Мосты над бурной водой

Людям, которых, я надеюсь, ещё немало.
Тем, кому придётся тащить этот мир из дерьма,
когда его загонит туда большинство остальных,
и кого, когда всё кончится хэппи-эндом,
в знак благодарности непременно растопчут.






"A хлынет тьма и затопит боль – ну что ж, задача проста:
"Держитесь! Держитесь!!!» – над бурной водой стоять мне вместо моста".
Пол, таки дай бог ему здоровьичка,Саймон - и вольный мой перевод.

  Небо густеет. Синева наливается, склоны ныряют в тень и долина, отдав тепло, укрывается смутной дымкой. Вокруг известняк - сколы, трещины, ломти террас. Островки жёсткой травы, алюминиевая Луна, облака громоздятся, багровея как осьминоги.
  Тинькает в котелок. Ириска, сунув кан под тающий снежник, топает по камням, бегая взад-вперёд по своим женским делам.
  Кир шелестит спичкой и сипит, пыхнув ароматным дымком.
- Ещё ходку сделаешь?
  Я киваю.
- Успеешь до темноты?
- Луна подсветит.
  Спускаюсь, наступая на знакомые камни, спрыгиваю на снежник, шурша ледяной крошкой, съезжаю к остаткам нашего барахла. Навьючиваюсь и начинаю подъём, вбивая ботинки в прорубленные следы.
  Старый снег белеет сегодняшними отметинами. Включаются звёзды, террасы темнеют на фоне неба. Луна старается, всё вокруг на контрасте, и рельеф – до мельчайших подробностей. Я выхожу наверх, кидаю груз, сажусь и закуриваю.
  Слева – бездна. Ковш долины, петли реки. Облака растворились, воздух прозрачен и недвижим, пространство огромно. Хребты на востоке мерцают полями снега. Здесь снега нет – стаял. Нагое плато в порезах трещин полого взлетающее к вершине. Язык ледника, седло перевала – всё неизменно.
  Спокойствие и покой. Ощущение безопасности, как за границей. Ощущение возвращения. Сбитые ботинки, горячие шерстяные носки. Лямки парят, проявляя полоски соли. Холодок остывшей футболки спиной.
  Welcome home!
  Протяжное «эва-а!» – беспокоятся. Кричу в ответ, иду по изломанному, выжженному добела камню. Вижу лагерь: полусфера палатки, огонёк примуса. Кир, сидя на камне, табак палит.
- А Ириска где?
- На «шхельде».
- Давай-давай, кричи громче. – Ириска, промахнувшись террасой, вырастает над головой.
- Ты чего с фонарём-то? Светло же.
- Это тебя тут каждый камень помнит, как Ленина. А я впервые.
- Что ужинаем?
- Ничего. Чай пьём со шняжками – декретом решили.
  После заброски всегда так: еда комом, чай литрами...Роюсь в мешке, ныряю в сухую майку.
- Иди, Вень, готово!
  Дымят кружки. Ириска раскидывает печенье, Кир отклеивает от лезвия куски нуги. Рафинад, сухари, грудинка. Армейская фляжка в выцветшем камуфляже и металлические стаканчики. Коньяк по верхнюю риску.
- С возвращением, Кир.
- И тебя тоже.
  Секундный ожог, маслянистый дух в носоглотке и сразу сухарь – с хрустом и специями.
- Повторим?
- Угу.
  И ещё раз. А потом громадная кружка и полный рот сладкого. Глоток, другой. Кружка греет ладонь, нуга тает, вытапливая миндаль, будто камни на леднике.
- Давай ещё – под табак.
  Кир протягивает мне исцарапанную жестянку. Тугая крышка, пахучая смесь... Я набиваю трубку, щёлкаю зажигалкой. Ириска, запрокинув голову, шумно отцеживает заварку.
- Ты, – говорю, –  прям как кит-полосатик. Только фонтана не хватает, через ноздрю.
  Она показывает мне кулачок.
- Понял?
- Нет, серьёзно.
- Будешь меня хохмить – ночью к Киру пристану. И звук включу. А тебе придётся делать вид, будто спишь.
- Та-а-ак, удар ниже пояса. Дисквалифицировать за неспортивное поведение.
- А-а, зацепило?
  Ириска тыкает в меня ложкой и грозно тянет тонким, девчоночьим голоском
- А тебя, Чипполино, я сгною на овощебазе, вместе с дружками…
  Кир улыбается – припухшие веки, скулы, затенённая медь чингисхановского лица. Ночь разгорается. Луна неистовствует; спутники, горя, лезут в серебряную паутину. На долине лежит горбатая тень.
- Может, пройдёмся?
  Привстав, они выглядывают из-за стенки.
- Давай.
  Поотстав, я смотрю на них издали. Ириска крохотная – совсем ребёнок: лицо детское, пальчики, косички, грудки пиалками. Как будет рожать – непонятно.
- Ну ты чего там?
- Иду!
  Облитое синим, плато косо спадает к обрывам. Над головой – оргия. Небо пылает, стряхивая шрапнель метеоров и Луна кидает на изломанное пространство наши длинные тени.
  Бесконечно давно нас тут не было!

  Под ногами гукает глыба. Ириска, ловя равновесие, испуганно приседает.
- Родное сердце, ступай-ка ты лучше сзади…
  Колоссальный провал, стены, сияние. Скат ледника, шелест капели, из долины река шумит. Идём по краю, стена опускается, ныряя в снежное поле - выпуклая поверхность, грязный фирн змеится белыми руслами – мы хрупаем по нему к перевалу и там, на камнях, закуриваем. Ириска стаскивает ботинки с носками, устраивает босые ступни на запаренной шерсти и я исподтишка, надеясь что не заметят, поглядываю на её дерзко торчащие большие пальцы. Сгорбленные предгорья, зарницы, далеко внизу звякают колокольцы – отара ночует. Тень уползает, сгущаясь в уголь, и стена кидает отблеск таблички.
- Что это?
- Где? А-а… Группа замёрзла, в восьмидесятых.
- Большая?
- Человек двадцать.
  Ириска хлопает шнурками к пластине из нержавейки. Читает, возвращается.
- Кошмар какой!  Пойдём отсюда.
- Куда?
- Да хотя б туда. – Она показывает рукой.
- Там ещё две.
  Идеальный момент. Чёрный Альпинист, мертвецы дивизии «Эдельвейс»... разыграть, как по нотам, подпустить жути и пугануть через час, в аккурат когда писать пойдёт перед сном. Но Кир молчит, что странно: он ради такого дела не то что жену – отца родного не пощадит! Ловит мой взгляд и:
- Давайте в лагерь? Чаю охота.
  В лунном свете корёжится сиреневый известняк. Зазубрины скал, безумие небосвода... Кидаю в Кира кусок фирна, он принимает его на ногу и вокруг него вспыхивает веер кристаллов.
- Ух, ты! Видел? Давай ещё.
  Шорох, сверкание, восторженный голосишко Ириски.
  Запах снега.
  Запах известняка.
  Тепло.
  Тишь.
  Возвращение.

  По палатке ползает зелёненький светлячок. Ириска, разбросав у входа маленькие ботинки, шурша и вжикая, устраивается на ночёвку.
- Ки-ир?
- М-м?
- Там, на кухне, мой крем для рук…
  Идёт, ищет, находит. Запустив руку, просовывает под тент.
- И ещё я хайратник забыла, там же где-то.
  Он возвращается, шарит, дребезжит россыпью ложек, чертыхаясь, выуживает их из-под камня. Приносит хайратник.
- Ботинки мои, будь другом,  придвинь ко входу.
  Ещё она свитера обратно не выворачивает и я, когда не видят, вдыхаю запах её угловатого, подросткового тела.
- Есть? Ага. И попить хорошо бы. Сразу полную кружку неси.
- Тьфу, холера! Вень, поставь ей канчик – пусть обопьётся. Авось распухнет к утру!
  Но Ириске пофиг.
- Ну-у Ки-ир… Ну принеси, что тебе стоит?
  Это ритуал такой, вечерний. Кир рвёт и мечет, а меня прёт – сижу, наслаждаюсь.
- Ки-ир… Ки-и-ир… Ты здесь?
- Блин!!!
  Наконец улеглась.
- Вы скоро?
- Нет, спи.
  Ириска гасит огни.

- Пойдём, ноги свесим…
  Есть тут одно местечко – Чёртов Стул, прям как у Эдгара По. Спустились на пару метров, сели – как раз на двоих. Обрыв – ух! Метров на пятьдесят. И снежник внизу манишкой, как у гималайских медведей. Кир пыхтит трубкой.
- Слушай, ты чего это давеча у таблички-то? Я уж изготовился, рожу сколотил соответствующую, а ты как воды в рот... Она у тебя, часом, не беременная?
- Нет.
- Тогда чего?
  Он пожимает плечами.
- Не нравишься ты мне, Кир. Стряслось что?
  И спокойно так, без эмоций.
- Под судом я, Вень. Диплома лишают.
  Бесстрастный, как Монтесума. Сидит, пускает дым струйками.
- Ну, говори уже!
- Ассистировал прободную. Тридцать семь лет, перфорация по малой кривизне. Шеф проведал, привёл студентов и встал сам. Я только открывал и зашил, а потом сразу в отпуск. Вернулся – и прямым ходом на ЛКК.
- Чего вдруг?
- Экзитус леталис. Недостаточная ревизия малого сальника, перитонит, бирка на ногу. И заява в прокуратуру.
- Ну, а ты тут с какого боку?
  И как в поддых:
- Я оперировал. Мой больной – по всем документам.
  Ёбт!
- А шеф?
  Он как-то невесело усмехается.
- Свидетели есть?
- Нет. Втихаря подходят: понимаешь, такое дело, нам ещё тут работать... У кого кредит, у кого кандидатская...
- А студенты?
- А хули студенты? Им экзамен сдавать, а я на этой кафедре нон грата теперь. Врач-вредитель. Шеф на всех углах бьётся, просто бороду рвёт, сука. Лично топит. Все мои наработки уже присвоил.
  Кир методу придумал – революция! Сотню операций провёл, статистика – блеск!
- Монографию мою выпускает под своим именем. Соавтор, мля!
- В смысле – соавтор?
  С неохотой:
- Вписался. Неудобно было отказывать.
- О-хо-хо, грехи наши тяжкие! – Я кладу руки за голову, прислонясь спиной к камню. Известняк тёплый, полночи остывать будет. – Ну вот на кой ты к нему подался, а?
- Польстило. Лично за меня ходатайствовал.
- Я б от такого ходатая шарахнулся как от Свидетеля Иеговы. Одна его дверь чего стоит – с графских развалин утащил, не иначе. За двести вёрст, поди, машину погнал и хрустел там впотьмах, на говно наступая... Не мог без неё, вспомни. Посадят в кладовку на время ремонта – перевесит её и сияет лучами из живопырки. Честно говоря, я тебя тогда так и не понял: уж к кому, к кому...
- Знаешь, когда тебе завкафедры карт бланш предлагает...
- Так надо думать! Ты ж ведь до своих новаций ещё студентом допетрил?
- Ну.
- Вот он перспективу-то и почуял. А лавры замаячили – отстегнул за ненадобностью. Вышли на орбиту – ты-дыщь! – обтекатель сброшен, первая отошла...
  Кир потягивается.
- Ты прям как аббат Фариа.
- Дык! Мы ж сразу воткнули – понтит седовласый! ДОКТОР НАУК... ПРОФЕССОР... ПОЧЁТНЫЙ ЧЛЕН... Видно птицу по помёту – кончает чувак от статуса, даже ссыт как профессор, сам видел. Угораздило, по глупости, рядом встать – весь семестр потом беду чуял. Хордой. Два раза пересдавал, учебник его поганый наизусть шпарил.
  Говно учебник, на самом деле, одна вода. Но протянешь томик, мол, подпишите на память, и зачёт в кармане – запомнит! Млел, расписываясь. Все наши придурки у него засветились.
- Нет, Кир, зря ты домой не поехал. Лечил бы оленеводов своих, не гнулся б ни перед кем – царём и богом бы стал. А теперь куда ты пойдёшь?
  Он хмыкает.
- В ресторанные критики.
- Куда-а?
- Да лежал у меня один... Всё поучал, где лучше кормят. Ресторанный критик, врубись? Профессия. Рес-то-ран-ный, ****ь, критик! Охуеть можно. Да ладно, Вень, не дёргайся, чего ты? Чем хуже, тем лучше – развяжемся с этим дерьмом и в Дахаб на зиму.
- А Ириска?
- Академку возьмёт. Иначе верняк отчислят – хирургия начинается с этого года.
- Да ладно, она тут при чём?
- Она-то? Она, Вень, при мне.
  Целится в меня пальцем и цитирует:
- Тебе не очень-то легко будет смотреть мне в лицо, после того, как ты его убил... Из клиники её уже выпёрли.
- Ё!И давно?
- Да сразу. Велели аптеку разгрузить, – вот никого больше не нашлось во всём отделении! – а она ж мелкая, ну и попросила пациентов, из тех, кто поздоровей. По статье пошла, достаточно оказалось.
  Луна в спину. Вершина облита голубым молоком и над ней, в чёрном окне, висит сочная золотая планета. Звёзды, клубясь в свальном грехе, уходят на Главный Кавказский и спутники, расталкивая блестящую мелочь, лезут через широкую, дымом скрученную, горящую полосу.
- Так что вот так, Вень – в говне, как в крепости. Хуже нас теперь только Гитлер.
- Да, сильно. А по вам и не скажешь.
- Так, ёптать, об пол что-ли биться? Всё уж, проёбано. Да и пёс с ним, по правде сказать, всё равно не тем занимался.
- Во?
- Врубись: едем в поезде, у проводника почечная колика – по стенам бегал. Но-шпу с баралгином по вене – по нулям! Орёт, трясётся... Приходит бурят, берёт за руку, нажимает  – и приступ купирован. Без всего вообще, одним пальцем.
  Снежный цирк, надломы трещин, кучи щебня на выносе ледника. Бормотанье воды, скалы со следами подтёков. Кир тащит из кармана трубку от капельницы и, сунув один конец в рот, тянет воду из карры.
- Будешь?
- Не.
  Скручивает, прячет обратно и продолжает:
- Вот он - врач. Настоящий. Больший, чем вся наша Академия вместе взятая.
- Ну, если вся Академия такая, как твой шеф, то тогда да.
- Я серьёзно. Вот ты голыми руками что можешь? Ну – ИВЛ, ну – НМС, ну – роды принять. Каротидный синус, Геймлих... и всё, аллес.
- Кир, ты что Лик узрел? Неофитом заделался?
- В смысле?
- Лосей с осьминогами сравниваешь. Хочешь – дерзай, а мне лично и так хорошо. Я в этой касте свой и где б ни был – с полуслова поймут. – И тоже цитирую: – У нас есть гордость – особая, о которой люди понятия не имеют. Гордость без тщеславия. Дерьмо ей брат, неудача – сестра, а со смертью она в законном браке.
- Это откуда?
- Хемингуэй.
- И что ты с ним так носишься, я не знаю? Хлебанул чувак по разу из каждой миски, а гонору будто весь обед залудил. Его ж читаешь – ну явно мужику вокруг себя зеркал не хватало!
- Слушай, может тебе действительно критиком в самый раз, а? У тебя ж все на говно изойдут от злобы бессильной. Хотя нет, восточным целителем больше пойдёт – сел в лотос, благовония воскурил: а-а-а моё имя – стёршийся иероглиф...
  Мы курим. Светила хороводят, привязанные к Полярной звезде незримой кордой.
- Нет, ты дерзай, раз так загорелся. А мне моя лямка в кайф, мне это нравится: когда под пальцами оживает, когда под сиреной летишь, когда одышка уходит и глаза проясняются...
  И тут же, как волной в скулу, негатив.
- Только сразу после могут полтинник в карман впихнуть: это вам, ребята, на пиво! На пиво, понимаешь? Выбросишь его, а они обратно: возьми, кому говорю! Вот так пару месяцев отдежуришь и замыкает, как мидию: никуда не ходишь, ни с кем не общаешься, за кордон свалишь – и там они! Вон, давеча, в Амстердаме молодожёны – невеста в восторге: завидую, говорит, рюкзаки, гитара, сами себе хозяева, а жених смотрит, как на плевок засохший, цедит что-то через губу, и вдруг: а где мне тут клей купить? Какой? Подошву приклеить. Врубись? Лето, Голландия – горы обуви на каждом углу! 
Неторопливая черта метеора. Неслышный шелест, осязаемая вибрация. Потом ещё – россыпью. Конец лета, самое время им.
  Кир снимает штормовку, сворачивает, засовывает под зад.
- Нам в этот раз в Крыму тоже кайф поломали. Оттягивались на берегу – подходит папик с кисой: извините, за нами катер должен приплыть, можно у вашего огонька подождать? Подвинулись, винца им плеснули. Катер не пришёл – утешили: переночуйте у нас в палатке, а с утреца вместе с нами в посёлок. Папик повеселел, расслабился и враз тон сменил. Поначалу-то робким был, а после и сам не заметил, как запел сколько у него рабов, жён и верблюдов. Вальяжный стал, снисходительный. Гитару Ирискину цап без спроса и ну терзать. Я ему намёком: брось, амиго, инструмент своенравный, не понравишься – сразу строить перестаёт. Гляжу – задел. Не привык к отказам, перекосило. Но справился: тогда, говорит, пусть хозяйка нам поиграет. Как вас – Ирина? Что-нибудь полиричнее, Ирочка. Хотел я его на *** послать, даже рот открыл, но Ириска в руку вцепилась. Стали укладываться – мы под небом, они в палатке. Фифе жёстко, кусает патрона, а тот её под себя и давай драть, нас не стесняясь. Свалили, пока мы спали, хватило ума, а главное – гитару он с****ил! Показал мне, кто в жизни хозяин.
- Ёб!
- Ириска потом неделю рыдала, она их штук сто перепробовала, пока нужную не нашла. Теперь ввалиться в неподходящий момент: давай деньги – на Загородном моя гитара висит…
- Я ей, раз такое дело, свою отдам. Она мне за неё златые горы сулила и честь девичью в придачу.
  И снова он, как под ложечку:
- Любишь её?
  Десять лет мы с ним вместе. Шинель, котелок, хлеба горбушку... можно даже не перечислять. Как пулемётный расчёт.
- Что, заметно?
  Он кивает.
- Ириска знает?
- Знает, конечно.
  Задумчиво обкусывает заусенец.
- Жена друга?
- Ну.Я раз это по пьянке озвучил, так знаешь, что сказали? Идеалист ты. Говнюковый период, блин – раньше от баб налегке уходили, а нынче подарки забирают, передаривают, ещё и хвастают этим. Да что там... Вон, шеф твой с виду просто аллегория благородства, а дома, поди, уже плакат «WANTED!» с твоим фейсом висит. А друган его, проректор, бордель держит, знаешь?
- Во? Достоверно?
- Сам рассказал. Вложил деньги, пай, доход у него... Я к нему на вызов попал, кольнул релахой, его и прорвало – сам знаешь, как с реланиума по****еть тянет. Всё выложил, без утайки. Приглашал даже.
  Ночь горит, заглатывая горизонтом край искрящего полотна и новые звёзды, всплывая, мечут пригоршни метеоров, соря без счёта сверкающим серебром.
  Ненужные темы, неуместные разговоры...
- Так что, нашёл ты где науку двигать. Это ж серпентарий! Жбан с крокодилами.
  Кир встаёт. Зевает.
- Ладно. Серпентарием начали, серпентарием кончили. Пошли спать.
  Он ползёт по трещине, расклинивая носки ботинок. Я смотрю снизу: стена, сияние,  прочерки метеоров.
- Дошёл.
  Лезу следом. Камень изъеден – как за дверные ручки берёшься. Острые грани, налёт известняка на ладонях, одышка.
- А высота сказывается, да?
- Куришь много. Опять на выброске хабаны искать будем.
- Однова живём. Можно сегодня.
  Безумие ночи не отпускает: лунный газ, флёр, отсвет снежных полей с перевала. Кир потягивается, запустив в монгольские патлы свои громадные кисти.
- Не, точняк в Дахаб двинем – не всё тебе одному...
  Забираюсь в палатку, устраиваюсь, затем заползает он, ворочается, будит ненароком Ириску, она жалуется и Кир, приподнявшись на локте, утешает её, гладя по голове. Затем, наконец, укладывается.
- Ты, вроде, этот Новый год на островах встретил?
- Угу. На Канарах.
- Расскажешь?
- Не сейчас, ладно?
- Конечно. Спокойной ночи, Вень.
- И тебе, Кир.

  Первый подъём - в семь. Выпутываюсь из мешка, обжигаясь о тент, открываю вход, залив воздухом горячую духоту. Ириска, вскинувшись как тюлень, ползёт, всклокоченная ко мне и отрубается наполовину снаружи, головой на мятых штанах. Кир, ощутив простор, раскидывается звездой и места не остаётся. Спотыкаясь, бреду в знобкую тень, бросаю спальник на известняк и, повалившись, окутываюсь сладкой истомой…

  Звяканье, стук рафинада, шлепки в миску – каша.
  Шаги.
  Ириска.
- Буэнос диас, мон шер! Анабиоз окончен, мы прилетели. Первый завтрак в системе  Медузы.
  Хватаю её за щиколотку. 
- Буэнос, мучача. Чем завтракаем?
- Ваше любимое. Консомэ из личинок. – Она легонько пинает меня носком ботинка. – Вставайте, пора. Безумный Штурман уже готовит выход в открытый космос.
  Отёкший Кир, обложенный снаряжением, маркирует верёвки. Поднимает взор и, вскрикнув, тянет ко мне дрожащий палец:
- Веня, ты выглядишь ужасно! Ты весь опух.
  Ириска вторит и заливается, хотя одутловаты все после вчерашнего. Заброска, обезвоживание и сразу воды по три литра... Я встаю и в глазах чернеет, стуча молоточками по вискам. Потом отпускает.
  Безумная синева, жара, кусачий ком солнца. Раскалённый массив, даль, изломанный вершинами горизонт. Россыпь снега на чёрном полиэтилене, канистра, струйка воды по самодельному водостоку. Тент над кухней с надёжной тенью.
- Фига! Это ж сколько время сейчас?
- Самое время! Не боись, не всё проспал. Садись, давай.
  Кир наливает кофе, выковыривает из банки кусок топлёного масла, кидает в кашу.
- Передай сало.
  Откусывает шкурку, валяет во рту и констатирует:
- Долгоиграющая.
  Срезает остатки, кладёт на стол. Смотрит на меня, на Ириску.
- Два сухаря, печенье или кусок нуги.
  Торги открыты.
- Видал? – Ириска демонстративно раскусывает одну из своих печенин. – Кусок нуги ему. Им красная цена сухарь.
- Если не половина.
  Но Кира невозмутим.
- Как хотите. Я их тогда крысобелкам скормлю.
  Подкидывает на ладони.
- Стой. Один сухарь или пол-печенья.
  Размахивается.
- Тпру-у-у! Хальт! Цурюк! Сухарь, пол-печенья и рафинад
- Два.
- Один. Не борзей. Ещё нефеля из кружки в придачу, если захочешь.
- Ладно, договорились.
  Ириска показывает шоколад.
- Продаёшь?
- Покупаю.
- Наивняк! Спрячь лучше, не точи сейчас – днём пригодится.
  Миска овсянки, сладчайший кофе, душистый сухарь со специями. Кир топит во рту нугу и, накопив орехов, с хрустом раскусывает все сразу.
- Вень, а крысобелки это кто?
- Хрен знает! Одни говорят – горностай, другие – ласка. Хвост пушистый, что не съест, то надкусит... крысобелка, короче. Потому и вторую палатку несём, под продукты, иначе хана – изведут.
- Их тут много?
- Немеряно.
  Достаю жестянку,  заряжаю табаком трубку. Кир, дожевав, прикладывается к огоньку, и пару минут мы кочегарим медовыми ароматами. Ириска, не мудрствуя, жгёт «Мальборо».
- Короче так, Вень. Ириска по кухне, ты ставишь двухместку, кладёшь припас, а я на снежник – тропу резать. Как закончите, идёте ко мне.
- Гут.
- Очки дашь свои?
- Дам. В изголовье лежат.
  Канистра наполнилась. Кир ставит её на солнце нагреться, чтоб меньше топлива ушло при готовке – кто знает, вдруг задержимся тут?
  Тень накаляется. Вязкое пекло, воздух пляшет, горизонт бел. Панамы, ботинки, зелёные хирургические костюмы. Кир, щеголяя очками с наносником, влезает в рюкзак. Ледоруб в руку – орёл!
- Ладно, двинул.
- Давай.
  Пошёл, переваливаясь, забавный как жук-олень в полёте.
  Ставлю палатку, накрываю полиэтиленом. Таскаю внутрь еду, бензин, батарейки. Закончив, иду на снег, рою котелком яму под масло и шоколад. Ириска на кухне уже навела дизайн и сидит, курит – ждёт.
- А я крысобелку видела.
- Значит, привыкли уже, скоро из-под ног прыскать станут. Готова? Идём.
  Она семенит впереди, отставив загорелые руки и прыгая с камня на камень – огромная панама, мешковатая роба с закатанными штанинами. Тонкие голени, валики гетр, исцарапанные ботинки. Мы поднимаемся и цирк снежника раскрывается, обнимая её белыми полукружиями. Достаю мыльницу, фиксирую Ириску в прицеле.
- Эй!
  Она оборачивается. Класс! Застывший изгиб, задравшаяся над попкой рубаха, глянец выпуклых, как чечевица, чёрных очков.
- Левей бери.
  Снежник растёт, входим, словно в кратер радиотелескопа. Крутизна обалденная. По проеденным в снегу трассам несутся, закручиваясь, говорливые реки.
- Ё-моё! А мы, дятлы, снег топим, за струйкой следим.
- Зато ходить никуда не надо. Тут же загреметь – как два пальца. Вон, видишь, камни внизу – в плоское изображение сразу! У нас здесь как-то раз кекс один ссыпался, так мы ему две ноги шинировали, одновременно: Кир одну, я другую. А потом пальцы мотали – когтями тормозил, ну и посрывал нахрен...
  Кир, вспыхивая лопатой, грызёт узость, выламывая белые блоки. Ириска свистит, он поднимает голову, машет. Она семафорит в ответ – от запястья к локтю скатывается цепочка с крохотным куриным богом на счастье. 
- Во, блин, как автомат пашет!
- Мне говоришь? Он как-то печень шил, часа три, так не то, что движения лишнего не сделал – с ноги на ногу не переступил.
  И – как тень на облако. Умолкла, осунулась. Идёт, топочет, потом останавливается:
- Кир сказал? Знаешь?
  Я киваю.
- Он несколько суток не спал, не мог. И я с него глаз не спускала, как кот с поплавка. Откроет бутылку, нальёт и сидит перед ней, не отпив. Потом вдруг: давай в зоопарк сходим? Встал у белых медведей и смотрит. Десять минут, двадцать... Я рядом, словно приклеенная – а ну как через ограду перемахнёт? Кира, Кир! А? Что? Посмотрела? Ну, пойдём дальше. Кошмар! Потом отпустило, хоть как-то двигаться стали. Хорошо, ты приехал, он хоть на человека похож стал. Курнём ещё?
  Мы усаживаемся, щёлкаем зажигалками. Солнце жарит, кидая блики от снежника; на огромном пространстве ни тени. Ириска сдвигает панаму на нос; промеж ключиц висит шаманская фенечка.
- Сама-то как?
- В академку пока – от уродов подальше, Христа на них нет, засранцев!
  Она затягивается. Огонёк, треснув, укорачивает сигарету.
- Ох, тяжко им будет, Веня, под занавес. Умирать станут – всё вспомнят. Каяться начнут, попов звать, персоналу по ночам исповедаться – ты с ног валишься, а в тебя говно заливают, ждут, что скажешь: ерунда, дедушка, не выдумывай, с кем не бывает? Сопли, щетина, седуксен ампулами - во насмотрелась!
  Вестимо. Пойти бы... найти бы... да всё бы отдал! Похвально, конечно, да только ноги уже не ходят и мочеприёмник сбоку висит. А что до батюшек, то они в своей позолоте среди наших шлангов и капельниц нелепы, как доберманы с ушами от ишака – не выходит таинство, все чувствуют.
  Редкими саженками, ныряя, уходит вниз птица. Ириска щёлкает ей вдогонку бычком. Вытягивает ноги, кладёт одну на другую. Штанина задирается, заворожив коричневым глянцем – не оторваться! Смотрю, смотрю...
- Вень?
  Я поднимаю глаза.
  Сняла очки. Серьёзна.
- Обещай не расстраиваться.
  Что ещё?
- Попробую.
  Собирается с духом.
- Я всё вижу, Вень. И... И тоже тебя люблю. Как Кира. У меня от твоих взглядов в ушах молотит. Задыхаюсь, когда рядом с вами: я люблю, меня любят... Только понимаешь...
  Умолкает.
  Решается.
  Никак ей.
  Ладно, я сам.
- Спасибо, Ириш, я тронут. Не переживай – оставим как есть, раз уж так карта легла.
  И гора с плеч – всё неизменно: без изъянов, трещин, досады и сожалений. Она сыпет слезами, смеясь и плача:
- Венька, чёрт! Какой ты... Господи, как здорово, когда тебя понимают!
  Развязываю шнурок, стаскиваю с неё ботинок с носком и гетрой и, взяв за пятку, ощущаю касание маленьких пальцев. Горячая стопа, влага, тонкий и острый запах.
- Только сегодня, ладно? Давно хотел...
  Загорелая кожа, штопор завитка на виске. Звоночек голоса, морщинки подошвы ладонью. Топот сердца, пробеги дрожи, тихая радость со светлой грустью. Гордость – за себя, за неё... Блеск глаз, румянец на скулах, смущённые откровения:
- Знаешь, иногда, когда мы с Киром... Словом, представлю, что он это ты – фантастические приходы ловлю. У тебя так бывает?
- Всё время.
  Она вдруг крепко, секундой, целует меня в губы. Откидывается, смотрит в глаза, ведёт по щеке – на этом всё!
- Идём?
  Склон дышит зноем, известняк слепит, снег искрит и пахнет арбузами. Кир, разойдясь, распахал почти половину. 
- Ну ты катерпиллер! Сменить?
  Он прикидывает расстояние.
- До середины дойду.
  Очень круто, почти вертикаль – так всегда, когда сверху смотришь. Тропа широкая, с уклоном внутрь, чтобы не поскользнуться. Ириска не пошла, села косы плести.
- Прям русалка.
- А-а! – Он отмахивается. – Всё равно, что колли дома держать. Вот увидишь, завтра горячей воды потребует – голову мыть, а как вылезем, вообще весь бензин изведёт на водные процедуры. Хорошо, ты под машинку догадался, а я вот с этим геморроем не удосужился.
- Это я вынужденно. Парикмахер, суконец, изуродовал меня, как компрачикос, пришлось под ноль всё снимать.
  Распахнутый горизонт, вершины, поросшие лесом хребты. Стрёкот вертолёта внизу. На приют пошёл, туристов везёт.
- Смотри!
  Козлы. Целое стадо, совсем рядом. Видят нас, не боятся – идут не спеша, козлята меж копыт егозят. Ириска вскочила, Кир ей рукой: не суетись, сядь. Один остановился, уставился – красавец! Невозмутимый, как Кришна. Жуёт, созерцает, роги винтом...
- Слушай, а давно здесь никого не было – совсем непуганые.
  Кир кивает. Ему вообще это ближе: из диких мест, дед под бубен камланил.
- Заповедник. Сила!
  Качает головой.
- Едва ли. Скорей турбулентность высокая – летуны очкуют, вот живность и осмелела. Будь тут поровней, давно б положили всех с воздуха.
- Думаешь?
- Конечно. Море ж рядом, курорты, санатории для элит. А сюда лететь минут двадцать: шмальнул копытное и на пляж. Святое дело! В моих краях они вообще с катушек слетают – носятся в угаре на вездеходах и стреляют во всё живое.
  Похоже, он привыкает: расслаблен, волосы в хвост, костяной амулет на шее.
- Ты, Кир, прям как Гойко Митич. Соколиный Клык. Перо воткнуть – и на Рэйнбоу, бледнолицых дурить.
  Кир вгоняет в снег ледоруб с надетой на штычок лопатой. Крепёж забит ледяной крошкой и по штоку ползут крупные капли.
- Там и без того весело.
  Ещё бы! Столько двинутых в одном месте: барабанят, проповедуют, поучают – всё всерьёз, истово. Для них с Ириской там рай, поле непаханное...
- ...рублю салат – подходит, гуру. Режь крупней, наставляет, чтоб вкус каждого овоща ощущался. Так ешь с куска, отвечаю, набери сколько удержишь и обкусывай – вагон ощущений! Только отвадил, другой садится: по живому ножом нельзя, говорит, надо руками рвать. И показывает: вот так, вот так. Протягиваю морковку: валяй, рви! Обиделся. Забавный народец.
  Извлекает трубку и продолжает, вминая в неё махры янтаря:
- Трём за Интифаду с евреями – идёт, чудо: балахон, косички, бусы из ракушек. Привет, я Айлэнд – остров, типа. Сел, яйца из-под хитона развесил, послушал минуту и ка-а-ак двинет нам притчу про льва с антилопой – все в ахуе. А самого прёт: смеётся, светится, словечки на суахили вставляет. Закончил, встал – вот так-то, ребятки! – и отчалил. Подождали пока отойдёт и нахохотались всласть.
  Ириска семенит по тропе. Вплела бантики – девчонка девчонкой! Ковырнёт ком, отправит вниз и смотрит как катится. Подходит.
- Об чём спич?
- О Радуге.
- Ну-у! Про нудистов рассказывал?
- Нет ещё.
  И она тараторит:
- Стираем в речке – приходят. Вороха гениталий, соски навыворот, и нам сразу: алё, здесь, между прочим, нудизм – одетым быть неприлично! Ребят, мы вообще-то тут первыми, на вашем присутствии не настаивали, так что подхватили гонады и за излучину, а там красуйтесь сколько угодно. Отвалили, качая членами, и не замечали нас потом всю дорогу.
  Копаю и слушаю. Фирн холодит, шелестя по склону зернистыми гранулами.
- ...в адеквате только славяне с израильтянаями, остальные тупо под садху косят. Пеплом умываются, мантры поют, бычок в костёр кинешь – тут же делегация: мол, как же так, ведь пламя священно! И, главное, были бы парсы, а то же ведь клерки – на десять дней из офиса вырвались, у кого ни спроси.
  Кир и Ириска. Реалисты, фанаты истины, гурманы куража, презирающие недоумков. Золотоискатели. Взгляд – рентген: с ходу лишь самое ценное.
- Вот хипаны старые – это да. Во глаза у людей! И женщины их: призывные – спасу нет! Движения, смех…
- Антиквар! – Ириска, подняв ботинком фонтан, обдаёт его ломкими брызгами. – Женщины призЫвного возраста.
- Серьёзно. – Кир уклоняется, загораживаясь ладонями. – Реально тянет на пятидесятилетнюю тётку... ну, всё-всё, сорри, сдаюсь! – И, вытряхивая ледышки: – Мы побродим, Вень, ладно? Крикнешь потом.
- Угу. – Я чую их феромоны и рою, как Челентано. Оборачиваюсь, не сдержавшись. Они уже на камнях. Кир везёт её на спине, ухватив под коленки, и Ириска, обняв его за шею, болтает загорелыми икрами. 
  Остаюсь один. Кидаю снег, пытаюсь вспоминать Динку: как она кричит, как кусается, как в ухо дышит... Динка другая – высокая, стройная. И меня любит.
Разгибаюсь, втыкаю лопату. Небо огромно. Прозрачная синь, танец тёплых потоков, орёл, неподвижный как крест. Шёпот воды под снегом.
  Почему мы здесь вечно проездом? Здесь же всё – наше. Горы, горизонт, реки. Неслышная мудрость в серебре тишины. Нам же сюда! Дома ж безумие! Поиск доводов в оправдание, бои с проблемами, коих нет. Там же все настоящие лишь во сне: отключив разум, пустив слюну, разметавшись, с детской улыбкой…
 
  Оба-на, четверо! Внизу, на морене. Заблудились, похоже. Сбрасывают рюкзаки, один двигает на разведку, остальные осматриваются. Заметили, машут. Отмахиваю в ответ и, закончив рыть, перетаскиваю снарягу.
  Крутой склон. Вверх метров на семь и вот она, пещера! Дыра, ток воздуха, выгоревшая маркировка – мы нашли, с Киром. Охренеть, как давно!
  Старый шлямбурный крюк, в него карабин. Верёвка, узел – длинный конец в дыру, короткий на снежник. Ладони ко рту:
- Эва-а!
  И эхо от стен, отзвуком.
  Ещё раз:
- Эва-а!
- Эва-а-а-а!
  Идут. Цепляю железо, вгоняю фару в гнездо на каске. Проверяю – работает. Вщёлкиваю спусковуху: поехали!
  Колодец. Холод. Пятак неба. Сухая верёвка, рывки, шорох мелких камней. Полка с узкими мешками, пристрахованными к каменному клычку. Цепляю их на себя и, включившись в зажимы, начинаю подъём. Трансы, раскачиваясь, ширкают по ребристым стенкам.
  Кир с Ириской уже на подходе. Довольны, натешились, отсюда видно. Ириска нагибается над дырой – прядки на висках колышет потоком.
- Фига!
- Скажи? Мечта!
  Судя по всему, объёмы внизу фантастические. Какое-то время стоим, потом спускаемся на снег и идём по тропе на ту сторону.
- Кстати, граждане, народ внизу видели?
- Нет. Много?
- Четверо. Через час подтянутся, где-то.
  Ультрафиолет темнит кожу. Здорово подкоптились – у Ириски из светлого только подошвы с ладошками, – глянешь, аж вдох спирает! – а Кир вообще как гибрид негра с индейцем. Джими Хендрикс. Помимо воли я смотрю на Ириску и волнуюсь, как в седьмом классе не волновался. Плывёт, захлёстывает... наваждение, блин!
  Она оборачивается. Я выдыхаю и трясу головой. Она улыбается.
- Цигун? – Кир тоже остановился.
- Вроде того. –  И уперев в бока тонкие руки: – Шагай, мин херц, не твоего ума дело!
- Фига! Ты, Вень, того... как с поцелуями полезет – зови. Оттяну.
  И хрустит дальше. Ириска запускает ему в затылок колючий ком, он валится, как бревно и скользит вниз.
- А-а-а!!!
  С прыжка хватаю её за рубаху, Ириска рвётся, Кир, зарубившись кайлом, останавливается с разворотом. Поднимает голову.
- Купилась?
  Она выдирается и дует к камням. Остановившись, выпаливает:
- Идиот!
  И бежит дальше.
- Под ноги смотри!
  Это я.
- Какао поставь!
  А это Кир.
  Оклемался, порядок.
- Вот таким ты мне больше нравишься, Кир. А то сидел тут вчера...
- А-а, ты об этом... Да, слушай, отпускает малёхо. Совсем почти отстегнулся.
- Может, ещё отопрёшься.
  Качает головой.
- Не, анриал. Размажут, как по стеклу по предметному – давно ждали.
  Подъём. Камни. Дыхание. Пот градом, но останавливаться не в кайф. Тишина, неподвижность, горизонт панорамой.
- ...так что, без вариантов – на щите принесут. Ещё и в говне всего.
  Ириска качает примус. Чиркает зажигалкой, ставит кан, укутывает стеклотканью. Встав на четвереньки, лезет в палатку, шурша там припасами.
- Ребёнок, тебе помочь?
  Пакет, другой... Ириска пятится, вылезает и, усадив попку меж голеней, тянет вниз молнию.
- Чего смотришь? Тащи...
  Кир разбирает принесённый от дыры транс. Полиэтилен, рулон пены, кувалда, палатка – примитивная двускатка с тубусом входа: влажная, перепревшая, в конденсате.
- А ведь как порох была, помнишь? – Встряхнув, мы кладём её на горячий, выбеленный известняк.
  Стеклоткань запарИла. Ириска сыпет какао, размешивает и, чертыхаясь, давит комки.
- Вбрасывание, джентльмены.
  Шоколадный дым, брусок кос-халвы... нож вязнет в сладком и Кир, искупав его в кружке, облизывает горячее полотно. Во рту – песня. Симфония. Ноктюрн сладкой истомы. Упругие пятаки кураги, половодье какао... да какие рестораны, о чём вы?
- О, гости!
  Ириска машет, подняв кружку, и они, помедлив, начинают спускаться с террасы.
- Привет ленинградцам!
- Во? Как узнали?
  Кивают на палатку, у которой валяются растоптанные в лапоть питерские «динамы».
- По кроссовкам.
- А-а. Ну, давайте кружки, садитесь. Ириш, не в службу, метнись за шняжками. А я пока какао поставлю.
- Какао? Эт-то мы удачно зашли!
  Два парня и две девчонки. Выцветшие шорты, ладная обувь, подогнанные рюкзаки. По всему видать – тёртые. И дошли быстро.
- Катя.
- Жанна.
  Знакомясь, они снимают очки.
- Егор.
- Яков.
  Яков – зубастый носач. Рыжий, худой, веснушчатый. А Егор... Череп наголо, шрамы, вздёрнутый рубцом рот, а взгляд детский. Радужки светлые – у стариков такие бывают.
  Они достают кружки, закуривают. В отличии от нас, вертят машинками самокрутки.
- Откуда сами?
- С Севастополя.
- Горники?
- Да-а... так. Бродим, куда потянет. Направление есть – и ладно!
- Внизу ночевали?
- Угу.
- Что там за сходняк сегодня? Вертолёт за вертолётом с утра.
- Сами не знаем. Слёт шашлыкоидов. Весь приют закоптили, друзья кремации...
  Не, наши люди!
- Тут встать-то где-нибудь можно? А то ж одни рытвины...
- Вон, ниже. Грот и стоянка. Из дыры сифонит, зато ровно и стенки выложены.
- Лады. Вы тогда, как стемнеет, подтягивайтесь – виски попьём. Яша сегодня выменял. На кроссовки.
- Ага. На мои.
- Да ладно, Жан, чего ты? До асфальта ещё далеко, а по нему в шлёпках можно.
- Вот свои б и менял.
- Мои им без надобности. Им женские позарез.
  И поясняет:
- На шпильках прилетела, киса. Быков очаровывать. А харчи у них – ммм! Вот я у архитекторского съезда балычок-то и оторвал...
  Какао готово. Снимаю кан, выпрямляясь, выныриваю из-под тента. Вокруг – хрусталь. Всё чётко до чёрточек – вечереет. Жара спала. Солнце подёрнулось желтизной, хребты громоздят курчавые комья и долины, звеня, вязнут в прозрачном зное.
- Всё нормально, Вень?
- Что? А-а... ага.
  Сладкая пена, шелест густой струи. Сосулька сгущёнки плетёт макаронные вензеля.
- Опять, похоже, не ужинаем.
- Ну и ладно.
  Кубики пастилы в сахарной пудре, слоистая, словно земля, халва... достаю сальные шкурки – перебить сладость, – и дроблю их зубами смакуя соль.
- Дай одну, Вень.
  Делюсь с Ириской. Гости, откинувшись, крутят по второй сигарете. Аромат – сказка! – смеси используют.
- Можно?
  Скручиваю, прикуриваю: кайф!
- Ну-ка, дай-ка...  – Ириска затягивается, потом ещё, потом вовсе не отдаёт. Лезу за трубкой и дымим всемером, лениво прихлёбывая из кружек.
- А вы давно тут?
- Со вчера.
- Спелеки?
- Угу. Первопроход у нас, пещера нехоженая. Должна пойти, по всем признакам.
- Совсем нехоженая?
- Совсем. Входной колодец, на дне щель, из неё ветер. Щелюган узкий, без кувалдометра не пройти, разбивать будем завтра.
- Можно с вами?
- Яша!
- Чего? У нас и снаряжло есть, и «циклопы»... И Жорж вон какой – руками вам там всё разломает. Глубокий колодец?
- Двадцатка.
  Готов, загорелся.
- Яша!
- Да ладно тебе! В провисе?
- Нет. Но с перестёжкой.
- Перестегнёмся.
  Смотрю на Кира. Он не против.
- Только уговор – батарейки свои и в свободный провис не идёте.
- По рукам! Ещё каски есть?
  Освоился, быстро.
- Найдём. У нас тут за десять лет много добра припрятано.
- Ни фига себе! Столько пещер?
  Широкий взмах от и до.
- Всё, что видишь. Массив – пустотел, идёшь – гудит.
- Может, пошарим, Жорж? Найдём, назовём в честь себя, будем понты колотить.
  Кир говорит:
- Здесь уже каждый метр обнюхан. Вам либо на ту сторону надо, либо на хребет, ближе к гребню.
- А ваша где?
- Там, за снежником. Лет семь как нашли и только сейчас сподобились.
- О, не вы одни! Эти, вон, который год на Байкал нас везут.
  Это Катя. Черноглазая, белозубая, аппетитная, с упругими, крепкими голенями.
- Катишь, ты ж знаешь: я – хоть сейчас! Это всё Племяш тормозит, с бандитами со своими.
  Племяш – Егор. Осклабясь в сарказме, слева сверху не хватает клыка.
- Яш, на мне люди. Я за них отвечаю. Это ты у нас раздолбай. Вредитель. Летучий Маланец.
- Эт почему?
- У тебя ж трудовая с батон. Таких как ты депортировать надо, за развал экономики.
- От же ж?
- А ты думал? Из-за кого, думаешь, кризис у нас?
  Все четверо наслаждаются – купаются в пикировке. Найдут оборот, ввернут и смотрят: как, а?
- ...так что в Сибирь, милый, в Сибирь – во глубину, как Пестеля.
- Пестеля же повесили, дерево!
- Да? Ну, значит, и тебя повесят. А Жаннет следом повесится, как Волконская. А мы вас, так и быть, похороним. В одном гробу.
- Валетом.
- Ириску прёт – давится, и Кир глазами искрит, как овчарка: во повезло!
  Стерильные облака. Купола розовеют, гаснут снега и, выдыхая холод, начинают темнеть ущелья. Внизу вечер. Слышнее реку; вертолёты, кособочась, снимаются к прогретому побережью. Синь густеет, камни тянут длинные тени и снежник, стыдясь грязных разводов, сникает до сумерек.
  Мир и покой.
  Всюду мир и покой.

- Мы проводим.
  Берём с Киром женские рюкзаки, идём по террасе. Тень, прохлада, ботиночный топоток. Девчонки в ботинках всегда топочут, все как одна – издалека ясно, кто приближается. Я смотрю на их загорелые икры, на смуглые плечи в вырезах маек, на стройные, в загорелых мускулах, шеи, и снова волнуюсь, вспоминая Динку – её походку, танец груди и очерченные коленки. Просилась с нами – не взял: увидит и всё поймёт! Сейсмограф девка, жаль, с ней не так как с Ириской...
  Пришли. Тут ровней и кухня роскошней: плоская глыба под стол и от ветра закрыто.
- Класс! А вы что не тут?
- Сейчас узнаешь.
  Грот дышит, сильно. Как Снежная королева. До кухни, правда, не добивает, зато в палатке мало не кажется – только утром, когда нагреет, ещё туда-сюда.
  Яша уже у грота.
- Ё-мое!
  Почуял.
- Сейчас ещё ничего, а облаками затянет – вообще вилы!
- М-да.
- Да ладно, вы ж ненадолго.
  Всматривается в глубину, поворачивается.
- Лёд?
- Лёд. Прозрачный – Байкал отдыхает! Сосульки насквозь: колонна в обхват – секундную стрелку видно.
- Яша, блин, арбайтен!
  Егор раскатывает палатку, девчонки состёгивают пухлые спальники. Яша, подхватившись, снуёт, челноча на кухню еду с утварью.
- Жорево на ночь не оставляйте, тут крысобелок до дури! Держите. – Ириска протягивает штурмовичок с двухлитровками.
- Да мы снега натопим.
- Брось! Будет мало – кричите.
- Спасибо.
- Та нема за що!
 
  Длинный уклон, трещины, расколотая на ломти плоскость. Вдох-выдох, подъём... Ириска, догнав, берёт нас обоих за руки.
  Проливается ночь, наполняя черным прозрачный объём, выталкивает Луну. Серебряный таракан спутника шустрит по дуге и, блестя от усердия, валится в распахнутый горизонт. Постреливают метеоры. Ночь раскрывается, стелит свет и поёт безмолвием, завораживая и мерцая – замереть, ощущая огромность мира, и смотреть, смотреть на буйный, в драгоценных брызгах, зенит и рваный зигзаг чёрных, нагретых за день хребтов.
- Не. Правильно всё.
  Внезапно так, в тишине.
- Правильно – что, Кир?
- Там, дома.
  Длинная-предлинная пауза.
- Обалдел?
- Нет. Так, как сейчас, уже не будет.
  Раскинув руки и обхватив всю Вселенную:
- Вот так, понимаешь? 
  Ощутил что-то, вставило. Застыл силуэтом – пространство ему навстречу и звёздный глобус, нагревшись, закручивает свою неспешную карусель.
  Чихал он теперь на кафедру хирургии!
  Я говорю:
- Освобождение народов Севера от колониального гнёта.
- С-скотина! – отвечает Ириска.
- Да ладно, я ж знаю, что он там лыбится.
  Кто б сомневался. Снисходительная луноликость буддийской Джоконды.
- О! Я ж говорю. Хоть Гаутаму пиши, просто аллегория мудрости. Давай, Кир, ты «ом мане» гудеть станешь, а Ириска позвенит чем-нибудь, для настроя – авось и меня, за компанию, на сатори пробьёт.
  Ириска кидает в меня ботинком. Я отправляю его дальше, в сторону севастопольцев.
- Или по-кришнаитски давай: шива-шива шамбу-у махадева-а... подтягивай!
  Она, допрыгав, рушится на меня, молотя по чему попало.
- Ё! Мама! Всё! Всё!!! Хильфе! Нихт шиссен! Моя хотеть плен!
  Стащив второй ботинок, подносит к моему носу:
- Ищи, Индус, ищи! След!
- Не, прихваты у вас – вещь, я скажу!
  Егор. Рубцы, камуфляж, бандана, Ирискин башмак в руке.
- Иду, никого не трогаю – прямо в чан обувь приходит.
- Пардон, я не прицельно. У нас тут диспут, вот в пылу дискуссии, так сказать.
- А-а, у вас тоже? Тогда понятно. Я за вами – готово всё...

  Предсмертный треск колпачка, неторопливая пульсация тёмной жидкости. Яше не терпится:
- Дозатор, буржуи, установили. Давай, Племяш, я его «лезерманом» сорву?
- Ага, сейчас! Вим-Биль-Даном, блин!
- Не-не – Рип Ван Винклем.
- Вот враги, а?
  Берётся передавать и опрокидывает букет рододендронов в обрезанной пластиковой бутылке.
- Ё-моё, понаставили икебан!
  Девчонки спасают сахар. Егор, прервавшись, изучает Яшу, но тому до лампады:
- Чего буравишь? Наливай уже.
  Жаннет сдержана – бережёт улыбку под чёлкой, зато Катишь, белозубая, так и светит глазищами, отражая огоньки свечек.
- Ну, за встречу?
  Дымный вкус виски, кружки пахучей салями. Яша, набив рот, поясняет:
- Тоже трофейная. – И, кивнув на девчонок: – На заброске сточить хотели, еле-еле отбил. Главное дело, дома вообще не жрут, обе, а здесь в три горла – то и дело сельпо ищем.
  Выуживает, обжигаясь, махры из кружки, тянет чай. Звук – как остатки воды в раковину. Жаннет задумчиво сообщает:
- А он сгущёнку с селёдкой ест. Прямо в банку макает. Копчёная, маринованная – без разницы. На него в аулах как на Копперфильда сбегаются.
  Ириска, фыркнув чаем обратно в кружку, заходится в кашле, надув носом пузырь и окропив камни кусочками колбасы. Яша хлопает её по спине, утешает:
- Ничё, крысобелки подчистят. – И делает звучный глоток.
  Взрываются все. Яша, довольный эффектом, сияет.
- Про тебя, между прочим, Жаннет, тоже миф сложен – о Белой Даме Со Штанами На Голове.
  Жанна, всё так же пряча улыбку, говорит:
- Это когда мы из Нахичевани в Баку рейс ждали. Отошли в сторонку, воды нагрели – голову вымыть, а там не жарко, так я потом рейтузы на голову намотала и тут как раз местные. Встали как вкопанные, глаза шарами – по всему Закавказью весть разнеслась.
  Невысокая, тонкая, сероглазая – упругость, сила, затаённая насмешка над инертным и бесхребетным.
- ...из Турции въехали. А оттуда, как оказалось, только по воздуху – Армения, блокада, вот он через Иран и челночит. Расписание приблизительно, садишься где хочешь, бабки из-за мешков со стюардессами лаются. Дверь полчаса закрывали – ходуном всё ходило. Маршрутка, короче. Массу удовольствия получили.
- А мы в это время с Катишь в Новороссийск из Самсуна упароходились и двое суток на рейде гнили – бора шла... Яша, мля! Ты чё творишь?
  Яша курочит плоскогубцами прозрачный пластик.
- Яша, сука, поставь бутылку!
- Поздно, он там уже чем-то хрупнул.
  И сразу следом:
- Во, бля! Не течёт.
- Молодец, ёп! Самоделкин сраный! Всё, падла, «инвайт» жрёшь! Всухомятку, нах!
- Да ладно, Жорж, ща я вообще перегородку вырву...
- Ща я тебе перегородку вырву! Вместе с ноздрями. Положь бутылку, зараза!
  Яша, защищая сосуд, отводит руку назад. Вокруг плачут.
- Ты чё орёшь, Жорж? Чё стряслось? Паровоз с неба упал?
- Уху-ху-ху... А-а-а... У-у-уй, блин!
- Отдай пузырь, Яш, по-хорошему.
  Забирает, переворачивает – ни капли.
- Х-х-ыть ты! Н-наберут уродов по объявлению, потом удивляются.
  Соря крошкой, выламывает пластмассу. Яша задумчиво:
- Ты, Жорж, будто говна наелся. С утра шумишь, непрерывно. Как унитаз.
- Да потому что нехер тут раненого в череп изображать! Альф, ****ь! Чего? С тебя ж писали. Специально приезжали, инкогнито, наслышаны были...
  На бутылку жалко смотреть.
- Нет, ну надо ж так, а?
  За спинами – мрак. Свечи, рисуя тени, тянут неподвижное пламя, плывут слезой и тают, топя в желе напластования стеарина.
- Давно бродяжите?
- С месяц. Кстати, сюда поднимались – аномальщиков обогнали. Завтра подтянутся. Бесноватые – прелесть! Всему верят. Такого им наплели – до сих пор совестно.
- А мы с сыроедами шли. Тоже упёртые. Сядут на уши и жёсткий прозелитизм всю дорогу. Соберутся вечером, прислушаешься – во бредят!
  Катишь, утонув в пуховке, полулежит, вытягивая зеркала голеней в побитых трекинговых ботинках. Гладь кожи, шрам белой полоской... Ириска исподтишка грозит мне остренькими костяшками и Катишь, уловив, подмигивает с весёлым блеском. Егор сворачивает сигареты, заряжая ими плоский контейнер. Хваткие лапы, расплющенные суставы, обдуманные движения. На шее, на узких стропках, часы и зажигалка с турбонадувом – и на ветру не погаснет, и из кармана не выпадет. Пригнанная, линялая форма, отличнейшие ботинки...
- Егор, ты по специальности кто?
- Дирижёр.
- Я серьёзно.
- И я. Дирижёрско-хоровое.
- Во, ё! А служил где?
- В стройбате. В Чите.
  Шрамы, ломанные пальцы, выбитый зуб. Яша, разлив по-новой, распределяет стаканчики.
- За боевых музыкантов! Чумовой был бы праздник, скажи? Сшибая урны, переворачивая машины, беснующаяся толпа дирижёров, хрустя битым стеклом, валила по улицам, вопя на разные голоса. Встречные парочки, сворачивая в переулки, жались в неосвещённых местах, тоскливо пережидая, э-э-э...
- Да ладно-ладно, представили, молодец.
  Виски. Щербет. Сладкие крошки. Махры табака и синий штопор от сигарет. Котёл, вспотев конденсатом, теряет пар, чай темнеет, набухая чёрными лохмами.
- Э-эх, сейчас бы дамасских сластей – да, Жаннет? Дешевле грязи там: ешь – не хочу! До сих пор вкус во рту.
  Показывает большой палец.
- Во город! Как для меня. На Васильевский остров ваш, кстати, похож – такое же замшелое зодчество. Один в один, особенно летом, с утра, пока жара не упала и народ день начинает: витрины моет, жалюзЯми гремит…
  Потянувшись, устраивается полулёжа.
- Я бы там прижился.
- Эт точно. Ещё б и за своего проканал – парадиз раздолбаев.
  Яша лениво отмахивается.
- Там люди душевные, а главное – История на каждом шагу. Без охраны, бесплатно. Один Меркаб чего стоит.
  Перетекает обратно и, сев по-турецки, крадёт у Егора готовую сигарету.
- Прикинь: побережье, гора и крепость на самой вершине. ****ическая, пардон! Стены – метров пять толщиной. Остались в ней на ночь и часа три бродили с фонариками. Вставляло – жуть! Мрак, тишь, казематы. Нашли ход наверх, на башню, прямо внутри стены, поднялись: ё! Лунища, ветер, облака клочьями. Крышу рвало – атас! Подползли к краю, вниз глянули... бля, всё-таки велик человек!
  Приходит мысль: это время они запомнят иначе. Кто, спустя годы, про бандитов расскажет, кто про то, как доллар подорожал, а от этих совсем другое услышат.
- ...осадный колодец, вода – хрусталь. Нашли каземат, наставили свечек, нагрели чаю – дас ист фантастишь! 
  Не, Кир прав, надо вот так. А не как та бабка в Майкопе – всю жизнь в нём безвылазно и даже моря не видела. В ста верстах побережье – ни разу! А на кой, спрашивает?
- ...ночь, амфитеатр, сидит тётка, поёт. Просто так, для себя. Из Ливана, сказали. С хрипотцой, шмурдяк из горлА давит через затяг. И народ вокруг – как приклеенный, даром что буржуины.
  Выходим под небо, а там... Крещендо cвета, глиссандо метеоритов, необузданная и немая полифония. Бушуют звёзды и мы, умолкнув, стоим, держа на весу полные кружки.
  Плато сверкает. Колючие тени, чернила трещин, неземная Луна – протяни руку, тронь. Долина в испарине, тонкое облако висит над рекой, спрямляя петли гибкого русла.
- Мы стояли на плоскости с переменным углом отражения... Видали его нынешнего? Хар-р-рош, чертяка! Лысину только позолотить – и совсем зашибись!
  Жаннет с Катишь, раскатав пену, ложатся голова к голове. Мы валимся так – тепло. Ириска, задрав ноги на Кира, устраивается на полоске растительности.
  Золотая лысина рождает цепь ассоциацией:
- У нас в институте профессор есть – Сусальный Бейдж прозвище. Как гелиограф блестит. А-шесть формат, золото: ДОКТОР НАУК МСТИСЛАВ КОГАН.
- Ух ты ж! Прям как Святополк Бельцер. Или не, стой... Гостомысл Певзнер, во!
- Тебе видней, Яш, ты ж у нас по бейджикам спец.
  И снова они в улыбках. Катишь, спрятав пятерню в гриве, выпевает на южнорусском:
- Ждали клиентов, нервничали – заказ намечался, – шеф на меня пасть открыл, а Яша взвился и через секунду уволен был. Выводит он тогда на принтер начальнику новый бейдж, успевает сменить и тут как раз входят. Шеф в пиджак – и навстречу. Сияет, руки вразлёт, а на груди – ЛЁХА-КОЧМОНАВТ. И фотка с корпоратива где он, осклабясь, «ы-ы-ы» произносит. У тех челюсти на манишках, мычат, он решает лёд проломить: кофе, коньяк... давайте я анекдот... Как тебя зовут, мальчик? Лёха! А кем хочешь быть? Кочмона-а-автом!!!
  Пылающая темнота. Белый склон, чёрный зев грота. Луна приблизилась, залив мир от края до края, окантовала контуром неподвластные тени и нависла, давя размером и выставляя напоказсвои шрамы.
  И снова мысль: оставайся! Там же обречены все давно. Живые убитые – годами одни и те же сканворды разгадывают. А тут и чужих мало – не приживаются! – и люди другие, по умолчанию.
  А Яшу несёт:
- ...проводники упёрлись и мы к машинистам: мужики, возьмите, а мы вам сорок гривен подарим. Говно вопрос, говорят, в заднюю кабину давайте, только руками там... ни-ни, отвечаем, только покажите отливать где? Показали. Проход боком, на выдохе, и напряжение кругом десять тыщ. Люк в полу открывают – туда, дескать. А кидает, как яхту в шторм, шпалы мелькают... не, нахрен, потерпим! Ещё коснёшься чего-нибудь – сметут веником, что осталось, и поедешь домой в пакете. Короче, дотянули до Бердичева, поссали там от души, пересели в «собаку» – песня! Тётки в галошах, дядьки в лапсердаках, мешки повсюду. Пиво-чипсы-лимонад, семечки с хрустом – шелуху в ладонь, аккуратно, и только потом на пол. Глухие эротическими календарями торгуют и гукают с обиды, если не купишь. Цыгане едут, семейно. Посидят-посидят, потом вдруг спляшут вприсядку и пойдут по вагону с ладошками. Коробейники один за другим: ручечки, будильнички, батареечки, всё по десяточке – тянут и тянут, как фокусники из цилиндра.
- А мне – вставляет Жаннет, – девушка понравилась – рубашками торговала: кто захочет, может меня остановить, потрогать, пощупать и, конечно же, приобрести!
  Резкая и печальная дрожь. Губная гармошка. Егор, упрятав в лапах маленький инструмент, творит в воздухе тоненький перелив.
- Ну-у, началось! Кто-нибудь, застрелите его...
  Еврейским кларнетом тянет древнюю скорбь. Кошерно тоскует! Зависнув на ноте, жалуется и стонет, подрабатывая сбитыми, в шрамах, пальцами и рождая зыбкое, колеблющееся рыдание.
- Жорж, ё! Утомил, мля, стенать!
  Взвизгнув, он сыпет гиений хохот, но с Яши – как с гуся:
- Это мы тоже слышали – в кино «Паганини». Кончай, Жорж, а то уже пломбы выпадают от твоей гипохондрии.
  И, усевшись, гудит:

               Из-за острова на стрежень, на простор речной волны...

  А девчонки, как Маха с Жужей, подхватывают:

               Выплывают расписные, острогрудые челны...

  Егор не сдаётся и они продолжают.

               На переднем Стенька Разин, Стенька Разин на втором.
               И на третьем – тоже Стенька...

  Ириска в восторге и Кир – в тридцать два зуба! Егор свербит резкой трелью, но: 

               ...на седьмо-о-ом – всё тот же Стенька.
               Стенька Ра-а-азин – чемпион!

  Мне вдруг приходит, что я знаю их с детства: курили вместе за гаражами, воровали из почтовых ящиков «Технику – Молодёжи», а когда наши Эверест взяли – то и бельевые верёвки. Жрали зимой мороженное, рубились в футбол, на «Пятеро в звездолёте» в библиотеке очередь забивали. И когда про молодого командира пели, не ухмылялись до «молодая не узнает» дойдя...
- Тебе бы, Яш, на басах в церкви халтурить.
- Не, он по другой части у нас. Растаман. Дунет перед выходом и блямкает из до в соль. А когда мы в Марокко были, он как на седьмом небе ходил: забивал и улыбался, улыбался и забивал.
- И телеги двигал по часу, типа: зачем мы стираем полотенца, которыми вытираемся после душа?
  Яша, закинув руки, смотрит в замаранный светом зенит. Он, похоже, уже о другом:
- Во, фон сейчас от Земли, а? – Качает головой, впечатлённый открытием. – Завалили всё электроникой – идёшь по рынку: ни хрена себе, говнища наштамповали!
  Всплывает пауза.
- Яша? – Осторожно. – Ну, мы-то привыкши, а вот гостей ты зря пытливым разумом поражаешь. А вдруг они на белое с чёрного мысль, как ты, метать не умеют?
  Я говорю:
- Не, нормально. Меня так в Стокгольме вставило, когда в музыкальный забрёл. Там гектар компактов от пола до потолка, пройдёшь сто метров – и накрывает!
- О! Понял? – Яша зевает. – Ладно, пойду отобьюсь тархана на три.
  И, видя недоумение, поясняет:
- Единица сна. Один тархан – два часа. В честь Катишь назван. Она Тарханова во девичестве: уснёт – хрен разбудишь!
  Мы встаём.
- Подтягивайтесь завтра часикам к девяти. Спокойной ночи?
- Спокойной ночи.

  И снова Ириска берёт нас обоих за руки. Лунища светит из-за плеча и наши тени, упав с обрыва, ложатся на снежник гигантскими, длинноногими дугами. Стоим на краю, белый экран внизу повторяет движения и прорытая днём дорожка стягивает пояском приталенный, мерцающий сарафан снега...

  Семь. Пекло. Кир уходит за снаряжлом, – забазировали когда-то, чтоб взад-назад не таскать, – Ириска, в нежном поту, всё ещё хрючит, а я забираюсь в одних трусах на снежник и растираюсь там колким, сыпучим снегом. Выкапываю заодно каменную шоколадку и, нырнув под тент, потихоньку точу её, запивая талой водой. Мне дежурить. Грею примуса, сыплю овсянку, режу сало, накрываю им сухари. Облизываю пальцы после рахат-лукума и сервирую на камне.
  Киру, пожалуй, пора вернуться. Вылезаю, всматриваюсь – идёт. В мареве, в дрожи, изломан... Воздух струится, небо выцвело, вокруг дымка. Даль угадывается – жёлтая, как испорченный слайд, и река внизу – чистый свинец.
  Завтрак готов. Беру Ирискину кружку, швыряю в палатку. Выждав, отправляю вдогонку миску, а до кучи ещё и ложку. Всё это немедленно прилетает обратно и отёкшая, растрёпанная Ириска лезет на четвереньках к канистре с водой. Пьёт из горлышка, расплёскивает на ладошку, кидает в лицо.
- Полей, а?
  Я поливаю. Вода, разбиваясь, исчезает в камнях, Ириска сморкается, смачно тянет из носоглотки и плюёт, щедро размывая тремя пригоршнями. Сдвинув гриву, касается ледяным шеи.
- А-а-а... тосики кайфу!
  Выпрямляется, закинув руки, вяжет из волос узел.
- Дай зажигалочку.
- Доброе утро, миледи!
- Доброе-доброе. Чем потчуешь?
- Каша-с. И прочее.
  Примостившись и обняв коленки, закуривает. Дует в кружку, затягивается, прикрыв глаза, медитируя и вдыхая сладкий парок. Кофе и сигарета. Это в крови – как День Победы, новогодние мандарины и «редактор субтитров: Ээро».
  Валится Кир. Присасывается к канистре, льёт за ворот футболки.
- Ф-ф-фу ты, бля, пекло! Садимся?
  Накладываю, передаю. Ириска принюхивается.
- Опять ванилина набухал. Что мы тебе – подлещики?
- Не бухтите, княгиня. Извольте кушать. Кстати, куплю сальца.
  Она протягивает жирную полосу.
- На так. Не хочу что-то.
- Фига, – восстаёт Кир, – а мне?
- Ты и так толстый.
- Выпорю, ё!
- Ух ты! – И быстрый взгляд на меня. – Связанную?
  Й-ёпт!
  Мелькает картинка, спирает в зобу, стучит в ушах молоточками. Жар лица, пляска пальцев, искры лукавого удовольствия в глазах у Ириски.
  Кир, спеша на помощь, суёт ей к носу кулак:
- Поняла? З-зараза!
  Я подношу свой.
- Уймитесь, сударыня, добром вас прошу или не ручаюсь я за себя.
 Ириска дыша – аж саму проняло! – гонит из зрачков поволоку и, юродствуя, покаянно целует наши костяшки.
  Говорю:
- Бля, ребят, я с вами больше не езжу. Сколько можно, я ж не железный, едрёна корень!
- Ладно, Вень, прости, бес попутал. Крест на пузе – не буду больше, Минздравом клянусь!
  Она, ещё розовая, склоняется над овсянкой. Черпает ложкой, старательно ест. В глазах у Кира вопрос, киваю – он успокаивается. Молчим, завтракаем. Безумный дух сауны вытесняет из-под тента остатки прохлады. Снаружи – солнце. Ультрафиолет жжёт крапивой, обожжённые камни вбирают жар, загоняя холодок в норы трещин.
  Облизываю ложку, болтаю ей в кофе. Кир, отрыгнув, устраивается полулёжа, кадя отработанным табаком.
- Я так думаю, Вень: я с парнями вперёд, а ты заканчивай и за нами. У девчонок спроси, где их искать, если что.
- Нигде. Здесь. Баниться будем. Бензину дашь?
  "Завтра горячей воды потребует – голову мыть, а как вылезем, вообще весь бензин изведёт, на водные процедуры..."
- Бензин поровну. По котлу горячей на рыло. Хватит вам?
  Ириска падает ниц.
- Благодетель.
  Топот и звяканье – соседи идут.
- Здоровеньки булы!
- Булы здоровеньки! Кофе?
- Не, под завязку. Когда идём?
- Сейчас. – Кир подтаскивает мешок. – Выбирайте.
  Рыжие, в глине, комбинезоны. Поднимешь – стоят: задубели.
- О, прям как в «Джентельменах удачи».
- Обомнуться. Карабинов хватает?
- Угу. Каски е?
- Держите.
  Девушки налегке. Катишь в шлёпках: бутылочки икр, загар, розовые ноготки… специально так, зуб даю, вон как посматривает. Ловлю взгляд – смеётся.
  Надеваю на пальцы кружки, беру котлы.
- Пособи дежурному, Яш.
  Это Егор.
- Яволь, герр оберст!
  Подхватывает канистру. Смуглые грации, вытянув шоколадные ножки, белеют узенькими подошвами. Отходим подальше:
- Не, Яш, коль скоро мы тут все по-немецки, то я тебе так скажу – фройляйн нихт!
- Искушение Святого Вениамина?
- Да не то слово! Бывало, вшестером на месяц и хоть бы хны – плавно нарастающая кривая, а тут, бляха, будто на осцилографе.
- Натюрлих. А если уж взяли в команду, то чтоб одна и ничья. Облагораживает: не матерятся, в непогоду из палаток не ссут, джентльменят наперебой – самое то, короче. И даме приятно.
  Садимся на снежнике, зачерпнув фирна, скребём котлы изнутри. Он продолжает:
- Вот двое уже хуже – коалиция, требования выдвигают. А больше – вообще жопа: партии, интриги, сторонники... так и до парламента недалеко. Не, у нас с этим проще. У нас Жорж, а у него особо не забалуешь. Пиночет, Стресснер. Привык дирижировать.
- Ты, кстати, про бандитов упоминал...
- А-а, это... Не, там всё в порядке. Он с детьми работает, с трудными, отсюда и навыки.
- Типа, хор бывших рецидивистов споёт нам «Вечерний звон»?
- Да-да-да, – посмеиваясь.
  Спину жгёт, но от снега прохлада. Яша льёт воду в кан, раскручивает винтом и вышвыривает со всего маху на стенку. Прозрачный штопор, впечатавшись в камень, расплескивается – вши-и-иххх! – взметнув тонкие, как бумага, протуберанцы.
- А Племяшом ты его называешь...
- Племяш Гепанальды, если полностью. Тётку у него Гепанальдой зовут.
  Вариантов ноль. Яша смотрит.
- Даю подсказку. Год рождения – тридцать седьмой.
  Тридцать седьмой, тридцать седьмой...
- Героические... м-м-м?
- Папанинцы на льдине.
- Ё!
- Вот так вот. Идём?
  И опять: выпрямился – дало в голову. Высота, жара... отвык. На футболке разводы соли, а ведь всего два дня как одел.
- Погоди.
  Опрокидываю на макушку канистру: а-а-а, ништяк! Протягиваю Яше.
- Будешь?
- Давай.

  Девчонки, разложив полотенца, готовятся к омовению. Ножки, грудки, сухожилия под коленочками – хоть шоры носи!
  Влезаю в рюкзак, иду, лямки плечи царапают. Сухой, как порох – в секунду пот испаряется. Атакама. Долина Смерти. Воздух трясётся, всё вокруг как не в фокусе. Выходим на снежник и, склонившись над руслами, кидаем на себя талую воду. Поток негодует, взрывается и Яша – лицо в алмазах, – хлебает конём с ладоней.
  Натешившись, пересекаем пространство. Тропа оплыла, под стеной свежий отлом – подтаяло снизу, кто-то из мужиков навернулся. Залезаем наверх – тихо.
- Эва-а! – в дыру.
  И оттуда эхом:
- Спус-кай-тесь.
- По-нял. Одеваемся, Яш.
  Влезает в сбрую, затягивается, я слежу... не, нормально, умеет. Мне одеваться дольше – гидрокостюм. Извиваясь, вползаю в пахнущую резиной шкуру. Яша внимает.
- Там вода?
- Скорей всего. Давай, Яш, ты первый. Вни-зу! По-шёл!
- По-нял.
  Стравливает верёвку, уходит вниз – ниже, ниже, ещё... Перегиб, полка, он перестёгивается и идёт дальше. Минута, другая – всё, там.
- До-шёл.
  Еду, окунаясь в холодный сумрак. Из-под ног уходит вниз мелкий щебень.
- Камни не сыпь!
  Смотрю вниз – все трое прячутся под крохотным козырьком.
- Ну, чего тут?
  Огромный, вывороченный «чемодан». Кир, как дворецкий, указывает на чёрный лаз, завывающий словно вьюга в трубе.
- Моща! Долго били?
- Сразу почти. Давай, Вень, лезь. Твоя очередь.
  Примериваюсь, вползаю, просачиваюсь на метр. В принципе, проходимо – ход, наклоняясь, уходит вниз, оттуда прёт ветер и вроде как становиться шире. Возвращаюсь, переворачиваюсь и лезу вперёд ногами, таща за собой верёвку и продёргивая по ней самохват. Узость распахивается, обозначаются ответвления, потом уступы, а за ними обвальный зал: огромные, с избу, глыбы, расклиненные монолиты, уходящий вверх мрак. Встряхиваю карбидку, пламя поднявшись, выхватывает сколы, красные грани и потёки глины пополам с каменной крошкой. Пол понижаясь, ныряет в чернильный провал с неподвижной, осязаемой пустотой – угрожающей и манящей. Обмерев, двигаюсь к краю и, укрепившись, кидаю на пробу камень.
  Раз.
  Два.
  Три.
  Четыре.
  И далеко внизу: т-т-тух, т-тух, тух!
  Етить!
  Ещё раз: один, два, три... т-тах, тах, та-тах.
  Мать честная!!!
- Ки-ра. Сю-да.
  Пока он лезет, сыплю вниз камни, поднимая какофонию эха. Звук бьётся, отскакивая от стен, резонируя и замирая в гулкой реверберации.
  Мечта!
  Сказка!
  Удача!
- Что скажешь?
  Пихаю ногой увесистый булыган. Тот, исчезнув, рвёт воздух где-то под нами и, врезавшись в дно, взрывается громовом треском. Кир ревёт, как изюбрь, я вторю. Выше нас заторопились, прыгая на уступах, фары крымчан и сквозь гам доноситься их встревоженное:
- Вы в порядке?
- ДА!!!
  Съезжают, поскальзываясь.
- Чего у вас?
  Раз, два, три, четыре – т-т-тух, т-тах, та-дах.
- Ёлки-моталки! И сколько здесь?
- Сотка минимум. – Кир страхуется и, встав в распор над дырой, тюкает молотком, выбирая место для шлямбура.
- Мужики, отвилки вбок видели? Сходим?
- Давай. Только тут двоим надо – мало ли.
- Останешься, Жорж?
- Ладно.
  Поднимаемся, подтягиваясь за верёвку. Первый ход затыкается узкой щелью и Яша, чертыхаясь, ползёт обратно.
- Глухо, Вень, голова не проходит.
- Каску бы снял.
- Не, никак. Там с ладонь, может, чуть шире. Давай в следующий.
  Этот просторней – идём в рост. Упираемся в котловину и Яша с ходу пытается просветить.
- Да не мучься – галоген есть.
  Режущий луч. Небольшой зал, уклон, натёки на стенах. И ход на той стороне.
- Вень, дай я первый?
- Валяй. Только в оба гляди.
  Он, будто споткнувшись, останавливается.
- У нас в училище препод был, Волков фамилия. Вредный, сука, сил нет. И косой при этом, конкретно косой. А у «Странных игр» тогда диск вышел и мы ему на День учителя...
  Я, не дослушав, смеюсь и он обрадованно:
- Воткнул, да?
  Ну так! На обложке волчья морда и под ней крупно: «СМОТРИ В ОБА».
- Разулыбался такой, вытащил из пакета и ка-а-ак покатил желваки. Что было! Мэй Дэй, нах, спасайся кто может!
  Каска наискось, зубы словно у Фернанделя, пар от дыхания. Зрачки-полтинники, веснушки, рыжие выгнутые ресницы. Ухмыляется и лезет вниз, прыгая по камням и сверкая свежеотодранными заплатами. Вливается в щель, пошуршав, высовывается обратно.
- Нормально, Вень, вниз идёт.
  По широкой спирали, боком, ощущая ветерок снизу...
- А ты вообще кто, Яш?
- Я-то? Сперва по измерительной аппаратуре, а сейчас по компам. А ты?
- А мы медики. Кир с Ириской по хирургии, я на «скорой».
  Ход всё шире, камень блестит водой, и вдруг – свет. Утыкаемся в прессованный снег, задираем головы – подтаявший свод, капель и полоска дня узкой щелью.
- Еба-а-ать! Это что – снежник что-ли?
- Ну. Наружу вышли, под ним.
- Охренеть! А говорят – эпоха открытий закончилась. Назовём как-нибудь?
- Севастопольская галерея – звучит?
- Дык! Давай обратно, Жоржу расскажем. Сколько мы тут уже?
  Полчаса. Кир, поди, уже в колодец полез. Все в дыму, лезем по уступам обратно. Егор курит, прихваченный самохватом к дубовой, пропитанной кальцитом верёвке, Кир внизу молотком лупит, перестёжку организовывает.
- Слышь, Жорж, я открытие сделал, географическое.
- Чего?
- Пойдём, покажу – обалдеешь.
  Осторожно подхожу к краю.
- Чего там у него?
- Перегиб, крикнул.
- Эва-а! Как де-ла?
- Е-ду вниз.
  Долгая тишина.
- Так, мужики, вы наверх, а мы пошаримся и назад. Который час?
- Двенадцать двадцать. Когда вас ждать?
- В шесть-семь. Контрольный срок – девять.
  Они исчезают, обозначив своё присутствие невнятным шумом. От Кира по-прежнему ни гу-гу, но наконец – далеко-далеко:
- До-шёл.
- По-нял.
  Вщёлкиваюсь, сажусь в обвязке, переступая по колючей скале. За спиной мрак. Пять метров... семь... десять. Перегиб. Петля верёвки, узел, новенький крюк и новенький карабин. Страхуюсь и перестёгиваюсь, свисая ногами в бездну. Внизу светлой пылинкой плавает кировская карбидка.
  Мама моя!
  Еду. Верёвка скользит в спусковухе по глубоким, пропиленным за километры спусков канавкам. Начинает вращать и я останавливаюсь. Стен нет. Луч вверх – темень, луч вниз – тоже. Увеличиваю подачу воды, ацетилен прёт, огонёк вздувается, окружив меня ярким шаром.
  Ни-че-го!
  Пустота.
  Космос.
  Хватает адреналин. Переключаюсь на галоген, черчу вокруг узкой шпагой – вот они, стены! Безмолвные, грозные, в резких, теряющихся во тьме складках. Спина в мурашках, затылок тоже – скольжу вниз, навстречу дну, ощутив метров за тридцать аромат табака. Покатое, с уклоном,  дно; Кир, сидя на корточках, покуривает в сторонке.
- Блин, чуть ежа не родил, по ходу!
- Цепляет, да? Давай за мной.
  Меандр. Высоченный, узкий, с ручьём под ногами и ровным, далёким шумом – приток вливается, везуха! Обкатанные водой стены, прозрачный ручей смывает глину с сапог. Изгиб за изгибом; поток всё громче; Кир, поругиваясь, тащит мешок с навеской. Ход то и дело сужается и приходится лезть выше, упираясь в красную, с отпечатками юрских раковин, зализанную породу. Шум переходит в грохот. Поворот, другой, и из отвилка, стреляя брызгами, валит мощный приток, вздувая ручей до глубокой, втиснутой в щель стремнины в завитушках водоворотов. Вспененный хрусталь, холод, водобойная яма с круглыми, отшлифованными бортами. Кир прыгает в воду и, повернувшись, орёт:
- Иди выше.
  Забираюсь метров на десять – конца не видно. Кир, скрытый изгибами, исчезает.
- Эва-а! Пошли!
  Полчаса, час, час с четвертью... ход бесконечен. Временами мы перекрикиваемся, иногда я вижу отсвет горелки. Грохот за спиной стих, азарт стёрт монотонностью, но где-то там, дальше, наполняет темноту рокотом новый каскад.
  Затык. Сверху донизу. Не пройти. Только внизу, у пола, можно пролезть, верней пронырнуть. Ерунда – всего пол-метра, а дальше ширь – крохотный, три на три, зальчик. Сняв каску, обтягиваю голову капюшоном. Кир сползает на пол и, набрав воздуха, уходит в проход. Выныривает, хлопает поджигом, заливая пространство светом.
- Нормально, давай!
  Обжигает лицо, обволакивает немотой руки. Протискиваюсь и встаю. Здесь глубже – по пояс. По воде, уплывая во тьму, бродят медузы стеклянных блинов, поток давит и Кир, на выдохе, сочится в узость по сантиметру, отпихивая норовящий воткнуться в него мешок. Скребусь следом. Поток обжимает, напирая всей дурью. Поворот и мы, паря выдохом, стоим, развернувшись в просторе. Стены расходятся, прозрачную массу неотвратимо несёт навстречу ровному гулу. Над головой пустота – в объём вышли. Напор сильней, появилась водная пыль. Справа склон и можно выбраться из воды. Узкий тоннель, просторная камера, заваленный булыганами пол. Тихо – всё буйство глушит толщина стен.
- И местечко под палатку есть. Супер! Покурим?
- Потом. Глянем как оно и назад.
  «Как оно» рядом. Затопленный зал, рёв и шипение. Поток, срываясь с уступа, таскает пену, а сверху, из пустоты, распадаясь аэрозолем, сыпет ещё один. Водосбор. Коллектор. Каменная чаша, полная тёмным, вспыхивающим в луче стеклом – беспокойная, потревоженная: дышит, волнуется, завесив туманом глубокий, чёрный зрачок. Кир, нагнувшись, что-то высматривает и тянет руку, указывая на чернильный зев затопленного коридора в дальнем углу.
  Всё, пришли.
  Дальше некуда.
  Каскад шелестит, роняя аритмичные волны, усиливаясь и утихая, как будто там, наверху, забавляются с краном. Вода танцует. Из-под ног, пузырясь, расходятся белые хлопья. Стреляют капли. Меткие шарики гасят пламя, воздух режет запах ацетилена и, время от времени кто-нибудь из нас, озаряя подступившую темь, щёлкает воротком поджига.
  Не оторваться!
  Кир показывает: пойдём! Возвращаемся, усаживаемся на камни, разбросав ноги и развязывая самоспасы. Тишина, приглушённый гул, сырость. Пар изо рта. Сморщенные, посудомойные пальцы, зрачки во всю радужку. Дочиста отмытые комбинезоны, запах резины и мокрой шерсти. Выбираем из фольги треснувшую шоколадину и, остерегаясь острых краёв, крошим её зубами.
- Сколько времени?
  Кир тянет за стропку часы из-за ворота.
- Пятнадцать четвёртого.
- Замостим площадку, чтоб завтра не трахаться? Тут на час работы, не больше.
- Сейчас.
  Достаёт курево, прикуривает от карбидки, заполняя пространство вишнёвыми ароматами. Испарина под гидрой переходит в озноб, зябкая стылость кусает пальцы.
- Давай, Кир, а то заколдобимся.
- Погоди.
  Непроницаем, как диэлектрик. Сползает с камня, растянувшись во всю длину, опёршись локтем, посапывает чубуком.
- Я вот что думаю, Вень, коль у нас всё заткнулось, то завтра выходим в ночь, ставим тут лагерь, спим-едим и отсюда до колодца снизу-вверх топосъёмку ведём. Потом обратно, отдыхаем, ломаем лагерь и на выход. А от колодца до поверхности по ходу снимем, там делов-то...
- Как скажешь. Может, начнём уже?
  Таскаем камни. Вертим как паззл, сыпем щебень, выравнивая площадку. Жарко. Из горловины гидрокостюма валит горячая сырость. Штанины в грязи, рукавицы в рванину, горелки ёжаться зыбкими шариками – карбид на исходе. Кир то и дело ложится, выверяя уклон. Волосы у него слиплись, кожа в разводах, на лице блестят капли – кочегар да и только! Наконец он остаётся доволен и мы валимся вниз к ручью. Включаем электричество, развинчиваем бачки и сыпем из дамских колготок в воду вонючую известь.
  Маленький чулок с чёрным ажуром.
- Да ты эстет! У Ириски экспроприировал?
  Он кивает.
- А второй где – на сердце?
  Цыкнув слюной в поток:
- У неё, где ж ещё? Что, возбуждает?
  Ч-чёрт, а ведь он прав! Что-то со мной не то нынче – чулки заводят, свитера нюхаю...
- Маюсь я, Кир.
- Вижу.
- Говорили мы с ней вчера.
  Сказать, не сказать? А-а, пропади оно...
- Я знаю, Вень. Повинилась она.
- И что?
- Ничего. Я в тебе уверен, чего ещё?
- Зато я в себе – нет. Вчера, вроде, успокоился, а сегодня опять. Может, разбежаться нам, а? Глядишь, уляжется всё.
  Теперь думает он. Кидает в чулок куски карбида, те шипят, портят воздух; он же, отрешённо скручивая полиамид, кладёт свёрток в бачок и, завинтив, набирает воды.
- Решай сам. Мы поймём.
  Вхожу в ручей, оборачиваюсь.
- Кира, блин, если б ты знал...
  Он кладёт мне на плечо руку. Слегка сжимает.
  Мы выдвигаемся.

  Шарик света высоко-высоко. Ползёт, подрагивая, хвост верёвки ёрзает по камням, грандиозность вертикали обдаёт липким страхом. Кир лезет уже минут двадцать. Останавливается, отдыхает и идёт дальше. Верёвка тянется, кидая его как клоуна на батуте; глотка колодца, изготовившись, ждёт фатальной ошибки.
Дошёл. Скрылся из виду, пройдя перегиб. Эхом сверху:
- Сво-бо-ден!
- По-нял!
  Вщёлкнув зажимы, двигаю вверх жумар. Встаю ногами в петле, зажав верёвку между ступней, и повисаю на кроле, проверяя не тянется ли обвязка. Нормально – нигде ничего.
  Иду. Качает. Сырая верёвка пахнет пенициллином и мотает меня в чёрном вакууме, заставляя ёкать ноющее нутро. Приноравливаюсь к болтанке, избегая попадания в резонанс, теку как влага по капилляру, варясь в перегреве и чадя паром, словно повреждённый котёл. Вот и крюк. Катехоламины стихают; отталкиваясь от стены, вползаю в горло колодца. Вылезаю, сажусь, дышу. Говорю Киру:
- За Ириску стрёмно – на качелях на этих.
- Забей! Мухой взлетит – в ней веса-то...
  До поверхности метров тридцать, но уже шибает озоном. Выходим – океан запахов! Тянешь носом, как пёс, и в каждом дуновении информация. Минута, две – и всё, шабаш, принюхался. Ветер как ветер, ничем не пахнет. Облаков нагнал, холодно. Остывшее небо, сумрак, горизонт скрыт... конец погоде!
  По снежнику несёт серую реку. Зыбкая завесь скользит по склону, заглушая шелест ручьёв, в смутной хмари темнеет силуэт Кира. Снег оледенел - шуршит, сыпется; звуки, отражаясь чёрт-те-откуда, приходят со всех сторон.
  Выходим на камни, вынырнув из чуткого, ходящего взад-вперёд молока. Долины нет. Втягиваясь в перевал, течёт, затопляя мир, сизый студень. Кир, помедлив, снова входит в него, как в топь, и гибнет в туманной трясине.
  Я говорю:
- Мыльных пузырей нет – дунуть, типа последний выдох. Вылезай, Кир, пойдём, жрать охота!
  Он вдруг выплывает откуда-то сбоку и, протянув руки, вновь утягивается в туман.
- Ты, блин, Стивен Кинг! Домой идём или как?
  Террасы в дыму. Трава усеяна каплями, метёлки пригибает к известняку. Под тентом звякает, фырчит примус и бубнят неразборчиво. Взметнулось звонко – Ириска! Встряхнувшись, бренчу железом и они, заслышав, вылезают навстречу.
- Ну как?
- Победа!
  Стаскиваем сбрую, сдираем комбинезоны, стираем мокрыми конденсатками глину с лица и рук. Подгидровки курятся нежным дымком.
- Что на ужин?
- Парашка. У вас-то чего?
- Дно. Озеро, два каскада, сифон.
- Глубина?
- Двести-двести двадцать, не больше.
- Всего? – Ириска разочарована.
- Колодец-сотка у входа и меандр на километр – устраивает?
- Ух ты!
- То-то. Давай, вбрасывай, мы пока утеплимся.
  Падает темнота. Егор зажигает свечки, накрывая их обрезанными бутылками, Ириска стучит половником, девчонки сервируют, колдуя над порциями. Мы с Киром ворочаемся в палатке и задевая друг друга локтями вползаем, извиваясь, в сухое и тёплое.
 Наскакивает ветерок, гремит тентом, тащит сквозь нас промозглые клочья и, дыша сыростью, сползает с обрыва. Над головой, в разрывах мути чахнут вчерашние звёзды. Подходит Яша – закутан по самые брови.
- Во зусман, а? Ну, что у вас там?
- На дне были.
- Соответствует?
- Не понял?
- Колодцу-то?
- А-а. Не то слово! Виш ю во хиа.
  Он тянет «молнию» ныряет за сигаретами. Прикурив, с шумом затягивается.
- Всё. Тренируемся, осенью-весною на Караби и сюда на следующий год.
- Зацепило?
- А то!
  Нас зовут. Спустившись, принимаем миски и, уткнувшись, тянем горячее, обжигаясь и валяя во рту куски разбухшего мяса. На языке расцветают специи, сплетаясь в сложные композиции; крепкие сухари взрываются оглушительным треском.
  Яша вынимает бутылку.
- Лизнём по писярику?
  Слеза, резкость, согревающий аромат. Обволакивает истомой - откинуться, вытянуть ноги, нахохлиться в тёплый ворот...
  Вокруг мгла. Вата. Замершее пространство. Туман вяжет; живая, бледная, студенистая стена бесследно поглощает луч фонаря. 
- Прям как у нас в ноябре. Выйдешь к Ладоге и всей кожей: вон, впереди, дышит.
- И как вы там у себя на севере – не понимаю!
- А чего, нормально. Приезжайте, зацЕните. Замостырим стоянку по всем правилам - тепло, сухо, дрова щёлкают...
  Выхожу отлить. Десять метров – и отчуждение, мрак, могила. Висящие в воздухе капли, обволакивающее безмолвие. Полоса внезапного холода по ногам. Застегиваю штаны, возвращаюсь, считая шаги, и проявляется свет – мутным пятном, как город сквозь облака.
- Как там?
- Бермудский треугольник! Чуть в Пятое измерение не ушёл.
- Пошли, глянем?
  Встают, растворяются, я остаюсь один. Огоньки свечей тянутся, как отличники на уроке и гнутые фитили, чёрные от работы, держат стройное пламя. 
  Вытряхиваю нефеля, лью в котёл из канистры, ищу зажигалку. Жёлтая змейка ползает по оплывшей, в шипах, гексе; примус фукает, заводится и ревёт, выталкивая из недр сотни синих протуберанцев. Стеклоткань на котёл, и наружу: как они там?
  Глухо, как в сурдокамере. Течёт, колышется...
- Э-ва!
  Молчание.
- Эва-а-а!
  И вдруг сзади:
- И незафем так орать...
 Лёд испуга и сердце в ушах.
- Ф-фу ты, ё!
- Вставило?
  Кир. Рот до ушей – дорвался.
- Как тогда, в шхерах, скажи?
  Это когда мы с ним в туман попали на Ладоге – весла не видать. До темноты шарились, потом ткнулись куда-то, наломали сучьев и кемарили до рассвета у костерка, а Ириска, нас ожидаючи, всю ночь в кан лупила, стоянку обозначая.
  Сыро. Под тент – как домой. Полумрак, мерцание, пар от котла. Подначки и трёп.
- ...соседи к нему с опаской. Говорит одна: вот, мол, скоро твоей маме аист ребёночка принесёт, а он – ай-яй-яй, тётя, и про набор хромосом ей.
- Ха, соседи! Да меня сам Дед Мороз избегал – разоблачений боялся. 
  И сразу перед глазами: ёлка, вата, румяный дед в форменных брюках.
- Я тоже – говорю, – как-то раз Дед Мороза одного расколол. У нас для этого дела мичмана талантливого наряжали и пускали по гарнизону с мешком. Входит он, а ему с порога – ненастоящий! Как не настоящий? А так, рублю, вы в офицерских ботинках и брюки флотские. И всё, крыть нечем. Но вывернулся: а я, говорит, не простой Дед Мороз. А какой? Военно-морской. Только тогда поверил...
  Девчонки сидят рядком – спелись. Свет сбоку, лица наполовину во тьме, как «Битлз» со второго альбома.
- Кстати, о форме. Ждём Жоржа из армии: столы накрыли, гулять изготовились – хлобысь! – заваливает. Шлёпанцы, шорты... во обломались!
- Ай, брось! Наши дембель шли – только сабли и шпор не хватало, а я по гражданке свалил – во где у меня это сидело, прям в магазине форму оставил.
- Но мы-то на парадку настраивались. На фуражку, петлицы...
- Петлицы... У меня на них бульдозер был нарисован.
- Ну и впарил бы народу про сверхсекретные стройки. Чего? Надул бы щёки, обронил о неразглашении, ненавязчиво намекнул. Строевых приёмов с лопатой на месте-в движении показал бы. Должность себе придумал – ну там, я не знаю... старший помощник-лом.
  Тянет ознобом. Несу спальник и, сняв ботинки, лезу в него как есть. Согревшись, валюсь в дрёму, всплывая и хватая обрывки тем.
- ...помнишь, как нас в Сирии арестовывали? Короче, едем с Жаннет в Хаму, выходим на перекрёстке – им налево, нам прямо, – а рядом промзона, причём такая, знаешь, типа война и только-только бомбардировщики улетели. Пожаров лишь не хватало, а так прям хоть кино снимай. Ну, идём, никого не трогаем и тут в спину кричат, с вышки. А вышка тоже чуть ли не из горбыля – хрен скажешь, что охрана внутри! Запрещающих знаков нет, шоссе, машины туда-сюда – идём не оглядываясь: мол, идите в жопу, дорогие товарищи! И тут сзади щелчок такой характерный. Затвором. Обернулись – караульный. В бермудах, шлёпанцах, с автоматом... и в кителе. Как мы ржали! А он обиделся – жуть! Ствол на нас навёл, помощь вызвал. Прибежали, на мушке держат, паспорта взяли – и побратались с нами в ту же секунду.
- Я реально испугалась когда нас окружили, а этому – Жаннет кивает на Яшу, – лишь бы хаханьки! Ну не расстреляют же нас, говорит, в мирное-то время, а сам при этом в натовском камуфляже.
  Нагретый нейлон, запах подкладки, кресты свечей сквозь ресницы. Сползти с камня, подтянуть ноги к груди...
- Вень, пить будешь?
  Вылезать лень. Надо головой возят примус, ставят новый котёл. Пламя шумит, баюкает... проваливаюсь... плыву... опять ржут.
- ...музло их арабское – поперёк горла! Ловим попутку, влезаем, и Жорж в восторге: ёбтать, Вивальди!
  Опять погружаюсь... отключка... чепуха сна... и снова: ха-ха-ха! – уже окончательно.
- Ну вы, кони, блин!
- Да Ириска оговорилась, на тебя глядючи: сёжа, говорит, плохо – лёжа тёпше. На, причастись.
  Выпростав руку, пью, принимаю протянутую сигарету, пристроив рядом горячую кружку. Снаружи живёт неровный, шевелящийся студень, сдерживаемый, как в «Туманности Андромеды», лишь огоньками свечей, защищённых миллиметром мутного пластика.
  И тут вдруг меня накрывает: миллион тонн камня, стылая тьма с искрой нашего света, неподвижность, оцепенение, а всего в километре – прозрачный купол с жаром созвездий, и я с этим – одним целым!
- Чего затих, Вень?
- Да так... Туман-то, а? Хоть на верёвке вас выпускай.
- Не дрейфь, дойдём! У нас на такой случай Жаннет есть. Голова – компас. Завяжи глаза, свези на край света – вернётся. Помню, накрыло туманом на Караби, а вокруг гряды – одинаковые, как две половинки от одной жопы...
  Да уж, местечко там однообразное: пустошь, воронки, гребни известняка, словно стрелковые цепи.
- ...замучились горемыки. Ведём их и они: фига вы тут ориентироваться! Так у нас, вон, сам себе ДжиПиЭс есть: погрешность пятьдесят метров. Да ладно! Спорим? Зарубились – и прям с неба, считай, стольник свалился.
- Мазурик ты, Яша. Помяни моё слово: на всю катушку тебе Страшный Суд отмотает.
- Ха! Да Господь за меня горой. Меня в Ватикан – ух, я христианство бы поднял! ИИСУС НАЗОРЕЙ – ЧУДЕСНОЕ СПАСЕНИЕ ОТ ТРУПНЫХ ПЯТЕН! Как слоган, а?
- Вот не помрёшь ты своей смертью, ей-бо! За язык повесят. Полезут в окна, как персы на Грибоедова...
- Кто полезет? Какой Ватикан? Глянь на него – он с тем же успехом может в «Гран Палас» завалить с рюкзаком: пустите, мол, на диване переночевать в холле...
  Садят изо всех башен, но Яша несгибаем – этакий драный «ПОГИБАЮ, НО НЕ СДАЮСЬ!» над раздолбанном, обгорелом, осевшим в воде броненосцем.
- И шо я в тебя был такой влюблённый, Жаннет? Вот погоди, придёт время и скажет Господь: Яша, твоя жена обещала – и в горе, и в радости. Обещала – едина плоть... ты пригрел аспида, Яша, но скажи слово и я прощу. А я такой: не, Господи, пусть горит – и к нагим гуриям сам...

  Снаружи, у входа, тынкает, остывая, примус – палатку грели. Темно. Тихо. Не спится. Что-то изменилось. Воздух двинулся, потёк, просачиваясь сквозь нейлон. Накрываюсь с головой, сворачиваюсь – нет, дует.
- Кир.
- Ммм?
- Непогода идёт.
- Ммму-гу.
- Штормовать будем, надо закрепить всё.
  Молчание.
- Кир.
- Ммм?
- Тебе никто спать не мешает?
  Лезем наружу. Туман ожил, плывёт слоями, всюду блестит вода и насыщенный воздух, сгущаясь, усеивает нас каплями конденсата. Перетягиваем тент, перевязываем оттяжки. Кир – по пояс в текущей вате, – нагибается, исчезает, выныривает из знобкой массы смутной, горбатой тенью. Приближаясь, материализуется, приобретая очертания и объём.
- Крымчан надо предупредить. – В свете его налобника пляшет мелкая влага. – Доделай, пока я сплаваю?
- Валяй. Не блуди там особо...
  Он исчезает. Я заканчиваю, запихиваю на всякий случай посуду под камень и заползаю в палатку, мазнув лучом по Ирискиному лицу. Она жмурится и смотрит на меня из-под упавшей на глаза пряди.
- Ты откель?
- С улицы. Лагерь крепили – шторма грядут.
- А где Кир?
- Соседей предупреждает.
  Ныряю в уют. Нагретый нейлон, запах подкладки, – вкусный, привычный: свой! – Ириска рядом носом работает.
- Молодцы они, правда?
- Ну. Жаль расставаться – прикипел я к ним, сразу.
  Пауза. Затем робко:
- Катишь красивая, да?
  Ишь ты!
- Ревнуешь?
  Молчит-молчит, потом берёт за руку и тихо-тихо так:
- Да.
  Шум в ушах, желание и тут - хвала аллаху! - возвращается Кир. Вваливается, визжит «молниями» и, наступая на руки-ноги, буровится в спарку.
- Ну, как они?
- Порядок, продержатся.
  Он сгребает в кучу мягкие шмотки, сооружая себе изголовье. Укладывается, выключает фонарь, оплетает, как спрут, притаившуюся Ириску.
- Кир...
- Шшш, тихо. Спи. Потом... х-х-ххха... скажешь, утром.

  Шесть. Семь. Восемь. Спим дальше. Прохладно, тент встряхивает, палатка ходит в такт наскакивающим ветрам. Свистит холодок – Кир вылез кухарить, не дотянув молнию до конца. Ириска, свернувшись в крендель, сопит, уронив слюнку. Влезаю в ботинки, хрустя, рождаюсь на свет. Встаю, подхватив ветер. Воздух, захлестывая, обтягивает втугую. Серые космы мажут по горизонту, распадаясь и открывая долину: там – дождь. Над головой, подвывая как в такелаже, несутся клочья. Налетает морось, осыпает – с-с-с-ст! – спину штормовки. Внезапно рвёт тучи и столб света косо бьёт в Кира, в аккурат выглянувшего из-под тента. Кир щурится.
- Во-о-осподь тя басловил, батюшко! Ну чисто Христос дунул...
  Он со значением поднимает палец и переводит его на кучу со снаряжлом: буди, мол,Ириску. Иду будить , а она, пристроив зеркало, уже причёсывается, держа заколки во рту.
- Сабах-эль-хэйр!
- Воистину сабах! Как там? – Она кивает наружу.
- Тебе не понравится, спорим?
- На что?
- Сто поцелуев принцессы.
  Ириска тянется наружу и, оценив, констатирует:
- Проиграл. Отдаёшь шоколад, сутки носишь за мной косметичку и э-э-э... свежий «Вог» или «Космополитен», вот. Где хочешь – учти!
  Тяну за край спарки, вывалив её на ворох шерсти и синтепона. Перекатившись на спину, она стреляет в меня из указательных пальцев – пы-дыщь! пы-дыщь! – я чиркаю мимо ушей – вши-и-ить! вши-и-ить! – и кидаю в неё ком спальника – пх-х-х! Ириска, дёргаясь, обмякает – умерла! – и потом вдруг тычет мне в бок кулачок-нож.
- А-а!
- Ты ж убита!
- А я как будто из последних сил.
  Неожиданно целую её в висок и она, закинув руку, тянет меня за шею, прижимаясь щекой к щеке. Опомнившись, отпускает.
- Ещё девяносто девять. – Напоминаю.
  И снова, любимым жестом, её кулачок.
- Во, видел? Шоколад, косметичка и свежий «Вог», усёк? Свободен...

  Всё кипит. Метут заряды; сливая струйки, грохочет тент. Порывы ветра дёргают за оттяжки и, не сладив, летят гонять облака.
  Вкатывается Ириска. Принимает миску, нюхает пар, играет овсяным болотцем, наклоняя туда-сюда.
- Не жидко? Оголодаем же.
- Воды поешь. Воды мно-о-го...
  Вокруг хаос и кавардак. Пространство колобродит, мелькая разорванными фрагментами.  Кир говорит:
- У крымчан барометр есть – сказали, вроде давление повышается.
- М-да? Давай так: распогодится – выйдем, нет – ждём до завтра.
- Думаешь?
- А чего? Мы ж в отпуске. Где они, кстати?
- В к перевалу пошли – спуск просмотреть.
- Во фанаты! Не сдует их там?
- Не сдует. Культурная погода, ничего необыч...
  Шквал вырывает люверс и тент, смахнув со стола завтрак, ревёт и бесится в небе, хлопая на всю округу сорванным парусом. Взметнувшись, Кир мнёт его как борца, сгребая и удерживая пока я, весь в какао, треножу край новым кончиком. Хлещет шнурками, забрасывает капюшоном; Ириска, вытащив «мыльницу», изводит плёнку.
- Барометр, говоришь? – Мы смотрим как ветер рвёт тент за кромку.
- Угу. Барометр-онейроид.
  Свистя пневмотораксом, отрабатывают оттяжки. Небо безумствует, мешая воздух с водой и раскатывая по небу слои серых оттенков.
- Мракобесие какое-то! Главное, был бы дождь...
  Спасаем из-под камней остатки еды и, сдувая соринки, по-братски делим.
- Не, точно до обеда оголодаем. Может, запоганим ещё?
  Кир жмётся: бензин, гости, банный день, внераскладочные чаепития...
- Да ладно, Кир, однова живём, ну? – И, кивнув Ириске: – Махмуд, поджигай!
  Горелка фырчит и поёт победу. Мы, в ожидании, глодаем шкурки от сала. Кир смотрит на нас, наружу, опять на нас и опять наружу. Сейчас скажет.
- Так. Волевое решение. Едим – и в тряпки. Распогодится – выйдем, нет – спим.
  Аплодисмент, овация, занавес.

  Покер на кубиках. Мне везёт. Киру, в перспективе, скакать на палочке и махать шашкой, исполняя от и до «Марш Будённого», а Ириске толкать носом спичечный коробок по первому же подвесному мосту – и туда, и обратно, невзирая на протяжённость и количество окружающих.
  Играем реванш. Кир зовёт духов, гортанит с ними по-своему и, творя подношение, разбрасывает из палатки заначенный шоколад.
- Понеслось!
  Ириска несчастна, ей теперь в рабстве пожизненно. Покончив с ней, вершим под рёв пушек ключевую баталию. Грохнули барабаны, взвизгнули флейты, потянули ноту волынки – пошли полки! В кульминации двадцать его попыток против моих трёх и Ириска, забыв о бедах, злорадствует, предвкушая Березину.
- Дай ему, Кира, дай! Пленных не брать.
  Кидаем каре. Ему первому. Раз, два, три... пока не прёт. Девять, десять... не выпадает. Пятнадцать, шестнадцать... он каменеет. Девятнадцать. Два... А-а-а-а-а-а! Хватаю кости и, чуя приход, швыряю их из стаканчика. Ириска ахает.
  Ватерлоо.
  Разгром.
  Ядро в пороховой погреб.
  Как можно мягче:
- Горе побеждённым, друзья.
  Затем Киру, небрежно:
- Сотвори, мон шер, молочный коктейль.
  Раздёрнув молнию, он лезет во взбаламученную атмосферу. Вход хлопает. Над нами несутся лёгкие, как пепел, полосы облаков и сквозняки, как двоечники в Эрмитаже, носятся по палатке, хватая и раскачивая всё, что можно. Стаскиваю с Ириски спальник, укрываюсь...
- «Там, за облаками», пожалуйста.
  Деваться ей некуда.

                В небе колышеться дождь молодой.
                Ве-е-етры летят над равниной бессонной.
                Знать бы, что меня ждёт за далё-ё-ёкой чертой...

- Дай хоть ноги укрыть, змей!
- Валяй. Угнездилась? Давай дальше – не спеша, с чувством.

                Там, за горизонтом.
                Там, за горизо-о-онтом...

  Хорошо поёт, не кобенится – любит. И играет здорово. Пальцы хрупкие, летают – обалдеть пассажи откалывает! В Новом Свете, помню, мы с Киром пилав на костре бодяжим, а она, протянув ножки, сидит в купальничке, гитару обняв, и знай бегает по ладам. Закат, волосы по ветру, припухшие губки, зубы чуть вперёд выдаются... я тогда не один был, но всё равно как сейчас помню.

                Если со мною случится беда,
                Гру-у-устную землю не меряй шагами...

  Протискивается Кир с кружками. Прихлёбываем, подбирая с его ладони мокрые осколки жертвенного шоколада. Палатку больше не рвёт: зацепившись растяжками, набитая как спинакер, она висит, выгнувшись под напором, и ровный ветер погружает в уютное фенозепамовое забытьё, гладя касанием мягких, прохладных лап...

- Подъём, Вень, погода! Вставай, говорю, собираемся...
  Вечер. Бриз рвёт небо синими клиньями и на скалах пылают пятна золотой охры. Солнце торжествует, камни парят, долина курится, отжимая белые облака. Небосвод в лентах – фиолетовые клубы, розовея на стыках, текут вдаль Гольфстримом и в глубокой голубизне поспевают первые звёзды. Ириска, работая лопатками, уминает в транс спальник – как тесто месит.
  Лезу в хозпалатку, кидаю наружу модуль со жрачкой литровку бензина. Кир тем временем разливает стряпню по мискам.
- Давайте-ка порубаем. Ир, ужин!
  Растаскивает. Над нами всё так же волокёт лиловую реку, но справа-слева прозрачно, воздух чист, а кромки хребтов горят ослепительным абрисом.
- Что крымчане?
- С перевала на вершину пошли, врубись? Их бы энергию – да в мирных целях!
- Дошли?
- Угу. Отдыхают сейчас.
  Темнеет. Ветер досушивает краюхи известняка. Тент вздувается и опадает как парус на мёртвой зыби; оттяжки, изгнав влагу, дрожат от натяга, храня внутри долгий, незатухающий звон. Истома. Сладкий момент: и хочешь идти, и лень – дивное сочетание «давай-давай» и «маньяна».
  Кир возит губкой в котле. Запалив огарки, я пакую еду и кухню, а Ириска рисует записку: кто мы, где мы, зачем мы – на всякий случай. Поднимается эйфория и, поддав пульса, дрожит адреналиновым переплясом: выходим! выходим!! выходим!!!
  Приходят крымчане. Стискиваем ладони, девчонки, обнявшись, переживают прощание, мы вьючимся и, включив фары на касках, двигаем к снежнику, оглянувшись, чтоб ещё раз махнуть светящим нам вслед крохотным огонькам...
 
- Шуба-а!!!
  Глухое «ввввух» камня, удар, оранжевые круги. Звон в ушах, крошки щебня щёлкают в козырёк, отскакивая в чёрную вертикаль.
- Веня-я! Живой?
  Пустота. Вращение. Свободный провис.
- Ве-е-ень! Эва-а-а!
- Кира, ****ь, сиди смирно!!!
- Это Ириска. – И через паузу: – Ей можно?
  Вот суконец!
  Потряхивает мандраж. Грохот сердца, вдох-выдох... всё, отпускает. Сыплюсь вниз, отщёлкиваюсь, и бегом в сторону.
- Сво-бо-ден!
  Ириска слетает птичкой. Белый шарик течёт каплей неона, зависает, режет глаза, водя спицей света по сторонам, потом гаснет и катится вниз. Приземлившись, она приседает, ослабляя верёвку и садясь с маху попкой на камень.
- А ну-ка иди сюда! Ближе-ближе, что встала?
  Она медлит.
- Не успеешь – вон уже Кир едет.
  Задрав головы, держим его в лучах, будто вражеский самолёт. Кир валится, как медведь.
- Цел? Куда тебя?
- В каску.
  Показываю, изучает.
- Рикошет, по касательной. – Кидает взгляд на Ириску.
- А чё я-то? Оно само, из-под ног...– и, увидев ссадину на пластмассе:  – Фига!
- Сто поцелуев принцессы. – Напоминаю.
  Она кладёт пальчик на край губы: сюда, мол.
- Не-не-не, ты – меня!
  Вздохнув:
- Отвернись, Кир. Дю кураж... Иди в меандр.
  Трагично, аж на хохот пробило. Понятно – отходняк, нервы.
  Отсмеялись, пошли. Набежал ручей, захлебнулся: говорит-говорит... Приток гудит, отдавая металлом и заходясь в низкой вибрации. Ириска оглядывается.
- Чего ты? Не бойся. Акустика.
  Орудийный гул. Мечется эхо, меж стен царствует инфразвук. Тянет холодным, мы уходим наверх и идём в распоре, стирая швы на заплатках. Ириска успокоилась, бежит – не догнать! Доходит до притока, освещает, а оттуда словно из водомёта: туман, гром, нимбы радуг в ацетиленовом пламени. Воды много. Кир тычет под потолок. Вскарабкались – сухо, тихо, нешироко, – и идём гуськом, заполняя однообразие трёпом.
- ...я ведь изначально на лечебный-то поступал. Один балл не добрал и сдуру на санитарно-гигиенический перевёлся – места были. До третьего курса программы вместе, а потом Кир на оперативке собак режет, а я СанПиНы зубрю. Сижу, помню, на гигиене детей, а передо мной резиновый петушок – экспертиза на предмет годности для яслей. И Кир зайти должен, мы с ним по пятницам на скалы прямо из института ездили – кидали рюкзаки в спортзал и после занятий на шестнадцать-сорок два уезжали. Прикинь, открывает он дверь и тут я с петушком... как на иголках, короче. Петушка на стул кладу, чтоб не видно, а препод – Рачковский, карла недоделанная, ростом по пояс! – из-под меня его и на стол. Объект экспег'тизы, говорит, дог'жен быть неп'геменно пе'гед г'азами. Никогда в жизни так не дёргался, веришь? По гроб этого петушка помнить буду.
  Изгибы, повороты... рокот растёт, уплотняя пространство басовой нотой. То и дело перекуриваем на вису. Ириска, сняв каску, тащит из неё курево и мы, уперевшись  в стенки спиной и ногами, сорим искрами от бычков.
- ...все сразу в СНО позаписывались и ходят с рожами озабоченными: не, сегодня никак, у меня СНО. Какое, к ***м, СНО? Первый курс, ноябрь, у всех жопа по биохимии плюс зачёт по генетике. Но, типа, они уже в науке по самое не могу, а я с меня какой спрос – чукча. Тупой, как шитик. Словом, не выдержал, записался. На анатомию, чтоб попроще. Приводят в подвал: так, вот перчатки, вот фартук, вот труп – бальзамируй, инструкция на стене. А кругом грязь, шмон, крысы непуганые... Словом, закремнился я, сделал что велено, вышел наверх, будто из склепа: вот что, анатомы, шли б вы на хер! И никаких больше СНО все шесть курсов.
- А у нас в училище анатомичка была – Зорина Залмановна, так её за вредность Зариной Зомановной называли…
  Ход сужается. Кир с Ириской проныривают налегке, а я остаюсь переправлять им трансы. Отказываясь нырять, они встают раком и, высунув днища, качаются будто бакены на воде. Утопив одного ногами, удерживаю его в глубине, пока Кир тянет с той стороны, как осла за уздечку. Второй, третий... мешки вылетают и, вращаясь бревнами, кружат по поверхности, натыкаясь на стены и блистая глянцевыми боками. Кир вписывается в щель. Присев по шею, я обжимаюсь – тёплый воздух, выходя из гидрокостюма, ласкает горло, говорит «ф-ф-фыт», – и, задержав дыхание, суюсь как в крещенскую прорубь. Напор подхватывает, досылая словно снаряд в казённик, скольжу и всплываю, получив попутно по каске ирискиным сапогом. Ей здесь по шею. Подгребает по-собачьи, наваливается – стоим, «продаём дрожжи». Кир мучается.
- Вэрнус дамой, – выстукивает Ириска, – сяду в гарачую воду... Кир, ты скоро?
- Сейчас.
  Каску он снял – не пролазит, – и держит в вытянутой руке, как Данко сердце. Поскрежетал-поскрежетал и стих: дышит.
- А ффё оттого, фто кто-то флифком много ефт…
  Кир возобновляет попытки. Ириска слушает.
- Прямо ёж за комодом. Кир, а Кир?
- Ну чего тебе?
- Хочешь похудеть – спроси меня как!
- Убить упрямую тварь! – Кир, треща капроном, продирается сквозь известковый наждак. Ириска продолжает:
- Мы их год назад в Венеции видели.
- Кого?
- Герболайфовцев наших. Так прикольно: кепочки, футболки со слоганами и флаг – вот убей бог, знамя несут! Ударники сетевого маркетинга. «Тамар! Га? Идь сюда, тута маски по два-писят!»
  Кир, продравшись, утягивается в темноту, Ириска – маленькая, портативная! – скользит следом. Я же просачиваюсь рывками, держа солдатиком норовящий завалиться и ещё малёхо поплавать мешок. Руки застыли, ног нет. Стучу зубами, как в ноябре на улице с бодуна. Впереди – ад. Хельхейм. Хаос, вой, грохот, шелест ледяной взвеси. Истекая ручьями, лезу из воды и спешу по тоннелю в лагерный отсек. Здесь пар. Кир с Ириской, держась за стены, машут ногами, разгоняя в периферии кровь, я присоединяюсь, но они, прыгая на одной ноге, вдруг наскакивают на меня с двух сторон, пытаясь уронить наземь. Сшибаемся, квохчем, хлопаем крыльями – греемся.
- Во, Кир, тебя твоя ЛКК не видит – все б грехи простили! Заодно и шефу твоему ****юлей бы наковыряли: кого ты, мудло, оперировать ставил?
  Капилляры дают тепло и оно ритмично кусает оживающие, словно амфибии весной, пальцы. Ставим палатку, тянем полиэтилен. Двигаемся, двигаемся, выдыхая тающие клубы. Кочегарим примус, наполняем котёл и, пока закипает, идём к водопаду, входя в воду, как солдаты на переправе.
  Гул давит, озеро до краёв, сверху как из брандспойта – карбидки гаснут, фары силятся пробить веера брызг. Ириска, выстрелив галогеном, вдруг тянет руку, фиксируя цель указательным пальцем: о! о! смотри!
  Лестница.
  Над нами.
  Метрах в пяти.
  Бурая, архаичная... Стоим, завороженные; Кир лезет повыше – рассмотреть и, подобрав там что-то с небольшой полки и сразу спускается.
- Опаньки!
  Карабин. Рыжий, в ломкой ржавчине «папа Карло»: старый-престарый. Задираем головы, смотрим – ясно, как день: не хватило снаряги, покружились над озером на вису, да и сбросили прицельно, дескать, всё равно дна достигли! – я и сам бы так поступил.
- Давай назад...
  Возвращаемся. Ириска, прицепившись, дрейфует у меня на плече. Поток напирает и мы прём против течения, озарив высоченные своды ярким и объёмным ацетиленовым пламенем — впервые со времён динозавров. 

- Давно она тут, как думаешь?
  Тепло, подступы дрёмы... Дыхание Ириски, дыхание Кира.
- Лестница-то? С семидесятых, похоже. Наверняка думали что через год вернутся, а там не задалось и с концами. И топосъёмку не сделали, иначе б описание было в Реестре. А так вообще клёво, мне нравится.
- Не говори. Будто высадились на Марсе и – ох ты ж! – аппарат из «Аэлиты» лежит. Супер чувство... ты чего, Ир?
  Ириска, приподнявшись на локте, вслушивается в темноту.
- Идёт кто-то.
  Поток плещет, как рыба в затоне.
- Это от воды – вода глючит. Ложись.
- Да нет, серьёзно! Кир, ты слышишь?
- Слышу. Армии рубятся, типа наши с татарами: лязг, треск, кони визжат... А у тебя, Вень, что?
  В галерее, рассыпая искры аккордов, звенят «Бёрдз».
- «Рикенбеккер» двенадцатиструнный, роджермакгуиновский. Конкретное такое глюкалово.
  Ириска лезет из спарки, зажигает свечу и, раздёрнув вход, прикуривает сигарету. Хайратник, косички – лёжит на животе, ногами болтает.
- Во приходы! – прислушиваясь, – С катушек-то не слетим?
- Не боись, всё нормально, не в первый раз. Я вот что думаю, может нам, как наверх выйдем,  задержаться на пару дней? Пошаримся по округе, входы поищем – это ж какой траверс можно нарыть!
- Еды не хватит.
- Пайку урежем. А, Кир?
- Посмотрим. Не гони волну раньше времени... куда ты?
- Позвонить президенту.
  Холод собачий. Палатка темнеет пятнами конденсата. Задеваю оттяжку и тент дрожит, осыпая скаты шрапнелью капель. Дымно, как в бойлерной. Хватает дрожь; моча парит, словно Нева в минус двадцать.
  Тише, гораздо. Иду к потоку – вода спала. Спокойный ток чёрной, стеклянной ленты, выхваченной из темноты узким лучом. Сажусь на корточки, смотрю на течение. Свет подрагивает, грязь на стекле лежит тенью в круге напротив. Докурив, защёлкиваю бычок и тот, упав звездой, умирает, промелькнув мимо белой полоской. Часов через шестьь в море будет.
  Находит блажь. Достаю пачку, вынимаю фольгу, делаю лодочку – семь футов тебе, давай! – и, сажая ёмкости, свечу ей вслед под всплывшую в памяти песню.

                А в море плавают медузы, кораблик борется с волнами...

  И сразу: детство, строю кораблик – стругаю щепку, рисую карандашом палубу, тяну ниточный такелаж, – и спешу во двор показать, а отец отговаривает, зная чем кончится, но всё же несу, гордый, да ещё сразу к старшим. Ну и понятно – осмеяно, оплёвано, смято. Ожог, шрам, а главное – повторяется! Всю жизнь, внезапно, когда не ждёшь. И не веришь уже никому и на вытянутой руке всех, и Динка плачет – что ж ты за человек такой?! – и везде мне ништяк, где людей нет... края, короче, приплыли. Прям хоть срывайся куда-нибудь насовсем туда, где вообще всё не так – в Китай, в Чили, к америкосам...
  Возвращаюсь. Влезаю в спальник, распихав плечами Кира с Ириской, устраиваюсь поудобней.
- Как там?
- Порядок, спадает. К утру в самый раз будет.
- Давай, Кир, я завтра первой пойду? А то намедни чуть дуба не врезала, пока ты в щели шкрябался. Добро?
- Ладно. – Он вытаскивает часы, смотрит, подносит к уху. – Ё-моё, сдохли!
  Других часов у нас нет.
- И что делать? – Ириска встревожена. 
- Без часов жить. Мы ж в отпуске.
- А время как узнавать?
- Ну, как-как... У прохожих.
- Я серьёзно.
- Да брось ты, эк невидаль! Так даже интересней. Хочешь пари: днём вылезем или ночью?
- На что?
- Моя возьмёт – идёшь на выброске в разной обуви, а твоя – м-м-м... срубаю пол-бороды, идёт?
- Идёт. Я за ночь – разбивай, Кир.
  Шарит вокруг себя.
- Блин-компот, курево пропердюлила! Кто-нибудь видит? – Это у неё из Франции: «пропердюлила», «поманжарить». – О, вот оно!
  И тащит новую сигарету.
- Тебе не много будет?
- Ну нравится мне, что ж теперь? Вот тебя, к примеру, от чего прёт?
- От «мелодий ветра». – влезает Кир, – Всю общагу меня изводил. Особенно этими, из бамбука. Сутки напролёт: тык-тык, тык-тык...
- О, видишь! Кто-нибудь хоть слово сказал? Кир, вон, горелую изоляцию любит нюхать, праздник у него когда коротыш где-нибудь – так я ж молчу. Сама иногда на вокзал заезжаю дымком угольным подышать, из титанов.
  Он берёт её за ступню и Ириска, скрестив лодыжки, качает вверх-вниз толстыми шерстяными джуравами. Кладу руки за голову и тянусь с хрустом.
- А мне как полынь пахнет нравится. Сорвёшь её, разотрёшь - кайф! И пистонов запах, с детства ещё.
- У меня с детства – журнал свернуть и страницами так тр-р-р по ладони... Кир, твоя очередь.
- Тележки в супермаркетах одна в одну собирать. – Немного подумав. – И духовые оркестры слушать,на улицах. Всё время ощущение, будто я их не дослушал когда-то, «Прощание славянки» особенно.
  Ириска лезет обратно и елозит между нами этаким синтепоновым медвежонком.
- У-ух, хорошо! Дунь на свечку, Кирилл.
  Падает тьма.
- А наоборот, Вень?
- Не понял?
- Ну, что не любишь?
  Что не люблю?
- Инертность. Зависть. Двойные стандарты.
- Это глобально. Ты давай про попроще. 
  Ммм...
- Пьяных баб. Знак «виктори». Пододеяльники нынешние, с дыркой по краю.
- А я Куклачёва не выношу – с губищами его нарисованными. Ещё мужиков, которые сквозняков боятся. И когда в речь «чики-пуки» вставляют или там «чи-чи га-га» всякие. Кир?
- Кончай, а? Ну чё ты как в телемосте: Кир? Вень? Спи уже!
  Суёт ему локтем в бок:       
- А ты не увиливай – отвечай, когда к тебе разговаривают. Ну?
- Вот же ж блин, «Левада-центр»! Когда в лифт на каждом этаже входят. Всё на этом?
  Ещё раз локтем и сразу:
- Ай! Пусти!
- Ага, как же! Спи спокойно, дорогой товарищ, пахать и пахать завтра...

  Рулетка, горный компас, блокнот и – шаг за шагом: азимут, дистанция, ширина-высота, уклон. Растянуть, измерить, задиктовать... Подходим к щели. Ириска,прячет блокнот за ворот и, юркнув на ту сторону, вытаскивает сигареты. Выдираюсь к ней.
- Дай-ка и мне. И прикури заодно, а то руки мокрые. От карбидки приткнись.
  Подставляю ей пламя, Ириска пытатся дотянуться.
- Да наклони репу-то, Вень!
  Приседаю. Она мешкает.
- Ну чего ты?
- Тихо! Слышишь?
  Нарастающий гул. Ближе, ближе... Вода!
- Паводок! Назад, Кир, быстро!!!
  Ириску толчком к стене.
- Наверх!!!
  Грохот, ледяной ужас, сердце во рту. Затем рёв, молот в спину и вода в рожу. Захлёст, свет гаснет... спазм, кашель, пузыри из рта. Отчётливое – ****ец! – в голове. Взмётываюсь над водой – кх-х-ха! – темнота и Ирискин визг. Включаю фару и она лезет к ней на голом инстинкте.
- А-а-а-а-а-а-а-а-а-а!
  Провал рта, могилы глазниц... Цепляется, топит – выныриваю, плююсь, хватаю её за шкварник:
- Вверх, лезь вверх!
  Она обезумела. Верещит, берёт в клещи, виснет, утягивая на дно. Подкат паники, барабан пульса, дикий страх – чехлимся! – за ним злоба, и прицельно, кулаком, несколько раз в дыню: заткнись! Заткнись!! Цыц, ****ь!!!
  Очнулась – подействовало. Сообразив, включаю на ней налобник.
- Слушай меня: ПО ЩЕЛИ. В РАСПОРАХ. ПОШЛА!
  Лезет. Срывается. Ногой в лицо – феерия боли! Зелёные пятна, тоненький писк в мозгу: тю-у-у-у... Ослепший, парю в воде, глотая тёплую кровь. Потом всплываю.
- Ве-е-еня! Ве-е-е-е-еня-а-а!!!
- Я здесь. Лезь!
  Нас уже подняло метра на два. Подставляю ей плечо, затем голову. Иду следом. Из носа льёт, стекая за ворот; сознание, отстранившись, наблюдает со стороны, фиксируя между делом всякую мелочь. Выше. Ещё. Покатые полки под потолком – перелезаем и валимся тряпками.
- У тебя кровь. – Ириска частит одышкой, окутанная паровозными облаками.
  Трогаю – хруст. С-сука, только этого не хватало!
- Кирилл! – Она вскакивает и, перегнувшись через край, смотрит.
  Водоворот, чёрный блеск, равнодушный закрут спирали.
- Ки-и-ира-а-а! Кир! Ки-и-и-и-и...
  Обнимаю, оттаскиваю.
- Спокойно, Ириш, спокойно – успел он.
  Вот так же онкологические смотрят, когда им врут.
- Ну вот те крест, честно!
  Как он рвался! Как зверь из капкана. До самой смерти перед глазами теперь...
- Ки-и-ира-а-а! Кира-а-а-а! Эва-а-а!
  Переключить её надо, срочно.
- Ир, тут не слышно - вода орёт. – Я достаю из самоспаса армейский пакет. –  На вот, лечи меня.
  Тампонирует нос, кладёт повязку – механически, на рефлексах.
- Не течёт в глотку?
- Нет, вроде. – Голос гнусавый, отдаёт в череп. – Давай лёжку делать.
- Подожди. Ки-и-ира-а-а! Ки-и-и-и-и-и-ир!
  Шум. Ровный, непрерывный, рокочущий. Вода поднялась ещё и, теснясь как в колодце, ходит по кругу в кольце красных стен.
- Кири-и-и-и-илл! – Она рыдает. – Эва-а-а! Ки-и-ир!!!
- Брось, Ириш. – Интонации проседают. – Жив он, не плачь!
  Она не верит. Лежит, вздрагивает. Я сижу рядом и долго, словно это поможет, глажу её по плечу.

  Снять комбезы. Расстелить поровней. Стянуть гидрокостюмы, уложить вторым слоем. Устлать полиэтиленом, сесть в серёдке и, прижавшись друг к дружке, накрыться ещё одним. Подоткнуть края, убавить расход карбида и тупо ждать...

  Ириска в оцепенении – неподвижный взгляд, безразличие, дорожки слёз. Излом грязных пальцев, пятна ногтей... посерела, онемела, осунулась.
  Свет дохнет. Ацетилен на исходе, синий шарик ёжится и, замерев бусиной на форсунке, тает, оставив на сетчатке жёлтую запятую. Мрак. Эхо. Шелест воды. Промозглый холод и ледяной конденсат. Ириска шевелится. Лезет в самоспас, чиркает зажигалкой. Свеча, вспыхнув, ломит глаза.
- Не надо, Ир. – мягко, – Побережём свет.
  Она трясёт головой, следя глазами за пламенем.
- Ириш...
  Молча: нет!
  Ладно.
  Заряжаю табак, похрипывая, втягиваю огонёк. Дым греет. Ириска, пошарив, достаёт упакованные сигареты, прикуривает от свечки – а-а, насрать: уж куда хуже-то?! – и, зажав фильтр у самой ладони, выдыхает, согревая спрятанное лицо.
  Свеча плачет. Нестерпимо прозрачная лужица, выливаясь из кратера, катит крупные капли. 
- Ты точно видел?
  Врать, не врать?
- Не знаю.
  И - ручей из под век.
  Ч-чёрт!
  Натянув рукав на запястье, стираю ей слёзы.
- Всё обойдётся, Ириш, вот увидишь. Не плачь.
  И навзрыд.
- Не могу-у... Кира-а-а-а.
  Ком в горле. Тяжёлый, свинцовый ком – Кир умер. Сейчас он, полный воды, висит в узости метрах в пяти от нас и, когда спадёт паводок, нам придётся выдирать его из щели.
  В груди вой. Накатывает. Обхватываю Ириску и, чтоб хоть как-то забыться, качаюсь с ней из стороны в сторону, оглушённый простотой и болью утраты.

  ...Белизна и синь – словно знамя. Мягкий снег, искры, доска склона. Дуга перевала и дикий ультрамарин. Нетронутая поверхность, взломанная дорожкой следов, тяжесть лямок, лёгкая марля повязкой вокруг лица - от солнца. Жара. Дыхание. Мокрая от пота ковбойка. Сломавшись в поясе, Кир ждёт, повиснув на лыжных палках: выгоревший капрон, «консервы», оранжевые «фонарики» поверх грубых цээсов. Подпустив меня, кладёт на снег «Смену».
- Щёлкни снизу, на ходу чтоб...
  И прёт трактором, сминая нежную целину. Крохотные комочки разбегаются из-под ног и строчат вниз неровным пунктиром. Маленький, чёткий, нереально-цветной Кир пляшет в видоискателе: банан рюкзака, коврик, ледоруб и пуховка заткнутые за стяжки. И небо. Пронзительное, обнимающее – навечно в память, без всяких фоток...

  Пустота и отчаяние. С кем же мне говорить-то теперь? С кем молчать? Перед кем наизнанку вывернуться, ощутив плечом тычок кулака? Схватывает гортань, прерывистый вдох, бегут слёзы... Ириска, застыв, понимает, что – да, всё, конец! – и скулит сквозь губы, как маленькая, разметав косички и уткнув в меня мокрое, зарёванное лицо.

   ...Скользко. Комендант, исполнив лихое па, с громом приземляется у бачка из которого лезут помои.
- Свиньи, ****ь! Кришнаиты ебучие! Бабы нет – зарастут говном, сука! Ты проходи-проходи, осваивайся.
  Обляпанный стол, гора немытой посуды, феерически засранная плита. Голая лампочка, битый кафель, свитки краски на потолке. Разъёбаный выключатель и вода на полу. Мда-а!
- Тут кухня, тут сортир, там душевая. Пошли...
  В грязнющей, в смрад прокуренной комнате стеклит раму могутной монголоид.
- Так, Русанов, соседа тебе привёл. О, уже и стекло купил? Молодец!
- Батарея течёт. И труба тоже.
- А я что сделаю? Скажи спасибо, что...
- Вы – комендант.
- Так, ладно, – решительно, – бельё завтра выдам. И чтоб тихо мне, ясно?
  Исчезает. Я в ахуе.
- Э-э... Кхм... Это общага Санитарно-Гигиенического, я не ошибся?
  Он секунду молчит, потом вдруг цветёт улыбкой.
- Она, родная. – И тянет руку. – Русанов. Кирилл. Лечфак.
- Северов. Веня. Сан.
  Кладёт ладонь на кулак, кланяется.
- Конетива, Веня-сан.
  И смотрит, оценивая.
- Гомэн кудасай! Всё, больше я по-японски не знаю. Хочешь, на латынь перейдём, ад либитум.
- Кум део! – Обводит комнату. – Как тебе? Заебись, да?
  Серый потолок, пятна обоев, рванина ПХВ на полу.
- Интересно, кто тут до нас жил?
- Гигиенисты, я полагаю, кто же ещё?
  Ремонта здесь, по нынешним ценам, на полгода: жить в дерьме, спать на гнилых матрасах – да ну нах!
- Может того, займём? Отремонтируемся блицкригом, а потом с халтур отдадим?
- Это была моя строчка.
  Й-йес! То бишь: о-о-о, я-я-а!
- Айн унд цванцих, фюр унд зикцих! С клопами тут как, выяснил?
- У соседей стрельнём, на первое время. А как своих заведём – вернём...

  Бьёт дрожь – протекли оба через воротники. Жгём свечку, поднимая под плёнкой  температуру, как в парнике, затем гасим и так бесконечно. Огарок тает. Огонёк, словно малыш-двухлетка, норовит до чего-нибудь дотянуться. Греемся табаком и, ломая потихонечку шоколад, глушим голод сладкой слюной. Время исчезло. Совсем. Одна лишь бесконечная «When The Music Over» по кругу.
- Вень, ног не чую – беда!
  Разуваю – лёд, мрамор. Расстёгиваюсь, сую её ступни себе под футболку. Она ёрзает.
- Спина мёрзнет.
- Встань-ка. – Вытягиваю ноги. – Ложись поверх, на бок. Колени согни.
  Зажав подмышкой её стопы, прижимаю их, словно градусник. Ириска, скрючившись, затихает и я равномерно, из стороны в сторону, качаюсь в такт звучащей в уме монотонной мелодии.

  ...Сквозняк. Занавеска, взметнувшись, летит в сторону коридора; «мелодии ветра», ожив, сыпят пригоршни серебра.
- Вень, спишь?
  Заходит.
- Чё молчишь?
  Думаю.
- Охренеть! Что - правда? Хорошее дело. Надевай штаны – гость у нас.
- У меня, между прочим, экзамен завтра.
- Ой, – детский голос, – может, потом?
- Заходи-заходи, он всё равно в последний день только до обеда зубрит.
- Здрасьте.
  Ух ты!
- Ай молодца, старик! Ай, уважил! Уж вмастил, так вмастил!
  Обалдев:
- Чё?
- Как? Я думал, ты её мне привёл. Педиатрия ж завтра – пальпация, мануальные навыки, все дела...
- Тьфу, бля! – И к ней. – Не обраща...
  Но она смеётся и показывает большой палец: во! Я очарован.
- Веня.
- Ира. Премного наслышана.
  Смотрю на Кира.
- Зато этот молчал, как гроб.
  От неё аура. Магнетизм, притяжение... ё-моё, что это?
  Она осматривается.
- Блин, клёво!
  Ведёт пальцем по полкам, стоит у фоток. Встаёт на цыпочки – маленькие пяточки сквозь колготки, – и аж туман в голове!
  Кир звенит стеклом, расставляя бокалы. Хлопает пробкой, разливает шампанское. Раздаёт.
- Веня, друг, это Ириска – моя невеста.
  Раскидываю руки, обняв интерьер: стеллажи с книгами, снимки вершин, наш с ним двухместный стол в изголовьях. Шаманский бубен и горное снаряжение на стене.
- Значит, конец всему этому?
- Ещё не скоро – весной. – Он и радостен, и печален. – Успеем похолостячить...

  Озноб.
  Безвременье.
  Чёрные мысли.
  Не вытащим Кира – всё! Железо в лагере, без него не подняться, а значит: голод, гипотермия, забытьё, смерть. Голод, гипотермия...  Приходит страх. Захлёбываюсь, колотит. Ириска шевелится, ищет руку, берёт. В пальцах вопрос, но я справляюсь, справляюсь... вот, всё... лишь за грудиной ещё дрожит. Жму ей ладошку – нормально, Ириш! – и выглядываю наружу. Блеск влаги, волны красной породы, окаменевшие трилобиты намёком.
  Надо ж так, а?
  В двухстах метрах от солнца!

- Ир, вставай. Не могу больше, онемел весь.
  Свеча, упав, гаснет. Ослепнув, мы как брошенные дети дрожим в обнимку.
- Так, пошло всё на хер, давай карбид!
  Вытряхнув известь, пихаю взамен шипящие камни. Завинтив, хлопаю воротком – и море света, море тепла. Полиэтилен, вспотев, слезится крупными каплями и мы, обжигаясь, держим руки над пламенем.
- А-а, хорошо!
- Не говори! Лучше раз напиться живой крови, чем триста лет клевать мерт...
  Я осекаюсь. Ириска вдруг лезет в обувь.
- Ты куда?
- Я сейчас.
  Вниз собралась. Сейчас увидит и...
- Брось!
- Отпусти. Отпусти! Отпустииииииии!!!
  Истерика. Понеслось.
- Дураки! Дураки! Что вам тут надо?! Что забыли?! – Вырываясь, она лупит меня наотмашь, как крыльями. – Идиоты! Два идиота! Один уже...
  Осеклась, стонет, валится. Касаюсь её и – ох, ёбт! – опять.
- Колумбы, ****ь! Долбоёбы! Кира-а-а! Кира-а-а!!! Ки-и-и...
  Рвётся к краю. Стиснув тоненькие запястья, леплю ей сочных лещей: слева, справа, ещё раз слева.
- Аааааа...ххх. –  Уткнулась в грудь, всхлипывает. – Х-х... хх. Х-х... хх...
  Глажу по голове, целую её в макушку.
- Всё, Ириш, всё. Всё, хорошая. Всё, золотая.
  Молчание. Хлюпы.
- Сходи, посмотри, а?
- Не сейчас.
- Ну, пожалуйста!
  А-а, рано или поздно всё равно надо! Вклинившись в щель, спускаюсь метра на два. Уровень ниже, напор меньше. Включаю луч, обмерев, направляю в поток – вот, сейчас, красный комбине...
  Нету.
  Окунаю в воду фонарь, свечу – чисто!
  Бля, неужели?
  Трясёт надежда. Ползу наверх.
- Ну? Что?
- Скрести пальцы, Ириш, крепко скрести – нет его!
  Голос не слушается. Она плачет. Потом смеётся. Снова плачет и снова смеётся, радуясь и не веря. И я вместе с ней.

  Огонёк сникает, оставив жёлтую точку. Змейка дымка, запах...
- Всё что-ли, кукуем? – Звоночком из темноты.
  Бодра, весела – куда что девалось?
- Писать хочу, Вень. Вруби фару на пол-минуты... Отвернись.
  Отвернувшись, держу её за руку, чтоб не сыграла вниз.
- Всё, можно. Гаси.
  Устроившись, балаболит.
- Вот ведь, скажи? Везде спасётся. Дитя природы, парень из лесотундры – на медведя с рогаткой ходил. В глаз бил, чтоб шкуру не портить, а потом съедал. Сырым. В два присеста...
  Растёт тревога: может, он просто чуть дальше, за поворотом?
- Вень, ты чего?
  Да нет, брось! Там, за изгибом, простор – ушёл вверх, как мы, и в лагерь. Лежит, поди, сейчас в спарке, ништяки точит.
- Эй, алё?
  Никак почуяла?
- Слушай, Ириш, а ты спокойно сидеть можешь?
- Холодно. Погрей ноги.
- Что – опять?
- Пожа-а-алуйста!
  Касаясь губами, дышу ей в маленькие подошвы. Эмоций ноль – вчера от счастья бы умер, а сейчас – фиг: ноги как ноги, совсем замёрзли.
  Всё что ли?
  Опустошение. Вакуум. Ещё немного и во мне загудит, как ветер в бутылке. Она метёт языком; я же, остекленев, молча внимаю.
- ...идёт по улице и вдруг ка-а-ак начнёт хохотать. Ты чего, Кир? А он чуть ли не до икоты. Пальцем на пробку тычет: представь, что они без машин! Висят в воздухе – сидя, руки-ноги вперёд, – и ме-е-едленно продвигаются. И рожи, – рыдает, – рожи у всех одинаковые!!! Стоим и загибаемся, как с обкурки.
  Выдох в ворот, влажная шерсть. Гусиная кожа, дубак, кисти в рукавах до самых локтей. Тьма-тьмущая и смеющийся голосок:
- ...мы его Маской Клоуна звали. Помнишь, были такие? Очки, нос, усы снизу – вылитый! Чморил нас по-чёрному, а сам, как препод, ну никакой! Серый, как патлы нечёсаные. Объясняет – семь вёрст до небес и всё лесом, талдычит только «банально просто» и бананы всем лепит, а перед больными потом: «Ваше мнение? Обоснуйте... Это всё? Не густо, не густо... И зачем вы на врача пошли – работали бы медсестрой, таскали бы утки...». Кир узнал – пошёл, галстук ему на кулак намотал, а тот заюлил, заплакал, рассыпался – тьфу, блин, смотреть стыдно!
  Тянет в сон. Клеит веки, манит забытьё... 
- Сколько мы тут, Вень? Ну хоть примерно, на глаз.
- На глаз? – Я уже плыву, но кажусь себе логичным и убедительным. – Если на голубой, то время быстро летит, а если на красный, то к нему прикид Санта-Клауса нужен, иначе...
  Она заливается и я просыпаюсь.
- Ой, не могу! Ты б себя слышал...
  Веселится, сучит ногами, я встряхиваюсь и лезу за табаком. Махры заалев, гонят дрёму, внутри теплеет.
- Вень?
- А?
- Давай споём? А то у меня в башке сплошная «Баттл оэ Эвермор», вконец задолбала.
  И,не дожидаясь ответа, звенит.   

                Балалаечку свою я со шкафа достаю –
                на Канатчиковой даче тихо песенку пою...

  Понижая голос, уходит в шёпот:

                Тихо песенку пою, тихо песенку пою...
               
  И – вдвоём, хором, обвалив дикий рёв:

                А-а тиха-а песенку па-а-айюууу!

  Поток, обалдев, утихает на миг. Мы ж продолжаем.

                Перелез через забор диверсант, бандит и вор –
                у него ружьё большое, он убьёт меня в упор.
                Он убьёт меня в упор, он убьёт меня в упор...
                А-а он убьёт меня-а в упо-о-ор!

  Эхо птицей и только «гу-гу-гу» между стен. Сна ни в одном глазу, всё во тьме – полный сюр, ущипните меня кто-нибудь!

                Пуля бьёт наискосок, попадает мне в висок,
                молодая жизнь стекает тонкой струйкою в песок.
                Тонкой струйкою в песок, тонкой струй...

  Отблеск света.
  И крик: эва-а-а!
  Взлетаем.
- Кира! Кирилл!!!
  И он, как Трубадур из-за леса: ла-ла, ла-ла-ла!
  Полиэтилен скользкий, Ириска падает на руку – хруст, вскрик: перелом! – и воя от восторга и боли, перекатывается на живот, свесив голову и глядя как Кир – живой!  – ворочается в узкой щели.
- Ки-и-ира! – орём и беснуемся, приплясывая на краю.
- Ки-и-ир!! – пока он, расклиниваясь, лезет к нам.
- А-а-ахха-ха-ха!!! – кидаясь на него, точно волки на кабана. Ириска виснет мартышкой и целует его взахлёб, куда попало, безумная совершенно.
- Кира, Кира, Кирилл...
  Табачный выдох, щетина, мокрый капрон.
- Ну как вы, в целом? – Замечает повязку. – У-у-у...
- У неё – киваю на Ириску, – тоже. Типичный луч от сейчас.
  Ириска, улыбаясь, демонстрирует опухший сустав.
- Ёперный театр! А лыбишься-то чего?
- Прёт меня. – И снова на него. – Ы-ыммм...
  Дым, пар, шар света, блёстки зрачков. Мы курим – жадно, ненасытно, как вернувшиеся из засады. Бычки, высекая снопы искр, рикошетят от стен; Ириска, фоня счастьем, бездумно опирается на ладонь и, сложившись в локте, словно подломав шасси, шипит от боли. Кир, заняв собой всё пространство, осторожно мнёт ей запястье.
- Классика, однако.
- Она спуститься-то сможет – с одной-то рукой?
  Ириска фыркает. Понял, молчу.
- Пардон, ***ню спорол-с! Ты сам-то как, Кир?
  Смотрит из-под козырька, качает каской.
- Полный песец! Ничё не помню – в палатке очнулся, рваный как цуцик.
- Протёк?
  Расстегнув приляпанную кое-как «молнию», демонстрирует драную гидру.
- Ни хе-ра се-бе!
- Понял, да? Шил и клеил всю дорогу. – Затянувшись, вдавливает окурок. –  Сапог унесло, самоспас проебал.
  Я только сейчас замечаю, что на ноге у него транс обмотанный тонким репом – как лапоть.
- ...курево, карбид, шоколад – всё уплыло.
- Ты голодранец, уа-а-а!
- Зато цел. И узость проходима, к слову сказать, а то дёргал бы сейчас мою тушку ручками ослабевшими.
- Во наивняк! Да я б тебя просто по частям вынул и дело с концом. Ножик-то у меня, слава богу...
- Дурак! – Ирискин кулачок меж лопаток. – Не слушай его.
- Кир, твоя жена меня опять бьёт – воздействуй.
  Он вдруг сгребает нас и тянет к себе. Касаемся головами, стихаем.
- Вы живы! – Тихо-тихо. – Вы живы!

  Чай. Тепло. Сухари, сало, печенье, изюм горстями. Дунуть на кипяток, всосать чёрную сладость и вытянуться, вытянуться до хруста, смакуя истому. Кир шуршит у горелки: режет, сыпет, мешает. В углу рта хабарик – курим в палатке, праздник, можно сегодня!
- Кир, вода высоко была?
  Стрельнув окурком, показывает.
- Здесь. Сантиметрах в пятнадцати. Живая, в натуре: то подойдёт, то отступит... Очковал, блин, как архиерей с триппером.
- Спал?
- Смеёшься? Сложил всё в гермы, да распихал повыше. Чай лишь пил, временами.
  Ириска тащит под спальник руку в лубке и баюкает, устраивая поудобней.
- Болит?
- Не, нормально. Подкинь-ка ложку...
  Гречневый пар. Сухое молоко шелестит из пакета, насыщая белизной водоворот кипятка. Заливаем кашу, кидаем масло, склоняемся и суём ложки в расплывающийся ореол. Сухари гремят на зубах, в нос отдаёт болью, но – ё-моё, до чего ж вкусно! Сало, чеснок, пятаки кураги – всё подряд, без разбору, отрываясь за бесконечное ожидание.
- Как думаешь, Кир, давно мы тут?
  Пожимает плечами, метая в рот ложку за ложкой.
- Хрен знает! У меня чувство времени после первой ночёвки отстегнулось, так что...
- А я, помню, как-то двое суток подряд отработал: попросили на амбразуру лечь – совсем никого в графике не было, потом пришёл домой и прилёг, в чём был, на минутку. Проснулся – за окном сумрак, сам затхлый какой-то... короче душ, ужин и снова спать. А с утра по делу и мне там – всё, поздняк, надо было вчера приходить. Как вчера? Так вы ж на вчера были записаны...
- Сутки дрых?
- Ну. Без продыха.
  Ириска, отвалившись, аккуратно рыгает.
- И наверху узнать не у кого. – Она принимает кружку, цепляет концевыми фалангами кругляш печенья. Рукав у гидры мы ей распороли, чтоб кисть пролезла, а ведь ей на обратном пути нырять ещё.
- Кстати, Кир, что с рукой делать? – Киваю на лубок. – Зальёт ведь.
- Скотчем замотаем, делов-то! –  Зевает, раскинув руки. –  Ох, отосплюсь щас...

  Вот так, наверное, незрячие просыпаются. Вселенская тьма, всё на ощупь, в голове «Андрей Рублёв» сразу – то место, где мастеров ослепили. Мы спим, просыпаясь и силясь понять где кончился сон и началась явь, гоним цепочки мыслей и, живя лишь слухом и осязанием, снова незаметно ныряем в глухой, лишённый сновидений анабиоз, нарушаемый мучительно-сладким оживанием онемевших от неподвижности мышц...

- Эй, троглобионты, подъём!
  Ноль реакций.
- Хорош хрючить, пролежни!
  Не, спят. Лучом в лицо, ладонь трубой и:
- Та-та-та-та та-та-та! Та-та-та-та та-та-та-а-а!
- Боже, – говорит Ириска, – прости ему прегрешения: мыслимые и немыслимые.
  Вклиниваюсь и трясу обоих.
- Нас несёт на камни! Нас несёт на камни!
  Кир открывает глаз.
- Чё орёшь, дурень?
- Все наверх! Полундра! Все – наверх!

                Здравствуй, солнце золотое-золотое!
                Здравствуй, небо голубое-голубое!
                Станут пташки щебетать, за букашками летать.
                Станут зайки на лужайке кувыркаться и скакать...

- Слышь, дал бы поспать, а? Что ты как в пионерлагере?
- В гробу отоспишься! – Ползу по ногам к выходу и, нашарив ледяной примус, бряцаю металлом, дребезжу мисками, расшатываю палатку, наваливаясь на бесцветные, провисающие от влаги стенки. – Огня мне, огня! Зажигалку на базу!
- У-у-у, шайтан! – Ириска пинает меня сквозь спальник и, вся рожа в рубчиках, выпутывается наружу, сунув в рот утреннюю сигарету. – Ставь кофе.
  Стягивает одной рукой верх подгидровки и, шагнув во тьму, кряхтит, усаживаясь на корточки.
- Тебе помочь?
  Оттуда тут же прилетает кусочек известняка.
- Не, серьёзно!
  Россыпь щебёнки. Кир, чертыхаясь, зарывается головой в спарку, а я выуживаю из котла колючую, красную крошку. Примус, фукая, гонит пламя. Засыпаю кофе и, забывшись, подлезаю снизу к огню – прикурить. Повязка вспыхивает и я, гася пламя, суетливо хлопаю по носу. Ириска в полном восторге давится в темноте.
- Пять баллов, Вень! Премия Дарвина. А ещё можешь?
  Кир садится – большой, сонный, нечёсаный, – и тоже курит, соря пеплом в кружку и мутно глядя перед собой. Потом надевает налобник и идёт к воде умываться. Я же, пока закипает, снимаю с носа серую, обгорелую марлю – режу завязки, отклеиваю от ноздрей...
- А ничё, – говорит Ириска, – так даже лучше.
- Ох, кто-то сейчас огребёт!
  Она быстро поднимает вырезанный из пены и обмотанный скотчем лубок.
- Не имеешь права, я под защитой Конвенции. А с тебя, если помнишь, «Космополитен» с шоколадом...
  Еды мало – подмели давеча с голодухи. Сыплю мясо, мешаю жиденькое пюре. Возвращается Кир – бодрый и подтянутый, как физрук, – и, катая рулон изоленты, скручивает севшие батарейки в один внушительный мега-блок. Прилаживает лямку через плечо, зачистив концы, вплетает их в клеммы. Включает: м-да, фигня! – но сам он, вроде, доволен.
- На колодец хватит, а в меандре вы мне подсветите. С карбидом как?
- На раз. И то если идти быстро.
- Значит, пойдём быстро.
- Давай тогда лагерь оставим? И тащить меньше – быстрей выйдем.
  Он колеблется.
- Да ладно, Кир, дерьма-то... Старьё ж ведь!
  Машет рукой.
- Оставляй.
  Съедаем всё дочиста. Больше тут делать нечего.

- Ириска протекла, Вень. Конкретно.
- Гони её, Кир, не жди меня!
- Д-да л-ладно, В-веня, н-н-ныряй.
  У-у, как хреново-то!
- Бегом, Кира, бегом! Я догоню...
  Трепыхаюсь против течения, выныриваю – и ломим без отдыха, как марафонцы, дыша и бороня воду. Перегрев дикий: под гидрой джунгли, со лба ручьми... Вываливаемся из меандра, падаем, охлаждаясь и впитывая через камни неизменные подземные три выше нуля. Уняв дыхалку, тащим мятые сигареты и Кир, щурясь от дыма, не теряя времени, лезет в обвязку.
- Гидру бы снять – говорит Ириска, – изжарюсь.
- Обмороженных больше, чем ошпаренных. Подумай лучше, как перестёжку проходить будешь!
- Я её – отзывается Кир, – от крюка на себе вытащу. Там десять метров – херня! Как два пальца об мольберт.
  Пристёгивается, повисает.
- Ну всё, двинул.
  И лезет – быстро, как механизм. Тает во тьме, и только верёвка перед глазами: дёрг-дёрг, дёрг-дёрг! Снаряжаю Ириску: щёлкаю карабинами, затягиваю обвязки.
- Вень, ну жмёт же! Дышать невозможно.
- Ша! Стой смирно. Откинет на подъёме – что делать будешь? Рука-то одна...
  Перебивая:
- Вень.
- А?
- Спасибо тебе!
  И целует, снизу вверх, как к чаше прикладывается.
- И что это было? – говорю, отдышавшись.
  Кладёт палец на губы.
- Ш-ш-ш! Ничего.
  И снова, как Кэти на д’ Артаньяна: ммммм!
- Сво-бо-ден!
- Всё, я пошла. – В её глазах пляшут черти. – Не говори никому, не надо...
  Идёт, зависает, снова идёт – упорный, как гусеница, маленький человек. Решительный, вздорный, самозабвенный,  занозистый. Облегчая подъём, я держу ей внатяг верёвку , вспоминая вкус её крепкого, вкусного, юркого словно белка, языка и пропавшее было чувство вновь затопляет меня внезапным, дождевым паводком...

- Эва-а! Прячь-ся!
  Состегнулись, сейчас могут обсыпать. Углубляюсь в меандр метра на два:
- Дава-а-ай!
  Пошли, слышно.
- Камень!
  Вввввух! Вввввух! Т-тах!
  Осколки.
  Эхо.
  Потом снова: в-в-вввух! в-в-вуххх! та-тах!!!
  И тишина.
  Ни звука.
- Дош-ли!
- По-нял!
  Вверх, вверх, прочь отсюда! Раз-два, раз-два... Кроль скрипит, закусывая верёвку. Выше, выше, ещё... Пот в глаза; жарко, как Ихтиандру; свет меркнет – карбид на исходе. Раз-два, раз-два... Отдыхаю, исходя паром, и снова лезу, чуя спиной жуткую пустоту. Карабин в крюке – тынц! – и сердце товарняком: тух-тудух, тух-тудух! Перестёгиваюсь и снова – раз-два, раз-два... Долез, всё. Откатываюсь от края. Кир, обрастая петлями, начинает вытаскивать стометровку.
- Ир, пошла! Вень, ты сзади – подтолкнёшь её, если что.
  Она топчет меня, словно стремянку – по голове, по плечам, снова по голове.
- Вень, ну поднимись малость, что ты как неживой?
- Фига! Я тебе что – эскалатор?
- А кто? Я ж ранена. – И ногой на каску, аж в позвонках хруст! – Подлезь ещё, тут совсем узко.
  Шкрябается, сквернословит, плачет от злости. Беру её за подошву, подпихиваю снизу вверх. Минута, другая...
- Всё, свободна, давай!
  Мешок клинит. Громоздя матюки, выбиваю его ногами и осторожно, как судака, веду на поводке через щель. Снизу подходит Кир – «волчий глаз», красная проволочка, зрачки во всю радужку. Подтягиваюсь на выдохе, плотно, словно патрон в стволе. Кир, фонтанируя оборотами, ползёт следом.
- Лезь первым, Вень, сразу.
- А Ириска?
- За верёвку вытащим, тупо.
  Обваливается озон. Щекочет ноздри, включает, разбежавшись иголочками, бодрячка. Вылетаю наверх – ночь. Теплынь, созвездия, монетка Луны, заходящая на посадку. Восток светлеет – рассвет скоро.
  Сдираю комбез, сдираю гидру, сдираю всё, оставшись в одних трусах и подставив прокисшее тело ночному воздуху. Из дыры, как вурдалак из могилы, лезет Кир. Отстёгивается, поворачивается, хватает жумаром верёвку:
- Готова? – вниз.
- Да-а!
- Давай, Вень...
  Выдёргиваем её, словно морковку. Она садится и медленно, точно нехотя, начинает выпутываться из амуниции. В глазах усталость: огромная, бесконечная – как у родильницы.
  Созвездия гаснут. Полоса на востоке ширится. Водопады, пробуя голос, будят первое эхо. Сворачиваю барахло в тюк, обвязав, спускаю на снежник и, съехав вниз, взваливаю тюк на загривок. Тропы не осталось – смутный, белый рубец поперёк грязной, наклонной плоскости. Кир и Ириской сыпятся следом. Иду, оглядываюсь: оба как автоматы.
- Всё в порядке?
- Угу. – Невнятно.
  Выходим на камни, дыша, лезем вверх. Горизонт, заалев, мажет скалы пастелью; снег блестит, наливаясь свинцом; звёзды, храня достоинство, тают в рассветном небе. Скатывается ветерок; вода, оживая, гоняет меж стен серебро отголосков. Ириска, вся в розовом ореоле, ждёт нас в конце подъёма.
- Слышь, мужики, мы прям как те ковбои из анекдота: сдаётся мне, Билл, мы с тобой за так говна наелись... Гляньте, красотища какая – хрен ли нам те пещеры?!
  Дочиста вымытое плато, свежесть, голубизна камня. Восток светлеет, из долин всплывают белые аэростаты и длинное облако, растянувшись на километры, висит над рекой, повторяя изгибы русла. Мир в росе. Блестят капли, провисший тент хранит зыбкие, тяжёлые лужи. Окунаю лицо, пью, а потом, черпая хрусталь, кидаю на себя полные горсти, возрождаясь от прикосновения ледяной – прямо из облаков! – влаги.
- А-а-а, ништяк! Всё живое вышло из воды – да, Кир?
  Поворачиваюсь – спят. Прямо над ними к стенке палатки приколот листок с широкими, прыгающими вразнопляс буквами.

                С возвращением!
         В снегу, под пирамидкой, закопан тортик – угощайтесь, старались!
        Окунётесь в цивилизацию – отзвонитесь, а то ж мы за вас дёргаемся.
       Имейте в виду, наши за то, чтобы повторить, так что увидимся осенью.
                Удачи!
                И да храни вас Бог – в сухом и тёплом месте!

                Яша.

  Из-за гор стреляет лучом. Лезет солнце, заливая небо оранжевым. Синие склоны вбирают тень, мир под ногами усеян овечками облаков. Земля проснулась, юный день зевает на горизонте и я, зарывшись в палатку, отрубаюсь, уловив угасающим разумом острый, уксусный, любимый запах Ирискиной кожи...

  Духота. Домна. Палатка накалена, в открытом входе дрожит злое марево. Вылезаю – шатает. В зрачки впивается солнце, под веками плывут багровые пятна. На кухне чаёвничают. 
- Живой?
- Частично.
  Голова не своя, сам как стеклянный. Пальцы – вата, зажигалкой чиркнуть и то проблема. Отходняк, устаток. Хорошо «наелся», душевно.
- Ну и рожа у тебя, Шарапов! – Ириска даёт мне зеркальце. – На, зацени!
  Нос отёк, уши в глине, фонари под нижними веками.
- Панк-рок, бля! Мне нравится.
- Тогда держи. – Передаёт мне кусок лепёхи, смешанной из халвы, сгущёнки и крошенного печенья. – Крымчане сварганили.
- Может, на вечер? Отвальная, всё такое...
- На вечер – вот. Сим-селявим, рахат-лукум! – И, как Акопян, выдёргивает бутылку.
  Шампанское. Обалдеть!
- Ух ты! – говорит Кир. И, чуть помедлив: – «Вдова»?
- Тьфу, дурак!  Ну до чего ж вы дураки оба, а?
  Бальзам на сердце.
- Кстати, – Ириска переключается, – нас посетили, вы знаете?
- В смысле?
- В продуктовку залезли. Порвали модуль, забрали свечки, вместо них сотку вложили. Ни записки, ничего... Я от грота шум слышала – вроде там встал кто: может, они?
- Наверно. – Встаю, смотрю в сторону крымского лагеря. Там палатка, чужая.
  Хребты, поля снега, звон тишины. Плато дышит жаром; курчавые башни, возникая из ничего, громоздятся в пронзительной синеве.
  Мы живы.
  Мы выжили.
  Мы победили.
- Нет, – говорю, – ты Кир, как знаешь, а я больше в дыру ни ногой. Ну их нахуй такие ре-юнионы – чуть кони не двинули, считай у бога в прихожей были!
- О как! А кто-то, помнится, хотел тут всем пайку урезать, второй вход искать...
- Это тебе приглючилось. От воды.
  Кир вытаскивает найденный на дне карабин. Играет им, глядит на меня.
- "И в глаза посмотрел – со значением". Даже не заикайся – никакого спелео в ближайшие десять лет! Хочешь, вон, крымчан на это дело подписывай, а лично я – пас.
- Ладно, забей! Там посмотрим. Меня в этот раз тоже что-то не... о-па, опять гости!
  Двое. Плотные, мясистые, с толстыми, безволосыми икрами. Фирменное шмотьё, одышка - конкретно так отдуваются.
- Здорово!
- Привет. Чаю хотите?
  Оглядывают сквозь зеркальные стёкла: не-е! И сразу к делу.
- Мы там у вас свечи взяли: вам по деньгам нормально или ещё дать?
  О как!
- Не, мы понимаем... Если чё – без проблем.
  И тащит лопатник.
- Где их сотня, Ириш?
  Ириска протягивает бумажку. Сую им назад.
- На, и эту возьми.
- Да ладно, чё ты, я не знаю...
  А второй, меж тем, Киру:
- Слышь, давай лагеря переставим? Там из пещеры дует – на ваше место хотим. Мы заплатим, нормально.
  Ириска кладёт руку на Кира, но тот даже не двигается. Подпёр подбородок и смотрит на них, смотрит - как Штирлиц на Клауса. Подходит барышня, – ногастая, грудастая, с камерой, – и, чуть кивнув, вскидывает на нас объектив: чк-чк-чк... вжжж... чк-чк-чк. Видит в нише причудливый кусок камня – тотем наш многолетний, – вытаскивает, ставит на фоне неба: чк-чк-чк...  чк-чк-чк... снято! И, потеряв интерес, идёт дальше. Эти же продолжают:
- Хорошие бабки поднимете. Сколько нужно?
- Охуеть! – говорю, и им достаточно.
- Ну тогда скажи когда сваливаете? У вас там, мы видели, хавчика не ахти – завтра, послезавтра?
- Да прям щас, ё! Закинем шмотьё в палатку и стащим волоком, чай не допив.
  Кир хмыкает. Они отражают нас в тёмных стёклах.
- У вас всё, чуваки? Или, может, ещё что?
  Ноет под ложечкой. Разум уговаривает готовую упасть планку. Сплюнув, они отваливают. Я смотрю в розовые загривки и глаза, как перед махычем, застилает мутная пелена.
- Не психуй, Вень. – Кир, заметив, слегка напрягся. – Уймись.
- Да я-то как раз в порядке...
  Каменюкой что-ль им вслед запустить?
- Остынь, говорю.
  Дёрнув край тента, вываливает на меня каскады воды. Холодит, переключает, оттягивает. Мокрые шорты, змейки по спине и груди. Солнце неистовствует и капли, подсыхая, оставляют бежевые следы. Отпускает. Почти.
- Вот скажите мне – откуда, ****ь, они все повылазили в одночасье?
- Да хер на них, Веня! Что ты как берсерк, ей-богу? Живи да радуйся! Пойдём, вон, побанимся лучше – на снежнике, где потоки. Горелку возьмём, чайковского запоганим как вымоемся...

- Не смотри, Вень.
- Ладно.
- Лей, Кир. Правее. Сюда, ага...
  На мокрых камнях исчезают наши следы. Солнце жарит. Крутизна склона, говор ручьёв. Лёд потока, хруст станка по щетине.
- Эй, я всё. Кто не спрятался, я не виноват.
- Кир, полотенце! Не смотри, Вень.
- Да не смотрю, не смотрю!
- Сделай чай...
  Синие гребни, голубой горизонт. Отмытый Кир, новенькая Ириска – сидит как в бане, в одном полотенце: голые плечи, голенькие загорелые ноги... Тюрбан накрутила, парфюмом пахнет. Тянет ступню, крутит ей, смотрит, наклонив голову.
- Может, ногти покрасить, как думаете?
- Валяй. И шину наманикюрь заодно, чтоб уж сразу при всём параде. Кстати, тебе на выброску в разной обуви – не забыла?
- Не-не-не, – говорит Ириска, – отмена.
  И тычет в синяк на скуле.
- Видел? Твоя работа. Так что аннулирен, мин херц, ан-ну-ли-рен.
- Совесть есть? Скажи ей, Кир, – да убоится жена своего мужа!
- Не, Вень, обломись. Форс-мажор, стихия – контракты побоку.
- Так значит, да? Слушайте, на кой вам хрен хирургия – откройте страховую компанию! Озолотитесь. Задатки у вас налицо...
  Она пихает меня ногой, полотенце распахивается – и мир под грохот тахикардии уплывает куда-то вбок. Ириска цветёт и дышит, а я, умолкнув, пытаюсь сделаться безразличным. Кир встревожен:
- Так, – мягко. – что происходит?
  Молчим, приходя в себя. Взгляд Кира требует немедленного ответа.
- Всё как прежде, Кир, правда.
- Точно? – На Ириску он даже не смотрит.
  Я киваю. Кир снимает крышку, глядит в котёл.
- Давайте кружки...
  Ириска, сидя благородной девицей, чинно грызёт сухарик. Я набиваю трубку, прикуриваю. Предлагаю Киру – берёт, но беседа не клеится – что-то сломалось, да так, что впору паковать рюкзак и срываться. Чувство вины, чувство потери... как там, под землёй. И вдруг он, нарушая молчание:
- Данке шён, Вень.
  Поднимаю глаза, а он – вот, улыбается.
- Битте. - отвечаю на автомате,- За что, кстати?
- Жену сохранил мне.
  Ох и хитрый жук!
- Хороший – отвечаю, – у нас язык, правда? Что хочешь выразить можно.
  И снова как гора с плеч – всё неизменно: без изъянов, трещин, досады и сожалений.
- Только нам, компаньерос, всё равно разбегаться – завтра, как на тропу спустимся.
  Они переваривают услышанное.
- Надолго?
  Я развожу руками.
- И куда?
  Киваю на плешивый, уходящий в Архыз, хребет.
- Туда. Домбай, Безенги, Цей. Потом в Грузию – ни разу в Грузии не был...
- А там и Турция, да?
- Ну, ты понимаешь. Сирия, Иордания... Может статься и в Дахабе пересечёмся.
- Вряд ли. – говорит Кир, – Я тут сообразил кое-что. Профессор второпях один нюанс не учёл – ма-а-ахонький такой нюансик! – так что нам домой срочно: я, сука, ему устрою квалификационную экспертизу! Отмываться замучается, светило.
- Это верняк или так, куражишься?
- Да какая разница? «Ввязаться в бой, а там посмотрим». По-любому, реноме я ему изгажу конкретно. – Он потягивается. – А там уж можно в Дахаб.
  Искры снега, прозрачный воздух. Дальние дали, клычки вершин, волны зелёных, покрытых лесом предгорий.
- Дашь примус, Кир?
- Бери. Мы на два раза сухпай возьмём, остальное – твоё. Слушай, у тебя ж билет пропадёт!
- Пропадёт, – соглашаюсь, – но не тащиться ж сдавать. Да и хрен с ним, невелики деньжищи! Я и снарягу оставлю – налегке чтоб.
- Не жалко? А то ж грозился: ни ногой сюда больше!
  Огорчены, я чувствую. И у меня руины внутри: ох, не скоро теперь увидимся!
- Палатку возьмёшь? Нам-то одну ночёвку всего – обойдёмся.
- Не, тента хватит, спасибо. Не в первый раз.
  Дрожь марева, пенье воды, эхо.
- Ты точно решил? – спрашивает Ириска и Кир смотрит на неё внимательным, долгим взглядом.
- Абсолютно. Да ты не горюй, свидимся. – И в попытке развеселить: – Я вернусь, вот те крест! Только другим. Совсем другим...

  Ночь. Зарницы. Вершины приблизились, отсвечивая ледниками. Лунный край срезан, но светит по-прежнему на убой: мерцающий снег, россыпи серебра. Мы сидим, облитые светом, на белой стене, свесив ноги и кидая на известняк длинные тени. 
  За спиной – музыка. Одна и та же, по кругу:

                Мальчик хочет в Тамбов. Ты знаешь, чики-тики-ти-та...
                Мальчик хочет в Тамбов. Ты знаешь, чики-тики-ти-та...

- Врубись, Кир, – говорю, – я эту ***тень задом наперёд могу спеть. У нас напротив станции кабак – раз пятьдесят за ночь ставят.
  Фукает пиротехника, рвёт небо – бах! бах! бах! бах! – и чьё-то рычащее «а-а-а» под женский смех выражает удовлетворение отдыхом.   

               Но не летят туда сегодня са-а-амолёты и не едут даже поезда.
               Но не летят туда сегодня са-а-амолёты и не едут даже поезда...

  Звёзды пылают, отражаясь искрами в радужках.
- Слушай, а ты и вправду меня по частям вытащил бы?
- Из щели-то? Не знаю. – Я смотрю на залитый светом склон, пытаясь разглядеть вход в пещеру. – С одной стороны – как иначе? С другой – на глазах у Ириски, а  потом всю жизнь с этим... Не знаю, Кир, честно. Хорошо, что ты выжил.
  Он ухмыляется.
- Мороки меньше?
- Ага.

          ...подбежала к нему, села рядом у ног и спросила: не надо воды?
             Подбежала к нему, села рядом у ног и спросила: не надо воды?
 
- Джентльмены, – сверху, – спорим, я знаю о чём вы думаете?
  Поднимаем головы.
- О чём?
- Крымчан не хватает, да? К вам можно?
  Ириске сюда никак – однорукая. Поднимаемся к ней и садимся рядком на краешке.
- Не спится?
- Уснёшь тут. – И разочарованно. – Обещали – аномальщики подойдут...
- А это кто, по-твоему? Самые что ни на есть, без обмана.
- Да ну тебя!
  Я говорю:
- Похоже, они на вертушке сюда забросились – видали, как дышат? Проспонсировали летунов – те и повелись, страх потеряв.
- Похоже. Вон пиротехники сколько – не на горбу ж принесли. У меня, кстати, впечатление, что мы их с тобой встречали.
- Сто пудов! Я таких регулярно встречаю – на каждых сутках.
- Да нет же – здесь, в горах, году в девяностом. Точняк они! Внизу, на приюте, помнишь? На втором этаже. Штормило ещё, под крышей спали, – и мы, и они, – а тот, который с бумажником, всю ночь под гитару пел – все песни знал.
- Мутировал, хули. С волками-то жить...
  Бутылка об камень – в такт, смачно, как оркестрант тарелками: пыщщщ! И:

                Маль-чик хо-чет в Там-бов. Ты знаешь, чики-тики-ти-та...

- Эк их!
  Газированное сияние, ступени террас, обкусанный вершинами край неба. Предчувствие ностальгии, неудовлетворённость незавершённым, по крымчанам тоска – прикипел, точно...
- Засрут, мерзавцы, окрестность, вот нам ништяк стоянку через год чистить!
  Пауза.
  Кир – Ириске:
- Ты тоже слышала? – И осторожно. – Э-э, пардон, я...
 Объяснять неохота.
- Так точно, Кир. Через год. С вами. И с крымчанами. Чисто на всякий случай – вдруг гробанёшься? Я тогда на Ириске женюсь, а...
- А если Егор, то тогда на Катишь, да?
- Как догадалась?
  И тут же локоток под ребро: раз, другой, третий...
- Эй, эй, хватит! Я ж пока не женился – чего ты? Успеешь ещё.
- За что я тебя люблю, Вень, – Кир ухмыляется. – так это за оптимизм.
  Известняк тёплой лысиной под ладонью. Слева – обрыв. Метров двадцать до огромной, заваленной глыбами чаши, выдыхающей в ночь подостывшее, спокойное теперь пекло. Хаос камней, сумасшествие теней, причудливый микс света и тьмы... нет, надо ещё раз! Чтобы Кир с Ириской, Яша с Жаннет. Чтоб небо, звёзды, пройденный траверс - затопленные галереи, водная пыль, отсыревшие сигареты, а как выйдешь –  чтоб лавина тепла и клычки вершинок в прорезях облаков.
- Ура, – радуется Ириска, – Карлсон вернулся!
- Ты не обольщайся, – говорю, – я завтра всё равно сваливаю. – И Киру. – Когда, говоришь, распинают тебя?
- Десятого.
- Хм, быстро. «Приговорённый Русанов, срочно пройдите к месту казни!» Я позвоню вечером...
- Мы лучше сами – встревает Ириска, – телеграммой шифрованной: Стамбул, до востребования, «Гопкинс отбыл Зимбабве зпт похороны четверг».
  Мы хихикаем. Соседи, давясь эхом, подпевают очередной лабуде.
- Ты-то сам как дальше планируешь?
- Разжалуют – двинем в Дахаб, нет – поищу место. А как Ириска закончит – домой, в тундру.
- А наработки твои?
- Там продолжу. Там даже лучше – профессоров нет, в научруки не набьются.
- По времени дольше. Тут тебе твоих профильных одного за другим везут, а там месяцами ждать будешь.
- Да и... Я, Вень, не тороплюсь. Степень мне по фигу, публиковаться через Сеть можно, а то, что это чмо мнографию мою спёрло, так это оспаривается – сто раз пожалеет, падла, без вариантов.
  Пора спать. Завтра вставать с рассветом, валиться по холодку вниз и целый день потом бить ноги по горной, скачущей вверх-вниз, корявой пересечёнке. Мы идём в лагерь, сидим там под тентом – в темноте, в молчании, – и безумие звёзд снаружи бередит душу сладкой тоской неизбежного расставания…

  Кир останавливается.
- Ве-е-ень, – кричит, – забыли: как дыру назовём?
  Две фигурки на входе в буковый лес. Я соображаю, перебирая эпитеты.
- Вдо-вья От-ра-да.
  Кир поднимает большой палец, Ириска поднимает средний и несколько раз протыкает им воздух. Согнувшись под лямками, они исчезают, махнув, не оборачиваясь, мне на прощанье. Я остаюсь один.
  Колючие травы. Марево. Букашки раскачивают былинки; орёл, всплывая, режет спираль. Ложусь, закинув руки за голову, и привычное ощущение расплывается во мне тихим счастьем: есть я, есть плешивый, уходящий за горизонт хребет, есть даль, а за нею ещё одна и какая, по сути, разница – что там за теми горами?
  Дыхание ветерка. Вскочив, я смотрю в сторону буковых исполинов и вслушиваюсь, вслушиваюсь, вслушиваюсь...
  В горячем, звонком, играющем над камнями воздухе мне чудится девчоночий смех.



                К о н е ц