Эту историю я услышал в поезде Мурманск — Симферополь где-то в конце 90-х годов. Люблю железную дорогу и думаю, что нет более располагающего к откровенности места, чем плацкартный вагон. В тот раз на правой нижней полке, напротив меня, оказался мужчина моих лет, "сорокота", как говорят на Севере. Две шустрые девчушки с верхних полок оставили рюкзаки и упорхнули на весь день в соседний вагон к своей компании. Повезло: слушать женские разговоры — тяжёлое испытание.
В Карелии начались грустные лагерные места: Кемь, Беломорск, Сегежа, Медвежьегорск. Сколько здесь народу уничтожено — никто точно не скажет. На одной из этих станций я вышел подышать свежим воздухом. Вдоль состава торговали брусникой, копчёной рыбой, пивом. Ездил каждый год и всегда местные жители поражали меня какими-то скорбными, измученными лицами. Потомки выживших зэков? Всё может быть.
Вернувшись в вагон, увидел, что на боковом месте появился новый попутчик — худой, жилистый парень лет двадцати пяти. Сразу угадывался распространённый тип: то ли сидел, то ли скоро сядет, из тех, что курят, сидя на корточках. Он был явно выпивши и произнёс что-то вроде: "Мужики, я извиняюсь, у меня горе — брат умер, еду на похороны. Не откажите — выпейте со мной". Организовали стаканы, закуска была наша: я открыл банку какого-то паштета, картошка в мундире, огурцы. То, что рассказывал молодой, я не запомнил, даже причину смерти его брата. Парень как-то быстро забалдел, переключился на рассказ о своей подружке и уже не пытался казаться разбитым тяжёлой утратой. К тому же приходилось постоянно прерывать его мат просьбами говорить потише. Вскоре "приблатнённый" уже спал на своей боковушке. Все его порывы достать из сумки ещё один "пузырь" были решительно отклонены, мой сосед даже помог ему улечься. Мы уже познакомились: он оказался тоже Александром, что вызвало дополнительное к нему расположение. Перекурив в тамбуре, мы решили выпить чайку. Откуда-то всплыло соответствующее ситуации словечко "зачифирить".
— Чем такой брательник, лучше уж одному быть, — сказал я. — Хотя всю жизнь завидую тем, у кого братья–сёстры есть. "Свой своему — поневоле друг", — так мой отец говорил. Хотелось, чтобы старший брат меня защищал, а если сестрёнка, то младшая: учить её уму-разуму и чтоб она меня обожала. Это я в каком-то фильме видел.
Сосед пристально на меня посмотрел, как будто что-то решая, и сказал:
— А у меня был старший брат, общий по матери, он меня маленького на руках держал, только запах табака помню, потому что отец не курил.
— Тоже умер?
— Нет, его расстреляли.
— Вот те раз! — удивился я. — За что? Или это секрет?
Вот что я услышал от своего попутчика. Рассказчик он был не ахти какой, вроде меня, но слушал я его не перебивая.
Ты, наверное, заметил, что наши родители неохотно рассказывали о своей жизни: тревожное время приучило больше молчать. До сих пор жалею: надо было понастойчивее расспросить их обо всём подробно. Так что эта история сложилась у меня из каких-то скупых фрагментов.
Мама моя родилась в деревне, в большой семье. В четырнадцать лет старший брат забрал её к себе в город, где работал инструктором уездного исполкома, — помогать жене по хозяйству, а потом и нянчить их сына. Так многие делали. В начале 30-х годов мама вышла замуж и родила сына Евгения. Через несколько лет муж их бросил, и начались её трудные, бедные, а во время войны и голодные годы. Сын говорил, что его мечта — досыта хлеба поесть. Паренёк был смышлёный, подвижный, много читал, любил Джека Лондона и мечтал уплыть в Америку.
Однажды какой-то старичок-странник, получив от мамы подаяние, сказал: "Не горюй, девка, скоро твоя жизнь изменится — замуж выйдешь за начальника". И "начальник" появился, хоть и небольшой, — мой будущий отец. Мама ему понравилась приветливым характером, чистотой и порядком в доме. В отличие от других, ничего не просила привезти из командировок в Москву. Когда он оставил ей отоварить продовольственные карточки, она даже довесок шоколада не разрешила съесть своему сыну. Отец очень удивился и всё им отдал. В 1944-м родители "расписались" и стали жить вместе. К пасынку отец относился хорошо и маму за его проделки никогда не укорял. В послевоенных дворах царила блатная романтика, Женька связался с плохой компанией и вскоре получил свой первый срок. За что и сколько — точно не знаю, вроде за какую-то ерунду. Стройкам социализма были нужны свежие силы.
В 1950 году отца перевели в Мурманск, дали комнату в коммуналке, а вскоре родился я. В 53-м брат вышел по бериевской амнистии и приехал к нам. Соседи испугались и насторожились. Преступность тогда в городе резко увеличилась. Случай был: семья обедает, а к ним в форточку вор лезет. Отец по знакомству устроил Женю на рыболовецкий траулер к известному капитану Тарану. Он в море сходил несколько рейсов, отзывы были хорошие, но однажды, когда капитан был в отпуске, его перед самым отходом в море списали на берег. Мама об этом не знала, ей подруга сообщила, что видела Женьку на вокзале. Ходила искать — не нашла. Потом из милиции сообщили: он опять что-то натворил. Срок отбывал в колонии под Мурманском. Видимо, не очень строгая колония, если он оттуда сбежал. Пришёл среди бела дня домой, переоделся в отцовскую одежду и простился. Как оказалось, навсегда. Его взяли в товарняке, на выезде из города.
А потом стали приходить письма-треугольники. Помню, как упрашивал маму не плакать, вытирал ей слёзы. Почему плачет, она не говорила. Помню посылки, которые она собирала в колонию: папиросы "Север" и "Беломор", шерстяные носки, конфеты, коробок спичек в блестящем футляре, — и... мамины руки с загрубевшей, потрескавшейся кожей, испорченные тяжёлой работой. Позже она вспоминала строчку из письма: "Мама, когда мне становится совсем невыносимо, вдруг приходит твоя посылка".
В 1959 году пришло последнее письмо, прощальное. Высшая мера наказания — расстрел. Охранника убил. Я недавно книгу читал про лагеря 60-х годов, — ну и сволочи эти вертухаи: вначале в зэка стреляют, а потом два предупредительных в воздух — поощрение зарабатывают. Понимаю, это его не оправдывает. Прервать любую жизнь — смертный грех, но я уверен: брат не был жестоким человеком. Видимо, какие-то обстоятельства поставили его в безвыходное положение. Мама долго плакала, пока не послушала совет подруги — сжечь все письма. Потом только стала в себя приходить.
Однажды скандальная соседка, мать сопливого охламона, моего ровесника, орала во дворе:
— Мой-то отличником будет, а твой (то есть я) — двоечником, тоже в тюрьму попадёт!
Интересно, что всё так и получилось, только наоборот!
Чтобы и второй сын "не свернул на кривую дорожку", как тогда говорили, мама воспитывала меня строго, но и любила сильно. Осталась домохозяйкой: ребёнок всегда под присмотром. Пошёл в школу — она в родительский комитет. Особенно ей удавалась работа с "трудными" подростками. Видимо, знала, как с ними надо разговаривать, и они её уважали. О маминой активной общественной работе писали в областной газете и даже наградили Почётной грамотой Министерства просвещения РСФСР. Её надежды оправдались: я нормально закончил школу, а потом институт. Успела мама и бабушкой побыть, двух внучек понянчить. Она ведь после первого сына о дочери мечтала. Умерла в 1986 году в возрасте семидесяти двух лет.
Однажды в старом альбоме на фотографии, где я, годовалый, сижу в подушках, увидел проступающую с другой стороны надпись. Достал и прямо обмер: "Саша, люблю тебя! Твой брат Женя". И рисунок: восходящее солнце, парусник, и большая птица несёт в когтях письмо.
О чём он думал перед расстрелом? Вспомнил ли меня? Какая короткая, глупая и страшная жизнь! Ведь всё могло сложиться иначе. Тысячи дворовых пацанов, пройдя по краю, стали нормальными людьми. Или потом, после амнистии, походив ещё в море, мог бы наладить свою жизнь, жениться, вырастить детей. Не получилось, не судьба.
Вот такая история. Не помню о чём мы ещё говорили, осталось только это. Попутчик вышел в Твери. Прощаясь в тамбуре, я подумал: учились бы в одном классе — были бы друзьями. Больше я его не встречал.
2012 год. Моя страница http://proza.ru/avtor/cogitosum