Два слова - для внимательного читателя.
Этот рассказ написан много лет назад - примерно в 1996-97 годах. Поэтому, и Председатель Арафат еще предполагается жив, и ХХ век еще не кончился. Ну, и другие узнаваемые реалии того времени...
Прошу также простить за недостаточно внятный Русский язык - тогда я знал его несколько хуже. Кроме того, вставленные стихи у некоторых людей также могут вызвать некоторое недоумение. Спешу заверить: их автор - я, и писались они в те же времена - но в качестве учебных заданий на уроках Русского языка. Итак, приятного прочтения!
(Согласно древней еврейской традиции, во время празднования
еврейской пасхи -- годовщины бегства евреев из Египта -- семья
собирается вокруг стола, накрытого специфическим образом, и
читает рассказ об этом событии, оканчивая пожеланием встретить
следующую пасху в Иерусалиме…)
Отель он увидел не сразу -- вернее, не сразу понял, что это -- тот самый Bed & Breakfast -- или Pansionne, как называют их здесь. По карте -- до него оставалось еще не меньше 3-4 мили. Впрочем, кто же верит картам, случайно завалявшимся в бардачке прокатной машины, на самом краю земли, в захудалом аэропорту -- да еще и изданной на английском -- значит для нелюбимых здесь янки. Нормандия встречала низкими декабрьскими тучами, беременными снегом; скользкой дорогой; забастовкой носильщиков и потерянным багажом.
"У тебя же нет багажа", -- одернул он себя мысленно, и так же мысленно рассмеялся…
Свобода -- после изнурительных бессонных ночей, после выматывающего напряжения, после непрерывного метания -- как кот на полуденной, раскаленной июльским солнцем жестяной крыше -- через вокзалы, аэропорты, полицейские кордоны, границы, смену паспортов, рутину ожидания, короткие встречи, долгие дождливые осенние ночи и -- вычерпанная до самого дна опустошенность победы…
"Ты становишься взрослым, когда перестаешь различать сладкую горечь победы и простоту поражения -- так кажется, у Бэкона?", -- подумал он, и снова грустновато усмехнулся: "Ну, пожалуй, так долго не живут". Странно -- но эту мысль он додумал по-русски.
Два дня назад, в пронизанном зимним солнцем крохотном офисе под самой крышей американского посольства в Париже, его встретил давно отвыкший от положенной по протоколу улыбки коллега, вынул из солидного сейфа плотный конверт с его документами и положил перед ним на стол.
-- Если хотите -- я могу заказать для Вас билет домой на сегодняшний вечер. Однако, не думаю, что кто-нибудь еще не уехал на каникулы. (Это прозвучало с упреком -- надвигалось Рождество, и каждый спешил домой. Длинные каникулы)
-- Вы знаете, мне, пожалуй, нет смысла торопиться. Все равно – устный отчет они у меня потребуют не раньше 7 января. Все что мог -- я сделал. Мой письменный отчет об операции -- у Вас. Почему бы мне не выспаться эти две недели? Иногда я думаю, что произошел от верблюда, а не от обезьяны, как все нормальные люди, -- все делаю впрок. Чиновника просто передернуло от такой фамильярности -- но спорить с этим странным давно не бритым человеком он не рискнул -- инструкция, полученная накануне, недвусмысленно предупреждала, что человек, сидящий сейчас перед ним, подчинен напрямую Директору, и не обязан отчетом никому -- кроме очень узкого круга посвященных -- там, на холмах Виржинии, или в долинах Мэриленда -- чиновник и сам не знал точно, где именно. Он проглотил фразу о проклятых наемниках, готовую сорваться с его языка, и поспешно кивнул.
-- Номер в "Шератон-Париж"?
-- Не стоит транжирить деньги налогоплательщиков. Да и Париж, на Рождество -- вряд ли подходящее место для сна. Нет? Что, если я поеду в Нормандию -- на Север? Не возражаете?
-- Конечно, как вам будет удобнее -- поспешно проговорил чиновник, и, слегка подумав, прибавил: -- Сэр.
-- Вот и хорошо. У меня еще есть чистый комплект документов -- а это (человек пальцем пододвинул к чиновнику конверт, который был только что извлечен из бронированного чрева) -- спрячьте до моего возвращения.
Ответная фраза чиновника посольства застала его уже у дверей: "Счастливого отдыха и веселого Рождества!" Она прозвучала не без облегчения. "То же -- и для Вас", -- ответил ему гость, и плотно, без стука прикрыл за собой тяжелую бронированную дверь с неброской табличкой "RESTRICTED AREA. AUTHORIZED PERSONNEL ONLY!". ("Служебное помещение. Посторонним вход воспрещен!")
И вот теперь -- пустая парковка, серый -- на вид очень старый – вросший в землю дом под коричневой крышей. Черные переплеты окон: Треугольная крыша, сероватый дымок из внушительной каминной трубы: Ленивая старая собака -- слегка приоткрывшая сонные глаза -- и не двинувшаяся с места. Хруст бурого гравия под ногами, шелест прибоя -- через дорогу пляж. Скрип старых вытертых ступеней. Ветер, ветер… Кажется, начинается дождь -- или то был снег?
Добро пожаловать домой, увядший лист:
Вновь бедный блудный старый сын,
В шнурках запутавшись, бредет один
Сквозь падающий снег. Ведущий вниз --
С холма в долину -- след исчезает в полумгле
Раскисшего холодного тумана. Тишина
Не нарушается. Ты засыпаешь. Сна
Наважденье клонится к Земле.
Дороги не видать. И путник понимает,
Что заблудился. В лесу очередной ночлег
Не так уж страшен: главное – проснуться…
Он собирает ветки для костра. Веселый век:
Он знает, что тебе он снится. Улыбнуться
Ему во сне тебе не трудно: Он тебя прощает…
Его комната находилась под крышей. Огромная, высокая кровать – словно из сказки Андерсена о принцессе на горошине, темные, обитые древесными панелями стены, глубокий пустой шкаф с перекладиной и ненужными вешалками -- у него не было костюма -- только пара джинсов, старый верный толстый свитер и короткая потертая кожаная куртка -- на все случаи жизни. Пара простых рубашек, пакет с бельем -- вот и все, что лежало в его сумке.
Он с наслаждением сбросил ботинки, освободился от носков и блаженно пошевелил пальцами. Старый дубовый паркет приятно холодил ступни. Человек прошлепал в ванную -- оказавшуюся неожиданно комфортной и полной начищенного до сверкания фаянса, кафеля и меди. Как алтарь посередине плыла колыбель ванны. "Не заснуть бы", -- подумал он, отворачивая удобные краны.
Он проснулся от тишины. Окно -- закрытое плотными шторами поверх шор -- было темно, и только слабый свет ночной лампы выхватывал из мягкого теплого полумрака кремовое пятно купального халата, небрежно брошенного им на спинку кресла, уголок ночного столика, и тусклую прохладу пола. Не торопясь, он подтянул к глазам свои часы на запястье. 04:50. Так: От тишины он, пожалуй, еще не пробовал просыпаться. Лампа светила мягко и успокаивающе, приглашая перевернуться на другой бок и заснуть опять. Он вспомнил, что оставил свет, чтобы почитать путеводитель перед сном -- но не успел. Заснул. Вот он, этот путеводитель -- рядом с ночным столиком, на полу. Подмигивает обложкой.
"И все же -- почему я проснулся?", -- спросил он себя лениво. И -- не успел ответить. Провалился в сон. В темноту, где ничего не видно и не слышно.
Yellow submarine: Sea of monsters: Welcome to the Pepperland:*
Я потерялся между стен,
В пустых проходах, переулках,
Словах бессмысленных, и коридорах гулких --
Среди хитросплетенья вен.
Век истекает -- времени монета
Подпрыгнула -- и закатилась в водосток.
Чуть больше года остается. Знает Бог --
Что будет после окончанья света.
Я -- потерялся: Стоит ли искать
Дорогу через сумрак подворотен?
Беспечен вечер, воздух плотен,
Смеяться легче, чем стонать…
Попытка к возвращению меняет
Теней пересеченья. Медленно светает…
Он спустился вниз -- к позднему завтраку, плавно перешедшему в ленч, а из него -- в ранний ужин. Далеко за полдень. Часы-башня в дальнем углу около неожиданно обширных полок с книгами хрипло и отчетливо сыграли первые такты какой-то забытой мелодии, и, застенчиво звякнув чем-то, пробили трижды. Он стоял у края огромного -- человек на 20, не меньше -- тяжелого стола, накрытого белоснежной скатертью со сложным узором, аккуратно вышитой красными нитками, и прикидывал, какой из двух приборов предназначен ему, когда за его спиной раздалось деликатное покашливание.
- Месье может выбрать любое место. Добро пожаловать в Шале д'Робер – в это время года, я полагаю, вам вряд ли придется жаловаться на избыток общения.
Человек обернулся и увидел в проеме двери, ведущей на кухню, высокого сухощавого старика, одетого в плотный длинный вязаный джемпер, из растянутого воротника которого выглядывал аккуратный воротничок белой рубашки. Простые серые брюки с трогательно-педантичной складкой и крепкие грубые ботинки; лицо -- слегка продолговатое, морщинистое и гладко выбритое, за исключением тоненькой полоски усов -- пожелтевших навсегда от крепкого табака. Пронзительно веселые глаза -- того самого голубого цвета, который появляется в осколках морского льда, пронизанных лучом восходящего солнца.
Крупный, чуть расплющенный -- как у боксера -- нос, прижатые к черепу уши. Копна жестких седых волос; да дымящаяся в крепкой большой руке простая вересковая трубка.
-- Как месье хочет, чтобы я его называл?
-- Зовите меня Фрэнк, мистер Робер.
-- Когда мы говорили позавчера по телефону, я удивился, почему вы хотите приехать именно в это время года. А сейчас понимаю -- вы спали как младенец. Я стал даже опасаться -- не случилось ли чего. Теперь вижу -- вам следует просто выспаться.
Они сидели друг напротив друга. Как по волшебству на столе появилась масленка, тарелочки с нарезанным сыром, паштетом, изумительным, еще теплым хлебом. За ними последовала внушительных размеров супница с кокетливо торчащим половником. Легкий пар, задумчиво поднимающийся над полуоткрытой крышкой, отдавал кулинарной симфонией. Принеся из кухни оплетенную бутыль домашнего красного вина, грузная пожилая женщина небольшого роста разлила суп по глубоким голубым тарелкам и чинно уселась на стул во главе стола, всем своим видом демонстрируя -- кто в доме хозяин. Старик подмигнул Фрэнку:
-- Марта -- просто гений, когда дело доходит до приготовления супа, или накрыть на стол. И она имеет еще одно немаловажное качество -- она немая. От рождения. Как ни крути -- идеальная жена для моряка.
Суп был действительно восхитителен. Последовавшее за ним жаркое из кролика представляло собой вдохновенную поэму из картофеля, моркови, бесчисленных сушеных травок, грибов, майонеза -- и Бог знает чего еще. Вино оказалось чудесным -- мягким, но терпким и прекрасно оттеняющим вкус нежного мяса.
Неспешно перебрасываясь словами, мужчины перешли к огромному камину.
-- Всю жизнь здесь, этот дом выстроил мой прапрадед -- никогда не думал, что сделаю из него гостиницу -- строилось для большой семьи -- но теперь это не в моде. Раньше я служил навигатором-фрахтовщиком, весь мир -- Нагасаки, Тайпей, Одесса, Кейптаун, Ливерпуль, Новый Орлеан. Теперь -- приглядываю за маяком, да вот Марте помогаю -- настоящая-то хозяйка у нас она.
Фрэнк чувствовал, что начинает снова засыпать -- несмотря на толстую сигару, уютно курившуюся в его руке. Подошел неровной покачивающейся походкой ветеран всех войн и революций на земле, седой пес неизвестной породы, и, поворочавшись немного, улегся у ног старика. Закрыл глаза и впал в спокойную летаргию. Вечерело -- и огромное красное зимнее солнце клонилось к горизонту -- раздумывало, погружаться ли в эту кашу изо льда, соли и воды. Воздух приобретал этакий темно-фиолетовый оттенок, и казалось, что тишина, прерываемая лишь потрескиванием пламени в камине, обволакивает этот дом мягким сумраком -- теплым и ласковым, словно серая кашемировая шаль. Ступеньки скрипели вежливо и ненавязчиво, когда Фрэнк поднимался в свою комнату.
"Завтра с утра отправлюсь побродить на берег" -- подумал он, засыпая.
Сон… Цивилизация. Все суета и пыль. Только море -- море вечное, равнодушное и огромное, безмерно спокойное и мудрое. Оно снилось ему, пролетающее под крылом его самолета. Он несся навстречу золотому огромному шару солнца, и смеялся от радости, сознания своей власти над этим сплетением металла, стекла и пластика. Он знал этот сон -- он ждал его. Это был знак возвращения -- знак, что усталость начинает отпускать. Там ждал на палубе далекого, еще не видного авианосца, его Дед. Он знал это точно -- хотя и ни разу не долетал до посадки. Так: Не получалось -- и все тут:
Темнота и тишина. Странный скрип и шорох -- за окном, вероятно... и лампа на столике. Он всегда оставлял лампу включенной -- легче просыпаться утром -- или когда там... Не слепит внезапный свет в глаза. Часы на руке показали 04:50. Это уже входит в привычку... -- подумал он, проваливаясь обратно в сон. Перед тем, как утонуть в этом море без конца и края, он отметил -- больше несознательно, чем рассудком -- странный звук – как лопнувшая басовая струна... Печально и одиноко. Но удивиться уже не успел --
навалился сон...
Ветер стих, только густая мыльная пена прибоя дрожала на кромке суши...
Странное сочетание -- смешанное племя чаек и ворон – заинтересовано наблюдало за черной одинокой фигурой человека, бредущего в полосе влажного песка, нагибающегося за раковиной, заслоняющего рукой неверное пламя зажигалки... Чистое, промытое небо. Стальное море, белые гребни волн, которое тысячелетие атакующих этот песчаный берег...
Не равновесие теряется -- но смысл,
Когда в конце пути ты понимаешь,
Что шёл один; и сам себя не знаешь,
И улыбаешься, поймав шальную мысль --
О том, что нет попутчика вернее,
Чем собственная тень. Клочки тумана
Спешат через дорогу перебраться: слишком рано
Приходит вечер, и проходит осень. На аллее
Печально мокнут старые скамейки
И ветками пустыми машет ветер.
Обрывок западного неба чист и светел,
И вывешен на проводах сушиться.
Без цели -- просто, аккуратно, деловито
Свернулся желтый лист -- а может, жизни свиток?
- Я хотел спросить вас, м-р Робер -- не случалось ли вам просыпаться -- без причины, просто так, под утро -- в одно и тоже время...
- Вы имеете в виду -- в вашей комнате, м-р Фрэнк?
Кофе, дым сигар, уходящий в дымоход поверх веселого огня... Сытный ужин окончен -- два кресла у камина...
- А что, это имеет значение?
- Сказать откровенно, в это время года случаются странные вещи... Я не советовал бы вам гасить лампу на ночь, м-р Фрэнк...
- А что такое?
- Знаете, есть старая легенда -- бывают комнаты, где случаются странные вещи... Люди могут заснуть в одном месте -- и проснуться за много сотен миль...
- Вы это -- серьезно, м-р Робер???
- Ну, как вам сказать ... Такое случается... Всякое бывает жизни... и это очень мало зависит от того, верите вы в чудеса, или нет.
Он удивленно посмотрел на это галльское острое лицо, озаренное темно-оранжевым светом огня из камина. Кажется, старик был серьезен...
Только этого мне сейчас и не хватало... -- подумал он: X-files... Ни с места! -- агент Фокс Моулдер!... Смех, да и только... А вслух произнес:
- И это происходит только в моей комнате?
- И только в определенное время года... Под Рождество.
- А что, если я погашу свет?
- Я бы не рекомендовал вам это, м-р Фрэнк... Впрочем, вы все равно не поверите, и попробуете... На этот случай -- у меня для вас совет – не удивляйтесь ничему, и постарайтесь ... действовать так, как если бы все это было бы сном... Впрочем -- не знаю, не знаю...
- А случалось ли что-нибудь такое раньше здесь?
-- Это была моя комната, когда я был мальчиком... Однажды я погасил свет... Думаю, что это было неизбежно -- я был нужен там. ТАМ -- я не хотел бы объяснять вам, где я был; но это изменило многое... Очень многое...
-- И как же вам удалось вернуться обратно?
-- А я просто проснулся...
И они рассмеялись -- просто и облегченно. И больше не вспоминали об этом... А ложась спать в эту свою третью ночь в этом странном доме, он погасил свет. Первый раз за много лет -- и сознательно. Подшучивая над своими опасениями, предосторожностями и суевериями...
04:50. Он проснулся. Как по расписанию. Свет -- мягкий, успокаивающий. Слабый гул моторов, расслабляющая мягкость кресла, сопящий сосед, укрытыйпледом... Беззвучные метания теней на экране -- в голове салона. 25 тысяч футов над уровнем моря.... Он ошарашено огляделся. Комфортный бизнес-класс, огромные кресла, мягкий синтетический ковер под ногами... Голос стюардессы в динамике:
-- Наш самолет совершит посадку в аэропорт Бен-Гурион, Израиль через 35 минут... Подготовьте ваши паспорта и пристегните ремни. Благодарим вас за выбор TWA, капитан и экипаж желают вам мягкой посадки...
Он всегда считал себя человеком, не способным впадать в удивленный ступор. Видимо, он ошибался. Во всяком случае, в первые 3-4 минуты он был парализован. Обрывки беспорядочных мыслей: Паломничество ко гробу Господню... Полный бред! Черт возьми, как же меня зовут -- вспомнить бы... Интересно -- у меня в том паспорте есть израильская виза? В кармане нашелся потертый американский паспорт -- срок годности истекал еще через три года. Фрэнсис Эрл Купер. Так. С этим ясно. Еще в карманах уютного плотного спортивного пиджака нашлась записная книжка, носовой платок, зажигалка Zippo и початая пачка Lucky Strike. В заднем кармане потертых голубых джинсов отыскался старый добротный кожаный бумажник, в котором красовались права водителя -- адрес показался ему смутно знакомым -- он жил когда-то в этом городе. Правда, звали его тогда иначе. М-да. Немного денег, две кредитных карточки -- и неизбежный American Express. Ну -- никогда не выйду из дома без АМЕХ... Кажется, после такого шока, юмор возвращался первым. Сосед справа от него завозился, одевая ботинки, потом потянулся к багажной полке. Открыл ее. Рядом с новеньким чемоданом спряталась и его потертая сумка. Вопрос, как же он проснулся в этом самолете, он запретил себе задавать. Равно как и -- кто бы это мог быть -- Фрэнсис Эрл Купер... Будем считать, что у меня отшибло память... Это, разумеется, прискорбно, но агентам Скалли и Моулдеру, по крайней мере, здесь делать нечего... Вернусь домой -- разбиерусь. А пока -- надо жить. И стараться выжить. М-да. Всегда хотел посмотреть Иерусалим -- как-то не доводилось ... Вот я и говорю – интересно бы было, говорю, посмотреть. Главное -- не забыть бы вернуться... Вот с этой-то пошлой до банальности фразой на уме он и вышел в большой переполненный суетливой восточной толпой зал -- пройдя через пограничный и таможенный контроль, и поставив штамп, сплетенный из узора незнакомых букв. AVIS, HERTZ и Enterprise как всегда мирно уживались на небольшом пятачке.
Отличающиеся только цветом униформы молодые ребята, скучавшие за перегородкой, лениво переговаривались на гортанном языке Песни Песней... Он выбрал AVIS -- всегда любил красный цвет вывесок, и через четверть часа, неизбежных формальностей, полудюжины подписей, он сидел за рулем жизнерадостной двухдверной Субару, и пытался разобраться в путеводителе. Второй раз за 4 дня запутаться в карте -- это, пожалуй, много и для меня... -подумал он и усмехнулся.
Однако, "Holiday Inn" -- стандартная, но вполне приличная гостиница средней руки, нашлась сразу. Одно только беспокоило его -- все попытки заказать номер из самолета провалились: связи с отелем не было.
-- Ничего нельзя сделать -- вы понимаете, сэр, что мы переполнены --
Рождество и Y2K одновременно. Многовато для нашей компьютерной системы. Туристов приехало вместе с паломниками раза в два больше, чем населения!!! Да еще работать нельзя -- праздники...
-- А что же мне делать?
-- Могу только порекомендовать -- быть может, что-нибудь найдется в пригороде...
И так -- в шести последовательных местах... Наконец, он признал бесполезность своих попыток, и смирился с необходимостью провести ночь в салоне машины. Странно -- но такая естественная в его прошлой -- другой, как он уже почти привык называть ее -- жизни мысль позвонить в посольство, и все уладить -- или, по крайней мере, запросить инструкции -- не казалась ему более очевидной и неизбежной...
"Таак..." -- подумал он, слегка заторможено, выискивая свободную парковку: "Здравый смысл уходит первым... Поздравляю -- вот так, кажется, сходят с ума..."
Вдалеке появился соблазнительный сквер. Вот здесь мы и заночуем -- во-от под этими развесистыми деревьями -- хорошо было бы вспомнить -- как они могут называться... Вспомнить он не успел. Вернее -- не дали. Из узкого и кривого переулочка, прямо под колеса его машины, метнулась темная фигура. В свете фар блеснула искусственная кожа дешевенького плаща, растрепанные волосы... Женщина.
Времени на размышление не было. Тормоза -- до упора. Резко отпустить -- и руль вправо. И снова -- по тормозам! Хорошо. Хорошо стоим... Распахивая дверцу, он заметил краем глаза какое-то движение -- там, в тени переулка, далеко от последнего фонаря. Тень появилась -- и сразу же пропала. Ладно. Сейчас не до того.
Женщина бессильно сидела на мокрой брусчатке, не более полуметра от него. "Повезло..." -- механически подумал он, приближаясь.
-- Вы в порядке?!
Ответом были сдавленные всхлипывания. Но, кажется, по-английски она все-таки понимала. Он подошел, опустился на корточки рядом с ней.
-- Что случилось? Как Вы себя чувствуете? Нельзя же, в самом деле, так бегать по ночам.
Все это говорилось машинально -- скорее из желания убедить себя, что все нормально. Женщина подняла голову, и огромные темные заплаканные глаза уперлись ему в лицо.
-- Вы американец??
-- Ну да. Странно, правда?
-- Помогите мне встать, пожалуйста.
-- Конечно, конечно.
Она оперлась на его руку, и тяжело поднялась. Только теперь он заметил ее неестественную полноту, и с запозданием понял, что женщина беременна -- причем, по-видимому, на последних днях. В этот момент, она сдавленно застонала сквозь сжатые зубы. Фрэнк обнял ее за плечи, и, ласково придерживая, повел к пассажирской дверце своей машины. А тень, оказывается, никуда не исчезала. Она просто изменила положение -- и выступила из переулка и вовсе это была не тень. Крупный мужчина в красной в крупную клетку плотной теплой куртке и бесформенных брюках поверх грубых ботинок, какие носят строительные рабочие. Лицо как лицо -- темное от прилившей крови, обветренное, маленькие широко расставленные глазки, спрятавшиеся под нависшими бровями Низкий лоб, недельная щетина, приплюснутый нос и сильная квадратная челюсть. Убор довершала бейсбольная кепка с эмблемой Colorado's Broncos -- "Жеребцы из Колорадо". "Земляк, стало быть...",- машинально отметил Фрэнк, открывая для женщины дверцу машины.
-- Эй ты, мистер!
-- Это вы мне?
-- Тебе, тебе. Зачем к бабе цепляешься?
Сказано было не зло -- с этаким даже легким укором, укоризной. Однако впечатление несколько смазывалось тем, что незнакомец похлопывал по ладони отполированной бейсбольной битой. При звуке его голоса женщина отчаянно вцепилась в рукав Фрэнка, и пробормотала как в горячке:
-- Помогите мне, пожалуйста, он убьет меня.
-- Садись в машину, и закрой дверь -- также шепотом сказал Фрэнк, помогая ей вместиться на сидении.
Опять привычно заныл подбородок -- верная примета -- к драке. Собственно, драки как таковой не получилось. Был резкий -- неожиданный по авторскому замыслу -- замах бейсбольной битой, поразивший то место, где полсекунды назад была голова Фрэнка. И -- короткий, точный сдвоенный удар двух ребер ладоней по почкам нападавшего. Теперь -- пяткой по ступне, коленом -- в пах, для пущей гарантии -- колено вверх, навстречу квадратной челюсти, стремящейся вниз, и завершая -- сцепленными кулаками по загривку.
"Расслабься," -- подумал он, потирая ладони, тупо занывшие от соприкосновения с твердым позвоночником бейсболиста. "Отдохни, родной -- пока полиция не подберет." Осмотрел тело, распростертое на асфальте, потрогал пульс на шее -- ничего, оклемается. Прикинул -- стоит ли добавить сверху -- но передумал. Не стоит бить лежачего без крайней необходимости. Обошел машину с другой стороны, сел за руль. Ключ -- в зажигание, так,
поехали...
Какое-то время ехали молча. "Что это я," -- думал он отрешенно: "Не успел прилететь, уже начал крушить кости аборигенов. Впрочем, этот парень-то как раз не абориген. Тоже мне, жеребец из Колорадо..." Женщина тихо плакала, скорчившись на сидении.
-- Ну, и куда мы едем? -- сказал он просто для того, чтобы сказать хоть что-нибудь. Молчание затянулось, и начинало тяготить.
-- Не знаю, я не знаю никого в этом городе, -- ответила она между судорожными всхлипами, стараясь успокоиться.
-- Я -- Фрэнк, а ты?
-- Меня зовут Мария, -- тут она впервые улыбнулась -- он заметил, что, называя своё имя, редкая женщина не улыбнется, знакомясь:
-- А где ты живешь?
-- Боулдер, штат Колорадо.
-- Таааак. Согласись, немножко удаленная точка от Святой Земли.
-- Мы... Мы паломники... Мы здесь встретить Господа, когда он... сойдет с горы Синай.
"Ну вот только этого мне не хватало -- встревать в религиозные диспуты", -- обреченно подумал он, а в слух произнес:
-- А этот -- кто он?
-- Мой... мой брат. Брат во Христе.
-- Почему он гнался за тобой?
-- Я... Я не должна была выходить из отеля, и показывать лицо чужим. А я боялась за маленького -- и была в больнице. Они сказали -- я должна родить с часа на час, предлагали мне остаться -- но я не могла, Учитель говорит – я должна рожать там, в доме веры...
-- А дом веры, надо полагать, тот ваш отель?
-- Дом веры там, где Учитель.
Замолчали. "Да что это я делаю...", -- думал он как-то отстраненно, отмечая проплывающие за окном светящиеся в темноте фонари и витрины закрытых лавочек. Фары высветили развилку, поворот на Вифлеем -- дорожный указатель.
"Поехали к Палестине", -- подумал он.
-- А паспорт-то у тебя есть, по крайней мере?
-- Да, Учитель сказал всегда носить с собой -- мы ждем катастрофы каждую минуту -- должны быть готовы и к преследованиям.
"Совсем как я", -- подумал он и мысленно усмехнулся.
-- Поедем к Палестинской территории -- может там что-нибудь открыто вечером в пятницу.
-- О'кей.
Она почти совсем успокоилась -- и теперь выглядела совсем девочкой -- лет 15, не больше.
-- Сколько тебе лет?
-- Скоро будет 19...
М-да, ошибся...
Дорога как дорога -- все дороги в этой стране короткие, и освещены очень хорошо; и дорожные блок-посты встречаются куда чаше, чем где-нибудь в Европе... Ну уж нет... Пожалуй, в Косово больше военных... Черт, в каком мире мы все живем, в какой мир придет этот малыш... -- подумал он, бросая взгляд на огромный живот этой девушки -- на пассажирском сидении. Кажется, она задремала.
За окном проносились холмы, деревья. Временами луч выхватывал из темноты поворота ослепительно белые стены домов, кусочек красной черепичной крыши, фрагмент серого бетонного забора, страхующего от падения в пропасть... Плеть дикого винограда, тянущуюся к небу по шероховатой поверхности каменистого склона, серый лед вперемешку с песком и гравием на обочине... А в холодном черном бездонном декабрьском небе зажигались огромные недоуменные звезды...
Девушка застонала. Сначала Фрэнк подумал, что он ослышался – слишком слабый звук на фоне монотонного рокота двигателя. Стон повторился.
- Что с тобой? -- обеспокоено спросил он свою спутницу.
- К-кажется...
- Что?!
- Кажется, началось...
Ерунда , -- подумал он про себя: Так не бывает... Так не может быть -- так быстро не бывает...
Шлагбаум. Вооруженные люди в камуфляже; резкий свет прожектора...
- Мы -- американцы, у моей жены, кажется, роды...
Молодой мальчик в пятнистой форме, держащий его документы, подозрительно посветил в окно автомобиля. Девушка заслонила глаза ладонью...
- Можете проезжать!
Шлагбаум медленно поднялся, Фрэнк вдавил педаль газа в пол. Автомобиль обиженно взревел и рванулся с места. Поворот, ещё один... Оливковая роща промелькнула смутным пятном -- они въезжали в старый город.
- Ну, потерпи немного... -- уговаривал он.
Стон рядом перешёл в резкий крик. И тут он понял, что действительно -- все.
До больницы он просто не дотянет. Безликие серые дома, блочные уродливые строительства городской окраины... Какой-то чахлый парк, садик... Скамейки, фонарь. Пересохшая надтреснутая чаша фонтана... Он бросил автомобиль на пешеходную часть и, выскочив на мостовую, отчаянно заколотил в ближайшую дверь. Путаные обрывки мыслей проносились в голове с бешенной скоростью: Надо чистой материи... Горячую воду... Черт, ножницы бы чистые... Дверь неожиданно отворилась, и на пороге, в полосе слабого желтого света появилась странная фигура, стягивающая у шеи бесформенный ворот платья...
- Помогите, пожалуйста... Моя жена рожает -- там, в машине...
Огромные серые глаза смотрели на него с недоумением и недоверием. Хрипловатый надтреснутый голос произнес с каким-то странным, жестким акцентом:
- Вы что, с ума сошли...
Но тут из машины донесся резкий крик боли и страха. Фигура судорожно заглотнула воздух, и скороговоркой проговорила:
- Давайте, ведите её в дом -- я постараюсь помочь вам -- не бросать же вас на улице в Рождество, в самом-то деле..., -- и прибавила ещё какие-то слова.
Кажется, это было сказано не на иврите. Больше всего напоминало русский...
Маленькая квартирка в полуподвальном этаже была запредельно захламлена. Какие-то узлы, чемоданы, кипы старых газет... Бережно проводя женщину по коридору, он наткнулся на медный таз, отозвавшийся гулким глубоким колокольным тоном. Бесформенная фигура, показывающая дорогу, недовольно пробурчала себе под нос что-то про проклятых соседей...
Комната. Стол, застеленный простой скатертью, плюшевые потертые кресла, сломанный, застывший в навеки разложенном состоянии диван...
- Давайте, давайте... Я сейчас принесу миску и чистую простыню..., --проговорила фигура, снимая и отбрасывая платок...
Так. Ещё одна баба – на сегодня это, пожалуй, явный перебор..., -- машинально подумал Фрэнк, поддерживая свою спутницу...
-- А ты кто? -- спросил Фрэнк женщину, чтобы хоть что-то сказать.
-- Я? Я живу здесь. Скоро уж год:
И правда -- акцент был очень заметен. Женщина медленно подбирала слова, необычно строила фразы.
-- Как тебя зовут?
-- Лиз.
Время, споткнувшееся и замешкавшееся, вдруг побежало вскачь. Крик -- протяжный, надрывный, тоскливый -- разорвал тишину.
-- Началось, кажется -- воды отошли уже?
-- Думаю, да -- сидение было все мокрое:
Обрывки коротких фраз, резкие слова. Лиз взяла все в свои руки -- оказывается, в той своей, доизраильской жизни, она работала медсестрой. Фрэнк машинально подумал о везении, чуде -- нет, собственно, возможности додумать эти обрывки не было -- все внимание поглощали простые торопливые манипуляции -- подай это, подержи, прихвати: Времени подумать не оставалось -- как всегда собственно… Казалось, что конца этому кошмару не будет -- однако, последний судорожный острый вскрик женщины, прорвавшийся сквозь ласковое воркование Лиз; всплеск тишины -- и короткая, злая команда -- уже ему: "Режь! Вот здесь!"
Какими-то портновскими старыми ножницами, незадолго до того дезинфицированными на огне газовой горелки на кухне, он поймал кольцо багровой скользкой кишки пуповины, и перерезал её. Слабый, обиженный плач младенца -- самое первое обращение этого нового сына человеческого к миру и городу -- Urbi et Orbi: Я здесь, я живу…
Вода в эмалированном маленьком тазике окрасилась бурым; слизь и сгустки крови сходили с крохотного комочка живой плоты. "Мальчик:" -- подумал Фрэнк слегка остраненно -- и тут ему показалось, что младенец : улыбнулся.
Хрипло ударили часы на кухне. Один, второй, третий, двенадцатый раз…
Собственно, двенадцатый раз оказался много громче предыдущих. От него дрогнули стекла в окнах, зазвенело посуда на полках; и, с запозданием завыли далекие сирены полицейских машин и скорой помощи.
-- Что это?
-- He знаю -- Лиз недовольно поморщилась, укутывая младенца в чистую махровую простыню -- Опять, наверное, арабы взорвали что-нибудь… Вечно они…
Мария счастливо и устало улыбалась, когда Фрэнк передал ей крошечный спеленутый сверток, из которого торчало лишь сморщенное печеное яблоко головенки с прилипшими намокшими волосами: Писк сменился довольным сопением -- новорожденный отыскал, наконец, сосок…
Это были не арабы. Эта акция готовилась уже давно -- она была точно и четко спланирована и проведена в самый удачный и тщательно подобранный момент. Рождественская ночь была выбрана не случайно -- хаос; небывалый наплыв туристов и паломников существенно увеличивали шансы затеряться в напуганной, сбитой с толку, бессмысленно мечущейся толпе. А взрывчатку даже не понадобилось провозить через границы и таможни -- все необходимые компоненты нашлись в требуемом количестве в ближайшем магазине хозяйственных товаров и аптеке…
Ровно в 01:00 25 декабря в редакции Военного Радио Израиля раздался телефонный звонок. Искаженный модулятором низкий и хриплый мужской голос, говоривший на Американском английском -- сильно отягощенном старым добрым Колорадским акцентом -- представился членом секты Воины Господа, и после пространных объяснений, что час расплаты с неверными погаными язычниками -- а заодно и с продажными жидами -- пробил, объявил, что мечеть Камня взлетела на воздух не сама по себе, а с помощью Господа, прозаического будильника и 500 кг банальной смеси, изготовленной по рецепту печально знаменитого Тима МакВая -- доказавшей свою эффективность пятью годами раньше, в Оклахома Сити, Окла.
Убитых, впрочем, тогда насчитали значительно меньше: к пяти часам, когда разборка завалов битого кирпича и каменной пыли была завершена, похоронные команды насчитали не менее 600 но никак не более 700 трупов -- простительная неточность объяснялась главным образом тем обстоятельством, что далеко не все жертвы были представлены цельным куском -- большинство тел напоминало скорее среднезажаренный фарш, по консистенции похожий на кошерный гамбургер из незадолго до того разгромленного "мирной" Палестинской демонстрациeй ресторана МакДоналдс в Иерусалиме…
А в шесть часов бухнул первый из пятидесяти -- как подсчитали впоследствии -- разрыв реактивного снаряда Катюши. Это взбешенная до предела Хeзболла, окопавшаяся на недавно оставленных в соответствии с мирными соглашениями Голанских высот, обстреливала Еврейские кварталы, норовя угодить как можно ближе к Ортодоксальной Ешиве и Западной Стене…
Около восьми часов бледное зимнее небо над Иерусалимом раскололось на множество мелких осколков -- штурмовики Израильских Военно-Воздушных Сил пронеслись в плотном строю бомбить Багдад, Дамаск и цели в Южном Ливане.
Около девяти делегаты Кнессета стали подтягиваться к зданию Израильского Парламента -- с тем, чтобы начать внеочередную сессию хотя бы к десяти часам.
Хмурое зимнее небо давило словно могильная плита, цеплялось за края крыш, сливалось со столбами дыма, не давало поднять глаза… Сквозь гомон, гудки неугомонных такси, гортанные крики, стоны и причитания, сирены; доносилось до этой многострадальной земли и слабое но ровное стрекотание маломощного авиационного моторчика. Торопящиеся члены Кнессетa не смотрели вверх -- как известно, в моменты земных тревог, еврею не до разговора с Богом -- успеть бы переспорить соседа по лавке…
Как оказалось потом, посмотреть все же было на что. Кружащий над тысячелетним городом крохотный спортивный самолетик неожиданно устремился вертикально вниз….
В 10:13 корпус самолета прошил насквозь крышу Кнессета, и в тот момент, когда он был на полпути к полу этого почтенного здания, часы председателя Кнессета -- которыми он так гордился -остановились навсегда, раздавленные чудовищным ударом взрывной волны (часы Longine, как гласила семейная легенда, были пронесены через Холокост его героическим отцом, а на самом деле, сняты с руки убитого итальянского ювелира во время лихого налета Еврейской Бригады летом 1945 на тихий Австрийский городок высоко в Альпах).
Сработало несложное, но эффективное устройство, заботливо и аккуратно cмонтированное
в спортивном самолетике. То, что осталось от пилота -- 26-летнего лейтенанта СЛА, ливанского друза, семью которого, брошенную на произвол судьбы израильтянами, вырезали благодарные соседи-арабы -- перемешалось в единый компост с телами, безусловно, кошерных депутатов, превратив тем самым общее месиво в нечто совершенно неприемлемое для еврейского ортодоксального желудка…
Премьер-министр чудом уцелел -- опоздал, как всегда, задержавшись в ванной комнате -- благословен будь день, когда был придуман геморрой! Последняя точка под первым актом была поставлена чуть позднее -- когда выступление по Национальному телевидению уцелевшего Премьер-министра было прервано ставшим уже привычным для израильских пиратских станций образом. На телеэкранах этой небольшой страны появилось успевшее подзабыться лицо когда-то знаменитого на весь мир ливанского генерала, бывшего союзника, преданного и брошенного стремительно отступавшими израильскими войсками.
Без обычной арабской цветистости -- и без ожидаемого злорадства -- грустно, сухо и просто, этот старый человек, сидящий в радиорубке яхты, болтающейся в нейтральных водах Средиземного моря, подтвердил, что СЛА совершила сегодня акт возмездия, наказав грешный парламент за его позорное вероломство… Фраза оборвалась на полуслове -- реактивный залп накрыл яхту со всем её содержимым…
* * *
Ребенок тихо спал, спала и измученная Мария. Бледно-синие тени легли на её веки… Фрэнк и Лиз сидели на кухне, потягивая черный как деготь чай из эмалированных кружек, и молча глядя в мерцающий телевизор, стоящий на колченогом буфете.
Было уже многое сказано; Фрэнк знал теперь что Лиз из России, приехала на Святую Землю подзаработать -- обстановка этой квартирки, состоящая из огромной софы-сексодрома да туалетного столика, красноречиво говорила о характере этой работы…
Город, где она жила теперь, и где родился этот мальчик, удивительным образом умеющий улыбаться уже от рождения, назывался Вифлеем…
Ты забываешь имена вещей,
Простые истины, и лица трав,
Чужие языки, и ставшую ничьей
Пустую полночь. Твой корабль
Дрейфует медленно по воле звезд,
Поскрипывая на волне. Висячий мост
Вдали маячит. В полумраке спит
И улыбается, и видит сон, старик --
Что утром был тобой; и ты привык
К простому превращению зерна
В какой-то злак. И не твоя вина,
Что ты не можешь вспомнить тех молитв --
Что обещают и спасти, и сохранить,
И смыслом невзначай обременить…
Время тянулось странной струной -- медленно и беззвучно -- текло словно прозрачная медовая струя из опрокинутого засыпающим ребенком кувшина. Казалось, все осталось по ту сторону -- сумасшедшие взрывы, озверелые фанатики, неразбериха, суета… Серый рассвет вставал над городом, позабывшим время. От этого состояния первой очнулась Лиз.
- Эй, надо что-то делать! Здесь скоро будет очень и очень скверно -- как всегда бывает, когда евреям хвост подпалят… Пойдут проверки, обыски…
Фрэнк вопросительно посмотрел на нее. Женщина говорила явно серьезно и со знанием дела.
-- Надо сматываться -- когда арабы и евреи первый раз замирились, тоже было неприятно, но сейчас будет особенно паршиво -- похоже, все разом рушится…
-- Что ты предлагаешь? -- спросил Фрэнк, усаживаясь на колченогом стуле более прямо, и с усилием возвращая себя к этой -- второй по счету -- реальности.
-- Сваливать надо -- я говорю… Лиз вскочила на ноги, вытащила откуда-то из недр стенного шкафа огромную бесформенную сумку, и начала лихорадочно запихивать в нее какие-то подвернувшиеся под руку вещи.
-- Какой самолет ближайший из страны? -- машинально осведомился Фрэнк -- и тут же пожалел об этом. Какой, к черту самолет -- даже если и есть такой, на него наверняка не попасть -- аэропорты будут перекрыты, как и все остальные пути. “Спокойно!" -- мысленно одернул он себя: “Тут и начинается твоя привычная работа… Опять -- как всегда…"
В этот раз все было несколько хуже, чем всегда: когда он вышёл на просыпающуюся улицу, то свой автомобиль не нашёл -- правильно, зачем было оставлять незапертую машину невесть где… А по числу угонов автомобилей Израиль давно уже опередил всех -- включая даже Италию.
-- Собери Марии и ребенку что найдешь, а я найду транспорт… -- скороговоркой проговорил он, не оборачиваясь, обращаясь к застывшей в дверном проеме Лиз.
Далеко ходить не пришлось -- за углом притулился маленький автомобиль -- старенький Фольксваген, битый и поцарапанный, но на ходу. Следовало только соединить пару проводов под приборной доской. “Считаем, что мы его взяли взаймы. Так же как кто-то взял взаймы мою машину…" -- совесть Фрэнка никогда особенно его не баловала вниманием, а уж в таких обстоятельствах и вовсе молчала раком под корягой.
Четверть часа спустя они уже мирно катили по дороге по направлению к тысячелетнему городу, с его непривычными дымами, поднимающимися над крышами.
Машинально переключая скорости, и манипулируя педалями плохо управляемой, разбитой развалины, он лихорадочно соображал, куда же направиться. Подсказала Лиз: "Езжай в Палестинский аэропорт -- если там дежурит мой клиент -- проскочим…" Он мельком бросил взгляд на сидящую рядом с ним женщину и удивился, насколько собранной она выглядела -- и это несмотря на бессонную ночь, все заботы, суету и потрясения…
Беглецам повезло и на этот раз -- у ворот дежурил (вернее, дремал -- уютно развалясь в обшарпанном садовом кресле, опершись подбородком на ствол АК-47), неряшливый небритый толстый араб, одетый в засаленную униформу Палестинской полиции. Неизменная красно-белая куфия дополняла облик этого бесстрашного воина. Заслышав шум подъезжающей машины, страж продрал глаза и сделал неудачную попытку подняться. Обмен гортанными фразами с Лиз, улыбка. Скороговорка Лиз: “Надо дать ему немного денег, лучше американские доллары…" Фрэнк не глядя запустил левую руку в карман и вытащил смятый комок мелких бумажек. Обворожительно улыбаясь, Лиз протянула его через окно в подставленную грязноватую ладонь… Через две минут тяжелые ворота уже откатывались в сторону. Палестинец даже не потрудился оторвать задницу от насиженного места -- пульт управления был протянут для удобства прямо к подлокотнику кресла. “Вот что принес ХХ век -- прогресс и комфорт даже для развивающихся стран… Прогресс, комфорт, и -- американские доллары…" -- думал Фрэнк, проезжая прямо на летное поле.
В этот утренний час суета на взлетной полосе была ещё не столь ощутима. В дальнем углу он заметил небольшой самолет, к которому тянулись заправочные шланг и немедленно рванул туда, не обращая внимание на разделительные знаки и полосы…
-- Не выходите из машины, пока я не скажу… -- бросил он своим пассажирам, выскакивая из распахнутой дверцы резко затормозившего автомобиля.
Все оказалось даже проще, чем он думал. Механик, закончив заправку, откатил тележку со шлангами и отошёл, а охранник, стоявший у трапа, обманувшись уверенной широкой улыбкой крепкого небритого человека в темном поношенном пиджаке и джинсах, позволил незнакомцу подойти слишком близко… Минутой позже он успел пожалеть об этом, утратив свой пистолет Стечкина, и направляясь головой вниз к стремительно рванувшейся навстречу негостеприимной бетонке. Это сожаление было последним, что он запомнил -- дальше навалилась душная тишина и темнота, совсем не похожая на обещанные правоверным воинам ислама небеса, полные веселого смеха гурий…
Фрэнк двумя прыжками преодолел трап и ворвался в кабину. Никого. Кресла пилота и помощника пилота пусты. Салон тоже пуст и прохладен. Хорошо. Он выглянул наружу, и приглашающе махнул рукой. Лиз выскочила из машины, и помогла выбраться Марии, крепко и бережно держащей крохотный сверток. И тут Фрэнк заметил подозрительное движение у кромки полосы. Джип с двумя охранниками неуклюже разворачивался в направлении самолета.
-- В самолет, быстро! -- заорал Фрэнк замешкавшимся женщинам, скатываясь по трапу вниз, и срывая предохранитель пистолета. Припал на одно колено, аккуратно прицелился, и беглыми выстрелами вскрыл капот приближающегося джипа как консервную банку -- лишний раз порадовавшись калибру и поражающей силе русскoго oружия… Охранники вывалились в разные стороны из разом задымившего джипа, и залегли, явно не желая подставлять головы под пули… Так. Кажется тут все -- подумал он, поднимаясь по трапу следом за Лиз, и поворачиваясь, чтобы затянуть дверь. И не успел додумать. Резко и горячо обожгло левое плечо. Противно взвизгнуло над головой. Удар отбросил к противоположной стене, толчком плеснулась кровь… Сознание он не потерял и на ногах устоял -- не так уж плохи дела, просто задели… Бывает -- подумал он отстраненно, как о ком-то постороннем. Даже боли не было особенно -- просто рука стала ватной. Это не помешало ему, впрочем, почти не целясь выпустить слитную очередь в ответ и услышать гортанный крик боли стрелявшего…
Отчаянные глаза Лиз -- ужас, крик… Она с усилием втаскивает трап и захлопывает дверь, поворачивает герметичный замок…
-- Так, девочки, все под контролем, -- услышал он свой голос как бы со стороны, -- Добро пожаловать на борт Палестинских авиалиний -- быстро садитесь в кресла, пристегивайтесь, а я разберусь с этим самолетом…"
Держась за стенку, он вполз в кабину и тяжело рухнул в кресло пилота. Все, в общем, привычно и знакомо. Ручки, тумблеры… Не требуется даже думать -- и это хорошо… Мысли путались обрывками бумаги, противно набухал горячей влагой рукав. Откуда-то возникла Лиз с бинтом, решительно перетянула руку над раной -- стало полегче…
Самолет мелко задрожал и плавно покатился на взлет…
Небо -- низкое и серое -- приняло его как всегда: сначала недоверчиво, как незнакомая женщина, словно раздумывая, можно ли доверять этой металлической птице, и, наконец, раскрывающееся навстречу призывной, радостной синевой и белоснежными позолоченными взбитыми сливками облаков… Поставив управление на автопилот, он позволил себе оглянуться. Самолет поражал изнутри комфортом и роскошью. “Кому-то здорово не повезло… Кто-то хотел смыться -- кто-то важный…" -- подумал Фрэнк с некоторым злорадством. Плечо противно ныло, но это было терпимо. Он надел наушники, и сквозь шумы и помехи услышал отчетливый сигнал аэропорта Александрии. "Интересно, какой же у меня номер борта?" -- подумал он. Лиз словно читала его мысли -- а может, он думал вслух… Она протянула ему бортовой журнал -- нашла таки в кармане за креслом помощника пилота. Так, спасибо, что хоть документы они ведут на английском! Самое смешное дошло до него не сразу -- но когда дошло, он зашелся в хохоте: он сидел в кресле пилота личного самолета Председателя Арафата!
Так, смеясь и постанывая сквозь стиснутые зубы от проснувшейся тупой, стучащей в плечо и отдающей в висок боли, он и повел самолет на посадку -- нарушая все правила, и игнорируя все что только можно. Вниз, туда, на непотопляемый авианосец -- остров Кипр, на базу ВВС США. Он ещё успел связаться с посольством США и передать свой личный код, всполошив всех, кого только можно -- там, внизу, на базе -- перед тем как самолет мягко затормозил у самой кромки полосы, и за минуту до того как отключилось сознание.
Обрывки картинок -- как испорченный телевизор с хаотически переключаемыми каналами -- его укладывают на носилки; загорелое лицо под пилоткой морского пехотинца… “Джозеф, Джозеф Карпентер…" Это зовут его, это он -- Джозеф… Он помнил теперь это точно -- таким было его настоящее имя, соответствующее тому коду, который он послал перед тем как отключиться…
Глаза Марии -- полные слез, теплые слезы капают ему на лицо…. Ребенок смотрит на него -- и … улыбается… И сразу становится легко и ласково… И тепло. И можно заснуть…
Он открыл глаза -- и не понял, почему нависает над головой темный потолок, крупные грубые балки… Левая рука затекла от неудобной позы и не ощущалась… А за окном просыпалось ленивое серое холодное море, и печально кричали чайки в полосе прибоя, и пересвистывался в каминной трубе бродяга ветер… Он лежал и слушал эти звуки, и возвращался в свой мир… Медленно, медленно -- как в детстве, когда впереди ещё не меньше недели каникул, и можно ещё повернуться на другой бок и счастливо заснуть. Он так и сделал…