Началась литературная биография моя случайно. Ради денег решил заняться переводческим ремеслом, хотя как инженер, да еще выездной на ракетный полигон, зарабатывал прилично. Однако деньги обладают странным свойством: улетают быстрее, чем прилетают. Вычитанная в польском журнале «Пшекруй» и изложенная «своими словами» заметочка «Монахи-гангстеры» отправилась в конверте в редакцию газеты «Вечерняя Москва». Гонорар оказался смехотворным, в несколько рублей, ясно показав, что этой деятельностью благосостояния не подымешь.
Однако от польской литературы это соображение не отвратило: очень хотелось «почирикать», как ответил воробей своему собрату, недоумевавшему, зачем лететь в Польшу, если там все тот же лагерь социализма. Н-е-ет, этот барак социалистического лагеря был куда веселее, и пока советская власть не захлопнула приоткрывшееся окошко более-менее свободной информации, подписывался я на «Фильм», «Экран», «Пшекруй», еженедельник «Нова литература». Ощущение несказаннно приятного аромата европейской жизни пришло от них, поляков...
…На прибалхашском ракетном полигоне «Научно-исследовательская воинская часть 2789» офицеры пили араку — чудовищного вкуса и запаха местную водку, которую ящиками привозили из поселка Джусалы, за добрую сотню километров. Потому что на полигоне был якобы «сухой закон»…
Мне и «Столичная»-то никогда не была по душе, предпочитал коньяк, желательно марочный. Пока был просто московским инженером, позволить себе эту роскошь не мог. Устроившись же на полигон (коэффициент зарплаты «два»!), привозил из Москвы на свой ИП, то есть измерительный пункт, по нескольку бутылок «Арагви», «Двин» и лимоны со шпротами. А когда всё кончалось (орава коллег-монтажников вкупе с приятелями-офицерами изничтожала всё в единый вечер), далее требовалось чем-то убивать свободное время между ракетными пусками...
Головка полигона смотрела в воды Балхаша. На полуострове — штаб части, генерал со своими адъютантами, гауптвахта и прочее, сами же полигонные ИП’ы разбросаны по пустыне Кара-Кум. Туда мы привозили свои радиотелеметрические системы, монтировали («Строительно-монтажное управление», так именовалось московское место получения зарплаты), ставили на дежурство и обслуживали. Железнодорожная станция километрах в пяти от полуострова, за горизонтом, называлась Сары-Шаган, по-казахски — «Желтый песок». Неизвестный полигонный офицер сочинил поэму, начинавшуюся эпически:
Возле озера курган,
Рядом с ним Сары-Шаган.
Хуже нету той дыры,
Чем эти сраные Сары…
Финал грустно сообщал:
С милой рай и в шалаше,
Только не на Балхаше.
Пару лет из Москвы мы достигали «точки Б» (пока там не построили аэродром) с двумя пересадками: самолетом до Алма-Аты, потом поездом до „Саров", а дальше до Полуострова в вонючем КУНГе — Кабине, Установленной На Грузовике,пропахшем выхлопом, смешанным с тончайшей лёссовоё пылью.
Не далеко, но крайне противно.
Вонь эта, от которой и сейчас меня, как начну вспоминать, подташнивает, была естественного происхождения. За машиной всю дорогу бесконечный шлейф тончайшей глинистой пудры, ее подсасывает в КУНГ, хоть двери и окошки задраены до отказа, пудра смешивается с выхлопными газами — приобретает жирность и «амбрэ».
Над полигоном выжженное до белёсости среднеазиатское небо. Поэтому, уйдя в журналистику, только один раз смог отправиться в отпуск на Кавказ, а больше ни ногой: южное небо жутко напоминало о КУНГе.
На полигоне испытывалось многое, в числе «многого» была противоракетная система. Наша телеметрия показывала, как летит атакующая головка и как ее сбивает антиракета. Локаторы системы таились в «геодезических куполах» — гигантских белых шарах, многогранных вследствие своей конструкции. Шары подымались из-за линии горизонта, фантастические, «марсианские», и все росли, росли по мере приближения машины к месту их дислокации — «площадке» на полигонном жаргоне. Овевала купола явно неземная атмосфера, потому что отдаленный надгоризонтный вид их каждый раз (а «разов» было много) вызывал легкий холодок вдоль по спине…
На этом полигоне ракет не пускали, а может, и пускали, только где-то в отдалении от наших ИПов, мы об этом ничего не знали. Режим секретности был крепок.
Впервые ракету на стартовой позиции (в заводских цехах нагляделся на «изделия» предостаточно) довелось мне лицезреть на полигоне «Байконур», откуда запускали Гагарина и прочих космонавтов, а кроме них, понятно, и боевые «изделия».
Заправлены ракеты, конечно, не водою,
И кнопку пусковую осталось нам нажать,
Давайте-ка, ребята, помолимся гурьбою,
А то как не пришлось бы обратно нам сливать…
Околоземные спутники запускались тогда (да, впрочем, и сейчас) жидкостными ракетами конструкторского бюро СП — Сергея Павловича Королёва, Главного Конструктора, которого я никогда в глаза не видел, но слышал о нем то и дело. Если заправка жидким кислородом и спецкеросином была длинной и в известной мере опасной операцией, то о сливе старались не думать, настолько длинным и сложным был процесс.
Песня эта, собственно говоря, пародия на гремевший по стране в честь полета Гагарина «Марш космонавтов», авторства композитора Оскара Фельцмана и писателя Владимира Войновича, который, рассказывают, сочинил слова в один присест, действительно присев на минутку к редакционному столу где-то в радиоредакции:
Заправлены в планшеты космические карты
И штурман проверяет в последний раз маршрут,
Давайте-ка, ребята, закурим перед стартом,
У нас еще в запасе четырнадцать минут.
Я знаю, друзья, караваны ракет
Помчат нас вперед от звезды до звезды,
На пыльных тропинках далеких планет
Останутся наши следы.
Когда Войнович превратился в диссидента и «свалил», петь по радио слова запретили, осталась только мелодия, и за пародию нас никто не ругал.
Пусть завтра с перепою не слушаются ноги,–
Ракета улетела, налей еще стакан!
Мы кончили работу и нам пора в дорогу,–
Пускай теперь охрипнет товарищ Левитан*.
Я знаю, друзья, что пройдет много лет,
И мир позабудет про наши труды,
И только на пыльных обломках ракет
Останутся наши следы...
В неведомые дали ракеты улетают,
Героев-космонавтов уже не сосчитать:
Космические карты в планшеты заправляют, –
А нас в командировку отправили опять...
Гостиницы с клопами и пыльные дороги –
Все это нам, дружище, пришлося испыать.
Пускай газеты пишут, что мы живем как боги, –
Давай помнем газетку и сходим погулять.
[* Это, конечно, не совсем удачная шутка, - уважаемый Юрий Борисович Левитан (1914-83), главный (не по званию, но авторитету) диктор Всесоюзного радио, с 1941 года читавший самые важные сообщения, - сначала о победоносной поступи Советской Армии, а потом и о снижении цен, и о полетах космонавтов, начиная с Гагарина...]
Моей лаборатории довелось разрабатывать гигантскую бортовую телеметрическую систему для королёвского «лунника» — носителя Н-1.
Его несчастная судьба (все три запуска «пошли за бугор») похоронила советские попытки догнать американский «Сатурн».
Когда мне показали общие виды трехступенчатой «машины», — а не показать не могли, ибо как же без этого писать техническое задание на телеметрию системы? — на первой ступени обратили на себя внимание тридцать два (!!!) двигателя, потому что тяга каждого во много раз меньше тяги одного американского, и брали не умением, а числом. Бестактно поинтересовался, что случится, если один из движков на старте «отрубится». «Отрубим противоположный», —отпарировал собеседник. — «А если два?» — «Типун тебе на язык! — рявкнул он сердито. — Сглазишь!»
Роковое слово прозвучало… Впрочем, запас тяги на первой ступени «лунника» был. Но аварии на первом запуске избежать все равно не удалось. Об этом пишет в своем чрезвычайно откровенном «Скрытом космосе» генерал-полковник Николай Петрович Каманин, руководитель Центра подготовки космонавтов, потом помощник Главнокомандующего Военно-воздушных сил СССР по подготовке и обеспечению космических полетов:
«19 февраля.
Сегодня в 9:48 должен был состояться пуск ракеты УР-500К с лунной тележкой Е-8. Пуск состоялся точно в назначенное время, но через 40 секунд ракета взорвалась и упала в 15 километрах от старта. Пока нет точных данных о причинах происшествия. Ясно одно: наша лунная программа вновь потерпела крупную неудачу. Только блестящий успех первого полета нашей самой мощной ракеты Н-1 мог бы еще кое-как поправить наши дела, но надеяться на чудо трудно — более вероятно, что и предстоящий пуск продолжит затянувшуюся серию провалов.
21 февраля.
Мы получили новый тяжелый удар: при первом испытательном полете упала и взорвалась ракета Н-1. На 41-й секунде полета отказал один из 32 двигателей первой ступени и выключился другой, симметрично расположенный. Отключение двух двигателей еще не могло быть причиной аварии, ракета должна нормально лететь даже при шести выключенных двигателях. Полет продолжался еще примерно 50 секунд — ракета, медленно заваливаясь, достигла высоты всего 27 километров и упала в 23 километрах от старта. Система аварийного спасения сработала, и корабль Л-1 благополучно опустился на парашюте. Причина происшествия пока неясна, возможно, оно произошло из-за недостаточной эффективности новой системы стабилизации полета.
Обидно до слез, хотя случилось еще не самое худшее из того, что могло произойти. Ракета взлетела, оба старта не повреждены. Вполне возможно, что ракета Н-1 еще будет летать, но надежным носителем она никогда не будет. Сейчас ясно только одно: наша лунная программа, рассчитанная на ракету Н-1, безнадежно отстала от американской программы..»
Впрочем, до рокового дня я в своей телеметрической фирме не дожил. Когда прорезался объем работы, понял, что проект благополучно завалят мои десять человек, включая премилую русскоязычную китаяночку Чи-Цзинь-Шань (фамилия была такая, и китайская внешность, а как в наш «ящик» залетела, о том не допытывался: ясно, не без благословения «Конторы Глубокого Бурения»…).
Требовалось еще столько же инженеров. Пошли вместе с начальником отдела к Генеральному, самому академику Рязанцеву. Тот — ни в какую. И вырвалось: «В таком случае — ухожу!». Академик глазом не моргнул.
В одном перегоне до Саров (именно так, во множественном числе) задержка на разъезде Кошкен-Тениз — «Кошкин Пенис, вставай!», — в присутствии же дам (нравы были еще целомудренные…) — «Кошкин Теннис»…
В офицерской столовой ИПа еду варили офицерские жены (посуду мыли дневальные солдатики). Кормили дамы своих мужей, а заодно и всех прочих, отменно вкусно, — и при сидячем образе жизни (ИП — огороженная проволокой площадка километр на километр, идти никуда не хочется, вокруг в любом направлении плоская пустыня…) прорезалась «трудовая мозоль», сиречь брюшко.
Неподвижность провоцировало не только многочасовое бдение у шкафов с электроникой (уже по 5-часовой готовности, за пять часов до старта, надо было прогревать и проверять аппаратуру), но и абсолютное нежелание куда-нибудь ходить. На ИПе всё размещено компактно, а вокруг одни шары перекати-поля прыгают…
В пустыню взял я с собой польские книги модного тогда фантаста Станислава Лема — перевести, потом пристроить в какое-нибудь издательство. Но, прочитав его «Возвращение со звезд», понял, что автор скучный, язык убогий.
Вернувшись в Москву, пожаловался продавщице польского отдела магазина «Дружба», что рядом с Моссоветом. Она пробежалась глазами по полкам и выдернула тонюсенькую книжицу. Повертел руках: «Как быть любимой». Казимеж Брандыс. Имя незнакомое, никогда не встречал, хотя на польские литературные журналы подписывался с тех времен, когда разрешили. Наугад открыл и понял: это — «то». Купил всего Брандыса, какой был в наличии. Он научил меня строить сюжет, отбирать слова, думать. С ним я погрузился в Польшу — и в военную, и в послевоенную.
Перевод "Как быть любимой" напечатал уже на пишущей машинке "Эрика" (деньги на нее дал отец, поверивший в мои литературно-переводческие потуги)и попросил институтского приятеля Колю Чуковского (внука знаменитого детского писателя Корнея Ивановича) показать рукопись Николаю Корнеевичу, писателю и, так сказать, по совместительству, Колиному отцу. Пару недель спустя Коля сказал, что Николай Корнеевич приглашает для разговора. Трепыхающееся мое сердце замерло, когда Николай Корнеевич появился в прихожей с моей рукописью. Он без предисловий спросил: "Это какой ваш перевод?" - "Первый",- проговорил я. - "Надо печатать, - продолжил Николай Корнеевич, - снесите в "Новый мир", это вполне в их, так сказать, струе. Я тут пару слов поправил, но это мелочь..." Поправил он действительно "пару слов": зачеркнул карандашом моё "обязательно" и сверху надписал "непременно", вместо "золотко" написал "золотой" и так далее. Редакторская правка была микроскопической. Но напечатать Брандыса не удалось. В какие только журналы ни посылал я рукопись, "Как быть любимой" исчезала в журнальном "самотёке". Понял я причину этого, когда после публикации одной из вещей Брандыса в ленинградском журнале "Звезда" высшее начальство разогнало литературный отдел и уволило главного редактора, - "антикоммунистическая" направленность писателя была этому начальству более чем известна...
Чуть раньше там же, на полигоне, перевел Яна Гитлина «Мадонны и торреадоры», примерно 20 авторских листов, так что к концу уже почти не заглядывал в словарь и получил фантастически разностороннее понятие об Испании эпохи Франко. В издательство «Мир» рукопись (именно рукопись, пишущей машинки у меня тогда еще не было) отнесла моя жена Неля. Заведующая польским отделом Майя Конева, дочь маршала, полистала перевод и сказала, что книгу эту уже взял на себя Географиздат. Потом утешила: предложила участвовать в сборнике рассказов Станислава Выготского —спустя год «Человек с тележкой», мой первый «настоящий» литературный перевод, увидел свет.
Странно, но переводам моим была уготована злосчастная судьба: понравившийся автор либо вдруг выступал с какими-то неприемлемыми для советских властей заявлениями, либо просто сбегал как можно дальше от социализма и «народной демократии»... Ян Гитлин был первым — книгу его «забодали»…
Больше в «Мире» напечататься не удалось. Но именно там, за вычиткой гранок, судьба свела меня с Володей Ковалевским, сотрудником журнала «Знание – сила». Он спросил, чем я занимаюсь, и, услышав ответ, что, мол это не для «открытой печати», заметил: «А не удастся ли оттуда что-нибудь несекретное вытащить?»
Первая статья «Что такое бионика?» он забраковал, но посоветовал: «Напишите (мы еще были на «Вы») всё так, как написана первая фраза». Начиналась же статья так: «Летучим мышам повезло». Ковалевский раскрепостил мне стиль и стал моим постоянным редактором. Потом он уехал на Камчатку, а я с его легкой руки в 1964 году стал сотрудником редакции «Знание – сила»
Но это потом. А покамест принес ему статью «Спутник докладывает» (о радиотелеметрии, которой я как завлаб занимался в п/я 2427). Ей отдали разворот — честь в журнале высокая. Самое же неожиданное, что мое непосредственное "ящичное" начальство использовало статью, чтобы просвещать насчет нашей тематики распределенных к нам молодых инженеров: «Вот тебе журнал „Знание — сила», сиди и читай!..»
Володя потребовал: давай еще — и за год напечатал моих пять полосных статей. Такого урожая в одном журнале не было у меня ни до, ни после.
По наводке Ковалевского издательство «Знание» заказало мне «горящую» книжку в три авторских листа: «Радиомост «Земля-Луна-Земля». Тощенькую эту брошюрку написал я очень плохо, до сих пор стыжусь.
Но он, этот радиомост, соединил с Володей Карцевым, кандидатом физматнаук, потом доктором, великолепным стилистом. Его научно-художественная книга о Максвелле «Приключения великих уравнений» стоит сейчас в «Раритетах» Интернета (неподалеку от нее — «Время, хранимое как драгоценность», изданная мною в «Знании» в 1977 году). А Мария Сергеевна Черникова, завотделом издательства «Советская Россия», приняла мою заявку на «77 электрических чувств», книжку о телеметрии.
А Карцев (мы быстро подружились) раскрыл кухню научной популяризации, точнее — научно-художественной литературы, поделился техникой сбора материала. Сначала энциклопедии, с ними встаешь на грунт вчерашнего, а то и позавчерашнего дня. Но это вовсе не беда, это, во-первых, история науки, а во-вторых, у каждой энциклопедической статеечки в конце ссылка на литературу.
С этим списком в библиотеку, читать ссылочные, в какой-то степени фундаментальные труды. В этих трудах — опять ссылки, и эти книги и статьи, хоть и не все, а придется прочитать. Ну и так далее… Выписав фамилии ученых, стараешься с самыми маститыми свидеться. То, что они расскажут, не знает обычно никто, кроме них. Вот тебе и готовы самые вкусные куски. Написать книгу — значит прочитать десятка три других, лучше полсотни, но это должны быть не вторичные, не «популярные», а фундаментальнын! Ну и само собой разумеется, просмотреть пару сотен статей…
Пять моих научно-художественных книг, которые вышли в свет, — это, по сути, пять «почти высших» образований. По всем видам транспорта («Магистрали пяти измерений»), часам всех видов («Время, хранимое как драгоценность»), лазерной и голографической технике («Пойманное пространство»), всем видам радиотелеметрии («77 электрических чувств»), психо- и нейрофизиологии зрения («Как мы видим то, что видим»).
По русской же стилистике у меня были превосходные преподаватели: польские литераторы, которых переводил.
Может показаться, что это нетрудно, — ведь родственные, славянские языки, так? Оказалось, так и не так. За пролетевшие столетия значения слов изменились, родились «ложные друзья переводчика» с одинаковым звучанием или написанием, но смыслом в каждом языке разным, иногда прямо противоположным. Прелестные филологические экскурсы приходилось совершать, бродя по словарям! Когда в переводе пытаешься встать на уровень крупного мастера, шлифуешь свой язык, отыскивая точное словоупотребление.
Для своего удовольствия перевел «Человека из мрамора» пера Ежи Анджеевского, автора повести «Канал» (по ней Анджей Вайда снял свой знаменитый фильм). Они не сбегали на Запад, но долго оставались под подозрением. «Человека…» напечатать не удалось.
В «Иностранной литературе» мне повезло представить русскому читателю своего приятеля Анджея Брыхта, написавшего репортаж «Мой Вьетнам» и памфлет «Рапорт из Мюнхена». Этот сбежал, но, к счастью, после того, как переводы мои увидели свет.
Удалось свидеться с Казимежем Брандысом. Я перевел, опять-таки для себя, его «Письма к пани З.» — три томика политико-социальных эссе о тогдашней польской и не только польской жизни, потом «Как быть любимой» — повесть о беспредельной женской любви в годы оккупации и после, и как бы ее зеркальное отражение — «Способ существования», о беспредельной мужской любви в тех же границах времени.
Ни один московский журнал не решился печатать Брандыса, на которого был положен абсолютный запрет (его брат Мариан оказался куда более покладист, и в СССР заклеймен не был, но меня не заинтересовал). А когда один из толстых ленинградских журналов «Как быть любимой» все-таки опубликовал (увы, не в моем переводе), — заведующего отделом и главного редактора выгнали с работы.
Ибо Брандыс со словами: «Мне с вами не по пути» положил на стол в варшавском «Товариществе литераторов» свою легитимацию — партийный билет, полученный в 1939 году, когда Германия напала на Польшу, выполняя «Пакт Риббентроп-Молотов». Брандыс был беспартийный, но в Варшавском университете у него были приятели-коммунисты. Он сказал им, что теперь будет с ними. Все годы оккупации он держал конспиративную квартиру в Варшаве и писал о ней роман «Непокоренный город».
Демонстративный выход из компартии был актом презрения к антисемитизму польских властей, которые после победы Израиля в «Шестидневной войне» выгоняли евреев из литературных редакций, с радио и телевидения. Брандыс эмигрировал в Париж, читал в Сорбонне лекции о польской литературе. Второй раз из Польши унес его самолет в ту ночь, когда генерал Войцех Ярузельский установил в стране военное положение, чтобы задавить «Солидарность» Леха Валенсы…
Полигонное житье-бытье своеобразно, сродни заключению в привычный для советской жизни исправительно-трудовой лагерь за колючей проволокой. Откуда не уйдешь, не убежишь. Разница в том только, что полигон выбираешь добровольно, и нет там сторожевых вышек и вертухаев, но посылают тебя туда из Москвы, иногда не объясняя, куда и зачем.
Шеф нам отдал приказ
Лететь в Кейптаун….
сообщала студенческая песня 50-х годов, когда я посещал Московский Энергетический институт, где, помимо колоссальной «повышенной» стипендии (450 рублей при, как помнится, средней зарплате по стране 400…), зашибал деньгу, работая на кафедре физики.
Результатом были: зеленая фетровая шляпа с «заломом», «танкеты» — коричневые ботинки на толстенной рифленой подошве из какой-то забытой по имени синтетики, узкие брючки-дудочки и систематические вечерние посещения «Коктейл-холла» на улице Горького, превращенного после фельетона «Плесень» (меня сия напасть обошла стороной, как и многие другие роковые) в заурядное кафе-молочную, если не ошибаюсь.
«Кок» прославлен был в безымянной и местами довольно непристойной (по тем временам) студенческой пародии на «Евгения Онегина»:
Хотите выпить – ради бога,
«Коктейль» для вас всегда открыт
Швейцар, увидя вас, с порога
С улыбкой двери отворит,
Шепнет: «Прошу-с!..» и вы войдете
В чуть дымный эротичный зал.
Взгляните: милый дамский ротик
Ведет соломинку в бокал,
За баром старики читают,
Бранясь, «Вечернюю Москву»,
Другие выпьют – и скучают,
На мрамор уронив главу…
Закажем пуншику, кларету,
Потом возьмем бенидиктин,
А если голод на монеты,
К услугам вашим водка, джин…
Вам джаз сыграет непреложно
Одну из стареньких вещей,
А если, к счастью, будет можно,
Фокстротик «Укротитель змей»,
Вадима песню о разлуке
Поет певичка иногда:
«Снимай, мой друг, скорее брюки,
И в Магадан на долгие года…»
Как ни странно, но при столь беспорядочном образе жизни институт я окончил.
Причем, женившись на пятом курсе, служил инженером в НИИ Часовой промышленности у своего сокурсника Вадима Шполянского.
Его вышибли за несдачу зачетов, а он в НИИЧАСПРОМе стремительно добрался до старшего инженера, потом кандидата и доктора наук. Мы с ним были дружны, и ему я обязан первым приобщением к малоофициальной литературе.
Он писал стихи, читал их мне вперемешку с Уткиным, Багрицким и Светловым и скромно отмалчивался на: «Это тоже твоё?»...
Перебравшись из этого НИИ в более-менее секретный «почтовый ящик», я был брошен на первый в моей биографии полигон — Балхашский. Вторым стал знаменитый Байконур, откуда стартовал Гагарин за несколько лет до того, как я там появился.
Об идиотизме советской секретности написаны горы. Чтобы зафиксировать рекордный полет Гагарина, требовалось сообщить в международное бюро координаты взлета и приземления. Станция же и поселок Байконур не имели никакого отношения к космическим делам и находились километрах в полутораста от 2-й площадки и носителя гагаринского корабля — трехступенчатой ракеты «Зенит».
Как ни старались секретчики, координаты старта американские станции слежения за околоземным пространством вычислили сразу же после взлета — вопрос техники, кстати, не очень сложный.