не снимали, укутав только «Вихрь» куском плотного брезента. Похрустывая кварцевой отсыпкой, они тяжеловато поднимались с грузом в горку. Вскоре навстречу вылетели с лаем собаки. Учур, забегая то слева, то справа, гулко басил, содрогаясь всей своей мохнатостью: «Дескать, вот я вам хозяев привел!» Найда с Витимом лезли в ноги, подставляя спину, бока – чтобы их потрепали, и тыкались носами в лица, как только Александр или Алешка наклонялись к ним.
«Как раз к бане подоспели, мужики!» – братья Никаноровы – смуглолицые коренастые эвенки, сдержанно улыбаясь, похлопывали их по плечам и спинам. «И к тройной ухе с печенью налима!» – подала голос из летней кухни Шура, хлопочущая у плиты. «Со спиртягой и чесночком!» - причмокивая, добавил Василий.
В баню пошли все разом, но только в скорости трое, охая, выскочили из банного пекла наружу. Приходя в себя, братья и Алешка, словно рыбы хватая воздух, отдуваясь, плюхнулись на лавку под навесом. А Александр, выжив слабаков из душистого березового рая, в одиночку, по-медвежьи взревывая, хлестал себя еще и еще…, а отведя душу, вывалился малиново-красным телом из щедрой баньки на лавку рядом с остальными. Отдышавшись и слегка продрогнув, все вновь полезли на полок. И опять банная утеха повторилась не раз, и не два….
Отужинав ухи и в меру выпив (все, кроме Алешки), мужчины, сидя на ступенях крыльца, неторопливо обсуждали предстоящий зимний промысел. О безобразиях, творящихся в России, даже не упоминали – это была не их жизнь. «Однако парень, соболюшки ноне много будет, на голубичнике все колоды колбасками помечены», – поглаживая грудь и живот, растянуто говорил Николай. «Медведь, однако, рано ляжет. Он уж сейчас жиром заплыл по самые уши» – вторил Василий. «А вот согжой с сохатым за Тимптон уходят, значит – снегу будет много», – продолжал делиться наблюдениями Николай». «Ты, Сашка, ноне я видел – по Чуге промышлять собрался. Стоящее место. Мы уж туда с Васькой на оленях ходить не будем. Чо мешать то. Нам и Амедичи хватит». «Ты, парень, скажи своей Шурке, если надо чо, так мы подбросим – всю зиму мимо вас сквозить будем!» – поддержал брата Василий.
Братья Никаноровы покинули гостеприимный дом еще затемно. Александр с собаками пошел на берег провожать их. «Хорошо у тебя, парень, жена уху варит. Ты ее, однако, не бей!» – напутствовал на прощание, явно не равнодушный к Шуре, Василий. Он был младше Николая лет на десять. «Да ты чо, однако. Сашка ее на руках носит. Сам видел!» – посмеиваясь, успокоил брата Николай. «Ну ладно, Сашка, будь здоров!» – и братья по очереди пожали Александру, как потом окажется, в последний раз, руку.
Вскоре после отъезда Никаноровых отец с сыном ушли в тайгу, прихватив Витима и Найду, для разминки перед пушным сезоном. Учура оставили «на хозяйстве» – защищать Шуру. Поднимаясь вверх по Чуге, таежники несли в рюкзаках сложенные надувные лодки. На этих «резинках» предстояло сплавлять вниз по речке бочонки с рыбой. У зимовья задержались ненадолго – попили чаю, занесли вовнутрь рюкзаки с лодками и, закинув на плечи широкие лямки, стягивающие пустые бочонки, заторопились к заездку.
Здесь они проживут у костра несколько дней, промышляя рыбу. Осенняя путина скоротечная, в зависимости от погоды и хода рыбы – три–пять дней. Но каких…! Ночью морозец, днем снежные заряды, а рыба, скопившись в запруде, устремляется в сливное окно, когда ей вздумается. От стылой воды, холодных и скользких рыбин пальцы рук сводит в судороги. Ноги в резиновых сапогах, омываемые напитанным снегом потоком, словно деревяшки, теряют всякую чувствительность. Из носа течет бесцветная влага, смешиваясь с тающими на лице снежинками. Случается, рыба прет «девятым валом» и еле-еле успеваешь выбирать ее из корыта, а слева и справа через загородку перелетают серебристые хариусы и темноспинные ленки. Азарт, однако!
В двадцатых числах сентября в Хрустальный неожиданно пришла радиограмма – призывной отдел военкомата, предписывал Лактионову Алексею Александровичу в двухнедельный срок явиться на медкомиссию. Депешу принимала Шура. Она дежурной радиосвязью еженедельно обменивалась короткими сообщениями с радистом заготовительной организации.
Закончив радиосеанс, Шура несколько раз подряд перечитала сухие строчки «… в двухнедельный срок явиться…» Глаза с каждым разом наливались все больше и больше слезами. Вот, оказывается, как мало времени осталось Алешке жить с ними. Ведь еще летом было решено: только придет повестка на медкомиссию, он срочно улетит в Подмосковье, и они военкомату ответят, что сын по семейным обстоятельствам сменил место жительства.
Поплакав немного, Шура принялась перебирать вещи сына, готовя их ему в дорогу. С первого раза, все, что отложила, в объемистый рюкзак не вошло. Она несколько раз вынимала и вновь укладывала. Долго не могла придумать, как упаковать обувь, костюмы, рубашки и куртку для города. В конце концов, вынув все и перегладив, аккуратно сложила и развесила в Алешкиной комнате – вернется сын из тайги, сам соберет свой рюкзак.
Через день, как пришла радиограмма, еще большей неожиданностью стало появление в Хрустальном трех мужчин. Рано утром оранжевый МИ-восьмой без обычного облета поселка по кругу, словно ястреб, вылетев из-за сопки на малой высоте, сходу приземлился на вертолетную площадку. Не останавливая вращения винтов, высадил то ли охотников, то ли туристов и, не задерживаясь, взмыл вверх. Шура в это время скоблила осиновые доски полка и рокот вертолета услышала только, когда тот, задирая нос, шел на посадку. Выглянув из бани, таежница, при виде вертолета безотчетно прикрывая грудь ладошкой, тут же скрылась обратно за дверью. Но не прошло и минуты как она, уже одетая, мимоходом посадив на векшу изнывающего в нетерпении, Учура, торопливо вышла за калитку.
Кобель отказ хозяйки взять его с собой принял с неподдельной душевной тревогой. Он тотчас, гремя цепью, метнулся к забору, встал на дыбы и, смотря поверх ограды вслед хозяйке, скулил, пока та не скрылась за углом крайнего дома. А потом несколько раз пробежался от конуры до калитки, удерживаемый по-змеиному шипящим кольцом векши. Сунул нос между штакетинами. Долго принюхивался, подрагивая скрученным в бублик хвостом. И, видимо решив, что хозяйку лучше ждать на крыльце, улегся на широкой ступени мохнатым сфинксом, время от времени настораживая уши.
А Шура, на ходу поправляя выцветшую косынку, ускоряла шаг, гадая, кого это попутным ветром занесло в Хрустальный. Ведь еще позавчера по радиосвязи о визитерах ни гу-гу, а сегодня как снег на голову. Не иначе начальство втихую по-браконьерить пожаловало, или безрассудные туристы, в канун шуги по Большой реке сплавляться надумав, уломали экипаж забросить их сюда. Впрочем, кто бы это ни был, а разобраться надо, на то они с мужем и остались здесь. И Шура, наполняясь строгостью охранника, прежде чем выйти на открытое перед площадкой пространство, с торопливой походки перешла на упругий шаг. Не осознанно, чисто по-женски, огладила себя по груди, бокам и ягодицам, как бы оглядывая со стороны.
Тем временем прилетевшие, обмундированные в разношерстную военную форму без знаков различия, стоя рядом со сваленным в кучу снаряжением, крутили головами, с интересом рассматривая вымерший поселок. Особенно для них загадочным выглядел склон, нависающей над поселком сопки. Не прикрытый осыпавшейся хвоей лиственниц, он искрился отвалами хрусталеносной породы. И как многоглазое существо смотрел на пришельцев, казалось, из самых недр земных темными провалами устьев штолен. Но как только Шура вышла из-за крайнего дома, мужчины тут же повернули в ее сторону головы, а стоящий ближе к ней, одетый не по погоде в одну лишь поношенную «афганку» медленно пошел навстречу.
«Майор Бобин" – представился он, заученно дернув руку к виску. Отступая в сторону, повернулся на пол оборота и так же коротко представил своих товарищей: «Мои сослуживцы». Те, как по команде, закивали головами: «Здравствуйте, хозяюшка! Вот подвернулся случай места ваши благодатные посмотреть. Уж больно их у нас в районе нахваливают. Не обессудьте, что не зваными объявились. Мы ненадолго…» – наперебой зачастили явно подвыпившие вояки, расплываясь в широких улыбках. «А где ваши мужчины? – перебивая их, лупоглазый майор, не мигая, уставился на Шуру. – Ах, да! Вот письмо от председателя районного охотобщества. Оно согласовано с районной властью. Видите ли, возможно здесь откроют охотничью дачу. Мы, так сказать, эксперты – посмотрим, оценим. Вас просят поселить нас в какое-нибудь приличное жилье. Ну как, примете?»… «Удав» – так мысленно окрестила майора Шура, протянул раскрытый конверт. Не читая послания, понимая, что эти люди запросто так залететь сюда не могли, она сдержанно улыбнулась и жестом позвала за собой.
Прилетевших мужчин Шура подвела к дому, стоящему особняком. Здесь когда-то был медпункт на три кабинета. За лето Лактионовы приспособили его под «заежку». Печь с плитой, окна с занавесками, койки с ватными матрасами, полный кухонный набор мебели и кое-какая посуда, чем не гостиница «люкс». «Располагайтесь. Вечером приходите на ужин», – по-таежному гостеприимно пригласила она.
Спутники Бобина в голос загомонили: «Не беспокойтесь, хозяюшка, харчей у нас полные рюкзаки! – для убедительности один их них хлопнул по объемистому вещевому мешку. Раздался слабый звон стекла. Лица мужчин преобразились. – И выпивка у нас – чистейший спирт!» Выпячиваясь гоголями перед красивой женщиной они, как коробейники, начали хвастаться содержимым набитых под завязку рюкзаков. «Спасибо за приглашение, Александра Владимировна! На ужин обязательно придем, – прервал рисующихся товарищей майор. – Так, где же ваш муж и сын? Наверное, в тайге. Как скоро они прибудут? Я о вашем муже много хорошего наслышан. Рад буду познакомиться!» Бобин, улыбаясь только губами, сверлил немигающими глазами Шуру. От его взгляда, холодного и пустого, хотелось посторониться. «Да, в тайге. Завтра к вечеру будут дома. Борт в плане стоит на послезавтра, так они подвезут к нему рыбу. А вы этим бортом улетать будете?» – Шура, выдерживая гипнотизирующий взгляд «удава», ждала ответа. «Так точно, этим же вертолетом вместе с рыбой вашего мужа и полетим. Нам двух дней хватит разобраться, что к чему, – и Бобин, взяв под козырек, шутливо осклабился: разрешите заселяться, товарищ комендант?!» «Да, пожалуйста!» – без тени прежней улыбки Шура коротко кивнула головой, она не любила притворной веселости. С первых минут общения с Бобиным Шура отметила про себя, что тот мало походит на заядлого охотника. Скорее, на пройдоху, появившегося здесь по каким-то своим делам. Его настойчивые вопросы о муже и сыне настораживали ее. Ну а те двое, судя по оружию в добротных чехлах и увесистым рюкзакам, действительно прилетели сюда поохотиться и с комфортом под крышей дома, а не у костра, отдохнуть, попивая водочку. В то, что эта троица - эксперты от охотобщества она не верила – обычный «блатняк» районной власти.
Оставив заезжих охотников у крыльца «гостиницы», таежница поспешила к себе, по дороге обдумывая тревожащее ее поведение Бобина. Из головы не выходил его подчеркнутый интерес к ее мужикам…. Теряясь в предположениях и успокаивая себя, Шура подошла к дому, но прежде, чем зайти в свой двор, по-мальчишески поддала ногой пустую консервную банку. Та, дребезжа и крутясь волчком, влетела в соседские открытые ворота. Как только хозяйка закрыла за собой калитку, Учур тут же уткнул ей в колени свою лохматую башку и замер в ожидании ласки, слегка помахивая хвостом.
«Ну что, дружище, – Шура запустила пальцы в густую шерсть, – поживем – увидим зачем к нам этот фрукт пожаловал, а пока давай подумаем, как своих заранее предупредить о нежданно негаданных гостях».
План действий созрел быстро – завтра с утра, обойдя поселок (надо же показать заезжим товарищам, что Хрустальный доглядывают), она уйдет по зимнику к Алдану и напротив устья Чуги оставит записку под вехой с красной тряпкой.
Принятое решение успокоило Шуру. Накормив Учура, крупного кобеля-медвежатника, она закинула кольцо цепи на крюк – пусть посидит накоротке, не ровен час, зайдет кто-нибудь из мужиков – положит носом в землю. Управившись с собакой, пошла на летнюю кухню разводить огонь в печи. Вскоре по дороге к реке мимо «усадьбы» Лактионовых прошли с ружьями заезжие гости. Шура в это время хлопотала у кухонного стола. Бросив мельком взгляд на шагающую гуськом троицу, она помахала рукой в ответ на возгласы: «Мы за удачей! Пожелайте нам ни пуха, ни пера! К вечеру ждите!» Минут через пять неожиданно вернулся Бобин. Учур, коротко взлаяв, загремел цепью, тряся корноухой башкой, как бы проверяя крепость ошейника. Майор, косясь на собаку, бочком зашел в кухню и прямо с порога без обиняков предложил: «Александра Владимировна, я знаю, вашего сына вызывают на медкомиссию, а потом призовут в армию. Могу устроить отсрочку до весны за вознаграждение. Пять соболей и сын не пойдет служить в зиму, а весной молодому бойцу легче привыкать к армии. Да и Кавказ к лету, может, успокоится. Думаю, для такого случая вы отборную пушнину не пожалеете. Поговорите с супругом. Перед отлетом жду ответ. Изобразив на лице улыбку, майор доверительно, чуть понизив голос, закончил: «Знаете, как трудно стало жить на одну зарплату, а жене хочется, как у всех…. Ну ладно, пока!»
Шура, только когда ушел Бобин, вместе с брезгливостью к майору, почувствовала легкость в душе. Терзающая ее последние два дня тревога, исчезла. Всего-то пять шкурок и Алешка до весны с ними! У нее давно лежало припасенное на подарки родственницам «мягкое золото». Не развались страна, а вместе с ней и добычная партия, они в это лето были бы в отпуске за два года. Так что есть чем откупиться от майора и его бабы, но все равно надо им с Сашей быть готовыми ко всему, мало ли что еще может выкинуть этот мздоимец. Повеселев сердцем, Шура с утроенной энергией занялась стряпней.
Гости затопали ногами по дощатому настилу двора вскоре после захода солнца. Учур молчал, но неотрывно следил бусинками глаз, положив свирепую морду в шрамах на край лаза конуры.
«Принимайте трофеи, боярыня!» – на ступеньку крыльца к ногам Шуры легли два чирка-свистунка. «Просим приготовить из этой горы мяса ужин на всю дружину!» –дурачились под княжеское войско охотники. «Прошу, гостюшки дорогие, ужин готов. Он ждет вас!» – Шура, подыгрывая в тему, повела руками, как Царевна-лебедь. У мужчин от «начинки» стола глаза масляно заблестели и они, как кабаны, плотоядно восклицая, ринулись на веранду.
Проголодавшие на свежем воздухе, охотники ели-пили с аппетитом, долго не насыщаясь и не пьянея, сказывалась «военная» закалка. Шура сидела с краю стола, подкладывая на тарелки закусь и поднося из кухни все новые блюда. Сама она пила чай с шоколадными конфетами. Это редкое для Хрустального лакомство в большой красочной коробке элегантно преподнес один из сослуживцев "удава".
Веселье оборвалось внезапно. Шура, стоящая рядом с майором, потянулась с тарелкой домашней лапши к гостю, сидевшему у стенки. В это время опьяневший Бобин обхватил ее за ягодицы, как бы придерживая. Мгновение, и тарелка вместе с содержимым оказалась на его лысеющей голове… Тишина повисла над столом…. Широкие полоски лапши свисали с ушей, лба и носа майора. Тарелка, кренясь, медленно сползала набок. Наконец она звонко скатилась на пол, обнажив «загаженную» голову блондина… Гомерический хохот и возгласы: «Вот это баба! Огонь-девка!» – подкинули со стула красного, как рак, Бобина. «Сука! Отправится служить твой щенок этой осенью в «горячую точку». Уж я постараюсь засунуть его в самое пекло!» – майор с исказившимся злой гримасой лицом, выскочил из-за стола и исчез в темнеющем дверном проеме.
«Извините нас! Дурак он, такой вечер испортил! А вы молодец! Неповадно будет руки распускать. Мы уж пойдем. Спасибо вам! Особенно лапша понравилась, ха.. ха.. ха!» – протрезвевшие враз спутники майора засобирались к выходу. Шура вышла проводить их до калитки. За забором тот, что был постарше, приостановился и вполголоса сказал: «Этот человек злопамятен, не верьте ему, что бы он потом ни говорил. До свидания!»
На следующий день, чуть свет, заезжие охотники протопали к реке, по-видимому, на утренний перелет уток. Учур, потревоженный шумом, выбрался из конуры, сладко зевнул и загремел цепью, тряся своей мохнатой шубой. Шура в накинутом на плечи полушубке, не запуская генератор – экономила бензин, сидела в темноте на веранде и грела озябшие ладони о горячую кружку с чаем. Она ждала, когда окончательно рассветет и можно будет, пройдя по улицам пустующего поселка, уйти через аэродром по старому зимнику к устью Чуги. Давно не чищенный от упавших лесин зимник из поселка выходил прямо на берег Алдана напротив устья этой очень трудно проходимой речки. Шивера, крутые перекаты на ней следовали один за другим, чередуясь с узкими глубокими уловами, а берега по обе стороны русла сплошь завалили крупные валуны. Шура, проработав столько лет в геологоразведке, никак не могла привыкнуть к тому, что ее муж, а теперь и сын, один на один с судьбой в глухой тайге. Вот и сейчас она переживала и надеялась, что все будет хорошо, и они пройдут (в который раз) этот трудный маршрут.
Открыв коробку с конфетами, Шура вспомнила похотливые майорские руки и брезгливо отодвинула ее в сторону. Отпивая маленькими глотками горячий чай, она стала размышлять над вчерашней неприятностью. Получается, что своей вспыльчивостью она лишила сына возможности пожить с ними до весны. С другой стороны, Шура была уверена, Александр с Алешкой непременно похвалили бы ее за лапшу на майорской голове. Но чем больше себя она оправдывала, тем сильнее ей хотелось, чтобы сын провел зиму с ними. В душе Шура уже почти согласилась – надо извиняться перед Бобиным, но тут вспомнилось серьезное предупреждение о двуличии и злопамятности майора. И опять ее материнское сердце не находило ответа, как поступить.
Со двора послышалось громкое позевывание и шипящий звук скользящего по натянутой проволоке кольца цепи. Учур напоминал хозяйке – давай займемся неотложными делами.
Шура глянула на часы: «Ого, начало восьмого!» С реки донеслась пара сдвоенных выстрелов – вот и охотники своим делом занялись. «Ну что, и нам пора!» – закинув на плечи полупустой рюкзак и прихватив мелкашку, она вышла на крыльцо. Учур сидел у нижней ступеньки и, как дворник метлой, мел хвостом по дощатому настилу. Спустив с привязи темно-рыжего, мохнатого, как унт, кобеля, она неторопливо зашагала по безлюдным улицам, хозяйски осматривая осиротевшие дома. Удивительно, каждый раз вот так обходя Хрустальный, то и дело приходилось то двери подпирать, то створку окна гвоздем приколачивать. И кто их открывал? Домовой что ли, скучая, звал хозяев?
Учур, спущенный с цепи, вел себя, как обычно – метил столбы, заборы, углы домов и драл лапами землю. Потом сорвался на широкие махи и исчез где-то на задворках.
Подойдя к зданию клуба, Шура поднялась на его просторное крыльцо и повернулась лицом к поселку, спускающемуся террасами в широкий распадок ручья Кавердак. От осенней панорамы у нее защемило сердце. Золотая тайга, хрустально прозрачная даль и синева бездонного неба, а в распадке – кричащая пустота человеческого жилья.
От горестных раздумий ее отвлек громкий топот. Повернув голову, она увидела бегущего вниз под горку Бобина, майора догонял Учур. Шура не успела крикнуть: «Стой! Не беги от собаки!», как кобель в прыжке ударил того в спину и майор «запахал» по кварцевой отсыпке. Учур, утробно рыча, придавил Бобина лапами к земле, но тот даже и не пытался вставать. От недавней грусти у Шуры не осталось и следа, ей хотелось смеяться, но сдерживая себя она, подбежав, оттащила за загривок кобеля. «Фу, Учур! Свой! Нельзя!» Собака посмотрела на нее, как бы говоря: «Ну как я его?» Шура потрепала кобеля по морде и оттолкнула: «Иди, гуляй!» Учур, не взглянув на свой «трофей», сорвался с места и, занося зад вбок, затрусил вверх по переулку, из которого только что выгнал майора.
Гневное восклицание Бобина: «Что же вы собаку не на поводке и не в наморднике выгуливаете?!» – заставили Шуру удивленно вскинуть брови… Майор, быстро приходя в себя, уже более сдержанно продолжил выговаривать: «Ваш медвежатник мог запросто меня загрызть». «Ну что вы, если бы вы не побежали, он просто покараулил бы вас до моего прихода! – примирительным тоном ответила геологиня и, помедлив, с сочувствием спросила: Вы не ушиблись?» «Пустяки! – майор с сожалением оглядел продранные на коленях штаны. – Обходил вот поселок, присматривался. В дизельную заглянул. Выхожу, а тут ваша псина. Не скрою, поддался панике, уж больно морда у него свирепая!» Бобин, окончательно успокоившись, вновь сверлил немигающим взглядом Шуру: «Знаете, хочу вам сказать, вчерашний случай с тарелкой немного выбил меня из колеи и я погорячился по поводу призыва в «горячую точку». Между прочим, и вы не ангел, я же просто хотел вас подстраховать. Давайте, будем считать, что мы квиты, а прежний наш разговор остается в силе – вы мне соболей, я отсрочку от призыва до весны, а там глядишь, мы еще раз договоримся» – уже совсем миролюбиво закончил он. Шура не успела ничего ему ответить, как майор, оценивающе окинув ее с ног до головы, по-хамски нагло предложил: «Впрочем, можно рассчитаться и натурой. Вы женщина красивая…. Час обоюдного удовольствия….»
Закончить майор не успел, Шура, не давая себе отчета, сдернула с плеча винтовку. «Но… но… но!» – побледневший Бобин шарахнулся в сторону. На его счастье, патрона в казеннике не было. Щелкнув пустым затвором, разгневанная женщина перехватила оружие за ствол, как дубинку. Майор, отступая, тряс перед собой поднятыми руками: «Успокойтесь! Все в этом мире имеет цену! Вы отстали в этой глуши от жизни!» «Убирайся! Подонок! Еще слово и я натравлю собаку!» И Бобин не стал испытывать судьбу, резко развернувшись, он, не оглядываясь, поспешно затрусил к «гостинице».
На следующий день перед обедом над поселком пророкотал МИ восьмой. Сделав круг, он зашел на посадку.
Неподалеку от бревенчатого настила площадки толпились со своим багажом «эксперты» и стояли четыре столитровых бочонка с рыбой. И как только длинные лопасти винта, обвиснув, остановились, подъехали на грохочущей самоделке Александр с Алешкой. Они быстро перегрузили из вертолета себе в прицеп несколько мешков картошки и капусты. Потом, подкатив старую автопокрышку, скинули на нее из салона две бочки с бензином. Механик, передавая сетчатый мешок с луком, потянул носом: «Чую, копченой рыбкой пахнет!» «Ну и нос у тебя, за версту запах ловит! – рассмеялся Александр. – Сейчас Шура принесет гостинец…. Да вот она уже идет!» Шура в сопровождении собак показалась из-за угла конторы. В руках она несла увесистый сверток. Встречать красавицу таежницу вышел весь экипаж винтокрылой машины.
Дважды «отбритый» Бобин, разумеется, не ждал никаких соболей. Первые минуты он с настороженностью поглядывал на Александра, но по доброжелательному отношению к себе понял – Шура, мужу, ни о чем не рассказала. С непроницаемым лицом он, как и его товарищи, помог загрузить бочонки с рыбой и, подойдя последним, чопорно приложился губами к обветренной ручке Шуры. Крепко тиснул ладонь Александру и не спеша направился к вертолету. По-военному ловко запрыгнув в готовую оторваться от земли машину, исчез за тут же захлопнувшейся дверью. Рев двигателя и вертолет, слегка опустив нос, круто набирая высоту, ушел с разворотом в синеву неба.
Через неделю после отлета «экспертов» Александр с Шурой проводили Алешку на Большую Землю, в Подмосковье к деду с бабкой. С помощью друзей и знакомых он добрался до Якутска, а оттуда вылетел в Москву. Прошло три дня после его отъезда, когда Шура вышла в эфир дежурным радиосеансом. Но из-за атмосферных помех не смогла связаться - ни со своим радистом, ни с соседями. Пытаясь хоть через них сообщить в военкомат о срочном отъезде сына и указать его новый адрес. Они с Александром были в полной уверенности, что дед исполнит свое обещание и к тому времени, когда из Якутии придет запрос, Алешка уже будет служить на Северном флоте. Еще она с нетерпением ждала телеграмму от деда, что сын уже у них, жив, здоров и с призывом никаких осложнений.
Все последующие дни Шура слала в эфир свои позывные, но кроме треска, свиста и какой-то иностранной тарабарщины ее рация из бездонного хаоса атмосферы ничего не принимала. Старые аккумуляторы, за время неудачных попыток связаться, основательно потеряли свою мощность. Для подзарядки Шура запустила движок генератора, но тот почему-то не выдал зарядного тока. Разобраться в причинах она не смогла. Провозилась весь день, но так и не вышла, уже на дежурный, радиообмен.
Александра дома не было, он после проводов Алешки на несколько дней ушел к зимовью – занести в запас чай, сахар, соль и муку для лепешек, а как вернулся, сразу с порога: «Ну что там от сына слышно?» Шура беспомощно развела руками: «Нет связи, весь эфир забит, аккумуляторы сдохли, генератор не фурычит!» Александр, внимательно взглянув на готовую расплакаться жену, погладил ее как ребенка по голове, чмокнул в щеку и тихо сказал: «Красавица ты моя, это ли мы не проходили. Вспомни, как Алешка в девятом классе на зимние каникулы с другом в Якутск укатили…. Давай-ка посмотрим, что там не фурычит!» Открутив пальцами наживленные гайки крышки коробки с диодами, он забубнил себе под нос: «Трали – вали, трали – вали. Это нам не задавали. – Минут через десять, отложив в сторону паяльник, скомандовал: Запускай!» Движок, выдав длинную очередь резких хлопков, застучал ровно и деловито. Стрелки приборов на щитке управления поползли вверх и замерли на рабочих режимах.
«Заряжай! Завтра с утра попытайся выйти на связь с дорожниками – у них телефон, пусть позвонят на районную почту и военкомат, – Александр прижал к себе похудевшую от переживаний жену и расцеловал в щеки, губы, в лоб. – Я сейчас завалюсь спать, а завтра поутру поднимусь на моторе до Кривого – переставлю сети, а то окончательно вмерзнут в забереги. Скоро по Большой реке рыба гулять начнет, не проворонить бы».
Прошла еще неделя, прежде чем восстановилась прерванная радиосвязь. Шура за время неизвестности о сыне потемнела лицом и похудела так, что любая одежда болталась на ней, как на вешалке. Наконец череда дней с аномальными радиопомехами прервалась и знакомый голос радиста, то забиваемый морзянкой, то слышный как будто из-за перегородки, прочитал короткую телеграмму: «Алексей жив зпт здоров зпт служит Кубинке тчк Подробности письмом тчк Дед». От долгожданной весточки у Шуры просохли и заблестели глаза, а у Александра обмякли суровые складки губ. Похоже, мудрому каперангу удалось убедить Алешку, мечтавшему с детства то о морской геологии, то о небе, пойти служить в авиацию. – «Жизнь и работу геолога знаешь не понаслышке, теперь серьезную авиацию посмотри изнутри. Сравни и выбирай, на кого пойдешь учиться после армии» - видимо примерно так говорил дед внуку. На самом деле все обстояло иначе. Об этом они узнают позже из письма родителей. На радостях Лактионовы устроили маленький пир, но вначале Александр весь день готовил дрова на зиму. Благо в тайгу за ними не пришлось ездить – во дворах пустующих домов их было предостаточно. Пока муж возил лиственничные чурки, рубил и складывал плотные высокие поленницы, Шура готовила праздничную снедь и топила баню. В банный жар пошли под вечер. Александр нес два больших березовых веника, Шура, плавно покачивая бедрами, плыла лебедушкой впереди. Под ногами похрустывал тонкий ледок, под полушубки к обнаженным телам льнули прохладные ладошки ядреного воздуха. В бане долго наслаждались духмяным паром, горячей водой и обволакивающим жаром от прикосновения березовыми опахалами. Нежились и ласкали друг друга, а устав, отдыхали на широких лавах в предбаннике. Ужинали при свечах, не запуская движок генератора, чтобы он своим монотонным стуком не пугал таежную тишину. Выпив по чуть-чуть, сели рядышком. Александр взял гитару… и Шура запела под незамысловатый перебор вибрирующих струн: «Ты уехала в знойные степи, я ушел на разведку в тайгу. Над тобою лишь солнце палящее светит, надо мною лишь кедры в снегу…».
Осень в этом году стояла какая-то «рваная». В конце сентября на тайгу опустилась бесснежная стужа. Заклубились туманы над водой. За три дня неоглядная даль окрасилась золотом даурских лиственниц, речные поймы и открытые мари запестрели багрово-оранжевыми с позолотой листиками голубичника и ерника. Через неделю, в октябре морозы, успев прихватить речки в забереги, отступили. Растеплело. Ветер-южак нагнал тучи и в ночь выпал первый снег. Днем его согнал мелкий дождичек. И так колобродило в небесах и на земле недели две – то южный, то северный ветер лепили, рвали, мяли и вновь громоздили серые тучи. Ночью сыпал снег, днем дождь или солнце слизывали его, как сметану.
Александр, успев с Алешкой в заморозки неплохо взять рыбы на заездке, все это ненастье пропадал с Учуром на Большой реке – рыбачил, охотился. Два десятка сетей занимали уйму времени. Сети он ставил под забереги вдоль обоих берегов на расстоянии в двести – триста метров друг от друга. Крупные ленки и таймени, жируя перед зимовкой, попав в сеть, накручивали ее на себя и топили. В иной день приходилось по два – четыре раза переставлять снасти. Рыбу он потрошил и присаливал в бочонках уже вечером у костра. Руки от холодной воды, рыбной слизи и соли распухли, пальцы сгибались с трудом. Как только ход рыбы ослабевал, Александр уходил на моторе километров на двадцать выше по течению и садился в засидку на высоком берегу широкого улова в ожидании переправы зверя. Осенью сохатые и согжои уходили через реку на зимние кормовые места. Случалось, и проходные медведи в поисках незанятой территории переплывали спокойный поток. Ночь он проводил в небольшом зимовье, отсыпаясь и отогреваясь от ночевок у костра. Фарт шел ему в руки. Периодически возвращаясь в поселок за бензином и хлебом, он, кроме рыбы, укладывал в лодку и мясо разделанного сохатого или согжоя. Медвежатину, из опасения заразиться трихинеллезом, не добывал, а как трофей, косолапого не признавал. Уж больно тот ему человека напоминал.
Конец осеннему промыслу положила небольшая простуда, подхваченная от неуемной «забавы на свежем воздухе» и необходимость подготовить добытое мясо и рыбу на сдачу по категориям. От этой сортировки напрямую зависела цена килограмма таежного деликатеса. Шура незамедлительно воспользовалась паузой в «запойной» страсти мужа и принялась его лечить. Баня, компрессы, отвары, натирки, а главное – ее любовь, сделали свое дело. Через неделю от простуды не осталось и следа.
Золотое бабье лето пришло на юг Якутии во второй половине октября. Холодное солнышко яро блестело на бледно-синем небосводе. Днем на солнечной стороне столбик термометра поднимался выше нуля, в тени же ведро с водой уже через час затягивало ледком. Ночью подмораживало до ледяного узора на стеклах окон. И все дни стояло полное безветрие такое, что легкие перышки сбитого рябчика, кружась, медленно падали к земле почти вертикально. Ни комаров, ни мошкары, благодать!
Александр, управившись с сортировкой добытого, перевез бочонки с рыбой и мешки с мясом к вертолетной площадке и укрыл в тени навеса из старых палаток. Теперь погрузка экспедитором продуктов таежного промысла в вертолет не займет много времени. Обычно Петровичу в этом деле помогали второй пилот и механик. По неписаному закону за ломовую работенку полагалась «премия». Александр побеспокоился и об этом, приготовив бочонок отборных ленков. За сохранность рыбы и мяса при таком хранении он не беспокоился. Днем в тени температура воздуха не поднималась выше минус двух-трех градусов, а мыши до сохатины, лежащей сверху на бочонках, добраться не могли. Других, более крупных мародеров отпугивали свободно бегающие по поселку собаки. За покушение на хозяйское добро они гонялись не только за воронами, но и кукшами, что пытались залететь под навес. Тем временем бабье лето подходило к концу. Выцветшую синеву небосвода все больше и больше затягивали перистые облака, а у кромки горизонта постепенно ширилась темная полоса. Вот-вот начнутся снегопады и ударят морозы. По Большой реке погонит сало и переправиться через нее, не риском уйти под лед, можно будет только дней через двадцать, а это потеря времени самой фартовой охоты на соболя с собаками. Александр до последнего откладывал свой уход на промысел, надеясь дождаться вертолета, а вместе с ним и писем от сына и родителей. В том, что они обязательно будут, он не сомневался.
За день до того, когда он собирался уже уходить, озабоченный голос радиста забубнил: «Внимание, внимание всем промысловикам. Вылет «борта» отменяется, машина ушла на регламент. Ожидайте облет после двадцатого ноября. Как поняли? Подтвердите!» - После непродолжительного радиобмена базы с промысловыми участками, радист вызвал Шуру: «Александра, две новости для Вас. Пришло несколько писем, одно из них ну очень толстое от сына. Вышлю с первой оказией. Вторая – запиши РД» - и он продиктовал депешу о том, что соответствующая служба района расторгла договор с Лактионовыми, уволив их по сокращению.
Похоже, это была гадость Бобина, но для Александра и Шуры она уже не имела значения. Сын в армии. Полный северный стаж выработан. Можно уезжать хоть завтра. И Шура, с замиранием сердца ожидавшая уход мужа на долгий промысел, предложила: «Саша, давай уедем. Здесь скоро будет неспокойно. Зимой сюда прочистят зимник, наедут разные личности и начнут грабить Хрустальный. Поселок стал ненужным власти». Александр, усадив жену, как ребенка, себе на колени, обнял за талию: «Ты права, но я не могу бросить промысел до весны. Те рублевые сбережения, что были у нас, обесценились, а «мягкое золото» на первое время, как твердая валюта, нам поможет устроиться». «Боюсь я, Саша, оставаться в поселке одна!» – Шура, всхлипнув, прижалась головой к его плечу. «Ну что ты! С тобой будет Учур, да и сама ты не робкого десятка, дробовиком не хуже меня владеешь. К Новому году я вернусь и буду накоротке в распадках капканы ставить, – Александр встал вместе с Шурой на руках и заходил по комнате, убаюкивая ее, как ребенка – все будет хорошо, моя девочка! С «Заготконторой» я уже полностью рассчитался. Та рыба и мясо, что у площадки сложена, пойдет мне в чистый заработок. Под весну сдам за наличный расчет еще десятка четыре соболей. Итого выйдет кругленькая сумма, если опять «Дядя» не отнимет. Но я думаю, соболей больше возьму, уж больно богат нынче год, да и не пешком, а на «Буране» по свежаку охотиться буду. Так что все, что сверх плана, наша «мягкой валютой» заначка, – поставив жену на табурет, Александр обхватил ее, как медведь тонкостволую лесину и, глядя снизу вверх, закончил: – один бочонок с рыбой, он стоит в сторонке, отдашь экипажу. Они все остальное загрузят сами. Завтра я убегу, а сегодня на дорожку истоплю баню и ты меня….» – не договорив, он уткнулся лицом в ее лоно, подхватил и бегом понес в спальню.
Октябрь закончился снегопадами. За три ненастных дня снега навалило до колен. Белый, пушистый он, как пуховая шаль, укутал таежные сопки с рыже-серыми останцами скал. Небо прояснило и первые серьезные морозы, сковав малые речки, подступили к Большой реке. За одну ночь они зажали ее от берегов до беспокойного стрежня панцирем смерзшегося сала. Чернея стремнинами перекатов, река, приглушая свой голос, засыпала.
Александр ушел с собаками вверх по Чуге к зимовью перед самым ненастьем. Он в самый раз успел до прихода настоящей зимы «забежать» на облюбованный для промысла Владимировский участок. Из года в год после первых зимних завирух таежная живность, как будто радуясь снегу, начинала активно перемещаться по тайге, выставляя напоказ отпечатки своих лап и копыт. Наступало время охоты по следу с собаками.
Все три дня, пока валил снег, Александр готовил дрова. Чтобы не тревожить живность ближайшей округи, он орудовал двуручной пилой и топором. Свалив сухостоину, распускал ее на двухметровые швырки и носил на плечах к зимовью, складывая в штабель. На чурки не пилил, он это будет делать потом, ежедневно после ужина, перед тем, как завалиться спать.
Снегопад прекратился ночью. Утром наряженная в белые покрова тайга потянула к себе с такой силой, что Александр, перекусив на скорую руку, ринулся в белопенное пространство. В первый же ясный день он добыл с собаками четырех красавцев якутского кряжа. Соболь выкунял полностью, сменив летний мех на роскошный зимний. Пушной сезон начался удачно. Еще пятнадцать дней он кружил по цепочкам сдвоенных соболиных следов, «наматывая» на ичиги столько верст, что ноги к вечеру гудели, как телеграфные столбы. А снег каждую ночь подсыпал и подсыпал. Восемнадцатое ноября Александр остался в зимовье. Тело устало настолько, что утром, спустив ноги с нар, он не смог себя заставить встать на них. Отпив пару глотков холодного чая, снова зарылся в спальник. Подремав до обеда, встал с чувством звериного голода и сразу поставил вариться перловую кашу с рыбой для собак. Витим с Найдой, почуяв знакомый запах еды, выбрались из конур и улеглись на сходнях у двери, терпеливо ожидая кормежку. Александр, жалея собак и воздавая им по заслугам, открыл каждой по большой банке свиной тушенки и вынес за дверь. В считанные минуты собаки опустошили банки, вылизав их изнутри до блеска. «Это вам перекус, ждите, когда варево остынет», – Александр с любовью трепал собачьи загривки, а те с благодарностью лизали его в губы и щеки.
Три дня Александр и собаки отлеживались, отъедались и приходили в себя от сумасшедших гонок по глубокому снегу за легко прыгающим по сугробам зверьком.
На четвертый день рано утром Александр на снегоходе выехал на прорубленные еще летом путики. Снег хоть и был глубоким, но еще не слежался, поэтому в первый след по целику он ехал медленно и осторожно, опасаясь налететь на скрытые под снегом колодины, пни или небольшие валуны.
В первую неделю Александр накатывал сеть путиков и только после того, как тропа была готова, он вдоль нее раскидал и развесил приваду – мороженую рыбу и требуху добытого попутно при заходе на участок, согжоя. Сутки выжидал, а когда Витим и Найда самостоятельно загнали недалеко от зимовья на лесину здоровенного «котяру» амурского кряжа, не выдержал и с рассветом выехал с собаками на промысел. Подсекая утренние следы соболей, перебежавших путик, он взял за один только этот день аж шесть штук. Случалось, загнав на дерево, собаки одновременно облаивали в разных местах каждая своего соболя. Задыхаясь от бега по глубокому снегу, Александр чуть ли не пел от охотничьего азарта. На второй день потревоженные зверьки отошли от приманок в глухие распадки и он вернулся ни с чем.
Понимая, что рано или поздно он выбьет местные выводки, Александр принялся наращивать длину путиков. И теперь уже уезжал от зимовья в самое верховье Чуги, делая заезды в распадки ее многочисленных притоков. Такая длинная разветвленная тропа позволила ему охотиться по секторам, не пугая зверье на всем промысловом участке. И прием с привадами на проходного соболя действовал лучше.
Каждый вечер Александр, обработав снятые шкурки, любовался игрой меха и с чувством благодарности перебирал невесомо нежную пушнину. Охота шла удачно. На круг он добывал по два-три соболя в день, не считая глухарей и рябчиков. Птицы, в основном, шли на ту же приманку соболям и в корм собакам. Только одно беспокоило его, что бензина при таких наездах до Нового года не хватит. На кашель и хрипы в груди Александр не обращал внимания, а они с каждым днем беспокоили все сильнее и сильнее. В минуты, когда кашель, сотрясая все его большое тело, будил по ночам, Александр, уняв рвущий грудь приступ, со щемящей тоской вспоминал руки жены. В банном жару, или на чистых простынях в доме, они колдовали над ним припарками и разными мазями, давали пить то горькое, то сладкое и от этого хворь уходила в глубоком сне.
В то время, когда Александр, не жалея себя, гонялся за Удачей, в заснеженных далях его ждала маленькая хрупкая женщина. За дни и ночи тревог ее большие глаза обрели бездонную синеву, кожа на лице стала матовой и обтянула скулы, а белокурые волосы на висках поменяли оттенок с соломенного на стальной. Если днем повседневные заботы как то отвлекали ее, то ночью, скрутившись в комочек, она тихо плакала в подушку или лежала с открытыми глазами, слушая, как стонет от непогоды покинутый людьми Хрустальный. Придавленный снегами и скованный стужей, поселок все больше и больше напоминал Шуре заброшенное кладбище.
В конце ноября пришел вертолет, рейс которого по разным причинам все откладывали и откладывали. Высадившийся следом за механиком экспедитор Петрович обнял Шуру как дочь: «Как живешь, можешь, хозяйка Хрустальной горы? Все хорошеешь! Добегает Сашка по тайге, уведу я тебя у него. Вот подожду годик, выйду на пенсию и уведу! А пока тебе тут газеты, журналы… письма и коробка с подарками от конторы». «Спасибо, Петрович!» – Шура в порыве благодарности за письма, дотянувшись, чмокнула в плохо выбритую щеку старого бобыля. «Да ну тебя! Вот расскажу Сашке, что целоваться лезла! – смутился Петрович. – Давай показывай, что грузить!»
Погрузка не заняла много времени, особенно после того, как летчики увидели, что лежит в «премиальном» бочонке. Проводив винтокрылую машину, Шура чуть ли не бегом заторопилась по натоптанной в глубоком снегу тропинке на другой край поселка к себе домой. Учур, колыхая мохнатыми «гачами» и держа хвост бубликом, трусил впереди, он как личный телохранитель ни на шаг не отходил от своей хозяйки.
Дома, скинув у порога валеночки и варежки, Шура вытряхнула прямо на пол авоську с журналами, нашла конверты с письмами и, устроившись тут же, как кочевница, принялась их с жадностью читать. Небольшое письмо, в один листок, прислали бывшие соседи по поселку. Они писали о трудной жизни в постперестроечной России. Второе - на трех листах, от родителей, подробный отчет, как они встретили Алешку, как дед, целую неделю, обивал пороги военных ведомств, пытаясь пристроить внука служить на флот. Ни знакомства, ни былые заслуги и ордена каперангу не помогли так, как шкурки соболя, что Алешка привез бабушке в подарок. «Вот так и получилось, служит теперь наш внук не на Северном флоте, а здесь рядом с нами на аэродроме в Кубинке», – заканчивал свой отчет, похоже, совсем не расстроенный капитан первого ранга.
Третье – самое толстое оказалось страницами из дневника сына. Алешка по датам лаконично описывал дорогу из Якутии в Подмосковье, призывную комиссию, первый месяц карантина и о том, как ему сейчас служится в учебке.
Весь следующий день она читала и перечитывала письмо сына. Ей стало легче, к ней вернулись Надежда и Вера. Впервые за много ночей с того времени, как улетел сын, а муж ушел на промысел, Шура засыпала по-детски безмятежным сном. И по ночам ее не будили кошмары тревожных сновидений. Теперь каждое утро она надевала лыжи, брала мелкокалиберную винтовку и уходила с Учуром на большое кольцо. За неделю Шура накатала лыжню по поселку вверх к аэродрому, от зеленого вагончика (диспетчерской) вниз по зимнику до устья Чуги. Здесь, разбив маленький табарок, пила чай и смотрела, смотрела через широкое заснеженное русло Большой реки в теряющуюся в морозной дымке долину Чуги. Натосковавшись, Шура вновь становилась на лыжи и шла дальше, огибая вдоль прибрежных зарослей Большой реки гряду сопок. Через несколько километров подходила к лодочной пристани, а оттуда в сумерках поднималась по долине Кавердака в поселок.
Особенно эти вылазки нравились Учуру. Зверовая лайка, скучающая по хозяину и настоящей охоте, проявила недюжинные способности. На месте летного поля когда-то было глухариное токовище. Люди, бесцеремонно вторгшиеся в таежный мир, ушли, и птицы вновь вернулись. На шумные взлеты «бородачей» Учур не обращал внимания. Но как-то раз, когда до усевшегося на макушку лиственницы глухаря было чуть меньше ста метров, Шура метким выстрелом сбила его. Лайка от звука выстрела вся преобразилась и, несмотря на то, что снег скрывал ее вместе с ушами, запрыгала, как будто плыла баттерфляем к бьющейся птице. После того случая Учур стал выискивать зарывшихся в снег глухарей, поднимать их на дерево и мастерски отвлекать, подставляя Шуре под выстрел…. А вот на белых куропаток с их гортанными криками, перебежками и стремительным полетом, он совсем не реагировал. Шура, завидя перебегающих вразвалочку белоснежных птиц, тихо командовала Учуру: «Лежать!» Пес сходил с лыжни и укладывался брюхом в рыхлый снег. Лежал до тех пор, пока хозяйка, собрав подбитых куропаток, кричала ему издали: «Учур, ко мне!» Кобель подхватывался и катился по лыжне к Шуре мохнатым шаром. Налетев, как битюг в ноги и, повалив хозяйку, в один момент облизывал ей все лицо. Шура притворно сердилась и, прижав играющую собаку к груди, неизменно улавливала запах одежды мужа.
Двадцатого декабря, возвращаясь из очередной вылазки, они с Учуром услышали со стороны зимней дороги гул двигателей тяжелой техники. Два бульдозера, приспустив косые ножи, вползали в поселок, прочищая «дорогу жизни» - зимник, выходящий на автомагистраль. Следом за ними медленно катил УРАЛ с оранжевой будкой. С высоты отвала третьей штольни поселок и рокочущая техника были, как на ладони. Шура, сняв лыжи, с интересом следила за ними. Тракторы тем временем шустро умяли снег перед конторой, развернулись и задним ходом с опущенными ножами поползли из поселка. Из кабины УРАЛа выпрыгнул водитель, обошел машину, заглядывая под низ и, справив малую нужду, укатил следом за ними. Шуре стало понятно без слов – зимник промяли, подождут, пока промерзнут мари и, скорее всего после новогодних праздников, сюда нагрянут мародеры, чтобы растащить по бревнышку поселок. Она еще какое-то время разочарованно взирала на опустевшую дорогу, развороченный белый саван, укрывавший свободное пространство у конторы. Ей так наскучило одиночество безмолвного, покинутого людьми поселка, что захотелось кричать: «Куда же вы! Я здесь, одна одинешенька!» Но успокаивающая мятущуюся душу мысль, как рука матери, удержала ее: «Ты не одна. Потерпи, девочка. Вот-вот вернется Саша».
Наконец, двадцать пятого декабря Учур насторожил уши, повернул морду в сторону аэродрома и с восторженным лаем выскочил со двора. Шура, только что, вернувшись с Большой реки и бросив на крыльцо подстреленных куропаток, очищала лыжи от налипшего снега. Радость волной прокатилась по телу, сделав ноги тяжелыми и ватными. Сердце зачастило в груди, и она присела на ступеньку.
Обросший, как дед Мазай, весь в куржаке и хрипло дышащий Александр, стуча снятыми лыжами, ввалился в калитку. Следом сворой влетели во двор собаки и, радостно взлаивая, суматошно запрыгали вокруг мужчины и женщины, идущих друг другу навстречу. А для них, то малое расстояние между калиткой и крыльцом, казалось дорогой среди звезд. И когда они, наконец, встретились то долго, молча, стояли, не разжимая объятий. По лицу женщины бежали торопливые слезы, а из-за таявшего на бровях и ресницах куржака, невозможно было понять, какая влага струится по лицу мужчины.
«Как я по тебе соскучился! Пришли ли письма от Алешки и деда?» – поминутно заходясь в сухом кашле, прохрипел Александр. Шура, улыбаясь сквозь слезы, торопливо стягивала с плеч мужа большой рюкзак. «Почему же ты на лыжах, что с «Бураном – спрашивала она, особо не вникая в ответ мужа. – Пришел, живой! И, слава Богу!» «Бензина хватило до устья. Я его на стрелке оставил. Никаноровы побегут на оленях, увидят, завернут к нам. Им снегоход со всеми причиндалами и отдам. – Рвущий легкие сухой кашель мешал говорить, но Александр спешил выговориться за месяц молчания. – Я, как Алдан перешел, смотрю – твоя лыжня. Здорово она помогла, не пришлось целик в гору ломать с грузом. Удачный был промысел. После Нового года досрочно рассчитаюсь с «Заготконторой» и мы уедем отсюда к нашим». Шура, разрываясь сердцем, слыша, как тяжело дышит Александр, нагрузив обе руки, подталкивала мужа плечом к крыльцу.
«Давай быстрее в дом! Тебе надо лечиться! Сейчас напою тебя чаем с малиной, а потом в бане напарю и натру медвежьим жиром. Мне его целую банку подарил Василий. Через три дня будешь, как огурчик». «Собак накормить надо. Они хорошо поработали» – Александр, размякая большим телом, отдавался во власть жены.
Прошло три дня, но он так и не встал с постели – крупозное воспаление легких свело здорового крепкого мужика в могилу.
Пятого января Александр навсегда покинул Хрустальный. Провожали его в последний полет братья Никаноровы. Черная, как головешка, Шура сухо, без слез попрощалась с ними и, поддерживаемая с двух сторон свекром и сыном, поднялась, по ступенькам короткого трапа в салон вертолета. Дед в форме капитана первого ранга, молча пожав братьям руки, легко взбежал следом за ней. Алешка, в серой солдатской шинели с голубыми петлицами, задержался, обнимая по очереди Николая и Василия. Перекрикивая шум раскручивающегося винта, Николай сунул ему в руки пистон (чехол) из-под спальника с двумя десятками шкурок соболя и норки: «Передай это матери Шуре за все добро, что Сашка оставил нам». «А это положи отцу в ноги, – Василий протянул небольшой мешочек с пестроцветной галькой, – пусть с ним будет и на Том свете Большая река».
Вертолет, набрав высоту чуть выше сопок, прощально облетел по кругу Хрустальный. Санитарный рейс выполнял много лет знакомый Александру и Шуре экипаж.
Прошли года. Шура стала бабушкой. Алешка выбрал авиацию. И теперь, уже командиром экипажа трудяги МИ – восьмого, летал над бескрайними просторами Крайнего Севера. Каждое лето внуки-близнецы гостили у бабушки. Шура, истосковавшаяся за зиму, отдавала им всю себя. Мальчишки платили ей сторицей. Особенно они льнули к ней по вечерам, в какой уже раз прося рассказать о сказочно далеком дедушке. Для них он был по-прежнему жив. Вот только на фотографиях всегда молчал, но негромкий голос бабушки оживлял черно-белые снимки, превращая в открытые окна, через которые хотелось смотреть и смотреть на деда и его удивительный мир…. Подрастало поколение неуемных, ненасытных, азартных бродяг.