Бывает так, что ты просыпаешься рано утром, не оттого, что прозвенел будильник и пора на работу, или по каким-то важным делам, назначенным на сегодня, а от необъяснимого чувства, нахлынувшего на тебя внезапно, но, в то же время, – как-то мягко. Ты открываешь глаза, и окунаешься в солнечный свет, также необъяснимо заполнивший твою комнату. Вспышки солнечных волн, ударяясь в стены и своды квартиры, – разлетаются светлыми брызгами, смывая сумеречные тени, оставленные уже почти ушедшей тьмой...
Инстинктивно, ты выставляешь руку, как щит, перед всполохами света; ты привык почти к сумраку, который окружает тебя на работе, дома. Живёшь ты преимущественно во тьме, в том же замкнутом пространстве, где нет доступа живому солнечному свету. Ты заменяешь его на искусственный: люминесцентный, неоновый. Тебе нравятся "огни большого города", они захватывают всё твоё существо; да и большинство приятных моментов, происходит тоже преимущественно в темноте. А днём – днём все видят какой ты на самом деле: небритый, помятый, после бурно проведённой ночи, а ведь нужно соответствовать тому, что хотят увидеть. Впрочем, большинству нет до этого никакого дела. Но ты смотришь в зеркало, потому что нужно сделать так, чтобы все видели, что ты опрятно одет, у тебя правильно стоит, сидит или лежит причёска, начищены до блеска ботинки или туфли. Ты отдыхаешь в ночных клубах, где в большинстве своём почти не различаешь лиц, находящихся рядом с тобой, они занимаются тем же. Всеобщее дело ничегонеделания...
Ты просыпаешься утром, с трудом находишь зеркало, а в нём себя, нет, ну ты по-другому представлял себе человека: homo sapiens, – венец природы, – так тебе казалось, но то, что смотрит на тебя, трудно назвать человеком, даже, как-то язык не поворачивается. Впрочем, проходит час, другой - ты постепенно приходишь в себя: цвет лица приобретает нормальный оттенок; ты гладко выбритый, хорошо одетый, выходишь из дома на работу. На пороге подъезда вспоминаешь, что оставил ключи от машины дома – плохая примета возвращаться обратно, впрочем – пробки. Ты спускаешься в метро, а там – свет, свет, и люди, люди. Странные они какие-то, эти люди. Попадая в метро, они вдруг, будто срываются со старта, – вниз по эскалатору, вверх по эскалатору, вниз, и снова вверх. Они почти бегут. Сталкиваясь друг с другом, даже не оборачиваются, не говоря уже о том, чтобы извиниться...
Ты приезжаешь на работу, то есть прибегаешь, садишься за рабочий стол, смотришь на часы, и ловишь себя на мысли: мол, можно было и не торопиться – в любом случае бы успел, но – город, город. Ты делаешь свою работу – она тебе нравится. Ты работаешь в офисе, если ты работаешь в офисе, а ты работаешь в офисе – везде свет от люминесцентных ламп, мониторов – искусственный, мёртвый. Но кое-где, пробивается живой свет, сквозь толщу стеклопакетов, похожих на лёд. Здание, – в котором ты работаешь, – ледяной лабиринт бумаг, деловых встреч, непринужденных корпоративных вечеринок. Ты единственный не курящий, и зря, потому что лишаешь себя света; ведь все курящие, почему то, обрати внимание, собираются около окна, перед светом, почти правильным полукругом. Они говорят о работе, о домашних делах, и ещё умудряются любоваться видом города из окна, романтики. Возле окна, преимущественно в левом углу [реже в правом, или вообще по центру], стоит жестяная банка [из-под оливок, например], или разрезанная до половины пластиковая бутылка, в которой находится жидкая, грязно-серая масса, и сквозь неё, жёлтыми, в белую крапинку, пятнышками виднеются фильтры. Совсем как свинцовое небо, которое на мгновение, изредка, пронизывают лучи солнца; совсем как наша жизнь...
Ты уходишь с работы. На улице темно, не в том смысле, что нет света, а то, что темно может быть перед глазами, а может по какой-либо другой причине. Серые, вязкие в сумерках углы домов, словно указатели, ведут тебя до твоего дома. Ты входишь в тёмный подъезд, нажимаешь кнопку лифта [она тоже не светится], сверху доносится гул. Лифт, подъехав к посадочному этажу, открывает двери, приглашая тебя пройти в тусклый свет, и через мгновение закрывает за тобой, чтобы [в который раз] поднять наверх усталых и опустошенных. На лестничной клетке темно – кто-то выкрутил лампочку. Ты роешься в карманах, не сразу находишь ключ, как и не сразу попадаешь им в замочную скважину, открываешь дверь и включаешь в передней свет. Ты прищуриваешься, и так прищурившись, проходишь в зал, присаживаешься на диван, уставившись в одну точку. Преодолев оцепенение, ты включаешь телевизор, так же, как включал свет в передней – рефлекторно. Голубой свет экрана, мягкий, ненавязчивый, успокоивающий, и если бы ты видел себя со стороны, то никогда бы не поверил что ты – это ты. Маска, лишённая эмоций, в независимости от того, что показывает «ящик Пандоры», а показывает он такое, что хочется иной раз воскликнуть...
Итак, череда дней, однообразия унынье, почти как стихи, завершаются, и, вот – свершилось: у тебя выходные, и, стало быть, не нужно на работу, ну, помнишь, всё как в начале...
Ты отводишь руку, постепенно привыкая к солнечному свету, подходишь к окну и смотришь, но нет, не на город, а на солнце, настолько, насколько возможно. О нет, это не тот искусственный свет, который окружал тебя, был фоном, ты, или он, было не понятно. Это живительная влага, которая наполняла каждую клетку твоего тела: ["солнцем жилки налиты, – не кровью"], помнишь, как у Цветаевой. Да, ты помнишь. В единообразии, в череде шаблонных дней, ты ещё не полностью утратил чувство прекрасного, умение наслаждаться им... и тут... да, мысль, словно вспышка света на мгновение ослепила тебя. Ты быстро одеваешься, берёшь документы, деньги, ключи от машины: «нет, наверное, пробки», ноутбук: «чорт, зачем он мне», телефон... минута тяжких раздумий «а вдруг кто-нибудь позвонит...»], негнущейся рукой кладёшь телефон на стол, разворачиваешься и уходишь – уходишь навстречу солнцу...
Ты добираешься на электричке с Белорусского вокзала. Путешествие, скажем, не из приятных: весна, скоро майские праздники, бабушки и дедушки с саженцами, как с любимыми внуками, занимают все свободные места. Ты стоишь у окна, ласковый, апрельский, на удивление тёплый, ветерок обдувает лицо; ты закрываешь глаза – под мерный стук колёс хочется спать. Ты почти засыпаешь, проезжаешь Беговую, а там: Фили, Кунцево, Рабочий Посёлок, и последний оплот мегаполиса – Сетунь, а может и не последний...
Ты попадаешь в сказочную страну с необычными жителями, с красивейшей природой, с пьянящим ароматом воздуха и свободы, эта страна – Подмосковье. Ты проезжаешь городки, деревушки, поселения; любуешься красотой ещё девственных полей, которых не касался плуг. Видишь, как утопает, и вновь поднимается в волнах холмов, грозная армада могучего русского леса. А воздух – он, он, ты пьёшь его, не замечая, что к нему примешивается запах перегара твоих милых, но странных попутчиков...
Ты приехал на станцию назначения, можно подождать автобус – он будет всего через час, но ты идёшь пешком, шесть километров ты идёшь пешком, почему-то глупо улыбаясь, как-то помимо своей воли; от осознания ли того, что ты приехал к Матушке-Природе, или потому что светлый день – на небе ни облака, но ты улыбаешься. Голубое Небо куполом нависает над тобой при входе в Зелёный Храм, – лесов, рощиц, – где шепчутся молодые берёзки, стыдливо прикрывая ветви подолом зелёных листьев, который пытается сорвать проказник ветер; длинноногие смазливые липы, красавицы сосны. Боже... Ты присел на траву, сорвал травинку, зачем-то пожевал её, выплюнул. В изнеможении, или сладостной дрёме, повалился на зелёный ковёр, лёг на бок, увидел муравьёв – серьёзные такие, деловитые, они как будто не замечали непрошеного гостя, сновали стройными рядами, иногда разрывая их, совсем как ручейки, сливались вновь, и устремлялись к водопаду-муравейнику. Ты повернулся на спину, посмотрел в лазоревое небо, закрыл глаза – Природа убаюкивала человека...
Откуда-то издалека, слышались голоса людей, ветер доносил запах шашлыка, где-то горланили песни, не пели, именно горланили, от всей души, чудовищным образом исковеркав мелодию, в которой я не без труда, и с удивлением, узнал гимн России.
– Эй, ты чего разлёгся-то – донёсся до меня озорной девичий голос. Я приподнялся на локтях: передо мной стояла симпатичная девушка, лет 20-22, наверное, в русском сарафане, подчёркивающим стройный девичий стан; лентой с тесьмой, как змея обвившей ей голову, и роскошной русой косой до...
– С Москвы что ль, – насмешливо спросила она, и скорчила гримаску.
– Из – поправил я, слегка поморщившись.
– Ага, ну и я об том же – смеясь, ответила она, будто не замечая моей раздраженности.
Её речь резала мне слух: «Провинциалка, блин», - подумал я, забыв, что «ассимилировался» в Москве чуть более года назад.
– Пойдём, – она улыбнулась.
– Куда? – я постарался изобразить на своём лице удивление, хотя воображение уже рисовало достаточно определённую картину – на лоне Природы...
– Поди испужался, – она оборвала мои мысли.
– У нас тут лагерь недалече, – и она показала куда-то в сторону леса.
«А, любительница русского этноса и фольклора, как же, знаем», – подумал я.
– А чего ж без сумы? Ненадолго, стало быть.
– Завтра уезжаю, утром, – не сразу ответил я.
– Пошли? – она протянула мне руку.
Я пожал плечами:
– Пошли.
Я взял её за руку, она была на удивление нежной, по-весеннему воздушной, какой-то родной. Тонкое запястье было украшено бирюзовой паутинкой вен. Мой взгляд упал на её грудь: «Двоечка, наверное…».
– Ну, чего глазеешь, – она улыбнулась, как мне показалось, как-то по-особенному. Она кивнула головой, указывая путь. Я шёл за ней как послушное домашнее животное, я тогда ещё почему-то подумал о предназначении мужчины. Изредка, когда я спотыкался, она крепче сжимала, своими на удивление сильными пальцами, мою ладонь. Мы шли довольно долго, уже начинало темнеть, хотя по моим подсчётам, было часа три пополудни, однако, я не сразу обратил внимание на это обстоятельство.
– Ну, и где твой лагерь, – я устало выдохнул, уставившись на неё мученическим взглядом.
– Здесь.
Она остановилась, улыбка исчезла с её лица, сменившись оскалом, хищным, но по-своему привлекательным. Она сняла сарафан, и мягкой поступью приблизилась ко мне вплотную.
– Э... – только и смог выдавить я, чувствуя, как крупные капли холодного пота, словно росой покрыли мой лоб.
– Закрой очи, не смотри, – сказала она мне нежно, но в то же время как то: «мягко стелет, жёстко спать», я послушно закрыл глаза.
– Хороший ты, добрый, но душу теряешь – прошептала она, касаясь языком мочки моего уха – по моему телу пробежала сладостная дрожь.
– Не хочу губить тебя, – голос её дрожал. Мне казалось, она вот-вот заплачет.
– Но попадёшься ещё раз, не взыщи, – раздался дикий хохот, я упал на землю, инстинктивно закрыв лицо руками. И тут же послышался шум крыльев: «Ангела... Демона...» – пронеслось у меня в голове...
Ты осторожно открываешь глаза, и понимаешь, что немного задремал. Солнце в зените, возвышается над исполинами-деревьями, а деревья над тобой. Ты потягиваешься, стряхиваешь с себя серьёзных муравьёв, которые почему-то решили, что через тебя, путь к муравейнику менее длинный. Поднимаешься, здесь невдалеке есть пруд. Ты подходишь к нему, погружаешь руки в холодную воду, подносишь её к лицу, чтобы окончательно смыть с себя, сладостно-вязкий, тягучий сон...
Пруд, окружённый деревьями – был ослепителен. Ровная гладь воды, отражала солнце, и сама, казалось, была до краёв наполнена светом. Скинув с себя одежду, ты с диким гиканьем бросаешься в воду. Вода ещё холодная, но сразу придаёт ясность мыслям, да и тело, будто забальзамированное изнутри смогом, пылью, копотью, в саркофаге мегаполиса, начинало дышать, – робко, как бы стесняясь, или не умея, – свободой. Отплёвываясь и отфыркиваясь, ты с головой окунаешься в толщу воды; ты ложишься на дно: в царство водорослей и ила, смотришь наверх. Туда, где солнечный свет, разрезая стены и потолки воды, ставшей на миг для тебя комнатой, пытается достать тебя, и извлечь на свет Божий. Заканчивается воздух, в голову лезут странные мысли – почему-то о суициде, хотя ты понимаешь, что хочешь жить, и жизнь для тебя, словно глоток этого самого воздуха, которого у тебя почти не осталось. Ты во власти мысли, граничащей с безумием, ты Творец, и только ты решаешь, жить тебе, или умереть. Ты испытываешь ненормальное удовольствие от того, что сам ставишь себя, перед своим же выбором, продолжая оставаться на дне. Да, ты знаешь, стоит только оттолкнуться, и ты устремишься вверх, – навстречу воздуху, солнцу, свободе. В конечном итоге – жизни. Но стоит ли это делать, и какова цена этому – ты не знаешь. А здесь, на дне, прохладно и хорошо, спокойно и... одиноко, впрочем, ты понимаешь что там, на поверхности, то же самое, с той лишь разницей, что там светло, а здесь темно; страшный мiръ, в котором не хочется жить...
Ты чувствуешь, как бьётся сердце, оно такое сильное, что наверняка можно увидеть чуть заметное дрожание воды на поверхности. Ты стискиваешь зубы, идёшь по лезвию, балансируя меду жизнью и смертью. Ты понимаешь, что ты будешь жить дальше, ты это знаешь наверняка. И вот, стремительно, изнутри, прорывая толщу воды, будто из лона матери, как ребёнок издаёт свой первый крик, появляясь на свет Божий, судорожно хватаешь воздух, на мгновенье перед тем, как над тобой снова сомкнётся пространство. Ты снова и снова, борешься за жизнь: неистово, почти истерично...
Ты в изнеможении падаешь на берег, удары кашля сотрясают тело. Ты складываешь руки вместе, сгибая их в локтях, прижимая к груди, подтягиваешь колени; водоросли как пуповина, ещё связывают тебя с водой, в этой позе ты находишься минут пять или десять, затем снова идёшь в воду, чтобы смыть с себя грязь...
Ты одеваешься, естественно никто не узнает об этом, ведь это дико, пусть и в мыслях, лишать жизни себя, когда вокруг смех, радость, ощущение всеобщего ликования. Но это делают гораздо чаще, чем об этом принято говорить. Из-за какой-то банальности, нелепости, и не всегда смерть физическая. А ведь нужно было только оттолкнуться...
Я вспомнил стихи Блока:
["Все на свете, все на свете знают
Счастья нет.
И который раз в руке сжимают
Пистолет.
И который раз, смеясь и плача
Вновь живут!
День как день; ведь решена задача:
Все умрут"]
Чорт, ну и мысли, я сплюнул с досады. Солнце клонилось к горизонту, по мере приближения к нему приобретая багровый оттенок. Завтра будет хороший день. Я шёл по тропинке переплетённой вязью корней деревьев, то и дело спотыкаясь. Одежда на мне ещё не высохла; было тепло и свежо, одноврЕменно, или одновремЕнно - не знаю, надо будет у Е. Гришковца спросить, как-нибудь, при встрече...
Мне почему-то [так, что от тоски чуть не завыл], захотелось увидеть свою стаю. Заискивающе виляя хвостом, вертеться, как бы всем своим видом показывая: «Я свой, я хороший...». К чёрту мою гордость, мой ум; одинокий волк, которого не выгоняли, но и не принимали в стае. Но ведь там она – волчица, впрочем, мне всегда нравились рыси. Сильный, но не «демонстрирующий» свою силу, не стремящийся к лидерству, но и не собирающийся подчинятся – кому ты нужен? Ах, Александр Сергеевич, разве могли представить Вы, Homo unius libri [и не только], что пишете в своей безсмертной Пьесе о человеке живущем после Вас, почти на два столетия позже [ну, это я немного приврал]. Я, быть может, не желал этого, я не со зла. Я полагал, что образованность [хотя у меня всегда были проблемы с русским языком и литературой], честность [иногда], прямолинейность [т.е. конформизм, при «определённых обстоятельствах»], имеют значение. Я был уверен, что существует добро, сострадание, любовь. Неужели всё это – ни для кого, ведь... Хотя, впрочем, пустое...
Ты возвращаешься домой, не зная, существует ли он, на самом деле. Как всегда ты покупаешь в дорогу бутылочку пива. Ты пьёшь пиво в «общественном месте», – тебе это нравится. Ты знаешь, что нарушаешь закон – тебе это тоже нравится. О, сколь сладостно чувство «бунта», против установленных ненавистным государством шаблонов и рамок... Nitimur in vetitum – это не может не нравиться...
На душе мерзко, от балагана который происходит каждый день, но ты не волнуешься, – это пройдёт. Как пройдёт желание быть не таким как все – то, ради чего ты жил все эти годы, пытаясь донести до человеков, что они – человеки. Но, быть может, им это просто ненужно?
Москва. 06.03.2008-07.03.2008