Первый корабль российского флота
Трудным и опасным был путь кизилбашских купцов из Багдада в Александрию. Караванная тропа тянулась через пески, бесплодные солончаковые степи, петляла в горах, ущельях. Медленно брели груженные огромными тюками шелка, сафьяна, бархата верблюды. Нещадно палило солнце, хрустел песок, бесконечной лентой тянулась за караваном сизая пустынная пыль. Дремали на ходу уставшие, одетые в стеганные халаты погонщики. Они давно уже не верили появляющимся в знойном мареве видениям белокаменных храмов, райских зеленых садов. Купцы в войлочных шапках восседали среди тюков, сжимая в руках чеканные ложи пищалей. Не спи, купец! Гляди в оба! Неровен час налетят со свистом и гиканьем степные кочевники. Тогда не только товаров, и живота лишиться недолго.
Была, правда, для купцов еще одна дорога — веселая и приятная. Из Хвалынского моря на легких ладьях по реке Волге. Потом на тройках с малиновыми бубенцами до самого Архангельска. А там грузи товары на корабль, зашивай выручку в кушак и айда домой за море Хвалынское. Всем хорош путь — да одно плохо. Шалят на реке Волге и на море разбойные люди да казачьи ватаги.
И порешил тогда царь русский Алексей Михайлович для выгоды государевой заложить на реке Оке близ села Дединово военный корабль. Кораблю тому охранять купцов кизилбашских в пути, и брать за то с торговых людей в государеву казну пошлину по пяти рублей золотом за каждый пуд клади. Для командования кораблем царь нанял шкипера Ост-Индской компании Давида Бутлера, заключив с ним договор, по которому Бутлер был обязан: «В чину своем царскому величеству служить верно и стояти ему против всяких его царского величества неприятелей как водяным, так и сухим путем».
Привезли из Астрахани тридцать плотников, и застучали на берегу реки Оки топоры. Распоряжался постройкой корабля голландец Картен Брандт. То был высокий моряк с обветренным лицом в широких штанах и красной, закапанной смолой куртке. В помощь ему назначили подьячего Якова Полуехтова, толмача-переводчика Петра Шкрама из посольского приказа да астраханского кормчего Данилу Тарлыкова.
Однажды солнечным майским утром, когда плотники хлебали уху из закопченного ведра, на реке появилась лодка — однодревка. Лодка подошла к берегу. Первым выпрыгнул на песок человек лет тридцати в кожаной зюйдвестке — парусный мастер Ян Стрейс, за ним выбрались судовой лекарь и мачтовый мастер.
Больше всего обрадовался Брандт парусному мастеру. В его распоряжении были искусные строители, был опытный кормчий, знавший Волгу от Нижнего Новгорода до самого моря, как свои пять пальцев, но с парусами была беда. Никто здесь не мог даже как следует вшить пеньковый трос в кромку паруса.
Ян Стрейс и Картен Брандт — давние корабельные товарищи, вместе бороздили далекие моря на трехмачтовом флейте «Черный медведь»
— А что, Картен, — спросил Стрейс, — звенят ли монеты в твоих карманах?
— На то не обижаюсь. Жалование идет исправно.
— Ну а ветер здешний? Хорош ли для моих парусов?
— Ветер? — переспросил старый моряк. — Бывает и ветер, да только сухой и пресный. Не то что на нашем Северном море.
Стрейс вынул из-за обшлага куртки зеленый платок. Поднял его над головой. Полевой ветер, настоянный на цветущих травах, затрепетал платком будто вымпелом. Стрейс удовлетворенно крякнул и следом за Брандтом зашагал к высокому, черному от смолы кузову корабля.
Строительство уже близилось к концу. Два года прошло с тех пор, как вбили первый гвоздь в килевой брус будущего судна. Годы эти тянулись слишком долго из-за сырого леса, гнилой пеньки, из-за воровства приказных людей. Но вот наконец корабль заскользил по смазанным салом стапелям. Зашипела под килем вода, и три мачты закивали ракитам, раскинувшим густые ветви над обрывистым берегом.
Голландские моряки перебрались с постоялого двора на судно. Заняли просторную кормовую каюту с четырьмя квадратными окнами. На корабле заканчивались отделочные работы. Растягивали такелаж, стелили верхнюю палубу. Визжали пилы, стучали молотки. Ян Стрейс, негромко насвистывая, кроил на лугу большой парус — грот. Приходило на водопой деревенское стадо. Седобородый пастух подолгу смотрел на диковинного мастера в желтом камзоле, остроносых, с блестящими пряжками башмаках. Босоногие мальчишки целыми днями глазели на одевавшееся парусиной невиданное судно. Оно отличалось от окских барок крутыми, окрашенными светлой охрой бортами, стройными мачтами, резными позолоченными поручнями.
Как-то в сумерках процокали по сухому глинистому проселку копыта стрелецкого коня. Всадник в зеленом кафтане с тяжелой саблей на поясе привез царский указ.
Утром в кормовой каюте собрались голландские моряки, позвали кормчего Тарлыкова, и Яков Полуехтов стал читать:
— Кораблю, который в селе Дединово сделан вновь, прозвание дать Орлом и поставить на носу и на корме по орлу и на знаменах нашивать орлы же.
Далее указывалось корабль вести в Нижний Новгород и там «поставить для осеннего и вешнего льда в заводях, где пригоже и беречь накрепко». В Нижний Новгород должен был прибыть и капитан Давид Бутлер с голландскими матросами.
Подьячий кончил читать, свернул указ, отряхнул с колен крошки красного сургуча. Моряки долго молчали. Наконец мачтовый мастер Вильямс вынул изо рта трубку, фыркнул в пожелтевшие от табачного дыма усы:
— Вести в Нижний Новгород! А где якоря, где якорные канаты, пушечный порох где?
— Что есть Нижний Новгород? — спросил лекарь Термунд. — Хорош ли порт? Есть там где повеселиться?
Кормчий Данила Тарлыкин пригладил ладонью черные будто смола волосы, усмехнулся:
– Не о том речь ведете, господа мореходы. Канаты, якоря да порох в Нижнем доправим. Гляньте лучше сколько воды на перекате у Плющихи. Курица перебредет. Не быть кораблю по такой воде в Нижнем.
Опытный кормчий оказался прав. Уехали осенью в Москву голландские мастера. Остался «Орел» зимовать на Оке.
В ноябре почернела речная вода, закружились над палубой белые мухи. На корабле остался один Тарлыкин. Горела в носовом трюме чугунная печка. Сальная свеча мигала в закопченном фонаре. Данила, примостившись на чурбане, обтесывал липовую колоду. Время от времени откладывал он в сторону свой резец, прислушивался к шороху льдин за бортом и посвистывающи а ветру снастям. С каждым днем колода все больше приобретала сходство с могучей птицей. Крылья у птицы были полуопущены, острый кривой клюв прикрыт, а толстые когтистые лапы казалось готовы были мертвой хваткой вцепиться в форштевень корабля. Доброе получалось украшение. Расправит под бушпритом орел свои крылья, поведет корабль в заморские страны.
Ночью Данилу разбудил громкий треск. Скрипели переборки, трещали шпангоуты. Набросив кафтан, выскочил Тарлыкин на палубу. Над противоположным луговым берегом висела луна, освещая неверным мерцающим светом скованное льдом русло. Льдины громоздились под бортами, сжимали обшивку. Гнулись, трещали доски.
Данила скатился по трапу и, как был в кафтане без шапки, побежал в село. Вокруг ни огонька. Только белеют впереди крыши изб, припорошенные снегом. Остановился у постоялого двора, забарабанил в ворота:
— Эй-эй! Вставайте! Лихой час настал, корабль тонет! Выскочил Полуехтов, трое бородатых плотников.
— Хватай топоры, пешни? — распоряжался Данила. — Да скорее, скорее!
Высыпала ватага на берег. Принялись рубить да колоть лед.
К утру запылал на берегу костер. Мужики сушили возле огня валенки, армяки, негромко переговаривались. А между ледяной кромкой и оцарапанными, промерзшими бортами плескалась, будто колокольчиками позванивала, окская волна.
Так скалывали лед всю зиму. Весной привезли из Тулы пушки, ядра, подняли на всех трех мачтах флаги с вышитыми золотыми орлами. Данила Тарлыкин, произведенный в корабельные дозорные, повел корабль по большой воде в Нижний Новгород.
В Нижнем стояли две недели. Грузили порох, запасные якоря, пеньковые тросы. Приняли на борт тридцать пять нижегородских стрельцов с алебардами. Здесь же, наконец, команда увидела своего капитана. В полдень поднялся на палубу коротконогий человек лет сорока пяти в небрежно накинутом плаще с серебряными застежками и широкополой шляпе.
Навстречу ему торопился с докладом боцман Картен Брандт:
— Господин капитан! Погрузка окончена. Ветер от норд-веста, три бала. Прикажете сниматься?
— Завтра, — процедил капитан сквозь зубы. — А сейчас позвать корабельного дозорного!
Когда Данила Тарлыкин с толмачом Шкрамом вошли в капитанскую каюту, Бутлер сидел за столом. Ел блины с икрой, время от времени прикладывался к серебряному кубку.
— Дозорный, — проскрипел Бутлер. — Ты отвечаешь за корабль головой. Так что гляди в оба. Твоя вахта от полуночи до восьми склянок.
На следующее утро боцман вызвал команду на палубу, навалились на вымбовки Якорь оторвался ото дна. Течение развернуло украшенную двуглавым орлом корму на ветер. Все были наверху. Даже лекарь Иоан Термунд в вязаном колпаке склонился над поручнями, засмотрелся в желтоватую волжскую воду.
— Вели паруса бизань и грот-марсель поднимать, — сказал Тарлыкин.
Шкрам перевел.
Бутлер широко расставил ноги в ботфортах, сдвинул на затылок шляпу: заорал:
— Марсовые к вантам! Паруса ставить!
Заполоскала на ветру парусина. Заскрипели мачты. «Орел» прилег на левый борт. Началось плавание по Волге первого корабля российского флота.
«Орел» был русским от киля до клотов. Шпангоуты его срубили из подмосковных дубов. Доски на обшивку привезли из Вяземского уезда. Звонкие золотистые калужские сосны превратились в крепкие мачты и упругие реи. Скобы, гвозди, трехпалые тяжелые якоря ковались коломенскими и нижегородскими кузнецами, а корабельные пушки были отлиты тульскими оружейниками. Ветер развевал на мачтах русские флаги. И только команда - матросы, пушкари, боцман, капитан - были иноземцами. Единственный на борту русский моряк Данила Тарлыкин лежал на бушприте, слушая журчание воды и смотрел на белую пену, расходящуюся по обе стороны от острого форштевня. Еще любил Данила в свободное от вахты время забираться на марсовую площадку, любоваться наполненными ветром парусами. Спал он всего несколько часов. И в это время случилась беда.
В предрассветных сумерках исчезли белые крепостные стены Казани. Течение и легкий верховой ветер гнал «Орел» к морю. Вдруг тряхнуло подвесную койку, распахнулась дверь рубки. Данила открыл глаза. Не журчала вода, не свистел в снастях ветер. Данила вышел на палубу. Бутлер метался по капитанскому мостику.
— Канальи! Будь проклята эта река! — ревел капитан. — Боцман, всех наверх!
Сонные полуодетые матросы тащили по палубе багры. Подвахтенные убирали паруса.
— Навались, навались, ребята — кричал Картен Брандт, налегая на багор.
Багры медленно погружались в песок. Судно даже не шевелилось.
Бутлер приказал разгрузить носовой трюм. Поволокли на корму ядра, бочки с мукой. Однако вязкий песок держал крепко.
Данила Тарлыкин стоял возле фок-мачты, смотрел, на островок с песчаным мысом, переходящим под водой в злополучную отмель. Над островом возвышалась корявая сосна с сухими иголками и толстым стволом. Данила повернулся к Шкраму:
— Петро, переведи капитану! Пускай вяжут канат за мачту да покрепче. Другой конец надобно на остров завезти. Обернуть вкруг дерева да за конец всей команде ухватиться. Может тогда и снимемся.
Капитан ничего не хотел слушать, только бормотал себе под нос что-то невнятное. Однако выхода не было. Пришлось послать на остров шлюпку. Матросы дружно ухватились за канат.
— Пошел! — скомандовал боцман.
Мачта вздрогнула, покачнулась. Почудилось будто через мгновение она переломится у самой палубы. Но вместе с мачтой качнулось судно. Медленно, с трудом киль освобождался из песчаного плена.
Тихое утро вставало над рекой. Плескалась за бортом вода. Пускали круги красноперые сазаны, собирали мотыльков-поденок. Из-за поворота реки донеслась протяжная с подголосками песня:
Как по мо-орю,
Мо-орю синему
Добры молодцы гребут!
Навстречу кораблю плыл казацкий струг с двухфунтовой пушкой на носу. Над стругом на казацкой пике развевался бунчук. На «Орле» рожок заиграл тревогу. Пушкари замерли у пушек.
— Что за люди! — закричал Петр Шкрам. — Куда и за какой надобностью путь держите!
Казаки молча гребли, и только сидевший на корме дюжий моло¬дец в малиновом кафтане повернулся к ощетинешемуся пушками борту, ответил:
— Люди мы царские. Плывем из города Яика встречать послов персидских.
Данила признал в казаке яицкого атамана Василия Уса.
— Хитер Ус, — подумал Данила. — Послов в Астрахани встречают. Верно к Степану Разину со своей ватагой подается.
Но вслух ничего не сказал. Известно: слово — серебро, молчание — золото.
Без происшествий добрались до города Чернояра. Здесь у крутого волжского берега покачивалась среди дощатых барок высокая черная галера под персидским флагом. Как не торопился персидский посол в Москву, не устоял, чтобы не осмотреть двухпалубный русский корабль. Едва посол в голубой атласной накидке и белой чалме ступил на трап, грохнули все двадцать две пушки. Бутлер встречал знатного гостя пушечным салютом. Посол внимательно осматривал судно. Спускался в крюйт - камеру, считал в кубрике матросские койки, поднимался на марсовую площадку.
От толмача Шкрама узнал Данила, что едет посол к царю московскому с доносом. Потопили яицкие казаки весной на Хвалынском море богатый купеческий караван.
На рассвете, когда Бутлер скомандовал сниматься с якоря, Данила с толмачом Шкрамом поднялся на капитанский мостик.
— Господин капитан! — начал Данила. — Далее зело опасные места по реке пойдут. Стрелки каменные да острова затопленные. В темноте плыть негоже. Того гляди корабль потеряем.
Бутлер пристально глянул в глаза корабельного дозорного, стиснул рукоятку шпаги.
— Я пока еще здесь капитан! — проворчал Бутлер. — А задержку нет выгоды чинить. За то царь московский на жаловании моем доправит.
Не послушал Бутлер совета. В ночь на 25 июня «Орел» застрял на каменной стрелке ввиду редких огней города Адробы.
Снова бесновался Бутлер на па¬лубе. Зыбь накатывала с широкого плеса, ухала в днище. Трещала обшивка, стонали мачты. По приказанию Бутлера привели на мостик стрелецкого сотника — невысокого, с окладистой рыжей бородой.
— Дозорного Тарлыкина запереть в канатном ящике. Да стеречь накрепко! Утром вздерну его на рее.
Стрелец пожал плечами, звяк¬нула в ножнах сабля.
— Слушаюсь, господин капитан, — ответил и спустился на мокрую от росы палубу.
Данила Тарлыкин, придерживаясь за штаг, стоял возле рулевого. Он смотрел на далекий берег и в широко открытых глазах его отражался светящейся точкой береговой костер. Все спало вокруг, даже ветер, и только беспокойная речная вода журчала среди камней.
— Приказано тебя, Данило, за¬переть в канатном ящике, а утром грозился Бутлер вздернуть на рее.
— Не дождется, — улыбнулся Данила. — Айда, Назар, к Степану свет Тимофеевичу. Вот где погуля¬ем славно. До самой Астрахани.
— Не дело затеял ты, Данила, — прошептал сотник. — Тебе терять нечего. А у меня в Нижнем дом — полная чаша, да и царю-батюшке присягал я служить верой и правдой.
— Как знаешь, — ответил Данила. — Тогда не поминай лихом!
Он перегнулся через поручни, ухватился за канат и через мгновение оказался за бортом. Течением вынесло его в тихую заводь, как раз напротив костра. Данила повернул к берегу. Наконец он коснулся песчаного дна и медленно побрел по отмели. Возле костра в наполовину вытащенном из воды струге спали казаки. А на брошенной у самого огня кошме сидел человек в простой холщевой рубахе и правил на точильном камне узкую казацкую саблю. Данила поклонился:
— Принимай в войско, Степан Тимофеевич! Может чем и пригожусь. Саблей-то рубить не доводилось, а в судовом деле буду тебе помощником верным.
«Орел» крепко сидел на камнях. Чего только не придумывал Бутлер! Приказывал бегать всей команде и стрельцам с кормы на нос, чтобы раскачать судно. Завозили на шлюпке якорь. Изо всех сил наваливались матросы на вымбовки кабестана. Но каменистое дно не держало якорь, и судно с беспомощно повисшими парусами казалось обреченным. Наконец Бутлер объявил команде:
— Это есть несчастный, невезучий корабль. В варварской стране неоткуда ждать помощи. Боцман, готовь баркас и шлюпку. Приказываю утром всем покинуть кора6ль!
На рассвете поднялся ветер. Выбрал в тугую паруса, заскрежетал блоками. Корабль будто птица с расправленными крыльями взлетел на волну.
— Руль по ветру! — только успел крикнуть Бутлер.
«Орел» понесся вперед. Без корабельного дозорного капитан не решился идти по неведомой реке в полном ветре. Приказал убрать паруса. Перестала пениться вода под бушпритом. Течение развернуло корабль бортом медленно повлекло мимо прибрежных дубрав и заросших душистой травой лугов.
У парусного мастера Стрейса не стало работы. Не рвал штормовой ветер ни паруса, ни тросы. И сменил тогда Ян Стреис свой исколотый парусной иглой гардаман на перо. Вот что написал он в своих записках:
«30-го июля вступили под паруса и вскоре сели на мель, с которой снялись с большим трудом, потеряв якорь и якорный канат длиной в 80 морских саженей. Теперь при слабом ветре мы только ползем, а при сильном стоим, дабы не налететь на камни, не получить пробоину».
Наконец на исходе августа «Орел» вошел в широкую протоку и пришвартовался под крепостной астраханской стеной. Салютовали голландские пушкари из всех пушек, радовались окончанию плавания. Русские в разноцветных кафтанах, бритоголовые татары, загорелые до черноты персы высыпали на стены встречать первый русский корабль. Дивилось раззолоченным орлам, тяжелым пушкам, выглядывавшим из бортовых окон-портов.
Летом 1670 года широкая Волга покрылась казачьими стругами. Войско Степана Разина подошло к Зеленому городку предместью Астрахани. Закачались струги и в Криуше — волжской протоке.
В полдень к астраханскому воеводе привели пленного казака. Руки у казака были связаны, синий кафтан разорван, из ссадины на щеке сочилась кровь. Густой русый чуб его падал на лоб. Время от времени казак встряхивал головой, и тогда открывались его зеленоватые глаза, дерзко, без страха глядевшие на воеводу. Воевода нахмурил седые брови, негромко спросил:
— Кто ты есть, пришлый человек? Откуда родом и какого звания?
— Человек я божий, зовусь зовуткой, а пришел от батьки Степана Тимофеевича. Негоже зря лить кровь людскую. Велел тебе, воевода, батька наш ворота городские до6ром отворить.
— Что скажешь, князь? — повернулся воевода к сидевшему возле узкого, как бойница, окошка человеку.
Князь Львов — грузный в отороченном горностаевым мехом камзоле — подошел к пленнику, ткнул пальцем казаку в лоб:
То есть мой холоп, беглый вор и разбойник Вавила. На дыбе его ломать надобно, воевода!
Воевода хлопнул в ладоши. Вошел черноусый стольник, остановился у двери с полупоклоном.
— Крепостные ворота завалить диким камнем, голландских пушкарей и матросов на крепостную стену к пушкам! — распорядился воевода. — А вору Вавиле голову отрубить на Никольской пристани на виду войска разбойного. Чтобы впредь не повадно было Стеньке Разину со холопами смуту сеять!
Ночью Данила Тарлыкин провел струги Степана Разина через протоку Черепаха к неохраняемым Причистенеким воротам. По приставной лестнице три казака перелезли через стену, открыли узкую чугунную калитку. Повстанческое войско начало медленно втягиваться в город.
Вспыхнул на крепостной стене факел, затрещали мушкеты. Стрельцы торопились от главных ворот, размахивали алебардами.
Капитан «Орла» Давид Бутлер, забыв уговор «стояти против всяких его царского величества неприятелей» бежал к реке будто заяц. На палубе «Орла» уже собралась вся команда. Бутлер сказал:
— Люди, мы здесь в темной разбойничьей яме, из которой, если будем мешкать, никогда не выберемся. Сложите ценные вещи в шлюпку, мы отправляемся в Персию.
Голландцы покинули обреченное судно, как корабельные крысы. Закончили погрузку в считанные минуты. Бесшумно спустили шлюпку и, не зажигая огней, принялись грести от берега.
К утру в городе не осталось ни бояр, ни стольников. Воевода, обмотав голову грязной чалмой и нацепив рваный халат, едва унес ноги. По улицам ходили казаки, били в литавры, сзывали горожан на большой казачий круг.
Приговорил круг: поставить атаманом в Астрахани Василия Уса, войску Разина с присоединившимся стрелецким полком идти на Царицын, а чтобы не было в пути том помехи от людей царских, корабль «Орел» со всем вооружением и оснасткой предать огню.
Давно уже скрылись за горизонтом струги, улеглась пыль, поднятая казачьим войском. А Данила все не решался высечь искру над пороховой дорожкой, протянувшейся с берега по дощатому трапу в корабельный пороховой погреб. Вспомнил Данила, как вырезывал он носовое украшение — могучего орла, как хрустели за бортом льдины и, как бежал он во всю мочь к постоялому двору поднимать мужиков, боялся, что не успеет, раздавит корабль ледяными оковами.
Большая бабочка с яркими оранжевыми полосками на крыльях уселась на куст тысячелистника. Данила вздрогнул, сжал кремень изо всей силы. Звякнуло огниво. Пороховой дым поплыл над водой. Данила, прикрыв голову руками, бросился под куст.
Грохнуло так, что вздрогнула земля. Данила поднялся. Из-за густого дыма над обрывистым берегом ничего нельзя было разглядеть. Но вот показался на воде изуродованный кузов. Не было на «Орле» уже ни палубы, ни мачт, чуть заметные при ярком дневном свете языки пламени лизали просмоленные борта.
Через зыбучий песок едва добрел Данила до густого ракитника. Здесь его ожидала стреноженная лошадь. Данила развязал путы, вскочил в высокое казацкое седло. Прижался щекой к шелковистой гриве и помчался за войском следом.