Она умерла как раз в тот до неприятного теплый августовский солнечный вечер, когда розоватые облачка поднимаются над расплавленным диском оранжевого солнца, на фоне которого кресты церквей кажутся черными и острыми, похожими на кресты на развилках, только без особых «крыш», скрывающих порой и маленькие иконки от дождя; в тот вечер, когда земля, не тронутая червями, кажется особенно древней и сухой, когда одним хочется жить, другие, наоборот, теряют надежду на будущее; в тот вечер, когда пытаешься уснуть, но не можешь, а на плечи ложится рука дремоты, которая только дразнит сном, но не дарит его человеку; в тот вечер, когда голуби вернулись к своим блюдечкам с пшеном, а сосед наконец-то отремонтировал свою волгу, в тот вечер, когда по радио передавали Шостаковича, его восьмую симфонию, так ею любимую; в тот вечер, когда меньше всего хотелось уйти…
Она умерла. И, еще не оповестив всех родных, не договорившись с кем надо по поводу похорон, уже закрыли в ее доме все зеркала черными тряпками из ее же старых, когда-то весьма элегантных, платьев. И вынесли за сарай ее железную кровать с треснутой доской над пружинами.
Чирк. Спичка неуверенно скользнула по бочку коробка. Чирк. Вторая попытка тоже не увенчалась успехом.
– Что ж ты не как не это, – Артем тщетно пытался укротить спичку. «Ну, никак она не хочет, чтобы я зажег это», – он взял другую. «О-ба!»- спичка вспыхнула и тут же оказалась возле краешка матраца, еще не знавшего, что его ждет казнь. Впрочем, об этом также не догадывались две простыни и смятое одеяло, издающее запах тяжелой консистенции. Рядом лежали связанные подушки. На одной желтело пятно от когда-то пролитого йода.
Артем смотрел на разгоравшееся пламя и чувствовал себя инквизитором, безжалостным и бездушным. Он взял палку, лежавшую на грядке с укропом, и, подцепив ею горящий клочок оторванной ткани, сначала закрутил её так, чтобы образовался факел, затем потряс так, что огонь потух. Из палки повалился дым. Артем отбросил её, снова взглянул на костер. Пламя было таким сильным, что неприятный горячий воздух обжигал лицо. Артем не чувствовал боли. Ему не хотелось сжигать прошлое, но он это делал.
И больше не будет мучительных дней с ее капризами, презрительными взглядами, замечаниями. Не будет вечеров у ее постели, тазиков с рвотой, скучных разговоров, бесконечных воспоминаний, недоеденных бутербродов и, главное, этих подруг, грозящих по телефону приехать во что бы то ни стало и называющих его дитем.
Колокольный звон нарушил тишину, заглушив потрескивание палок в костре. С берез слетела стайка ворон — за калиткой проехала машина. Артем обернулся на калитку, мирно соседствующую с кустом жасмина. У почтового ящика стояла его мать. Она пролистывала только что извлеченную оттуда газету. Артем поднялся с колен и, отряхнув куртку и джинсы, сделал два шага навстречу. Молча. Держа руки в карманах.
Мать подняла глаза и пошла навстречу, размахивая газетой.
– Ты уже успел, наверное, вымазать руки в саже. Шучу, шучу. Что такой невеселый, Артем? Смотришь сквозь меня…
Артем усмехнулся и повернулся к костру.
– Скажи, что случилось? Не скрывай.
Артем отбросил кончиком сапога потухшую головешку.
– Сын, повернись ко мне лицом, будь добр, – в голосе женщины зазвучала тревога, смешанная с надеждой и искусственной веселостью. Артем повернулся.
Мать присела на скамейку у крыльца. В этот момент из-за угла дома выбежал хозяйский пес. Он весело запрыгал возле хозяйки, виляя хвостиком, и с щенячьим восторгом положил на колени хозяйке кусок печенья.
- Ой, Лохмач. Это ты мне? Ну спасибо, дружище, спасибо, мой хороший. Поделился с хозяйкой. Ладно, потом съем, - в шутку добавила мать и отложила печенье. Лохмач облизал ей руки и убежал на задворки, даже не поприветствовав Артема, будто знал, что тот сейчас не в очень хорошем настроении.
– Ну, так что? Что стоишь, молчишь? Говори, сынок. Как житье-бытье твое?- мать снова повеселела. Артем снял с крючка на стене сарая топорик и, подойдя к парнику, разбил стекло в одном из окошек.
– Что ты делаешь, Артем? Я что-то не могу понять. Знаю, что ты ставил стекла. Но и свой труд тоже надо ценить…
– Я знаю, мама, знаю. Знаю, что делаю. Когда мы, наконец, уедем отсюда? Ты и так добираешься на работу с трудом. Я же — должен поступать в Консерваторию. Уедем. Ты ведь еще не старая. Только она нас держала тут. Даже Лохмач переживет переезд. А дом — не хочешь, не продавай. Хотя все это предрассудки. Меня ничего здесь не держит, ма-ма.
Мать покачала головой и глубоко вздохнула.
– И ты мне говоришь это. Глупо, сынок, глупо.
– Что глупо, мама? Подумай, что глупо-то? Я ясно тебе говорю, что пора нам ноги делать отсюда. Чего ты здесь забыла? Крысиные норы тебе в радость, ма-ма?
– Ты вырос здесь. Не хорошо.
– Ну и вырос, ну и что? Дай сначала мне там вырасти — духовно, затем и о здесь поговорим.
- Духовно, - мать вздохнула, - Консерватория. Жалко мне тебя. Такое говоришь. Дай бабушку твою похоронить сначала достойно. Затем и решим, что далее делать будем.
Артема ждала туманная перспектива. Он учился в сельской музыкальной школе по классу скрипки. Ему сулили большое будущее, высылали на районные конкурсы, даже на городской, столичный, один раз. Он действительно хорошо играл на скрипке, имел красный диплом и рекомендации преподавателей, не считая конкурсных регалий. Но в училище парня не взяли. Он поссорился с ректором, не зная, что то был именно он. Просто имел неосторожность упрекнуть незнакомого человека в том, что тот не пропускает вперед себя пенсионеров в очереди на почте. И… получил отказ при поступлении. Не смотря на красный диплом музыкальной школы. И серебряную медаль общеобразовательной. Год был потерян. Однако, в армию Артема не взяли из-за крайне неустойчивой психики. С ним случались даже припадки, подобные эпилептическим. Но это было редко, так что, глядя на Артема, можно было подумать: он вполне здоров и счастлив.
Но мать-то знала метающуюся душу сына. Она всячески старалась привести его в религию. Артем был крещен, но так и не поверил в Бога до конца. Он сомневался во всем, что проповедовало Святое Писание. Более того, часто вступал в спор со своей набожной бабушкой, за что нередко выслушивал упреки матери.
Артема грела одна мысль: чемодан уже собран, стоит в его комнате, и в один прекрасный день он, молодой музыкант, просто возьмет и уедет в Москву, поступать в Консерваторию. Этого дня Артем ждал, как Воскресения. И смерть бабушки не заставила его переменить решение. Наоборот, он даже сильнее, отчаяннее, захотел вырваться из прошлого, чтобы начать будущее. Мать понимала это, но не могла так скоро отпустить сына. Она словно что-то предчувствовала…
Артем проснулся оттого, что мать сильно сжимала его руку. Она пробралась ночью к его постели и, сидя рядом на стуле, тихо плакала.
– Что ты, мама? Не надо, – Артем, сонный, но уже оценивший ситуацию, пытался погладить руку матери: – Ты что это, в самом деле? Брось.
– Знаешь… недоброе чувствую я, Артем.
– Что так?
– А вот так. Ходила я к отцу Павлу. О бабушке говорили. Меня еще как раз начали кошмары мучить. Помнишь?
Артем помнил, как мать прибегала посреди ночи и плакалась ему в плечо, как маленькая. Он это хорошо помнил.
– Помню, как же…
– Горе, мое горе. Так вот он долго и не хотел говорить мне, в чем дело.
Артем усмехнулся. Ему было забавно выслушивать все эти россказни о мистических совпадениях, о религиозных страхах. К тому же, было бы интересно послушать, что же такого наговорил мамин любимый отец Павел этой вполне образованной, хотя и наивной женщине.
– Так в чем же дело? Все-таки, он сказал? Или нет?
– Все-таки, сказал.
– И что? – Артем поднялся с кушетки, нашел в темноте спички, зажег свечку и, потрясая горящую спичку, потушил ее, словно специально растянув паузу.
– А я думала, ты будешь курить.
– Брось, маман, я уже бросил.
– Какой молодец.
Артем подошел к окну, приоткрыл занавеску. Луна осветила его лицо. Оно казалось в этот момент особенно гладким и бледным. Артем сел на подоконник.
– Я слушаю, маман.
– Я с тобой не шучу.
– Я и говорю: я слушаю.
– В общем, жуткую вещь мне открыл наш батюшка.
Артем провел ладонью по глазам.
– Ах, вот оно как. Какой нехороший дядька.
Мать Артема изменилась в лице:
– Ты что со мной, как с девчонкой-то?
– Прости.
– Слушай лучше. Давно сказала бы уже. Плохо дело-то. Связаны мы с ней ниткою одной.
– Че-го?- у Артема отвисла челюсть.
– Того, Артем. Понимать надо. Жизнями мы связаны с ней. Если она умирает, за ней я следом.
Артем не верил своим ушам.
– Но ты ведь здорова.
– А это не важно.
– То есть, как это не важно? Ты еще молода достаточно, чтобы…
– Все равно.
– Ну, мам, ну это ты брось. А что твой батюшка, – Артем снова усмехнулся, – Он же ведь должен что-то сделать…
– Он мог бы, но раньше надо было обращаться. Да кто же знал. А теперь поздно.
– То есть, как поздно? Подожди. Не соображу что-то. Что за бред, мамань? Ты хочешь сказать, вернее, он, что ты вот так просто, без причин видимых, умрешь. Так что ли? Или я что-то не понял?
– Ты все так понял.
– Мамань, ну ты взрослая умная женщина. И покойница такой была. Царствие ей небесное. Ты-то должна понимать, что такого не бывает. Карьеры у тебя что ли нет? Меня что ли забыла совсем? Друзей что ли мало? Лохмач твой тебя не отпустит.
– Я бы и сама так думала, ежели не уверена так была бы в словах батюшки.
– Да сама ты себе это придумываешь.
– Я, наоборот, борюсь. Стараюсь не думать, жить себя заставляю, как раньше. Будь что будет.
– Повторяй, что многое еще впереди. Думай, что завтра будет, планы строй. Впрочем, ты и сама знаешь, что делать.
– Знаю, знаю. Ладно. Закончим этот разговор. А то, действительно, и себе, и тебе настроение испорчу окончательно. Спи давай лучше. Лучше забудь все это. Я тоже постараюсь. И молиться буду. Ты бы помолился.
Артем вернулся поздно. Словно предчувствуя скорый отъезд, он прощался с друзьями особенно долго. Лохмач встретил его с радостью, поскольку вернулся одновременно с хозяином и надеялся на ужин. Артем бросил ему остатки, принесенные с дружеского застолья и, потрепав ласково по лохматой голове, пошел к широкому крыльцу старого, уютного дома. В окнах света не было. Артем поднялся на второй этаж. Мать сидела в большом бабушкином кресле, обшитом синим бархатом. Спиной к двери. Он окликнул ее. Она не ответила. Вероятно, дремала. Он подошел к спинке кресла и обнял мать за плечи. Они были холодные. Он почувствовал это сквозь легкую летнюю кофту матери. Затем пощупал пульс, послушал сердце…
После поминок и встреч с родными настали пустые, однообразные дни конца августа. И каждый вечер из дома доносились печальные звуки скрипки. Артем играл для матери только веселую музыку, но когда она уходила, он тосковал вместе со скрипкой, глядя на проселочную дорогу, упирающуюся одним концом в лес. Однажды он уйдет по ней за счастьем. А счастье он видел в славе. Может быть, именно поэтому ему так во многом непонятна религия. И так чужды слова о смирении, о покорности судьбе. Мать же его была не из богоборцев. Но она и не являлась удрученной, измученной судьбой женщиной настолько, чтобы терять надежду. И все же…
Чемодан как будто ждал руки Артема. Он поднял его и тут же поставил на пол. Соседи скоро отстали от молодого человека. Артему тоже было все равно. Он спустился по лестнице вниз. Вышел во двор. Ветер растрепал его волосы.
«Хороший ветер, – подумал Артем, – Что надо». Он проверил, лежат ли спички в правом кармане куртки и, пройдя мимо завывающего, словно все понимающего, Лохмача, с шумом распахнул калитку и вышел на улицу.
Дом священника был на другом краю поселка. Артем хотел быть незамеченным для его хозяина. Он прошелся вдоль забора, убедился, что на огороде никого нет. И тут… Хозяйский пес, учуяв чужака, с лаем побежал к забору.
– Уйди, псина. Слышь? Хороший песик. Тузик, Шарик… Как тебя? Уйди. Тебе ж лучше. Давай… – Артем нервно засунул руку в карман и проверил еще раз, на месте ли спички. Спички, конечно, были там.
На лай пса кто-то вышел из дома. И Артем увидел маленькую девочку. Она позвала своего «песика». В этой девочке было что-то такое, что заставило Артема улыбнуться. Он даже забыл на миг, зачем пришел, собственно, к этому дому. Забыл, что хотел отомстить «попу». За то, что тот, как ему казалось, «своими байками убил его мать». Девочка излучала какой-то непонятный, добрый свет. Тот, который он сам знал в детстве. Тот, о котором мечтал, поступая в музыкальное училище.
И Артем ушел, побежденный, обезоруженный. Он ушел без гнева и без мыслей.
Вечером следующего дня кто-то постучал в калитку. Лохмач сначала лаял, потом затих. Артем распахнул окно и взглянул на калитку. Это был священник, отец Павел. Он тоже заметил Артема.
– Заходите, – Артем был даже рад. Когда они оказались напротив друг друга, отец Павел протянул два свертка.
– Вот, – сказал он, – это вам от матери, а ей от бабки вашей. Так вот мать и говорит через это, чтобы вы судьбу свою решали. Вы ведь музыкантом хотели стать. Насчет дома вашего мы договорились. Сдавать будете. Родственники решили. Вы пока учиться будете. Лохмача я пока возьму. Кстати, дочь сказала, что вы приходили ко мне. Что-то тревожит? Не отвечайте, ладно. Я уверен, что Вы станете известным. Мать добрым словом, и бабку – помяните. А пока: два свертка. Сегодня подумайте, а завтра утром сожгите один из них. Тот, что менее дорог. Это просьба матери.
Артем долго смотрел на содержание раскрытых свертков. В одном — деньги (приличная сумма). В другом — Библия (хорошее издание). О чем он думал? Лучше пусть останется тайной. Но выбор он свой сделал. «Я всегда был против церкви. Мне нужно жить дальше».
На заре отец Павел пришел к калитке Артема. Пес Лохмач его встретил. На дворе у сарая пылал большой костер. Артем жег листочки.
Отец Павел подошел к нему.
– Вот, держите тот сверток, что я оставил,- с ухмылкой сказал Артем. Отец Павел развернул сверток. Там была Библия.
– Это были мои деньги. А вот — деньги матери вашей. Вы сделали правильный выбор. Теперь не отказывайтесь от денег.
Артем взял протянутый сверток.
– И помните. Станете музыкантом, первый букет — на их могилы.
– Я всегда буду носить с собой Библию, – сказал Артем, – и я не сумасшедший, – он посмотрел на догорающие десять рублей.
– Ты исцеленный, сын мой.
Люди рассказывают, что после того, как Артем уехал из поселка, на церкви обновились купола.