В любви единственная победа – это бегство
Наполеон Бонапарт
Какой мне нравится с неба снег?
А вот и не такой, как раз, о котором вам подумалось, тот, что густой, тихий да пушистый, от какого на душе, будто на уютной печке в студеную пору, который, словно из далекого детства, когда матушка укрывает тебя на ночь потеплее, подтыкая одеяло со всех сторон, чтоб ни прорешки, ни щелочки. Такое, понятно, всякому хоть сколько-то эстетически прилежному оку любезно, да если еще и в новогоднюю ночь?.. Мне, однако, более по сердцу такой, которого почти и не видно, который, как скупой барин на паперти, нехотя, словно лишь бога боясь, выдает по грошику в нищенскую ладонь. Он похож даже и не на снегопад, а, скорее, на то, что в народе и прозвано-то приметно-точно - белыми мухами, ибо снежинки как бы и не падают, а летают вкруг тебя редким хороводом безо всякого видимого желания присесть и даже против божьих законов все норовят к небу, а не к земле. Днем они сверкают, словно светлячки в крымскую ночь, ну а ночью…, ночью они, аки звезды, наскучивши небесной холодной твердью, спускаются погреться подле человека. Но такой снег - редкость. Такого снега и не во всякую зиму увидишь. Ну а уж ежели под новый год?..
На этот сочельник таки был такой снег. Сам-то он, год то есть прошедший, случился, длился да приплелся к своему финалу ничем не лучше, но и не хуже предыдущих своих братьев-близняшек. Так же начался он с перспектив да прожектов, а закончился… Мы любим этот праздник вовсе и отнюдь не за надежду, веру в нечто светлое впереди – нет. Мы любим его за покаяние и расставание. Такое еще случается с нами, когда мы покидаем кабинет зубного врача, пусть с болью, пускай лишенные даже и половины челюсти, но с сознанием, что отмучились… на сей раз и до известной поры. Иллюзия, что никогда нам больше не вернуться к дверям кабинета №13 - чувство инфантильное и, понятно, ошибочное. Желая друг дружке веселого нового года (или рождества, если, паче чаяния, который из нас, спаси Христос, еще продолжает веровать), мы имеем в виду, конечно же, не грядущий год или, тем более, всю будущую жизнь, но только лишь сам праздник. Мы говорим только про эти три, пять, десять дней, после которых наступит мрачное, неприютное похмелье незаживших, а лишь притупленных, прижженных новогодними шутихами ран, что щедрой и мерной рукою раздает нам судьба не под елку, а ровно на весь срок до самого нашего погоста (ну а на год – так уж наверное).
Но есть в жизни человека событие куда как более весомое, значимее гораздо, нежели новогодний праздник. Правда, случается оно редко. У кого - раз, у кого и более, у иных и вовсе не бывает… Я о свадьбе. Тут уж не заунывная неизбежность безразличного ко всему на свете календаря. Тут труд и страх принятия решения поменять к чертям собачьим свою жизнь, но и, конечно же, за столом совещания, где такое решение преет, всенепременно присутствует (если не председательствует) все та же вертлявая да уж больно в теле девка - надежда. Строить планы, да и планы аж на всю будущность свою на основании ее чертежей – утопия, если не кощунство, но… именно так мы и поступаем. Всегда. Блажен тот иной, кто женился или какая вышла замуж по расчету. Любовь?.., она, может, придет, может, мимо пройдет, а, гляди, и притулится когда к браку тому тщедушной, продрогшей нищенкой, но тогда хоть поворот судьбы его не выглядит лесной тропинкой в заповедном лесу. Это более уже движение по карте, да с указателями, да с продажным придорожным законником, где надо, да с приютом на ночлег, да с заправкой, где бензин кончился… Любовь же…, любовь истинная, как и снег, лучше бы, чтобы не густо да укрывисто, а чтобы пускай и по капле-снежинке, но тогда уж и чтоб на всю жизнь.
Я теперь любовался этим снегом, прильнув к оплывшему по краям морозной плесенью стеклу. Крохотные снежинки подлетали к нему, выкидывали смешные игривые па и растворялись во мраке темного моего двора, будто приглашая к танцу. Назначенная назавтра свадьба была взбалмошной прихотью моей невесты Лики. Лика была здесь же. Она сидела у камина, протянув обворожительные ноги свои к огню и придирчиво разглядывала то ли их, то ли огонь (на что там, говорят, можно еще смотреть вечно?). Пришлось заплатить кой-кому неприлично, чтобы загс открылся специально для нас первого числа. Ей почему-то так хотелось начать новую жизнь именно с началом года змеи, в который она и родилась по дурацкому и чуждому православной душе календарю. Мы жили вместе уж третий год и эти теперешние надуманные формальности меня даже и раздражали, но…, как уже сказал выше, надежда председательствовала за тем столом. Форма способна изменить содержание до неузнаваемости, к примеру, подменить любовь брачным долженствованием. Для женщины, уж не знаю почему, это важно. Любовь для нее что? – снежинка в горячей ладони – сжал, расчувствовавшись, глядь – ан нету уж и мокрого места. Другое – паспорт. Штампик фиолетовый так просто не растворить… Тут любовь уж третье-десятое. Тут пусть она рефреном хоть до старости, но статус, а, после, дети… Все образуется у тебя, девочка, если затащила мужичонку в загс… Такие, да и более цинические мысли терзали меня долго, но как решился, оставалась лишь одна надежда, что все будет у нас хорошо. Хорошо… Вот еще понятие, которого никак не уловлю! Что «хорошо» мне, я, пускай и примерно, но понимаю, а вот что «хорошо» ей? – загадка. И уж вовсе неясно, а что же такое это «хорошо» нам обоим? То есть…, понимал, пока просто жили… М-да…
- Пойду, пройдусь. Нравится мне такой снег. Хочешь со мной?
Лика сладко, по-кошачьи потянулась в кресле, халатик ее как-то сам собою распахнулся, случайно обнажив все прочие ее прелести, отороченные кремовыми кружевами. Она взглянула на меня известным взмахом ресниц, что видимо должно было означать: «не задерживайся долго, не то пропустишь самое вкусное». Анжелика была младше меня на двенадцать лет и, как почти все красавицы в ее возрасте, полагала, что красота ее ссужена ей в вечное пользование. Она не была при этом пустышкой, заканчивала уже педагогический, но ставки на умственные способности свои не делала. Как странно, как нелогично. Ведь интеллект (при условии, что он есть) с годами только золотится, как доброе вино, тогда как красота лишь тает. Может, подспудно догадываясь об этом, Лика и форсировала разрешение наших отношений юридически, так сказать.
На улице позвякивал морозец такой легкий, что я даже шапку не стал надевать. Воздух был чист и свеж. Вся южная часть горизонта в полнеба светилась уютно-желтым. Это город. Тот самый, где завтра закончится навсегда холостое мое пребывание на этой земле. До него от дачного моего поселка километра три. Три версты и я уже семьянин… Страхи вновь подкрались к моей душе, не нападая, но тревожа одним своим присутствием только, будто стая голодных волков, не решающаяся напасть лишь потому, что не пришелся покуда удобный случай. В ушах скрипичным скрипом зазвучала Крейцерова соната, да отнюдь не Бетховенская, а именно Толстого. Привиделись картины разочарования медового месяца, измена, убийство… Как странно, что великолепный новогодний ночной пейзаж, этот волшебный снежок могут навевать такие вот нелегкие мысли… До чего же нудный был этот граф!
- Молодой человек, - прервал мои невеселые раздумья женский голосок в котором угадывалась тревога, подстать моей.
Я теперь подошел годами своими к такому порогу, когда обращение «молодой человек» начинает уже не раздражать, а льстить. Говорят, это и есть начало кризиса среднего возраста. «Свой жизни путь пройдя до половины, я очутился в сумрачном лесу…». Я обернулся. Передо мной стоял, чуть пританцовывая от мороза, клубочек пушистого меха, в сапогах выше колен а ля д'Артаньян, рыжие волосы девушки, рассыпанные по плечам шубки горели огнем так, что казалось, излучали тепло и свет моего камина, но опять привиделись Ликины ноги возле него. Я прогнал видение.
- Да, - ответил я, как бы подтверждая предположение, что я еще достаточно молод.
- Вы мне не поможете? Я, видите ли, ехала тут в город, а он возьми, да и заглохни.
- Кто? Город? – не вполне понял я ее просьбы, все продолжая созерцать ее милое личико в веселых веснушках и с озорными снежинками на рыжих же мохнатых, некрашеных ресницах.
- Да нет же, - чуть топнула ножкой девушка, - чертов Ситроен.
- Кто? – все еще искренне не догадывался я, чем совсем вывел девушку из себя.
- Да машина же! – всплеснула она руками. – Заглохла и не хочет! А Новый год уж на носу! Это там, на шоссе.
- Ну так чего же мы стоим? Пойдемте, - наконец включился я, - посмотрим на вашего ветреного француза.
- Мы стоим? – чуть оттаяло и даже осветилось некоторым отблеском улыбки ее личико. - Это вы стоите, пялитесь на меня, как на привидение, и голова у вас не работает. Я что, похожа на приведение? Кикимору?
- О, ну что вы, - сконфузился я, поняв, что именно, как верно она и заметила, пялился на нее до неприличия долго. – Вы похожи на новогоднюю фею, спустившуюся с небес в сопровождении фрейлин-снежинок, дабы осчастливить несчастного и оградить его от действий, последствия которых могут быть пагубно неотвратимы.
- Да вы поэт, - совсем успокоилась она.
Половина тревоги ее была связана с тем, что она сама не знала, к кому обращалась темной ночью на безлюдной дороге. До трассы было метров пятьсот, и мы медленно двинулись по улице вдоль темных коттеджей. В поселок наш тепло еще не подвели, и мало кто отважился справлять Новый Год в промерзших стенах наполовину отстроенных своих домов.
- Я Надя, - представилась девушка.
- Я Вова, - так же коротко ответил я.
- Вова? Так вас мама зовет? Никто не представляется Вовой, - весело рассмеялась Надя. – Впрочем, я тоже хороша. Я ведь Надежда по пачпорту.
- Надежда…, - вдруг больно кольнуло мне в сердце. – Надежда, это не имя, а чувство. Лучше уж Надя.
- Вы находите надежду чувством нехорошим, Вова? - с любопытством заглянула она мне в лицо, для чего ей пришлось придержать меня за рукав.
Взгляды наши встретились. Глаза ее тоже были рыжими. Точнее, апельсиновыми… Нет, при сумрачном отсвете желтого от города неба, они скорее походили цветом на спелую хурму, такие же большие и влажные, словно только оттаивали, принесенные с мороза. Таких глаз я не видел никогда. Я впился в них, как путник, иссушенный пустыней, я ровно пил их, а они…, они, чудилось мне, отвечали, поили с ладони.
- Ну вот вы снова пялитесь, - уже явно кокетливо, совершенно удовлетворенная бесспорно несчетной очередной победой, отвела она глаза. – Так чем же насолила вам моя крестная, надежда?
- Ну…, - совсем я расстроился, что она двинулась дальше, - видите ли…
- Видишь ли, - обернулась она и поманила меня пуховой рукавичкой, ибо я застыл посреди улицы. – Если мы станем на ты, то машина быстрее заведется…, я думаю.
- Видишь ли, - наконец сделал я шаг, - решения, принимаемые лишь с опорой на надежду, решения ошибочные, такие, которые поэт называл русский авось.
- Ну, это тебе не такая надежда попадалась, - вновь рассмеялась Надя. – На меня ты можешь опереться смело и без оглядки. У меня даже профессия такая, дарить надежду.
- А что за…, - но я осекся, увидев, как девушка вдруг помрачнела. – Я вас…, тебя чем-то обидел? – взволновался я.
- О, нет, не вы…, не ты, - вздохнула фея (а именно таковой казалась она мне все более и более). – Начальник мой. Заставляет выйти на работу первого числа. Какой-то гад заплатил ему, вот он мне и приказал. Сам завтра на Канары, а я…. Да черт с ним. Давай радоваться сегодняшнему дню, ночи, точнее. Правда ведь? Ты же заведешь машину?
- Я тот еще механик, конечно, но ты надейся, ведь зачем-то, почему-то я вышел подышать ровно тогда, когда с тобой случилась беда?
- А мне вот кажется, что беда случилась, или может случиться именно с тобой, и именно поэтому заглох мой верный Ситроен, - загадочно улыбнулась Надя.
Мы вышли на шоссе. Автомобиль апельсинового цвета стоял на обочине метрах в пятидесяти от поворота с выключенными габаритами.
- Напрасно ты не включила аварийку.
- Да я и включила поначалу, а после испугалась. Остановится еще маньяк какой.
- А одна в темный поселок не испугалась?
- Не-а, - кликнула она ключом, открывая машину. Та, словно обрадовавшись возвращению хозяйки, весело мигнула подфарниками, чирикнула сигнализацией и, разве что не подпрыгнула на месте.
Я сел за руль и включил зажигание. Ситроен заурчал даже ни разу не чихнув, загудела печка, приборы показывали почти полный бак. Видит бог, как я расстроился. Но, самое любопытное, не выказала никакой радости и Надя. Она вздохнула, и даже не пытаясь хоть сыграть облегчение, грустно, будто и укоряя сговорчивую машину, произнесла:
- Спасибо. Я не знаю, что это с ним было, - чуть не плача извинялась она. – Хотя…, я рада, что он так себя повел. Я встретила тебя.
Она чуть привстала ко мне (была она совсем миниатюрная), притянула мою голову за шею и поцеловала в щеку, потом упала на свое сидение и отвернулась к окну. Нависла неловкая, тягостная тишина. Голова только моя гудела, как трансформаторная будка, силясь найти хоть какие-то слова. Я понимал, что еще минута, и она, обрезав, «прощай», укатит навсегда…, навсегда из моей жизни. Да, мы не сказали друг другу и пары слов, но мы смотрели друг другу в глаза и этого, как мне показалось, было довольно. Ведь все непросто в новогоднюю ночь? Ведь зачем-то пошел мой любимый снег, зачем-то я вышел на улицу, зачем-то остановилась ее машина? Зачем вот только? Оставив надежду найти слова, я наклонился к ней и хотел было вернуть ей хотя бы поцелуй в щеку, но она вдруг резко развернулась ко мне, порывисто обняла и впилась своими губами в мои…
Свет габаритных огней ее ненавистного теперь мне «француза» давно уж растворился в сумраке ночного шоссе, а я все стоял и глядел вдаль, туда, где вовсю уже веселился праздный город и где завтра прекратится навсегда (теперь я был совершенно в этом уверен) моя не только холостая, но и вообще жизнь. Я изумленно и с горечью смотрел на мой любимый снег, что кружил вокруг меня волшебным хороводом, совсем не понимая, как он может быть таким счастливым и беспечным, когда рушится целая человеческая судьба…
Вернувшись, и лишь пригубив шампанского в двенадцать, я, малодушно и лицемерно выдумав предлог, что, мол, негоже перед брачной ночью заниматься любовью, что нужно хоть сколько-то подготовиться к священному таинству, отправился спать один. Глаз я, понятно, не сомкнул. Наутро Анжелика, вызвав себе такси, отправилась домой (она снимала с подружкой на двоих) готовиться к свадьбе, а я… Скучать мне тоже было некогда, хотя, все хлопоты, в основной своей части, и взял на себя мой приятель и свидетель Костик. «Свидетель чего? - безвольно думал я, - моего грехопадения?» Ведь…, теперь это стало совсем очевидно, я не люблю свою невесту… Точнее…, не люблю настолько, чтобы связать с ней всю свою жизнь, а, напротив, я люблю свою рыжую фею, о которой, кроме имени, мне ничего и не известно. Кажется, я уже возненавидел свой снег. Это ведь он задурманил, закрутил мне голову… Или это самый обыкновенный предалтарный страх, который и так-то мучит всякого мужчину на пороге бездны супружества, ну а в тридцать шесть и подавно?.. Да и была ли, вообще, эта ночь, этот снег, эта Надежда, этот поцелуй?.. К черту! Все к черту? Пора!
Костик припарковал машину у городского загса. Светило яркое январское теперь солнце, светились лица приглашенных. Иные девицы пускали и слезу, следуя то ли старорусской традиции, или просто завидуя, мужички радовались исключительно предстоящей выпивке и уж присматривали себе «жертв» среди невестиных подружек. Те же, как ни бились выделиться нарядом да макияжем (не менее придирчиво, пусть и не так заметно, высматривая «жертв» для себя), а все ж не могли сравняться красотою с белоснежной, тоненькой, легкой, будто пушинка, Анжеликой. Дело тут даже не в колдовстве подвенечного платья. Выходящая замуж женщина пылает ярче всякого солнца именно счастьем, что излучают не только ее глаза, но вся она, целиком, от каблучка, до диадемы. Краше, счастливее может выглядеть только мать новорожденного, но там все приглушено недавней болью, усталостью родов.
Народу, впрочем, было немного. Основная часть приглашенных соберется лишь в ресторане. Штатный загсовый фотограф, изрядно, аки поп ладаном, окуривая новогодним перегаром, вывел нас с Анжеликой на середину зала и поставил напротив стола администратора, или как там бишь величают гражданскую попадью… Почему это, любопытно мне, среди этих вот регистраторш браков никогда не бывает мужчин? - старые девы, в основном. Тихо зазвучал Вагнер. Такое было мое настояние. В марше Мендельсона есть что-то помпезно-траурное, эти триумфальные органные фанфары и еще более неуместная вторая тема, будто вой на луну… Вагнер же, напротив, деликатно сдержан, в меру печален, но и торжественен тоже. Боковая слева дверца приоткрылась, и из нее вышла… О, боги!!! Это была… она, моя Надежда. Так вот кто есть тот гад, что заплатил ее начальнику, чтобы выгнать бедняжку на работу в праздничный день?.. Это ведь я…. Надя, не поднимая еще глаз, разложила перед собой бумаги, поправила алую ленту через плечо и лишь теперь, надевши штатную улыбку, приподняла подбородок. Она открыла было рот, дабы произнести тысячу раз уже сказанные ею слова, но так и застыла, не вымолвив ни слога. Девочка побледнела, вспыхнула огнем, вновь побледнела и вдруг опустилась в кресло, беспокойно блуждая взглядом по полу, будто что уронила. По гостям пронесся беспокойный шорох, Анжелика изумленно подняла брови, а я…, я и вовсе превратился в соляной столб. Тут, видимо, закольцованная, запись Вагнера принялась заново, Надя взяла себя в руки, встала, но вместо того, чтобы произнести хрестоматийные к бракосочетанию слова, вдруг вперила в меня взгляд своих, ставших теперь абсолютно черными глаз и, нарушая всякий протокол, громко, да почти и выкрикнула:
- Согласен ли ты, Вова, взять в законные супруги женщину, что стоит по правую руку от тебя?!
- Вова?.., - опешила Лика.
Такую сцену и можно было бы назвать немой, кабы не зловещий гул, что прокатился под сводами загса, изредка прерываемый вскриками особо чувствительных дам. Пришло время побледнеть и Лике. Она теперь пристально смотрела на меня и, казалось, тоже наплевав на протокол церемонии, ждала лишь моего ответа, и ждала с не меньшим напряжением, чем Надя. Я же готов был провалиться в землю. Перед глазами, в мгновенья, нарушая все законы пространства и времени, пролетела вся моя жизнь и, самое любопытное, мое будущее. Вновь зазвучала Крейцерова соната: ссоры, обман, убийство, суд и… беспросветная горечь в конце. Я, сколь было возможно, вобрал воздуха в легкие и выкрикнул, словно выстрелил в лишь на секунду повисшую тишину:
- Нет!!!
Анжелика рухнула на пол, кругом все вдруг пришло в движение, забегало, засуетилось, замелькало, кто-то кричал нашатырю, кто звал врача, а я, ничего не замечая вокруг себя, лишь смотрел в эти удивительные рассветного солнца глаза, смотрел и улыбался, а они улыбались мне. И, привиделось вдруг, вновь пошел так любимый мною с неба снег. Да и не такой, как раз, о котором вам подумалось, тот, что густой, тихий да пушистый, от которого, понятно, всякому хоть сколько-то эстетически прилежному оку любезно, а такой, которого почти и не видно, который, как скупой барин на паперти, нехотя, словно лишь бога боясь, выдает по грошику в нищенскую ладонь. Он был похож даже и не на снегопад, а, скорее, на то, что в народе и прозвано-то приметно-точно - белыми мухами, ибо снежинки как бы и не падают, а летают вкруг тебя редким хороводом безо всякого видимого желания присесть и даже против божьих законов все норовят к небу, а не к земле. Днем они сверкают, словно светлячки в крымскую ночь, ну а ночью…, ночью они, аки звезды, наскучивши небесной холодной твердью, спускаются погреться подле человека. Но такой снег - редкость. Такого снега и не всякий год увидишь, а тот, что сегодня, случается и вовсе только раз в жизни.