Надежда заболела.
Несколько дней назад она сковырнула на подбородке прыщик, и вместо того, чтобы сгладиться, кожа покраснела и вздулась; непрерывно застучали под ней, полыхающей, раскаленные молоточки. Утром в субботу забились они и в висках – уже большие и тяжелые; казалось, изо рта выдыхается горячий воздух, белкам глаз было жарко и сухо даже под веками.
На работе, когда Надежда с трудом взялась за швабру, чтобы начать уборку торгового зала, к ней подошла заведующая.
– Что это ты такая сегодня? – сурово спросила она.
– Заболела я, наверное, Валентина Ивановна, – превозмогая боль в висках и дурноту, еле выдавила из себя Надежда, внутренне сжавшись.
Взгляд заведующей стал напряженным, выщипанная бровь недовольно поднялась. Но, видать, на лице Надежды отражалось такое неподдельное страдание, а красный тугой подбородок так угрожающе увеличился в размерах, что Валентина Ивановна сжалилась:
– Иди к врачу. Поликлиника не работает, так что отправляйся прямо в приемное отделение больницы.
Надежда плохо помнила, как дошла до парка, за которым находился большой, в виде креста, корпус центральной районной больницы.
В приемном покое к ней сразу же вызвали доктора. Тот хмуро оглядел ее поношенное пальто, стоптанные сапоги, пряди волос с сединой, в беспорядке выбившиеся из-под старой вязаной шапки, когда-то ярко-синей, а сейчас – голубовато-белесой...
Пятидесятилетняя пациентка выглядела на шестьдесят. Морщины избороздили ее неухоженное, не знавшее лосьонов и кремов лицо; много лет оно подвергалось натиску обжигающего зимнего ветра, иссушающего кожу безжалостного солнца, колючего снега и экологически неблагополучных дождей: потому что Надежда долгое время работала почтальоном сразу на двух сельских участках. Без мужа, ушедшего от нее лет двадцать назад к другой, более красивой, и при двух детях она жила единственной постоянной мыслью: где взять деньги, чтобы прокормить своих быстро растущих и прожорливых оглоедов. Бегала от деревни к деревне по проселочным дорогам, а то и напрямик, по полям, с набитой газетами тяжеленной сумкой через плечо, таская попутно еще одну – с мылом, шампунями, дешевыми соевыми шоколадками, носками и прочим добром, которое деревенские бабушки нет-нет да и покупали, а с выручки Надежде шло несколько рублей к мизерной зарплате. Пальцы и ладони ее давным-давно стали черными от типографской краски, газетная эта грязь не отмывалась с загрубевшей кожи даже в бане.
Дом Надежды, такой же неухоженный, как она сама, давно просил ремонта, но не было денег на стройматериалы и не было сил и желания искать где-то мужиков для этого ремонта…. Она, как заведенная однажды раз и навсегда, бежала с утра на почту, сортировала газеты, потом неслась по полям, оттягивая сумками руки, а вечером, после работы, ее хватало лишь на то, чтобы наварить картошки, съесть несколько картофелин с соленым огурцом и упасть на кровать. А ведь был еще огород, еще была большая полоса, где садилась картошка, была больная, еле ползающая соседка, которая часто просила Надежду о помощи…
Иногда, вглядываясь в мутный экран старенького телевизора, Надежда с завистью слушала, как на флюоресцентно-ярких ток-шоу гламурная Ксюша Собчак давала советы, что носить и какой косметикой пользоваться, чтобы остаться интересной женщиной, Андрей Малахов прилюдно разбирался, почему разошлись Пугачева и Киркоров... Назойливо лезла в глаза реклама – о французских духах, о прокладках с крылышками, о волшебном йогурте, который ели всей семьей по-ангельски красивые и заботливые мужья и жены, их сыновья и дочки, сидя у чудных каминов на чудной мягкой мебели в непостижимо прекрасных квартирах…
Когда ноги не заносили Надежду как положено – днем стали ныть и порой подкашиваться, а по ночам их словно грызли собаки, – она поменяла труд почтальона на труд технички двухэтажного магазина – очень большого по местным меркам. Проиграла в зарплате, а выиграла разве что в пробегаемых за день расстояниях да в перепадах температур, но уставала по-прежнему, только теперь начали болеть руки.
И поэтому, когда ее подбородок разнесло, Надежда даже обрадовалась: теперь она хоть немного отдохнет.
Дежурный доктор, при всей своей хмурости, оказался внимательным. Тут же отправил Надежду в палату, прописал капельницу с антибиотиками и вызвал хирурга для вскрытия огромного Надеждиного фурункула.
…За больничным окном шел снег. Белые хлопья вились в воздухе, липли к стеклу, в беспорядочной пляске рисовали узоры, перечеркивая белыми следами черные ломаные линии голых тополиных веток, постепенно затушевывая их и размывая резкость. Словно кто-то водил кистью по картине, рамой которой служило палатное окно, и неторопливо закрашивал жидкой белой гуашью кусок неба и тополиную крону…
«Словно ангелочки Господни летают…» – почему-то подумалось Надежде.
В палате стояло пять кроватей. Три из них уже были заняты, Надежда лежала против них, на крайней у окна, чувствуя дыхание свежего декабрьского воздуха сквозь плохо законопаченные щели.
Слегка затекла рука с иголкой в вене, лекарство из капельницы холодило кожу в горячей складочке на сгибе. В висках все стучали раскаленные молотки, но даже этот стук не мог нарушить состояния блаженного покоя, овладевшего Надеждой.
Тощее больничное одеяло приятно щекотало ноющие ноги, край подушки в застиранной серой наволочке касался горячей щеки, и в этом касании Надежда тоже чувствовала странное тихое удовольствие. Тело ее оцепенело, стало невесомым… Из коридора, словно сквозь ватный слой, доносились шаги и голоса, и звуки эти напоминали что-то невообразимо далекое, уже случавшееся когда-то с ней очень давно – может быть, в детстве, а может быть, в другой жизни… Звуки удалялись, как будто все толще становился слой ваты…
Все эти ощущения нежно качали Надеждино тело, кружа в ласковом светлом водовороте и незаметно засасывая все глубже в его воронку, и даже головная боль словно отделилась от черепа, повисла желтым шаром над подушкой и не нарушала блаженности ощущений…
– Новенькая, ты спишь? – скрипучий старушечий голос выдернул ее из белых мягких волн.
Надежда с трудом разлепила веки, но вместо соседки вдруг увидела нечто странное.
На бабкиной кровати теснилась черная, омерзительная, ноздреватая масса. Словно пыхтящей квашне, ей было мало места в продавленной панцирной люльке, и она сползала вниз, на пол…
– Спишь, что ли? – настырная старуха, во что бы то ни стало, желала раэговора.
– Что пристала-то, Клавдия Ивановна, худо ей, – слева от бабки зашевелилась женщина. – Ей покой нужен…
Надежда перевела взгляд на говорившую. Попыталась рассмотреть, но увидела на ее месте, словно сквозь висящую марлю, зыбкий зеленый клубок с неровными очертаниями, колыхающийся в воздухе. Зелень то ярчела, становясь похожей на крону летнего дерева, то тускнела, словно за дождевой завесой, а то местами затягивалась коричневым…
Почему-то все это нисколько не удивило Надежду…
– Бабушка Клава, а новенькая тетенька спит, у нее глаза закрыты, не буди ее, – отозвался справа легкий детский голос. Это еще одна пациентка пятой палаты, семилетняя девочка, вмешалась в происходящее.
«Глаза закрыты»? А как же тогда Надежда видит своих соседок?
Она устремила взгляд в сторону девочки.
В белесом тумане над кроватью у той дрожал в воздухе раскрытый венчик розового цветка… или это был прозрачный бокальчик в форме цветка? Внутри его, мерцая и просвечивая сквозь лепестки, плескалась, словно цветочный нектар, розовая нежность. Надежда ясно почувствовала сладкую свежесть цветущего луга, повеявшую с той стороны…
И опять она не удивилась.
…Позднее, после всех хирургических манипуляций, когда Надежда оклемалась, она узнала от соседки слева, сорокалетней Любаши, лечившейся от холецистита, что у вредной бабы Клавы – рак, что маленькая Верочка почти поправилась и ее скоро выпишут, что у самой Любы – большая дружная семья, любящий муж: Надежда в этом убедилась, наблюдая за их встречами.
А Надежда, оказывается, была на грани жизни и смерти: об этом ей поведал на обходе лечащий врач – высокий, молодой и красивый Роман Сергеевич. Он мягко упрекнул ее за то, что поздно обратилась в больницу, мол, еще бы день-два, и тогда…
Кстати, необычных картин Надежда больше не видела. Вокруг нее были люди как люди: приятная в общении Любаша, вечно недовольная чем-то баба Клава и Верочка – золотой голосистый звоночек.
И еще: проведя несколько дней в больнице, Надежда перестала бояться заведующей магазином.