До конца апреля, когда у каждого из нас сильно поредело в аудиториях, генерал нас не трогал, хотя на собраниях все время грозил слить остатки групп у «самых непосещаемых» преподавателей. Фамилий не называл, угрозу не осуществлял. Тогда надо было выгнать не одну Нину Ивановну, но и Алису, с ее тремя калеками, и Зинаиду –жену уважаемого профдеятеля, и еще кое-кого из преподавателей, устроенных по блату…
А меня он просто игнорировал, и это тревожило, но не настолько, чтобы семейные переживания отодвинуть на задний план.
Сын кончал школу, уже побывал в больнице – с кровоточащей язвой двенадцатиперстной кишки. На него, высокого и страшно худого, нельзя было без жалости смотреть…Он мечтал о поступлении на биофак, что было глупо: там намечался огромный конкурс.
У моего папы, которому шел восемьдесят восьмой год, участились сердечные приступы. Он жил со старшей моей сестрой, Натой, далеко от нас, на жилмассиве «Победа», так что ездить часто я не могла, но старалась. На эти поездки уходил весь день…
И у меня самой время от времени бывали приступы сильного головокружения, со рвотой, когда я не могла подняться на ноги. В те времена такие спазмы сосудов мозга называли вегето-сосудистой дистонией и лечили уколами папаверина с платифилином. Муж мой и выступал в роди медсестрички в такие моменты, хотя иногда обойтись без вызова «скорой помощи» мы не могли. Приступ длился больше двенадцати часов, но, слава Богу, всегда настигал меня дома, а не на работе. Там я о своем нездоровье молчала.
И вот однажды, сразу после майских праздников, на которые и падал мой день рождения, я отправилась на работу без всяких плохих предчувствий.
Только вошла в нашу канцелярию, сразу бросилась в глаза низко опущенная голова нашей Маши. Обычно она на мое приветствие все-таки реагировала слабой улыбкой и кивком. Сейчас она старательно изображала усердие. Вот это плохо.
– Где все? – бодро поинтересовалась я, обнаружив свое полное одиночество.
– На совещании у директора, – ответила Валерия, не удостоив меня даже привычной улыбочки.
Совсем плохо…
– И вас там ждут, все уже собрались, добавила завуч.
– Что-то случилось? Какое-то чепе? – еще пыталась я остановить мгновение, уже понимая: если ждут меня, значит – катастрофа.
– Идите, вы задерживаете коллектив.
В кабинете генерала оставалось свободным лишь одно место – возле самого стола, сбоку. Я поздоровалась вежливо и опустилась на стул, осмотрелась. Под стеночкой рядком Нина Ивановна, Алиска, немка Надежда, которая оплакивала смерть Черненко, историчка Людмила Богдановна ( а эта каким боком? Она же не входит в штат!) Тут же молодая преподавательница французского языка, из «блатных». Химичка, полная дама пенсионного возраста Я так редко ее вижу, что не помню отчества.
Как странно, что нет Александры Павловны и Зинаиды! И вообще – никого из тех, кто мне симпатизирует, кроме Нины Ивановны.
И вот тут вижу в руках генерала сочинение заочницы, просто исполосованное красной пастой вдоль и поперек.
– Товарищи, прошу внимания, – говорит генерал, а сам разворачивает сочинение так, чтобы никто внутренней стороны не видел. – Поступила жалоба на одну из ваших коллег. Мы решили объективно разобраться в справедливости этой жалобы и отправили сочинение заочницы на кафедру литературы – для консультации. Надо же было как-то ответить обиженному будущему студенту университета.
Мне казалось, что все слышат, как предательски громко и панически грохочет мое сердце. Все ждали продолжения, и у всех, кроме Алиски, глаза были опущены долу. А наша аспирантка пожирала внимательным взглядом своего начальника.
– Имя заочницы называть не буду… И вот какой результат мы получили. Вот какое поле боя мы получили! – Генерал жестом фокусника, выбрасывающего платок из рукава, поднял над головой открытую тетрадь, продемонстрировав залитое красным, словно кровью, «поле боя».
Кто-то ахнул. Я тоже – не помнила таких зловещих следов своей деятельности!
Я уже догадалась, кто эта жалобщица. Вот та, компиляторша, не желающая признаваться, что сдирает из вузовского учебника, целые страницы, приписывая себе чужие наблюдения. Я ей даже указала источник ее «трудов». Но у той девицы не было столько ошибок! Орфографических было всего три. Она, конечно, страдала любовью к лишним запятым, и когда переходила на свой язык – язык твердой троечницы, то лепила их густо. Я зачеркивала и сбоку, на полях, не ленилась назвать правило, которое она нарушила. Оттого на полях действительно было много красного цвета. Но чтобы вот так – когда уже ничего не видно, кроме исправлений, такого не было, не было!
– Тема сочинения – «Татьяна, русская душою». Девушка получила двойку за язык и четверку с минусом по литературе. Так оценила ее Людмила Евсеевна Волкова.
Я не удержалась:
– Я помню все ее ошибки, это же недавно было! За три орфографических, три речевых, пять синтаксических и надо ставить двойку!
– Я еще не кончил говорить!
Звонок на лекцию заставил всех зашевелиться, но генерал по-военному приказал:
– Сидите! Мы в группах предупредили, что вас задержим. Да и лекции не у всех, правда?
Ничего себе, подумала я испуганно, ради меня держать всех?! Что же он надумал?!
– Кафедра вынесла вердикт о профнепригодности преподавателя., который пропустил массу ошибок.
– Этого не может быть! – крикнула я, вскакивая со стула. – Покажите мне работу! Я должна видеть, в чем меня обвиняют!
– Безобразие! – взвизгнула Надежда. – Как вы себя ведете?
– Но Людмила Евсеевна такая опытная, она не могла, – залепетала Людмила Богдановна.
– Я прошу показать мне работу! – повторила я потише, но с ненавистью в глазах и горящим от стыда лицом.
Меня просто убивало общее молчание и то злорадство, с которым генерал посматривал на эту трусливую публику из-под своих очков, сдвинутых на нос.
Он знал, кого позвать!
–Товарищи, вы даже не представляете, сколько ошибок допустила ваша коллега! Или вы не верите кафедре русского языка?! Здесь есть даже такие случаи, – он пошарил глазами на странице, прочитал: – девочка пишет правильно слово « чувство», а Людмила Евсеевна зачеркивает букву «в»!
– Не может такого быть! – крикнула я, одновременно шагнув к этому лжецу, чтобы выхватить работу из его рук.
– Это хулиганство! – опять истерично возопила немка. – Товарищи, остановите ее!
– Да не кричите вы так, – оборвала ее историчка, Пусть Людмила Евсеевна сама все объяснит!
– Драться я с вами не буду, – сказала я и опустилась на стул в состоянии полуобморока. Молчание овечек, особенно Нины Ивановны, меня доконало.
– И нам надо решить вопрос, как поступить, чтобы не позорить курсы, – ровным голосом продолжал генерал, закрывая работу и пряча ее под бумаги.
Я снова обрела голос, понимая, что не дождусь защиты. Встала, подошла вплотную к столу, готовая вцепиться в круглую генеральскую башку с обширной лысиной по центру.
– Вы же мне не показали сочинение! Вы не имеете право меня обвинять голословно! Я не могла пропустить столько ошибок, да еще исправлять на неправильное! Покажите работу! Если сейчас же не покажете, значит все –ложь! Каждое ваше слово – вранье!
Но этот злобный пень не обращал на меня внимания, а говорил в пространство:
– Это будет и другим урок, как не отбивать у заочников охоту писать контрольные.
Вдруг прорезался голос у химички:
– Может, Людмила Евсеевна проверяла работы ночью, устала, могла что-то пропустить…Не надо было … на кафедру.
– Надо было, надо! Людмила Евсеевна давно со мной воюет, доказывая, что она – опытный учитель, а на самом деле… вы все видели результат ее трудов!
Он снова движением фокусника вытащил работу наверх и развернул ее, демонстрируя.
– Вы дадите мне работу или нет? – спросила я еще раз, но уже осевшим голосом, чувствуя, что сейчас хлопнусь таки в обморок от унижения и ненависти. –Ладно, – продолжала я в пустоту (лиц больше не видела, боялась упасть у подножья этого монумента подлости). – Тогда мне здесь нечего делать. Но знайте все: это был подлог. И вы за него ответите!
И выбежала.
Нет, не выбежала, это мне показалось тогда, а вышла на полусогнутых ногах. В коридор, подальше от всех. Никто не пошел за мною следом меня утешать. О чем они там говорили без меня, не знаю.
Мысль о подлоге пришла мне в голову поздно. Жаль. Если бы я поняла это в с самом начале, то смогла бы повернуть разговор иначе. Я бы твердила о подлоге, вынудив показать мне сочинение. Надо было не просить, а нападать, обвинять! Я бы тетрадь больше из рук не выпустила! Я бы с нею пошла на кафедру и выяснила, кто работу читал, почему такую убийственную резолюцию озвучили!
В таком состоянии идти на лекцию я просто не могла. Заглянула в аудиторию, сказала слушателям, что заболела, и отпустила всех Теперь мне было все равно, как на это посмотрит начальство. Я уже чувствовала себя изгоем. Меня опозорили, не дав слова сказать в свое оправдание! Чужие тетки сидели молча, втянув голову в плечи! И моя подружка Нина Ивановна...
Мысль о ней была невыносима.
Я шла по улице, плохо соображая, куда. Почему-то не села на троллейбус…
Шла и медленно приходила в чувство. Оно было таким безотрадным, что хотелось громко завыть. Потому что сидящие в ряд мои коллеги так и запечатлелись в зрительной памяти – со своими лицами и позами…
Вот Нина Ивановна, из-за которой я регулярно портила отношения с шефом. Он упорно пытался вытолкать нашу глухую тетерю с работы на пенсию по выслуге лет, а я ее защищала. Теперь получила в благодарность убегающий взгляд, гробовое молчание и смиренные ручки на коленках.
Вот Алиска, на личике которой написано вдохновенное почтение к высокому званию генерала.
Вот растерянное лицо моей неожиданной заступницы, химички, и сдвинутые недоуменно брови Людмилы Богдановны.
Эти, совсем чужие, сказали по три слова – в защиту. Спасибо! Кто от них ожидал? И генерал, наверное, запомнит их маленькую отвагу…
Теперь генерал как бы отошел в сторону – обида на Нину Ивановну потеснила злость на генерала. Потом и она отошла: слишком сильным было чувство унижения. «Позор, какой позор! Ведь все они поверили ему!» – металось в мозгу.
Расхотелось жить.
А природа, как назло, следовала каким-то своим законам: все пропахло майским теплом вперемежку с ароматом сирени, подпирающей кружево ограды Ботанического сада. Сирень звала в другую страну и эпоху, где звучали романсы, в садах пели соловьи, а в беседках целовались парочки. И горестная мысль о позоре: « Я сейчас умру, просто умру от позора»! –сопрягалась только с душевным состоянием, а не со здоровьем. Умирать тело не собиралось. Оно двигалось по улице, правда, с подозрительным покачиванием, как у подвыпившей. Бедные мои сосуды в голове не выдерживали нервного напряжения.
«Хотя бы домой добраться, – в панике подумала я, топая к остановке троллейбуса.
Но так как его не было, я все шла и шла…
«Интересно, а если бы с нами был Илья Юльевич, он бы вступился?» –подумала я, но не стала себе отвечать. Впервые засомневалась в людях. Я их не знаю. Оказывается, не знаю. И он мог бы струсить…
Троллейбус догнал меня через пять остановок.
– Что с тобой?
Так встретил меня Витя, открывая дверь, и это было замечательно, потому что обычно он тут же убегал что-то досматривать по телевизору и не очень-то вглядывался в мое лицо. Представляю, каким оно было сейчас, если муж меня заметил!
– Витя, меня…
Тут я разревелась с таким отчаяньем, что мой не очень сентиментальный супруг повел себя неадекватно: стал гладить по головке, целовать в лоб и мокрые глаза, шепча:
– Все, все, все! Все позади! Ты жива!
В ответ я просто завыла, как вдова на похоронах:
– А я не хочу, не хочу жить!
– Тебя что – изнасиловали?
– Ху-уже!
– А что может быть хуже? – вошел в свою роль шутника мой Витя. – Потерять честь в таком возрасте? Главное – ты жива и даже очень., если рыдаешь!
Конечно, мой рассказ был сумбурным, но главное муж понял: меня смертельно оскорбили и унизили в глазах коллектива. Ни за что!
– Там не могло быть столько пропущенных ошибок! Они что-то сделали с моей работой, а потом отдали на кафедру! Вот сволочь! И не дал в руки, знал, что рыльце в пушку!
– Ты успокойся и тогда решим, что делать дальше.
– А что можно делать?!
– Что-то можно и нужно, – трезво завершил Витя мою истерику, которая тут же перешла в тихие слезы.
продолжение http://www.proza.ru/2012/12/28/1567