Простите меня... родителям посвящается

Ольга Кульневская
«Господи, успокой душу раба твоего Павла. Прости ему все-все прегрешения, вольные и невольные, и даруй ему царство небесное…»
Кланяюсь холодильнику, над которым на деревянной полочке – маленький, с плохо видимым мне лицом в бледно-желтом сиянии картонный Спаситель. Нимб его выгорел от лампы дневного света напротив, а размытый лик чуть заслоняет от меня выгнутый, сочный лист хлорофитума-выскочки. Если цветок отвернуть, то листья его с другого края будут касаться горячей трубы отопления… Жалко. Лучше я встану правее.
За окном жалостливо шумит мокрой голой березой ветреный вечер тридцать девятого дня отцовского отсутствия на этом свете. И каждый вечер я читаю несколько псалмов из псалтири. Читаю, а в голове клубятся обрывки мыслей, разноцветные куски картинок прошлого – жёлто-голубого давнего и бесцветного только что отошедшего…
…Когда отец слёг, я сразу поняла: это всё.
Он тоже понимал. И наверное, был готов. Тихо, с покойным равнодушием отказывался от еды и исходил на понос – бренное тело очищалось перед великим таинством и переходом в иную ипостась, не в силах больше сопротивляться  напору болезни. Гадкая опухоль, долго и незаметно жившая в тощем отцовском теле, распухла, расползлась по организму и сейчас с торжеством довершала своё чёрное дело, чтобы через несколько дней сгинуть под слоем сырой кладбищенской земли вместе с дряхлой старческой оболочкой, которая еще недавно была моим отцом…
«Аллилуйя, аллилуйя, аллилуйя! Слава тебе, Боже!..»
Два года назад отец точно так же слёг. Врачи, смотревшие его, вполголоса говорили мне скорбно: «Готовьтесь». Но я не верила. Пригласила батюшку – чудесного, светящегося неземным светом отца Иоанна.
Накануне батюшкиного прихода мы тщательно готовились к исповеди –  вдвоём до самой полуночи с помощью специальной книжицы «Для кающихся». Я записывала отцовские грехи на три листка: «против Господа», «против ближних», «против себя».
– Дед, скандалил, обижал, оскорблял ближних?
– Что ты! Не было такого!
– Ой, дед! А помнишь, как с мамкой ссорились? А помнишь, как сестру, ещё маленькую, ремнём лупил?
Он сникает, морщится, как от боли…
– Пиши, грешен…
– Был жесток к животным?
– Да что ты, не было такого…
– Ой, дед, а помнишь, как кошку в лес увез, выбросил? Я совсем маленькая была, а помню…
 Он снова морщится…
Перед батюшкой отец плакал как ребенок, захлебывался слезами, а через пару дней после исповеди и причащения встал на ноги…
…Да, случай с кошкой был.  Она заразилась глистами и отец отвёз её в лес. Через несколько дней мы проведали нашу Мурку, и она откуда-то сверху, из кроны высоченной берёзы мяуканьем встретила нас. Ах, как жалко её было!
Мы жили тогда в Казахстане, на родине отца, в привольной лесостепной Кокчетавской области, которой сегодня нет на карте, остался только город Кокше-тау. Именно там, в промежутке между четырьмя и девятью моими летами, я начала познавать мир. Зимой над ним гудели свирепые бураны, заметающие порой входную дверь нашего дома, а летом мир этот был наполнен сухим солоноватым ветром, блеском озерной воды. Наше село Володарское окружали, словно три огромных голубых чаши, озера – соленое и два пресных – Аир-тау и Эмон-тау. Почему-то название соленого озера никогда не звучало в нашей семье, хотя из всех трех оно было самым ближним – всего-то перебежать две улицы, спуститься по теплой тропке, ныряющей с крутого глинистого обрыва вниз, пробороздить босыми ногами горячий красный песок (или супесь, или суглинок, – что мы, маленькие, знали?) с расползшейся по нему желто-зелёной рябью ползучих цветочков – «куриной слепоты», и вот оно – озеро.  Нестерпимо сверкает на солнце зеленоватая вода, противоположный берег видится мне далекой-далекой узкой полосой, таинственной и недосягаемой. После пятилетнего купания в этом соленом озере я долго не могла привыкнуть к речным удовольствиям Сухоны, к ее течению, вредному, вечно сносящему на глубину, к тянущей на дно темной и мутной воде, к скользким бревнам-топлякам под ногами. Все купание в реке сводилось к сплаву по течению и возвращению назад – ногами по дну – на исходную позицию напротив одежды, оставленной на берегу…
…«Господи, помилуй! Господи, помилуй! Господи, помилуй!»…
…Зря тогда «скорая» забрала отца в инфекционное отделение. Накачали там его капельницами, вырвали из сладкой колыбели покоя и вернули – злого, с пролежнями на костлявых ягодицах – умирать дома.
И только когда он перестал дышать – это случилось на моих глазах, – лицо его разгладилось, посветлело, разбежались куда-то морщины, брови чуть удивлённо приподнялись… я так давно не видела у него такого выражения – хорошего, спокойного, и даже это лёгкое, детское изумление делало его еще лучше, легче, светлее. И красивее. Он словно помолодел на много лет…
…Зарычал холодильник, выдавая очередную порцию холода своему объёмному нутру, где в самой верхней камере мёрзла в пластиковых пакетах смородина с кустов отцовского огорода. Снаружи по оконному стеклу хлопнул сырой ладонью октябрьский ветер…
Куда приберет Господь отцовскую душу завтра? Куда отправит? Осмелилась ли в первые два дня его душа, вылетевшая из иссохшего больного тела, проведать далекую солнечную родину, по которой беспрестанно скучала под моросящими вологодскими дождями? Или сиротливо жалась в комнате, глядя, как моют и одевают ее изможденную телесную оболочку, как пишет протокол осмотра юный милиционерик, по долгу службы вынужденный заниматься столь неприятным для него делом… как дочери, сами уже тётки предпенсионного  возраста, жгут свечки, как беспокойно спят ночью со светом…
Узнать бы, как, после поклонения Богу на третий день, показались освободившейся душе приятные обители святых и красота рая, которые ей должно посмотреть в течение шести последующих дней. Что претерпела она, когда месяц ещё потом носилась, трепеща, по кругам ада?
Завтра определится ее место на том свете…
«Господи, милый Господи, даруй душе нашего деда царство небесное! Я тебя очень прошу, Господи!»
…А какой орёл он был! Прямой, быстроногий, лёгкий… И лицом нисколько не похож на вологодских мужиков – красавец! Не пил, не курил…
Так и не оправился после маминой смерти – таял, таял, теряя интерес к жизни…
А мама приснилась мне сегодня. Я шла в зелёном просторном поле, и в солнечных бликах бесшумно разбегались в стороны травы. Долго догоняла маячившую впереди родную фигуру. Господи, как я соскучилась по тебе, мама!
А она плыла легко по такой же зелёной, как поле, дороге и катила красную детскую коляску – в похожей на неё как две капли воды «выездили» свои самые первые годики мои сын и дочка.
В этой тоже лежал малыш. Незнакомый и одновременно такой близкий, знакомый до самой последней ямочки и складочки, такой любимый, так забыто и вкусно пахнущий сгущенкой! Девочка или мальчик? Он улыбался мне, и по-взрослому всё понимающий его взгляд счастливо и больно жёг моё сердце…
Может, это тот самый, которого выскребли из меня в тот злополучный год, много лет назад? Которого я хотела родить, но не решилась, потому что первенцу ещё не было года, потому что перебивались с копейки на копейку, потому что мотались по частным квартирам, не имея собственной… Как жутко пахнуло на меня нашатырём, когда я на ватных ногах вошла в кабинет, откуда только что вывели под руки потную, без кровинки в лице молодайку в рубахе с пятнами крови на подоле. На эту боль я шла как на смерть, не помня себя от страха… Но никакой страх и никакая боль не искупит мою вину перед тобой, мой маленький, а может, маленькая! Прости, что лишила тебя земной жизни, и тебе пришлось остаться вечным младенцем… Но я вижу, как любит тебя бабушка, как улыбается тебе, как смотрит  в твое белое личико…
  А души детей, убитых матерями во чреве, проходят испытания? Или сразу становятся ангелами? Маленький, а с дедом ты уже познакомился? Или ему пока не до тебя?
«Во имя Отца и сына и Святого Духа…»
 …Мама рассказывала, как тяжело я ей досталась.
Родилась я ночью. Крупная, откормленная, долго не могла найти ворота в этот мир, а когда нашла – они оказались мне тесны. Но я всё-таки появилась на свет – большая, красивая, четырёхкилограммовая… Акушерки меня унесли, а роженицу оставили на столе. А она, как потом нам рассказывала, заумирала. Наверное, её измученная душа уже отделилась от тела и из последних сил полетела попрощаться с оставленными дома молодым мужем и пятилетней дочкой – моей старшей сестрой. Потому что именно в эти минуты она разбудила спящего отца – он тоже нам всем об этом не однажды говаривал. Вот так: просто вошла через запертые на крючок двери, включила в комнате свет и позвала: «Павел!»
Он соскочил с кровати, кинулся к ней: «Зоя!»
А она исчезла. Испарилась. И вместе с её исчезновением померк свет. И в темноте маленькая сестра заплакала тревожно: «Папа, где мама? Нету мамы!»
…Ах, сколько запахов мама приносила с работы! Работала она продавцом в продовольственном магазине, зачастую стояла на хлебном отделе и домой приносила запах хлеба, а вместе с ним, в клубах морозного воздуха – запах свежести, снега и улицы, запах радости и любви. Столько лет прошло, а я помню эту волнующую смесь, которая щекотала мне ноздри и заставляла беспричинно смеяться.
Потом, через много лет, после смерти мамы в родительской квартире поселился совсем другой запах – непроветриваемой влажности (дед наглухо задраил все форточки, боясь сквозняков), старых затхлых валенок (у него всё время мёрзли ноги), лёгкого дыма (печки топились даже летом)… Сиротливый, неприятный запах одиночества. Наши еженедельные воскресные наезды не могли его выветрить, и он тоскливым налётом прочно осел во всех углах и на стенах. И на шторах, которые дед любовно стирал и гладил – «Зоины шторы!». И на геранях, которые он щедро поливал – «Зоичка их любила!». И на вышивках в рамках под стеклом, которые он постоянно обтирал – «Зоя вышивала!» Когда я хотела убрать из шкафа мамино бельё, дед воспротивился: «Пусть лежит!». И я вдруг поняла: ему легче так, когда на бельевых полках – привычные стопки чистых маминых халатов и платочков, аккуратно свёрнутых. Иллюзия присутствия…
Сейчас вы вместе, родные мои! Я бы рада попросить у вас прощения за то, что не так, не столько и не тогда любила вас, но как это сделать? Как?
 Простите меня…..