Декабрь первенец, дегтярно - жгучей ночью,
таинственною темнотой, тянущейся тягуче,
ручища крепкие, потресканные от морозов, раскинув,
распростёрся над спящим городом, пытаясь заслонить
собой ветра пронизывающие, уберечь людей от холода.
Как верный страж, гремит сурово трещоткою - шутихой льдистой.
Подарком от говорливо-звонкого весной, теперь притихшего, немого,
уснувшего под настовою снежной коркой-шубою ручья. И я, на удивление,
не спящая, оцепеневшая, ничья. И ни твоя, и ни его, и ни мороза, ни ручья.
Такая мирная заиндевелая декабрьская у нас ничья. Как мудрая восточная змея...
И нет ни ссор, ни выяснений отношений, ни уговоров. Лишь стылая молчащая земля,
так скорбью души холодит, выстуживая всё и вся. И сердце зябнет. И мы, как зяблики,
нахохлились друг к другу в гнезде необустроенном своём. Тепла не ждём, не любим, не поём.
И лишь огромные и ненасытные глазища, глядящего в проталины оконные настойчивого января,
сквозь незатейливое кружево узоров декабря, сияют в отблесках ночных, как звезды-маяки.
В бескрайнем бурном снежном море призывно светят путешествующим кораблям. Не нам...
И вожделенно, и нетленно, для цели поиска горят кому-то изумрудами-надеждами вдали...
И новую картину-изыск-полотно, так яростно и страстно, с любимой, несравненной
и обнаженной, назло морозу и людской молве, как праздник, вдохновляющей ГалА,
живописует, побеждая стылость-лютость, унылую обыденную пресность в лицах,
и в пику декабрю, узорную разлуку вяжущему на зимних стеклянных спицах,
непостижимый, непознанный, великий и гениальный, сюр сумасброд Дали.