Плывут над Доном облака – плывут ни высоко, ни низко, ни ленно, ни торопко – плывут, погоняемые ветром и временем: изо дня в день, из лета в лето, из века в век. А под ними знойная степь, неоглядная и неохватная, выстеленная травами, выхоленная пашнями, украшенная вишенниками и левадами, обжитая станицами и хуторами.
Чёрный орёл на белом постаменте, обветренный своевольными степными ветрами и отяжелевший от возраста, отстранённо озирает окрестности Тихого Дона и выслушивает рассказы о судьбах насельников его побережий.
Сегодня к нему пришла маленькая старушка, крепкая ещё телом и памятью, чтобы поделиться беспокойством о милых сердцу её землячках из небольшого казачьего посёлка, раскинувшегося неподалёку от города Калач-на-Дону.
Звали её попросту – Будылихой, и была она поселковой знахаркой…
Будылиху в посёлке Ковыльный знали и уважали все. Судьба этой женщины обожжена войной, причем война не обошла её и в мирное время.
В юности с весёлой и красивой Настей случилась беда: попала она под копыта строптивой бурёнке. Удар пришелся по колену, и Настя стала хромоножкой, обречённой ходить с костылём как раз в том возрасте, когда сердце распахнуто для любви. Только ей одной известно, сколько слёз она пролила, но судьба сжалилась над ней и перед самой войной тихий и робкий парень увидел добрую душу Насти и полюбил её, не обращая внимание на бадик, который сменил к тому времени костыль.
За две недели до войны они сыграли свадьбу, а через несколько месяцев она получила похоронку. Первым желанием юной вдовы было наложить на себя руки, но спас её уникальный талант целительства донскими травами, переданный ей еще в детстве бабушкой и матерью. Время было военное и в ней нуждались очень многие – некогда было Настасье по себе горевать.
И стала она жить для людей, а через пять лет после победы, полюбила одного из своих подопечных и родила от него сына Кузьму. Как не боролась казачка за жизнь своего любимого, тот оставил их с сыном, когда мальчику исполнился год, и всю свою молодость Настасья посвятила ребёнку. В положенный срок сын ушел в армию, а вскоре настал самый чёрный день в жизни знахарки: её сын Кузьма Будылкин, смысл всей жизни, погиб на острове Даманском.
Два года от Настасьи Кузьминичны никто не слышал ни слова, хотя та исправно ходила на ферму доить коров и ни кому не отказывала в помощи. Но жизнь взяла своё и постепенно она оттаяла, оставшись, правда, угрюмой и нелюдимой, к чему все вокруг быстро привыкли, зная, что на самом деле у Кузьминичны доброе сердце и она всегда поможет, и не только отваром, но и тем, что выслушает, а то и дельный совет даст.
Чаще всего за советом к ней заходили обиженные судьбой или мужьями казачки – да и не только за советом, но и за снадобьями для управы с разгулявшимися нервами или для смягчения последствий стрессов. Из многочисленных подопечных своих дольше всех пришлось заниматься Будылихе женщинами семьи Жарковых, и начались неурядицы их в далёком семидесятом году по вине главы семейства…
…Высокий, белокурый и всегда весёлый Юрий Жарков был завклубом и занозой половины казачек посёлка, однако, женившись на восемнадцатилетней плясунье Зиночке Немовой, он хранил ей завидную верность. Красивая и дерзкая гордячка Зинаида посмеивалась над соперницами и была уверена, что так будет всегда. Тем более что, когда она родила любимому Юрочке дочку, тот не уставал хвалиться, что самые прекрасные женщины живут в его доме.
Трагедия в примерной семье Жарковых случилась, когда любящие родители собирали свою семилетнюю дочь «в первый раз, в первый класс».
В самом конце августа приехала в Ковыльный учёная столичная штучка за казачьим фольклором и песнями и за неделю вскружила завклубом голову. Жгучая брюнетка по имени Виктория одержала быструю и легкую победу и увезла потерявшего голову от страсти Юрия в Москву: без всяких объяснений он просто тайно бежал под покровом ночи. Ничего не подозревающая Зинаида обнаружила утром на мужниной подушке предельно лаконичную записку: «Прости. Я полюбил другую. Ухожу. Не ищи меня. Юрий». Гордость не позволила обезумевшей Зинаиде обратиться к кому-либо за помощью и, выдержав всего два дня лжи, когда заявляла всем, что Юра уехал в Москву на курсы, на третий день она вскрыла себе вены. Её чудом спасли соседи, они же на месяц приютили осиротевшую первоклассницу, пока Зинаида лежала в районной больнице.
Пережив предательство мужа, она замкнулась и всю себя посвятила доченьке-безотцовщине, несмотря на то, что ей было невыносимо тяжело и на людях, и в одиночестве. Днями она, собрав всю волю в кулак, держалась гордо и независимо, а ночами горько рыдала в подушку, пока, обессилев, не забывалась тяжелым сном. А через полгода впервые напилась.
Тогда все подумали, что это досадный эпизод, и, действительно, Зинаида не пила больше до тех пор, пока ещё через полгода не получила покаянное письмо от неверного мужа. Юрий писал ей, что совершил ужасную ошибку, что Виктория была дьявольским наваждением и что лучше его любимой Зиночки нет женщины на всем белом свете. Он умолял простить его и позволить вернуться обратно в семью.
Прочитав это письмо, Зинаида сначала дико хохотала, потом час просидела, как каменная баба, а после, внезапно подхватившись, пошла к соседке за самогоном. Она пила три дня и свалилась с жесточайшим алкогольным отравлением. Когда Зинаида вернулась к жизни, она словно онемела, и прошло ещё немало времени, прежде чем она полностью оправилась от потрясения. Юрию она ничего не ответила, и от него долго не было никаких вестей, пока через два года он не появился на пороге их дома.
Дочь Любаша запомнила тот день на всю жизнь.
Матери не было дома, а она под приглядом соседа-шестиклассника Стеньки делала уроки за кухонным столом. Отец вошёл без стука и робко остановился на пороге. Любаша увидела вытаращенные от удивления глаза Стеньки и повернулась к двери. Она узнала его сразу и, сорвавшись с табурета, с радостным воплем бросилась к отцу. Тот подхватил её, и она прилепилась к нему всем телом, крепко обвив руками и ногами.
– Доченька моя, родная моя! Как же я тосковал по тебе! – выдохнул отец, прижимая Любашу к груди. – А выросла то как! Красавица моя…
Он целовал её и смеялся, по щекам его текли слезы – и Любаша никак не могла понять, радовался отец или плакал.
– Стёпа, мой папа вернулся! – удивлённо и радостно сказала она Стеньке, и тот, согласно кивнув головой, выскочил во двор.
Любаша поначалу рассердилась на него, но потом догадалась, что он побежал за мамой. Она не успела ещё показать отцу все их новшества в доме и свои книжки, как на пороге появилась запыхавшаяся от бега мать. Сзади неё перетаптывался Стенька, сверкая любопытными чёрными глазами.
Зинаида прислонилась к косяку и долго стояла недвижно и молча, глядя на замершего в ожидании мужа. Потом, не спуская с Юрия горящих глаз, тихо и внятно сказала:
– Доченька, иди, посиди у тети Таисы, мне с отцом поговорить надо… Стёпа, уведи её к вам, пожалуйста!
Стенька вынул её руку из ладони отца и потащил к выходу. Любаша со страхом посмотрела на закаменевшую мать и покорно пошла за другом, оглядываясь на бледного, как полотно, отца и с трудом сдерживая слёзы.
Идти куда-либо Любаша наотрез отказалась, и они со Стенькой целый час проторчали у калитки вперившись взглядами во входную дверь, пока не увидели сгорбленного Юрия.
– Папа! – бросилась она к отцу, и тот присел на корточки, чтобы лучше видеть лицо дочери.
– Прощай, Любушка-голубушка! Не простила твоя мама мне предательство, гордая она у нас. За то и полюбил её когда-то… Не плачь, я ещё приду когда-нибудь… Когда смягчится сердце нашей мамы. Мне без вас плохо, очень плохо!..
Юрий поцеловал дочку и, резко выпрямившись, быстрым шагом ушёл.
Когда оглушённая горем Любаша в сопровождении Стеньки вошла в дом, Зинаида сидела с закрытыми глазами и с уже опустошенным стаканом в руке.
– Это ты, доченька? – не открывая глаз, громко спросила она и, не дожидаясь ответа, с пьяной бравадой похвалилась: – А я его прогнала! Вот такая я несгибаемая!
Потом в полной тишине уронила стакан и, закрыв обеими руками лицо, простонала:
– Что же я натворила!!..
– Я побегу верну его! – встрепенулся Стенька.
– Нет, Стёпа… не надо. Что сделано – то сделано.
Давно это было, семь лет прошло…
– Эх, Стенька, Стенька… – пробубнила Будылиха, усаживаясь на отшлифованный «сидельцами» валун у постамента памятника. – Каким славным и заботливым парнишкой ты рос! И загулял, закобелился, жизнь испортил и себе и Любаше. Задурил девчонке голову, а сам нашкодить успел, обрюхатил сестру сослуживца своего в Калаче, когда с армии возвращался. Нет бы сразу домой ехать, к матери, так тебя в Калач понесло, погостевать захотелось! А там семейство лихое, оженило оно тебя на дочке своей, пока Любаша в институт поступала. Девчонка приехала – а тебя нет, увезла тебя родня гулёны почти под конвоем. А Любушка наша чудом выжила. Ох, и пришлось мне с ней повозиться! Не приведи Господь с кем ещё такого потрясения! Еле отпоила девоньку травами. А то ведь ни плакать, ни говорить не могла. Слава Богу, поставили мы её с Зинаидой на ноги, в институт проводили… И как она там будет в чувства возвращаться – не представляю. А Зинаида? Как одна-то жить будет? Пустая она, не спилась бы… пригляд за ней нужен…
…Оставшись одна, без дочери, Зинаида совершенно потерялась. От тоски не спасало даже спиртное. По вечерам она слонялась по дому, потом часами бездумно валялась в постели, уставившись в потолок. Только на работе удавалось встрепенуться, хотя и тут, среди людей, она чувствовала себя одинокой. От тоски да от безысходности её потянуло к таким же, как она, одиноким и неприкаянным и ноги сами собой привели Зинаиду к Будылихе, чему та ничуть не удивилась. Кузьминична внимательно выслушала казачку и вынесла свой немногословный вердикт:
– Замуж тебе, Зинаида, надо, хватит по своему Юрке сохнуть. Ты женщина молодая, красивая. Но сначала брось пить. А у Любаши всё будет хорошо, правда, не скоро. Велика любовь её, жжёт девочку сильно. В пору должна войти. И Степану тоже надо пообветриться, горяч больно… Терпения наберись, Бог терпеливых любит.
Не один раз приходила Зинаида к Кузьминичне: то поговорить, то письмо Любашино прочитать, то за отваром от бессонницы. И однажды та позвала её с собой к соседу, к Аверьянычу: заболел тот, а ухаживать за ним некому. Зинаида хорошо знала старика – он много лет был сторожем в их магазине, пока не взял под свой пригляд школу. Сам он считал себя сторожем всей поселковой площади, то есть всем, стоящим на ней зданиям, и присвоил себе шуточный титул Главного стража наиглавнейших заведений.
Иван Аверьяныч Дубков был весёлым и разговорчивым старожилом поселка, всегда знающим самые свежие политические новости и помнящим старые. Иногда он зазывал земляков «в каптёрку на политинформацию» – и люди шли, потому что был Аверьяныч в курсе всех их дел и проблем и охотно давал советы, а если не знал, что сказать, травил байки и анекдоты – и хандру у гостя как рукой снимало.
Увидев Аверьяныча в постели, Зинаида удивилась, как он сразу постарел, весь как-то сморщился и сник, только в глазах еще жила присущая ему чертовщинка. А ведь ему еще и семидесяти нет! И в сердце ее шевельнулась жалость к этому одинокому человеку, жизнь которого протекала как будто бы на виду у всех, но никому не была известна, потому что гуторил он с людьми о чём угодно, только не о себе.
Аверьяныч явно обрадовался Зинаиде, заулыбался, даже глаза засветились и, когда Будылиха засобиралась домой, попросил молодую соседку задержаться. Она догадалась, что ему хочется просто поговорить с кем-то: ведь какой собеседник из Кузьминичны? Так и вышло, разговорились они, и старик здорово растормошил Зинаиду. И стала она к нему забегать после работы каждый день, ухаживать за ним, а заодно коротать одинокие вечера. Однажды Аверьяныч разоткровенничался и поведал, что прошел всю войну, что вся семья его – жена и две дочери – погибла в военном Сталинграде, а жениться в другой раз он не стал, потому что лучше своей Маши женщины не нашел…
– А откуда же у вас сынок был? – удивилась Зинаида, вспомнив балалаечника Захара Дубкова, под чью виртуозную игру частенько плясала в молодости.
– Сынка я после войны, в прямом смысле, на дороге нашел, когда один остался, – улыбнулся Аверьяныч, – прилепился он ко мне крохой еще, я и взял сиротку. Имя ему дал, дату рожденья написал навскидку – 9 мая 1945 года – так и звал его всегда дитя победы, а то и победный трофей. А помнишь ли ты, дочка, как он тенью за тобой ходил?
– Да помню, крутился рядом, – смутилась Зинаида, – робкий такой, жуть.
– А чего ж ему не робеть? – разогрелся от воспоминаний старик. – Ты ведь у нас первой красавицей была! Возле тебя такие казаки крутились, не чета моему Захару, – он с коротким проблеском в глазах оглядел собеседницу, – ты и сейчас красавица и молодая ещё, хоть под венец веди.
– Куда уж там под венец! – возразила польщенная Зинаида. – Я ведь, дедуня, по бумагам-то замужем. Не оформляли мы с Юрием развода, хоть и десять лет уже врозь живем. Так что я что-то навроде соломенной вдовы. А ваш-то Захар почему дома не живёт при престарелом отце, а по далям шастает?
– Не было ему тут делов никаких. Помнишь, как три года подряд сохло всё? А в семьдесят пятом и вовсе хлеб не уродился? Вот он и поехал на нефть работать, оженился, думал там жизнь устроится, да жена ему квёлая попалась – год уж как вдовствует.
– Жаль, хороший он мужик… – посочувствовала Зинаида и стала собираться.
– Ты заходи ещё, дочка! Не забывай старика…– донеслось к ней вслед.
А на следующий день, когда Зинаида пришла к Аверьянычу, там уже сидела Будылиха, и со скорбным взглядом, протянула ей клочок бумаги с адресом:
– Беги, Егоровна, пока почта не закрылась, телеграмму сыну отбей, может, застанет ещё Захар отца в памяти, да хоть простятся по-людски…
…Проснувшись с первыми петухами, Зинаида с изумлением смотрела на спящего Захара. Как так получилось, что в её постели, упорно стывшей десять лет, спит мужчина? Неужто одиночество довело до того, что она пустилась во все тяжкие? Конечно, она вчера выпила, как не выпить за помин души – но не настолько, чтобы себя не помнить!
Зинаида рассеянно глядела в окно, где царствовал, полыхал золотом, вступивший в полную силу октябрь и вспоминала, как приехал Захар и как долго и пристально смотрел на неё при встрече, да так, что у неё мурашки по спине побежали, как они сидели у постели умирающего Аверьяныча, и тот, собрав силы для прощальной улыбки, сказал свое последнее желание: «Хочу, чтобы вы сошлись, детки, а не мыкали жизни свои в одиночестве». Она очень смутилась, а Захар сказал просто: «Да я бы не прочь, батя…»
Посидев с ними, Зинаида ушла домой, и Аверьяныч тихо ушёл из жизни на руках у сына. Потом она помогала Захару перемочь печаль и устроить обряд. Все было честь по чести, торжественно и тепло: и на кладбище, и на поминках. Они вдвоём принимали народ и организовывали помин на девять дней…
Захар все эти дни был молчалив и строг и не вел с ней никаких посторонних разговоров. А на следующий день Зинаида пришла к нему прибраться и он проводил её домой. Они помянули старика, совсем по чуть-чуть …и Захар, обжигающе глядя на неё, заговорил о том, что висело всё это время в воздухе:
– Помнишь, Зина, как долго я ухаживал за тобой? – она смущенно кивнула и он продолжил, быстро набирая обороты: – Я очень тебя любил, и женился потому поздно: все ждал, когда ж ты нового мужа приглядывать будешь. А ты всех гнала так неистово, что я не осмелился к тебе тогда подступиться… А ведь я тебя все эти годы любил и до сих пор люблю!.. Зинаида, выходи за меня и ты не пожалеешь об этом!
Она поразилась: «Вот тебе и робкий!». И молчала, не знала, что сказать от неожиданного напора. А «робкий», не дожидаясь, пока любимая женщина нагородит кучу всяких ненужных причин для отказа, подхватил её на руки, да и понёс молчком в постель…
Зинаида улыбнулась продолжению своих воспоминаний и сладко потянулась: вот и снова я мужняя жена, а не брошенка во цвете лет! Надо собираться в дорогу, вещи паковать, с работы уволиться…
Она представила, как удивится, а то и позавидует, Степанова мать, завмаг Таиса, муж которой давно застрял на Северах, – и поспешила к ней со своей горячей новостью…
– Ты чего это удумала, соседка? – сердито спросила Таиса, крутя в руках заявление Зинаиды об уходе, – где ты еще такую работу найдешь?
– Замуж я выхожу, – гордо ответила та, с интересом ожидая реакции заклятой подруги, – дочку вырастила, пора и о себе подумать.
Таиса выпучила глаза, и Зинаида с удовлетворением отметила, что в них сквозит зависть – впрочем, это чувство никогда не покидало Таису.
– Это где же ты жениха себе сыскала? У нас вроде все мужики заняты, даже не очень завидные.
– Да вот, – усмехнулась Зинаида, – пришлось аж из Тюмени выписывать. За Захара Дубкова выхожу. Помнишь такого?
– Аверьяныча что ли сынок? – сразу сориентировалась Таиса. – А чего ж не помнить. Он ещё пионером за тобой бегал. Видать, дождался своего часа! – она шумно вздохнула: – А я теперь совсем без соседей останусь, одна на три двора.
– Не горюй, соседка! Скоро сынок твой внучка тебе привезет, скучать не будешь.
Таиса помрачнела:
– Не привезёт. Скинула Анна дитя нашего. Порченная, видать, баба.
– Зато богачка! – подъелдычила Зинаида. – Ты ж недавно так радовалась, что он такую золотую кралю надкусил, аж сердце надрывала от восторга.
Таиса учуяла злорадство в тоне соседки и спохватилась:
– Ничего, они молодые, ещё состругают. Пусть пока так потешатся, – она победно взглянула на притихшую Зинаиду: – Твоя-то как? Учится?
– Учится. Все у неё ладно. Говорит, не бойся, мама, институт я непременно закончу. Женихи только мешают, так и вьются, так и вьются.
Таиса сощурилась:
– Ну, твоя-то отличница выучится, это как пить дать. Она у тебя такая серьёзная, что долго тебе еще зятя и внучков ждать.
– А я и не спешу, – томно потянулась Зинаида, – да и какая из меня бабушка? Я ведь теперь молодожёнка. Но зато все внучки мои будут. Известно, дочкины дети всегда свои внучки, а от сына-то внуки чаще всего чужие. Не боишься, что твои богатые сватья не будут к тебе внучков пускать? – она взглянула на возмущенное лицо оторопевшей Таисы и не дала той открыть рта: – Ну, пока, соседка, пойду я, а то муж заждался, поди…
Таиса, нахмурясь, посмотрела вслед Зинаиде и в голове её закружились и спутались возмущенные и тоскливые мысли: «Ишь, как гузынится! Подумаешь, замуж вышла!.. Великое счастье… А я уж и забыла, что и как с ними делают, с мужиками-то… Постель чисто заледенела… постыло все!»
…Плывут над Доном облака, любуются степью, впитывающей в себя пронзительные казачьи песни о нелёгкой женской доле, чтобы запомнить их и передать шелестом трав птицам и разнести окрест щебетом и ветрами, будоража сердца и души людей. А те подхватят слова песен и пошлют их небесам, дабы выпали они утренними росами и дождями на степь и проросли любовью…
О, опалённая зноем и зацелованная небом Волго-Донская степь!
Какие были-небыли ты хранишь? Отчего стыдливо и радостно алеют твои зори? О чём шепчут твои ленивые полуденные дубравы и замороченные ветром травы? О чём волнуются золотые нивы и серебристый ковыль? По ком плачут синие глаза-озера твои?
Не о них ли, о детях твоих, твои думы – о вскормленных и вспоенных тобою сыновьях и дочерях, мечтающих о счастье, которое так же маняще и так же обманчиво близко, как подсекающий небо горизонт, синеющий курганами, полными тайн?
Не о тех ли безумцах, опаленных зноем страстной любви, которая настигает как стихия и от которой негде укрыться в бескрайней степи, печалишься ты?
А, может быть, ты плачешь от счастья за тех, к кому явилась Любовь, как Божий дар, как небесный свет и живительная влага, спасая истомившиеся души?
Никому неведомо то, как неведомы нам причины и смыслы истоков Любви и русла её, и устья и спасительные берега её, и пороги и утесы в её течении…
Примечание.
О развитии событий в судьбах Зинаиды, Любаши, Таисы и других жителей Ковыльного можно узнать из опубликованного на сайте (с сокращениями) романа «Опалённые зноем»:
http://www.proza.ru/2010/06/20/808