Житний базар
Житомир августа 1944 года встретил нас закопченными глазницами оконных проемов сожженных и взорванных домов, тротуарами, замощенными надгробными плитами перепаханных еврейских кладбищ, серыми лицами уставших людей, в одежде которых преобладала военная тематика противоборствующих сторон, калеками и нищими. И особым диссонансом в этом пейзаже выделялись немецкие военнопленные, свободно гуляющие по городу группами по три-четыре человека в своей форме со знаками различия опрятные, веселые и сытые. Но они меня не интересовали. Меня тянуло в разрушенные дома, где собирались такие же, как я беспризорные мальчишки. Мама допоздна работала в столовой на Житнем базаре, чтобы прокормить нас, сестра присматривала за младшим братом, а я был предоставлен себе, по крайней мере, на пару недель до начала занятий в школе, куда я должен был пойти учиться в третий класс. Но и позже, во время занятий в школе я находил время после уроков убегать в разрушенные дома к друзьям. Здесь мы играли в войну, в «пристенку» на деньги, в карты. У ребят постарше, тоже собиравшихся здесь, были свои занятия далеко не безобидные. Сейчас, думая о том времени, я прихожу к выводу, что у безнадзорных малолеток любых возрастов не может быть безобидных занятий. Настенные рисунки и надписи в этих домах, отражавшие мир их обитателей, наглядные свидетельства тому. Многие из этих ребят стали инвалидами физическими и моральными. Мой друг и одноклассник во время игры в войну метнул осколочную гранату и был ранен ее же осколком в грудь. Иных ребята постарше вовлекали в воровские и бандитские шайки. Но мне повезло больше, и тому причиной был несчастный случай.
Любимым моим занятием была игра в «пристенку» на деньги. Деньги для игры я зарабатывал, продавая на Житнем базаре воду. Мама не знала, где я провожу время после школы, и когда я попросил у нее большой чайник и кружку для продажи воды на базаре, она категорически запретила мне этим заниматься, не смотря на то, что многие ребята моего возраста это делали. Тогда я попросил у нее деньги на мороженное и кино для себя, сестры и брата. «Ладно, продавай воду,- сказала мама,- но только после того, как выполнишь школьные домашние задания». На том и порешили. Мама раскопала среди столовой рухляди большой медный чайник, алюминиевую кружку и длинную металлическую цепочку, при помощи которой кружка крепилась к ручке чайника через кольцо. Воду я набирал в колонке у столовой и нес на базар. Цены я не называл, человек мог пить, пока не напьется и платить, сколько пожелает - это было мое ноу-хау, в отличие от других водоносов. Я не прогадывал – народ предпочитал меня.
В тот злополучный день мне везло в игре, и я выиграл у ребят солидную для меня сумму денег. Стемнело, я уже было собрался уходить домой, когда ко мне подошел парень лет пятнадцати-шестнадцати и потребовал отдать ему деньги. Это было обычным явлением, малолетки, как правило, спокойно расставались с выигрышем, но со мной это случилось впервые, и я бросился бежать. Но бежал я не вниз по обрушившимся конструкциям к дверному проему, как всегда делали ребята, а выпрыгнул из окна второго этажа. Удачно приземлившись на клумбу, я прибежал домой радостный и рассказал о случившемся Саше - пятнадцатилетнему сыну хозяйки квартиры, у которой мы снимали комнату. Саша для меня был авторитетом, впрочем, не только для меня. Он обладал непререкаемым авторитетом у всех жильцов квартиры, взрослых и детей, так как был основным кормильцем своей семьи. Отец его погиб на фронте, а мать работала санитаркой в больнице, а семья их была немаленькая, нужно было как – то содержать шестилетнего брата, четырехлетнюю сестру и восьмидесятилетнюю бабушку – мать его погибшего отца, которую Саша любил безмерно и о которой постоянно заботился. И не дай Бог, чтобы она на кого- либо пожаловалась ему. Он устраивал страшный разнос по этому поводу даже собственной матери. В этом году он закончил семилетку и собирался поступать в авторемонтный техникум, но, еще учась в школе, ему удавалось хорошо зарабатывать – он работал подмастерьем в какой-то мастерской.
- Играть на деньги не советую, - сказал Саша,- не разбогатеешь, а калекой сделать могут. Но ты не волнуйся, я поговорю с ребятами, которые хотели у тебя деньги отнять, тебя они больше не тронут. Его слову можно было верить. Его слову верили взрослые люди, к нему за помощью и защитой обращались торговцы на базаре, и он, очевидно, им помогал. Высокий, крепкого телосложения голубоглазый парень с копной волнистых цвета спелой ржи волос, Саша выглядел значительно старше своих пятнадцати с половиной лет. Он одинаково хорошо говорил на русском, украинском и еврейском языках, причем дома – исключительно на еврейском, потому, что мама и бабушка с детьми говорили только на этом языке.
На следующий день Саша, как обычно, утром ушел на работу, но вскоре вернулся и попросил домочадцев передать мне, когда я приду из школы, чтобы я, ни в коем случае, не ходил туда, где был вчера вечером, это опасно. Оказалось, что парень, который хотел отобрать у меня деньги, тоже выпрыгнул из окна вслед за мной, но приземлился неудачно – напоролся грудью на торчащий из земли кусок арматуры и сейчас находится в больнице в безнадежном состоянии. С тех пор я перестал посещать разрушенные дома, перестал играть на деньги. После занятий в школе я убегал на базар, здесь меня мама кормила в столовой, и я должен был идти домой выполнять домашние задания. Но, чаще всего, я задерживался на базаре. Тут было интересно. На базаре тасовался, как говорят сейчас, разношерстый люд : от воров, мошенников, бандитов, устраивавших здесь провокации, до инвалидов войны действительных и фиктивных, просящих милостыню, и просто попрошаек - профессионалов. Средой обитания этого люда были покупатели и продавцы - частные производители и промкооперация, сильно разбавленные спекулянтами. Кроме того, на базаре была еще так называемая «толкучка», где в большинстве своем несчастный обыватель продавал свой скарб, чтобы как-то свести концы с концами, и именно здесь усиленно «работали» воры и мошенники. Несколько поодаль на довольно большой территории размещался так называемый колхозный рынок. Сюда из сел привозили скот, живую птицу, зерно, картофель, овощи, сено и прочие. Эта территория была забита машинами, телегами, скотом. Покупатели здесь были под стать продавцам – люди серьезные, не торопливые. Воры и мошенники, как правило, не навещали этот участок базара, но именно здесь чаще всего вспыхивали неожиданные перестрелки, а при облавах именно этот участок блокировался особенно плотно. Мне неоднократно приходилось бывать на базаре во время облавы. Было забавно смотреть, как люди выбрасывают на землю то, чем только что торговали. В это время многое чего можно было приобрести – от камушек для зажигалок, до холодного и огнестрельного оружия, так что в огромный кирпичный Сашин сарай, где когда-то была конюшня, я перетаскал много всякой всячины. Саша тоже много времени проводил на базаре, в основном на колхозном рынке, хотя числился работником мастерской по ремонту резиновых изделий. Саша скупал здесь у шоферов для мастерской старые клееные – переклеенные автомобильные баллоны, из которых в мастерской делали чуни – своеобразные калоши. Он и меня приспособил к этому занятию. Так как военным машинам, ехавшим через наш город, запрещено было останавливаться у рынка, они ставили свои машины на соседней улице. Здесь почти всегда находился военный патруль и милиция, которые всячески пытались пресечь их контакты с местным населением. Но разговоры с детьми их не интересовали. Я должен был узнавать у шоферов этих машин, могут ли они продать, или обменять на самогон старый автомобильный баллон, и, если получал положительный ответ, отвести к Саше. Если сделка состоялась, она мне очень хорошо оплачивалась. В погоне за заработком я опрашивал многие машины, попадавшиеся у меня на пути. Иногда везло, тогда я бежал в Сашину мастерскую и сообщал номер машины, и где она находится. Я не знал, что для шоферов военных машин это является тяжелым преступлением, и что преступлением являются и мои действия по покупке у них чего – либо. Однажды случилось следующее. Возвращаясь из школы, я договорился с шофером военной машины, что стояла у вокзала, о продаже старого баллона , и сообщил об этом в мастерскую. Каково же было мое удивление, когда дома я застал милицию и военный патруль, в ожидании моего возвращения из школы. Меня тут же обыскали, как будто бы я мог спрятать в карман или сумку дли тетрадей большой автомобильный баллон. Мне сообщили, что мой адрес им дала школа, так как шофер предположил по сумке с книгами и тетрадями, что я ученик, а в ближайшей школе по описанию шофера опознали меня. По версии шофера я предложил ему бутылку самогона за баллон, а когда он мне отказал, я украл баллон из кузова.
- Ты подтверждаешь, что был на вокзале и разговаривал с этим шофером,- спросил меня милиционер
- Подтверждаю, но я спрашивал, давно ли он с фронта и не встречал ли он моего отца. Я часто хожу на вокзал, там много военных машин и я спрашиваю о моем отце. Как я мог украсть колесо? Я его с места сдвинуть не смогу, не то, чтобы украсть. К этому времени прибежала домой моя мама, к ней на работу сбегала соседка и сообщила, что у нас обыск и меня обвиняют в воровстве. Когда я сказал маме, что меня обвиняют в воровстве автомобильного колеса, она минут пять хохотала, а потом сказала милиционеру и прочим, что если они немедленно не уйдут, она устроит им крупные неприятности. И они ушли.
Еще один трагический случай, связанный с военной машиной, произошел у меня на глазах. Я набирал воду в свой чайник из колонки у базара, когда к столовой подъехал военный «Студебекер» и четверо подвыпивших солдат направились в столовую. Люди, стоявшие у дверей столовой, предупредили военнослужащих, что парковать у базара их машину запрещено, что минут через десять здесь появится военный патруль и их арестуют. Но солдатам было море по колено. « Мы вчера Варшаву взяли!»,- бия себя в грудь, кричали они. Весть об освобождении Варшавы в мгновение ока полонила весь базар. В Житомире проживало много поляков, они с замиранием сердца уже давно собирали по крупицам сведения о Варшавском восстании, с нетерпением ждали, когда Красная Армия придет на помощь. И, наконец, сбылось, немцы, разбиты, Варшава свободна! Люди обнимались и целовались на базаре. А через полчаса появилась военная автоинспекция. Патрульные ВАИ вывели военнослужащих из столовой, и, не смотря на их нетрезвое состояние, велели ехать им на «Студебекере» за патрульной машиной. Однако, вместо того, чтобы развернуться и ехать за патрульным «Виллисом», военнослужащие решили, вероятно, оторваться от патруля, и на большой скорости повели свою машину по улице вдоль базара, не предполагая, очевидно, что она тупиковая. Люди у базара, в том числе и я, затаив дыхание, следили за развивающимися событиями. «Виллис» мгновенно развернулся, сделав предупредительный выстрел в воздух, патрульные начали преследовать «Студебекер». И тут, к ужасу любопытствующей братии, из кузова закрытого тентом убегающей машины, раздались автоматные очереди. Стреляли по патрульной машине. Любопытных как ветром сдуло, но не нас, малолеток. Патруль тоже открыл огонь на поражение по убегающей машине. Вскоре машины скрылись из виду. Базарная братия взахлеб обсуждала это происшествие, выспрашивая у очевидцев мельчайшие детали, как вдруг с улицы донеслось: «Они возвращаются!» Впереди двигался «Студебекер», за рулем которого сидел офицер патрульной машины, а за ним «Виллис». Около столовой машины остановились. Из кузова «Студебекера» спустился один из патрульных ВАИ, затем двое военнослужащих со «Студебекера», а за ними остальные патрульные ВАИ. Военнослужащим со «Студебекера связали руки, усадили в «Виллис» и увезли. Двое патрульных ВАИ остались охранять «Студебекер». Они сообщили, что во время перестрелки были убиты двое солдат со «Студебекера». Мне удалось заглянуть под тент «Студебекера. Там, на полу кузова лежали два бездыханных тела. Между прочим, военнослужащие со «Студебекера» были не правы, сказав, что Варшава освобождена. Тогда Красная Армия освободила лишь пригород «Варшавы» и приостановила наступление. Наступление продолжилось после подавления немцами Варшавского восстания и жестокой расправы над восставшими. Это произошло значительно позже.
Стрельба в городе не была в то время чем-то из ряда вон выходящим, особенно в таком криминогенном месте, как базар – много оружия было у народа, но стреляли главным образом, чтобы напугать. Убитых же я увидел еще раз во время облавы, когда пытались задержать на колхозном участке рынка мужчину. Услышав выстрелы, я побежал узнать, в чем дело, но туда устремилось множество вооруженных людей и мне бы не пробраться, поэтому я покинул базар и побежал на улицу, идущую вдоль базара, в сторону которой перемещались звуки выстрелов, оцепление меня не задерживало. К моему прибытию на носилках уносили раненого милиционера, а другого человека, неподвижно лежащего на земле, укрывали какой-то рогожей. Обстоятельства, заставившие маму покинуть работу в столовой на базаре и переехать жить в другой район города, кроме, разумеется, моего постоянного базарного времяпрепровождения, была криминальная обстановка в районе нашего проживания на то время. Мы жили на самом краю тупиковой улицы, упирающейся в сады. За ними, насколько мне помнится, тянулись бесконечные поля. На эту улицу выходило несколько зигзагообразных узких заросших садами переулков, по которым на машине проехать в то время было непросто, но они выводили на широкую автомобильную магистраль, по которой легко было выбраться из города в любом направлении, да и до железнодорожного вокзала рукой было подать. Я учился в школе, расположенной недалеко от железнодорожного вокзала и ежедневно ходил по ближайшему переулку. Вечерами наша улица патрулировалось военным патрулем, состоящим из трех молодых солдат, вооруженных автоматами. Патрулироваться должны были и переулки, но солдаты боялись туда заходить. Стрельба в этих переулках, особенно по ночам, была явлением обычным. В этом случае патруль, не углубляясь в переулок, стрелял вдоль него. Однажды таким способом он обстрелял «Виллис», который почти уже выбрался из переулка, и убил находившихся в нем офицера и солдата. Зимой и ранней весной тысяча девятьсот сорок пятого года перестрелки вспыхивали почти у нашего дома. В один из вечеров выстрелом у дома была тяжело ранена наша соседка. Ее муж – работник органов Госбезопасности, и другой сосед, вооруженные пистолетами, ворвались в нашу квартиру и учинили обыск в поисках оружия, ничего, разумеется, не нашли, но забрали замечательный немецкий фонарь, принадлежащий Саше. А через неделю этот сотрудник госбезопасности был убит, а второй сосед, с которым он приходил нас обыскивать, был арестован и, по слухам, приговорен к высшей мере наказания.
Итак, мама перешла на другую работу, и мы переехали жить в другой район города. Теперь мы жили около пединститута, рядом с бульварами, спускающимися к реке. Все было хорошо, но только в школу мне было далеко добираться, а менять школу я не хотел. Теперь в школу я добирался на трамвае.
Трамвай.
Я никогда больше нигде не видел такого трамвая как Житомирский того периода. Однопутная узкоколейка с карманами для разъезда встречных маршрутов работала четко по графику, обычно при подъезде к «карману» встречный маршрут был уже рядом. Из дому до трамвая мне было рукой подать – три – пять минут ходу, не более. А далее на нем через весь город до своей школы и обратно домой я проезжал два раза в день в часы пик: утром, когда все люди едут на работу и днем, в обеденный перерыв, так что места в трамвае для меня никогда не было. Этот путь я проделывал на подножке, держась за поручень, и не всегда места хватало для обеих ног – на подножке люди висели гроздьями. Разгрузить подножки от взрослых вожатому трамвая было не под силу, но нас, мальцов, он иногда гонял, боясь, что мы сорвемся на ходу. Меня он, наверное, заприметил, так как я был самым маленьким из тех, кто ездил на подножке, и всегда гонял, но как только он уходил, я вновь взбирался на подножку, разумеется, если мое место не занимал кто – либо другой. После одного случая он перестал меня прогонять. А было так. После того, как вожатый прогнал меня с подножки, мне больше не дали на нее взобраться, что меня ужасно разозлило. В карманах у меня всегда было много всякой всячины, в то время не сложно было найти, приобрести, или выменять что-либо стреляющее, взрывающееся или колюще-режущее. На этот раз я нащупал в кармане патрон огромного размера, до сих пор не знаю, какому оружию принадлежит этот патрон. Пока вожатый садился на свое место, я вложил патрон в стык между рельсами и, пробежав вперед, погрозил вожатому кулаком. Трамвай наехал на стык, раздался громкий хлопок, и я бросился бежать дворами подальше от трамвая. Не думаю, что это принесло какой-либо ущерб трамваю, но полагаю, что это было сигналом вожатому, что не стоит связываться с малолетками.
Запомнился еще один случай, связанный с трамвайной подножкой. Я возвращался после занятий в школе домой, вися на трамвайной подножке. На одной из остановок двое немцев - военнопленных (они ходили по городу свободно) веселых, гладко выбритых, пахнущих одеколоном, в отутюженной своей военной форме тоже решили сесть в трамвай, но так как им войти внутрь не удалось, они остались на подножке. Трамвай тронулся. И в это время немцу показалось, что я ему мешаю, он приподнял меня за шиворот и выбросил на дорогу. Очевидно, шофер сзади идущей машины все это видел, так как вовремя затормозил. Я вскочил и побежал к тротуару, а шофер начал сигналить. Минуты через две трамвай остановился, остановилась и машина. Вывалившаяся из трамвая толпа начала избивать немцев. Сколько это продолжалось и как закончилось, я не знаю, так как убежал.
То жестокое время не стирается из памяти, каждый раз всплывают все новые картины, и я гоню их прочь, чтобы поскорее забыть. Может быть, запечатлев их здесь, они отпустят меня. Однажды я заигрался в школе и возвращался домой позже обычного времени. Войдя в трамвай, я остался на задней площадке, так как свободных мест внутри трамвая не было. Прижавшись спиной к стенке трамвая, на корточках сидел пожилой мужчина, я бы сказал, старик заросший щетиной, грязный, во влажной телогрейке и брюках, источающий на всю площадку тошнотворный запах фекалий. Создавалось впечатление, что он на минуточку отлучился отдохнуть от очистки выгребной ямы в рядом стоящую бочку с фекалиями. Люди удивленно смотрели, как мне казалось, на еврея – ассенизатора, да они и говорили об этом, так как мужчина имел ярко выраженную еврейскую внешность. Рядом с ним стоял человек лет сорока, явно сельский житель, и что-то ему тихо говорил. В углу, у входа в трамвай стояли два крепких парня и о чем-то беседовали. Никого не возмущали запахи, витавшие на площадке, пока не вошли в трамвай трое здоровых мужиков. Они тут же набросились на «ассенизатора»
- Жид вонючий,- кричали они пожилому мужчине,- уже и в трамвае из-за вас спокойно проехать нельзя. Убирайся вон отсюда.
- Я всю ночь работал,- отвечал старик,- пешком домой добраться мне не под силу. Простите меня, пожалуйста, но дайте домой доехать,- взмолился мужчина, пытаясь высвободиться из крепких рук, намеривающихся вытолкать его из трамвая. За старика вступились два крепких парня, стоявших у дверей. Драка между ними и мужиками продолжилась и когда трамвай тронулся. Вдруг старик спросил, как бы, сам себя: «Где мой приятель?». Это тихое замечание в мгновение око прервало драку. Парни бросились внутрь трамвая в поисках «приятеля», но его в трамвае не было, о чем они и сообщили старику. И тут произошло невероятное. Старик выхватил откуда-то огромный, как мне показалось, пистолет и ударил им по голове ближайшего из мужиков, да так, что тот сразу упал на колени. Лицо старика исказилось. «На колени, лицом к стене! » - закричал он мужикам, что те незамедлительно выполнили, так как пистолеты появились и в руках двух парней, затеявших с ними драку. На следующей остановке мужики под конвоем покинули трамвай. Старик же, вне себя от ярости, обещал парням, защищавшим его, что отдаст их под трибунал.
Район бульваров
Итак, в средине мая мы переехали с окраины в центр города. Здесь было значительно спокойнее, по крайней мере, здесь не стреляли. День победы мы встретили еще на старой квартире, неистовую стрельбу из всех видов стрелкового оружия, вспыхнувшую в ознаменование победы, взрослые восприняли как бои с бандеровцами, пытающимися захватить город, и, затаив дыхание, со страхом ждали неминуемой развязки. И лишь когда соседи начали барабонить в ставни и двери с криком «победа!», наши женщины (взрослых мужчин в квартире не было) выбежали на улицу и начали целоваться. Сейчас мы жили рядом с библиотекой, пединститутом, летним кинотеатром, бульварами. Рукой подать – городской парк, стадион, напротив - военный госпиталь и корпуса общежитий (именно ухоженных, опрятных общежитий, а не тюрем и лагерей) для немецких военнопленных. Дом, где мы снимали комнату у пожилой семьи, недавно вернувшейся из эвакуации, утопал во фруктовом саду. Их старший сын уже четыре года воевал, а младший с недостатками в умственном развитии был, тем не менее, лучшим шахматистом города и устраивал сеансы шахматной игры в доме офицеров, что давало ему кое-какой доход. Житний базар навсегда ушел из моей жизни. Сейчас я в свободное от учебы время обучался игре в шахматы, а летом по вечерам висел на деревьях, окружающих летний кинотеатр, просматривая по несколько раз понравившиеся мне фильмы. Наш дом в составе еще нескольких домов образовывал полузамкнутый двор, в торце которого немцами – военнопленными восстанавливалось полуразрушенное здание. Друзей у меня в этом дворе не было, не смотря на то, что ребят моего возраста было много. Думаю, что их родители были не в восторге от их дружбы со мной, да и я, очевидно, не стремился к дружбе с ними. Это были, в основном, дети актеров местного театра, музыкантов, местной творческой элиты. Все свое свободное время они отдавали музыке, репетициям, спектаклям – всему тому, от чего я был далек. Они не любили футбол, не умели плавать, избегали потасовок, в общем, у нас не было и не могло быть общих интересов. Но зато на бульварах, в городском парке, на стадионе я был среди своих, таких же, как я раскрепощенных, свободных и дерзких. В драках я был беспощаден и лют, дрался насмерть, не чувствуя боли. Я действительно мог бы убить, если бы вовремя не разнимали. Очевидно, поэтому ребята на бульварах избегали драк со мной. Бульвары начинались у трамвайных путей и заканчивались у длинной лестницы, ведущей к берегу реки. Крутые, даже отвесные порой скалистые берега окаймляли русло реки, и я ни тогда, ни сейчас понять не могу, каким образом у берега реки мог оказаться новенький танк Т-34. Он стоял с повернутой к противоположному отвесному берегу пушкой, нацеленной на скалу, на которой не то, что человек, даже растение не могло бы зацепиться. Люк башни был наглухо задраен, так что нам, пацанам, забраться внутрь выло не возможно. Думаю, что танк спустился по лестнице, а взобраться обратно не смог. Так и стоял он там несколько лет, пока руки до него дошли, или появились технические средства убрать его оттуда, но меня тогда уже в Житомире не было. Немцы-военнопленные, ремонтировавшие дом в нашем дворе, были, в основном, людьми добрыми. Во время обеденного перерыва им привозили в термосах еду, и они, умывшись под умывальниками, усаживались за длинный стол, сбитый из досок, тут же во дворе, и голодные ребята нашего двора с жадность смотрели на белый хлеб, масло, котлеты и тому подобные деликатесы, которые им только во сне иногда снились. Немцы всегда доброжелательно улыбались и одаривали ребят куском белого хлеба, а иногда и котлетой, посмеиваясь над тем, с какой жадностью ребята поедали хлеб. Я никогда не подходил к их столу не потому, что я не был голоден. Мама всегда мне напоминала, кто такие немцы: что они убили мою бабушку и ее дочерей – моих теть, что на фронте погиб папин брат, что папа мой был ими ранен и контужен, напоминала о бомбежках поезда, на котором мы выбирались из Киева, о разрушенных вокзалах, которые я наблюдал через маленькое зарешеченное окно товарного вагона, о умерших в вагоне людях, которых выносили почти на каждой остановке. Я ненавидел немцев, и, чтобы им досадить, рисовал на дверях, которые привезли для ремонтируемого здания, головы с гитлеровскими усиками и челкой, и из самодельного лука стрелой с наконечником из жести пытался попасть «Гитлеру» в глаз. И когда мне это удавалось, я пытался обратить внимание немцев на мой успех. Большинство не реагировали на мою выходку, но были и такие, которые со злобой что-то кричали мне и грозили пальцем. А однажды один, будто невзначай, пытался уронить на меня тяжелую дверь. Мне удалось вовремя отскочить, иначе он покалечил бы меня основательно. Видевшие это другие немцы тут же увели его в здание, и больше он в нашем дворе не появлялся. В августе 1945 года неожиданно из Берлина, где он служил, приехал отец. Он привез документы, по которым мы должны были в ближайшее время переехать к его месту службы, но этому не суждено было случиться. Через дней десять после его отъезда пришло письмо, что он тяжело ранен и находится в госпитале, а еще через несколько недель его демобилизовали и мы покинули Житомир.