Шуршит... Что-то шуршит в углу, будто маленький жучок точит дерево. Эта мелкая монотонная возня отвлекает, не дает сосредоточиться на вязании: изнаночная, лицевая, накид, изнаночная… Чтоб тебя прищемило! Опять пропустила петлю.
...шт-шт-шт...
Черт, в самом деле – это невыносимо!
- Тата, Тата, девочка, подойди, пожалуйста! Кто-нибудь скажет мне, кто там скребется? Я одна слышу это сухое чавканье?
Теперь еще хуже. Вообще непонятно. С этим слуховым аппаратом никогда не знаешь, орешь ли ты на всю квартиру или шепчешь себе под нос. Хи-хи, может это Лаврушка-вредная-старушка с третьего этажа ко мне подкоп делает? Накинется, отнимет связанный носок или фотокарточку Вани. Что ты несешь? Спятила? Ой, можно подумать! Эта зараза ему всю жизнь проходу не давала.
...шт-шт-шт...
Или это сон, сон подкрадывается ко мне? Тапки войлочные, а я слышу. Неужели я теперь могу это слышать? Сволочь, да угомонишься ты, в конце-то концов! И щемит, как назло...
- Т-а-ааааата!!!
Еще раз так крикнешь, челюсть выскочит. А ты крикнула? Крикнула! Или нет... Не могу понять, вроде рот открывала. Вот, дура! Так ведь щемит? Так не вяжи!
...шт-шт-шт...
Может, сплю? Может, Наташа капусту шинкует: шт-шт-шт. Нож вверх – вниз, вверх-вниз, ввввввввв...
- ...ееееерх! – папины руки расставлены широко. - Еще выше?!
- Да! - визжу, захлебываясь смехом.
Ловит меня, прижимает крепко, целует. Жмурюсь от удовольствия, щетинки колются, щекочут.
Вовка щекочет сзади, исподтишка, а Иван злится, нос смешно морщит и смотрит волчонком. Весь урок пялится мне в затылок, в шею - аж печет, рукой закрыть хочется. Не выдерживаю, поворачиваюсь, хочу отругать, обозвать, чтобы прекратил, а у него глаза беззащитные, влажные.
Кольцо надевает, а глаза влажные. Такой красивый, усатый, а глаза, как у ребенка. Всю жизнь так смотрел. Цепенела. Любила? Не любила? Цепенела. И ничего поделать не могла, хотя мама предупреждала.
Мама, мамочка, с мороза румяная, руки холодные, мягкие, легкие. Ерошит волосы, щебечет что-то, а сама торопливо пальто снимает, чтобы ужин поставить скорее.
Скорее, скорее, какая боль, скорее, только бы вытерпеть. Крик, слезы, врачи улыбаются: «Девочка! Поздравляем, мамаша!» Ваня - апельсины, а мне нельзя.
- Нельзя! Стоять! Назад! – конвойный отшвыривает маму, а я не успеваю подхватить ее. Падает в снег, воет, платок съехал. Папа повернул голову, посмотрел, хотел крикнуть, не успел, дверь машины с лязгом захлопнулась.
Лязг, грохот, стены дрожат. Уши зажала, залезла, забилась. Тонко звенит люстра на потолке и срывается в тот же миг. Взрывы стихают, ползу под стол – там лежит кукла. У нее рука оторвана. Плачу. Мама подарила еще до войны куклу с ямочками на щечках.
- Ямочки у него, как у тебя, - Ваня смахивает слезинку и бережно отдает внука дочери. – Господи, счастье-то какое!
- Счастье, какое счастье! Вернулся, деточка моя ненаглядная. - Живой вернулся, Пашенька, внучек, - цепляюсь за него, а он улыбается и по голове меня гладит, как маленькую:
- Бабулечка, дома я дома, не плачь, заживем теперь.
- Заживем, бабуль! - Паша качается пьяный, дышит тяжело, лезет в коробочку с пенсией, тельняшка на груди рваная.
- Помяни солдатиков, а останется рублик мне конфеток купи, внучек, - шамкаю беззубо ему вослед, - сладенького очень хочется.
- А кто любит сладенькое?! А что я купил?!
Ваня сияет, как начищенный самовар и вываливает на стол конфеты из пакета.
- Ты чего? Это же дорого? – вроде сержусь, а сама губы его ищу, чтобы поцеловал, чтобы внутри тепло стало.
Тепло как, надо же... Солнышка не видно, а как припекает. Цветы слепят белые-белые, пушистые. Папа с мамой. Ванюша руку козырьком сложил, глаз не видно, но мне и видеть не надо, я каждую ресничку помню. Что ты радуешься, дуреха? Спокойно и скрежета больше не слышно. Надо бежать к ним навстречу, а ног не чую. Само будто: все выше вверх, вверх, вверх. Жаль только носок не довязала. Наверное, выбросят...