ПО СВЕДЕНИЯМ КОНФИДЕНТОВ…
(Документальная историческая повесть об одном из эпизодов «Большой Игры»)
- П Р О Д О Л Ж Е Н И Е - Начало http://www.proza.ru/2012/11/30/819
Через пять недель, преодолев по Амударье – Оксу древности - почти полторы тысячи миль, Мухаммад Шарки, приказчик богатого торговца пряностями и лечебными снадобьями из Карачи, прибыл в древний и таинственный Хорезм. После тяжелого перехода по пустыне от Мазари-Шарифа до Чаршанги, он со своими двумя слугами (приглядывавшими за десятками ароматно пахнущих тюков и ящиков) погрузился в Мукры в нанятый каюк – огромную, остроносую лодку с одной мачтой и большим прямым парусом: местный речной транспорт, ходивший по Амударье, Тигру, Евфрату и Инду еще со времен Новохудоносора. Шарки, опасаясь в своей миссии чужих глаз, арендовал неуклюжую посудину целиком, и поэтому он и его спутники пользовались относительным комфортом.
По обеим берегам великой азиатской реки потянулся безрадостный полупустынный и пустынный ландшафт. Часто песчаные барханы подходили прямо к берегу, и мутная желтоватая вода слизывала песок, принесенный из далеких Каракумов, множа и без того многочисленные «блуждающие» мели. Много раз Мухаммад наблюдал, как из прибрежного тростника на водопой выходят пугливые джейраны – антилопы пустыни, суетливые семейства диких кабанов.
«Да…- вздохнул он, заметив на одном из песчаных речных пляжей их раскиданные кости, - видно, не всегда водопой оканчивается для них удачно: есть кому поохотиться на диких чушек… и не только на них!»,- позже добавил он, увидев убитого неизвестно кем огромного секача: толстые уши на его уткнувшейся клином в воду голове, в тот момент, поджав хвосты, торопливо обгладывали два тощих шакала…
- А вот и охотник! - увидев на песчаной косе широкой старицы у Керки припавшего на передние лапы и не торопясь пьющего речную воду «владыку тугайных джунглей» - туркестанского тигра, - тихо пробормотал он.
Несколько раз за время пути среди кустов прибрежного кандима* и черкеза появлялись группы вооруженных туркмен в лохматых папахах, с визгом гарцевавших и возбужденно стрелявших в воздух, при виде одинокого каюка на воде. В этом случае, кормчий, старавшийся держаться фарватера, менял курс подальше от опасного берега…
Последние два дня их путешествия на берегах Амударьи все больше встречалось зелени - обработанных полей, садов вокруг жалких глинобитных строений; места становились населенней… Особенно после Хазараспа, где все чаще громыхали мимо неуклюжие арбы и важно проезжали всадники в богато расшитых халатах…
На берег Мухаммад Шарки и его спутники выгрузились лишь в Ургенче, продолжив путь до столицы ханства посуху - вдоль канала Палван, отводящего воду Амударьи для Хивы. Сборщики налогов, сильно смахивающие на разбойников и по виду, и по манере ведения дел, изрядно «ободрали» молодого пандита: пошлина за ввезенный товар намного превысила те два процента, что положено брать с торговца-мусульманина, во-первых, из-за неправильного взвешивания товаров, а, во-вторых, из-за элементарных взяток и поборов «за быстрое оформление патента на торговлю в Хиве». В общем, все, о чем предупреждали Макклаут и Фойл, а также побывавшие здесь с подобными миссиями коллеги-пандиты, оправдалось на сто процентов!
Остановившись, наконец, в караван-сарае Алла-кули-хана, что у восточной стены города, рядом с городскими воротами Палван-дарваза («богатырские ворота», бывшие одновременно и торговым пассажем, и вратами во внутренний город - Ичан-калы), Мухаммад с облегчением вздохнул. Разместившись там, он позволил себе небольшую прогулку по окрестностям. Тем более, что молодого пандита ждало еще одно неотложное дело: а именно, аренда дукана**, который он облюбовал уже у Кош-Дарваза (северных ворот внешнего города Хивы - Дишан-калы). Ему понравилось просторное, сухое помещение с арочным кирпичным потолком, которое показалось наиболее подходящим для устройства лавки пряностей и лекарств.
Как оказалось, в этом своем выборе он не ошибся, чего нельзя было сказать о караван-сарае: огромное количество проживавшего здесь народа и вечно царящая суета (создаваемая прибывающими и уходящими караванами), вместе с большим потоком информации приносила массу неудобств. В частности, здесь практически невозможно было провести незаметную встречу с нужным человеком; нельзя было и попросту отдохнуть от напряженных торговых дел…
Поэтому вскоре Шарки снял для себя небольшой, уютный дом в восточной части внешнего города, неподалеку от Кош-Дарваза. Типично «хорезмский» по архитектурной компоновке, он был построен лет двадцать назад знаменитым мастером из Хазараспа в стиле, сложившемся у его народа за много веков проживания на рубеже пустыни и моря. Здание состояло из двух половин: гостевой, называемой дишан–хаули, и интимной, простой до аскетизма внутренней, части – ичан-хаули (она была украшена лишь резными деревянными колоннами, резными же, из ореха, дверьми и калитками, да решетками на окнах, набранными из фигурных брусочков). Эти помещения располагались вокруг просторного двора с улу-айваном в северной его части, терс-айваном - в южной и хаузом*** посередине. Со двора в дом вел крытый коридор – далон.
Мухаммад сразу оценил преимущества его планировки, дающей возможность сделать его не только местом отдыха, но и официальной резиденцией, где было не стыдно принять даже людей уважаемых, из самой что ни есть элиты хивинского общества.
Нравились «купцу из Мултана» и окрестности дома… Особенно сами ворота… Каждый раз, въезжая в них, он замедлял шаг коня, любуясь сдержанными желтыми узорами защитных стен, небесно-синими орнаментами башен и куполов…
Устроив легальные, торговые дела, молодой пандит перешел к главному – изучению «рынка» разнообразных сведений, стекающихся на гигантский хивинский базар от Астрахани и Макарьевской ярмарки в Нижнем Новгороде, до Кабула, Мешхеда, полузанесенного песком пустыни Такла-Макан оазиса Турфана в Кашгарии. Весь Средний Восток ежедневно проходил через него, делясь с ним тревогами, надеждами и проблемами.
Вновь открытый дукан «индийского купца» делился на два помещения, в первом из которых сидел расторопный смуглый приказчик-раджастанец и размещались уложенные штабелями тюки и ящики с пряностями и лекарствами (частично выставленными на импровизированной витрине разноцветными пахучими горками в маленьких глиняных плошках); и крошечным закутком за дощатой перегородкой, звукоизоляция которого обеспечивалась пирамидой тюков. Здесь Мухаммад Шарки поставил крошечный столик, повесил на стену небольшую полочку с десятком книг, где первое место отвел богато изданным Корану и Хидая, а также, не чураясь изящных чувств – сборникам Хакани, Бедиля и Джами.
Образованный индийский торговец-мусульманин мог позволить себе и некоторую вольность в антураже – так на стене перегородки, прикрепленная прямо к туркменскому ковру, появилась карта Индии и прилегающих стран, где её владелец красной тушью вычертил маршрут своего последнего путешествия от Карачи до Хивы.
За перегородку в дукане попадали только особо почетные и исключительно нужные посетители, которые при виде такого редкостного изобретения инглизов****, непременно благоговейно причитали, водя ладонями по крашеным хной бородам, и долго дивились мудрости Шарки, с удовольствием рассказывавшего обо всем здесь изображенном. Очень скоро разговор от карты, спиртовки для приготовления кофе и карманных часов «брегет», переходил к вещам для гостей более понятным, а для хозяина – полезным: ценам на десятки видов продукции и сырья всех крупнейших и периферийных базаров Средней Азии; трудностям и привилегиям в торговле со стороны бухарских, кокандских, хивинских и каттаганских владык; любви и неприязни в многочисленных семьях купечества; сварам между уездными начальниками и посланцами хана в провинцию; конфликтам с пограничными родами киргизов и туркмен из-за пастбищ и налогов; волнениям населения из-за неизвестных болезней в предгорьях Алатау и многому, многому другому, что составляет приятную болтовню за чашкой ароматного мокко или кок-чая для умных и образованных азиатов.
Проводив приятных собеседников, Мухаммад еще час-полтора «переводил бумагу», тщательно, мелким почерком, составляя, уходящие раз в две недели с «оказиями (если не требовала срочность обстановки) донесения в штаб-квартиру Индийского Топографического Бюро в Дели.
Обычно, правда, самой их «изюминкой» были сведения, почерпнутые из «домашних» бесед. Именно дома английский пандит провел несколько встреч с хивинским куш-беги*****, сыном влиятельного вождя туркмен-текинцев с предгорьев Копетдага и двумя старейшинами их конкурентов с берега Каспия и Мервского оазиса – туркменами–йомудами…
Здесь же, в мае, когда рядом с айваном расцвели розоватые цветы отличавшейся некрупными, но удивительно терпкими плодами местной яблони (говорили, что прадед хозяина дома вывез когда-то ее саженец из самого Китая!), Мухаммад имел счастье принять и торговца медной посудой из Сринагара - Файзуллу, под именем которого скрывался один из его учителей из Индийского топографического бюро - лейтенант Фойл.
Молодой англичанин, впервые выполнявший столь опасную нелегальную миссию, был очень горд собой и просто упивался важностью задачи: теперь он встал вровень с Бернсом-Бухарским и Уильямом Муркрофтом… теперь он достоин звания Королевского Британского Географического Общества!
…«Как легка и удобна эта полушелковая широкая местная одежда, и как, оказывается, удобно сидеть, скрестив ноги, на этом ярком туркменском ковре, опираясь на маленькую подушку, что прислонена к угловой резной колонне айвана»…
Файзулла-Фойл, чувствовал через тонкую поверхность голубоватой пиалки-чини теплоту сианьского байхового чая, любовался прожилками резьбы на ореховой колонне айвана, вдыхал запах цветущей яблони и был счастлив.
- Не скрою, дорогой Мухаммад, что сообщения, регулярно поступающие от Вас, выше всяких похвал! – разговор двух мужчин велся на бенгальском, которым оба хорошо владели, и шнырявшую вокруг прислугу из сартов****** опасаться было нечего. – Ваши сведения о ценах на русское железо и лен помогли скорректировать цены для наших торговцев и предотвратить реэкспорт их в Бухару и Коканд. Но, особенно ценной стала задержка русских караванов на территории чиклинского рода каракиргизов: грабежи, поиски виновных, карательные экспедиции… пока суть да дело, наши коммерсанты продвинули нужные туземцам английские товары и в Кашгар, и в Мары! Так, что, дорогой Мухаммад, - Фойл от полноты чувств даже приобнял слегка своего агента, - Компания выплатила тебе небольшую премию: ее тебе перечислили на открытый на твое имя счет в Англо-Индийском банке!
Чувство, которое испытал при этом известии Мухаммад, было трудно передать – на мгновение юноша почувствовал Фойла лучшим другом, почти братом…
Расстались они уже в сумраке, когда цокот копыт вороного ахалтекинца индийского начальника Мухаммада смешался с протяжными выкриками стражников у Кош-Дарваза – ворота Хивы закрывались на ночь.
Несмотря на поздний час, Мухаммаду Шарки спать не хотелось – сказывалось возбуждение от общения с Фойлом, да и напряжение последних дней, наполненных тревожными событиями. Шататься по двору под удивленными взглядами прислуги ночью, да еще после отъезда странного гостя, было явно неуместно, и потому пандит щедро зажег на подсвечнике сразу три свечи и углубился в дело самое, что ни на есть подходящее для добропорядочного коммерсанта – проверку деловой коммерческой документации.
На самом деле юному индийцу давно не давали покоя лавры члена Королевского Географического Общества Александра Бернса, побывавшего в 1831-1832гг. в Бухарском ханстве под видом армянского купца. Чем Мухаммад Шарки хуже?! Чувствуя все возрастающий комплекс неполноценности, он старался перещеголять своих европейских предшественников глубиной познаний и уникальностью наблюдений и поэтому взял себе за правило каждый вечер вести дневник наблюдений и выводов о своей хивинской миссии, записывая все это симпатическими чернилами между строк своих коммерческих бумаг.
Эпиграфом Шарки избрал слова своего кумира и конкурента Александра Бернса, найденные в его изданной пять лет назад в Лондоне книге о путешествии в Бухару:
«Многие из посещавших нас изъявляли сомнение насчет нашего звания, но это не препятствовало им говорить обо всем, начиная от политики их государя до состояния базаров. Простаки! Они думали, что лазутчикам необходимо только вымерять их крепости и стены, а того не понимают, как важны разговоры».
Шарки иногда перечитывал ранее написанные им куски, проявляя их с помощью химиката, хранящегося в пузырьке со страшным названием яда. Вот и сейчас, смочив из заветного пузырька кусочек тонковолокнистого хлопка, он осторожно водил им по аккуратно заполненной калькуляции, которая сразу заполнилась синеватыми, округлыми буквами, запятыми, восклицательными и вопросительными знаками. Мухаммад знал, что тайнопись проявилась ненадолго (раствор был сделан специально слабым) и торопливо читал возникшие на миг из небытия строки:
«Странное какое-то чувство испытывается, когда посреди моря неподвижных жилищ, каковы наши города, вспомнишь о легкой палатке азиатца! Время около полудня. Семья киргизов, навьючив весь свой дом и скарб на нескольких верблюдов, медленно движется в сопровождении своего стада к месту, которое им издали указывает всадник поднятым вверх копьем. По туземным понятиям, караван покоится, когда движется, а начинает жить, когда останавливается – то есть, когда, по-нашему, начинает отдыхать. Старухи, сидящие на верблюдах... (молодые идут пешком), не хотят пользоваться покоем и прядут грубую верблюжью шерсть для мешков. Из молодых только дочь-невеста имеет привилегию праздно сидеть на качающемся животном. От нечего делать она занимается чищением своего длинного, висящего на груди ожерелья, состоящего из русских, старо-бактрийских, монгольских и хивинских монет. Она так углубляется в это занятие, что иной европейский нумизмат счел бы её, пожалуй, за собрата; а между тем от её внимания не ускользает ни одно движение молодого киргиза, который, желая блеснуть своим искусством, молодцевато носится на лошади вокруг её. Наконец, караван достигает назначенного места. Тут житель городов конечно ожидает большой суматохи – ничуть не бывало! Ни малейшего замешательства: всякий знает свою обязанность, знает, что ему делать!
Пока отец семейства расседлывает свою, уже остывшую, лошадь, чтобы пустить её на пастбище, молодые люди со страшными криками сгоняют стадо овец в кучу, так как уже время их доить. Палатка между тем, уже снята с верблюда. Старуха, сильно отплевываясь, то вправо, то влево, устанавливает решетчатый остов ее; другая укрепляет согнутые в дугу палки, образуя верхний свод палатки, третья занята прилаживанием кружка, служащего и окном, и дымовой трубой. Пока палатку обтягивают снаружи войлоками, дети внутри нее развешивают мешки по стенам, разводят огонь и устанавливают над ним колоссальный треножник. Все это занимает всего лишь несколько минут. Жилище кочевника устраивается как бы волшебством. И точно так же, как бы волшебством, исчезает».
Первые строки записей Мухаммада уже начали бледнеть, исчезая с бумаги и уступая место цифрам, процентам, наименованиям товаров. Но автор не отрывается от записи, сделанной им два месяца назад во время торговой поездки в Куня-Ургенч:
«Перед палаткою между тем, идет страшный шум: крик животных, женщин, плач детей – все это вместе составляет хор, странно звучащий посреди полдневной тишины пустыни. Впрочем, доение молока – это жатва кочевника – бывает самым оживленным часом всего дня. Особенно много возни с прожорливыми ребятами, у которых от беспрерывного питья молока животы вздуваются как барабаны. Бедные женщины, занимающиеся доением, много терпят от нетерпеливости, или злости животных. Мужчины же стоят около, но ни один не поможет, потому что для мужчины считается величайшим стыдом принять участие в какой-либо женской работе»…
Особенно запомнилось тогда юному Мухаммаду, как делают в степи войлочные ковры. В своем родном Раджастане, плотно заселенном десятками племен, усеянном крупными и мелкими городами, он никогда не видел ни такого простора, ни такой свободы:
«Когда молоко собрано и разлито в кожаные мехи (глиняная и деревянная посуда здесь - роскошь), стадо рассыпается по всей равнине. Шум постепенно утихает, кочевник удаляется в палатку, приподнимает немного нижний край войлока и, пока западный ветерок, с шелестом проходя сквозь решетчатый остов палатки, навевает сладкий полуденный сон на ее хозяина, женщины вне палатки принимаются за работу – доканчивать уже наполовину готовый кусок войлока. Весело смотреть, когда шесть, а иногда более, свободных дочерей пустыни, стоя плотно в ряд, сильными движениями ног валяют завернутый в тростниковую циновку войлок. Передняя из работниц, женщина постарше, бьет такт и ведет эту пляску; она всегда отлично знает, где в каком месте ковер выйдет плох и не так плотен. У кочевников Средней Азии приготовление войлока, этой бесспорно простейшей материи, какую, когда-либо измыслил ум человеческий, остается в том же положении, в каком оно было при самом его изобретении. Любой цвет войлока серый, пестрый – роскошь, а белый употребляется только в торжественных случаях. Ковры встречаются только у богатых номадов – у туркмен и узбеков, и требуют уже более искусства или больше столкновений с цивилизованным миром; рисунки для них заимствуют с платков и ситцев европейской фабрикации. Я всегда удивлялся, как искусно здешние женщины копируют эти рисунки, или, что еще замечательнее, делают их по памяти, всего только один раз увидев образец»…
Мухаммад напрягая слезящиеся от свечного дыма глаза, заканчивает чтение. Он тушит чадящие огарки и с хрустом потягивается. Завтра, по случаю пятничной молитвы и торжественного выезда хана в мечеть, все приезжие мусульмане–торговцы, в том числе и он, Мухаммад Шарки, приглашены после молитвы на прием во дворец. Вот уж будет, что посмотреть, послушать и описать! Если, конечно, английским шпионом, какой-нибудь доброхот не объявит… и голову в итоге не «отстригут»!
ПОТЕРЯННАЯ ЧАЛМА
Церемония пятничной молитвы, как и подобает, обставлена с помпой, на которую способен небогатый, но амбициозный до предела восточный владыка: улица у мечети и площадка перед ней устланы яркими туркменскими коврами - их красный узор буквально слепит глаза, компенсируя жителям пустыни однотонную блеклость песков и, одновременно, символизируя для них богатство и роскошь…
Рядом… почти у самого порога здания... привычно витийствуют дервиши полдюжины орденов, протягивают замотанные в грязные тряпки культи калеки и прокаженные. На пятничное богослужение их не пускают, и они терпеливо ждут выхода из мечети сановного люда – смотришь, и несколько горстей серебра в толпу полетят… Вот будет тамашо!*******
А в мечети все чинно – лишь белеют рядком чалмы высшего духовенства, чиновников, их прихлебателей… В первом ряду молящихся, конечно же, сам хан… Мухаммад Шарки, здесь же, среди сановного люда, но… в задних рядах – приезжий мусульманин свое место знает!
Приседания, поклоны, молитвы, повороты головы налево и направо, общие возгласы – все под арабский речитатив имам-хатиба...********
После молитвы, вся знать во главе с ханом, верхом отправляется во дворец, на пятничный прием. Он, как всегда, совмещен с судом над преступниками, назначениями на должности (с соответственными смещениями с них менее удачливых). Сегодня хан не в духе – дурные вести с севера.
- Ну, отпустим мы всех рабов, а жить как!? – жаловался он недавно одному из своих родственников. - Ты что ли с кетменем********* на поле пойдешь!? А пушки кто лить будет? И почему нельзя заворачивать в Хиву их и бухарские караваны?! Что с ними будет, с торгашами, если лишний дирам нам отдадут?! Обойдутся русские!»…
Однако сегодня из Оренбурга пришли вести, что за грабежи в степи задержаны хивинские караваны. Купцы сидят под замком в Гостином дворе.
- Жалкие тушканчики!- орал на подчиненных (впрочем это относилось к русским властям) – разъяренный хан. – Моих купцов в зиндан сажать у них смелость есть, а пусть идут сюда, сразятся со своими войсками, как Бекович-Черкас!********** Вот тогда они увидят, что такое великая Хива!
В сердцах хан порвал донесение, которое держал в руках читавший его куш-беги и сбил с уважаемого царедворца его белоснежную чалму. Она, словно отрубленная голова, покатилась по ковру к ногам таксоба-туркмена***********, командующего хивинской конницей. «Обезглавленный» куш–беги (свидетелями позора которого сразу стало больше ста именитых людей!), остался в тонкой островерхой туркменской тюбетейке и растерянно моргал глазами, то на разъяренного хана, то на свой белоснежный головной убор. Наконец, не решаясь встать перед ханом, он на четвереньках пополз к чалме. Таксоба – один из недоброжелателей ханского премьера - услужливо подтолкнул ему сапогом потерянную «голову», оставив на белоснежной ткани мазок ваксы.
- Какими порядками и законами жила Хива, такими и жить будет! – заключил поостывший от праведного гнева хан. - Не урусам нам указывать! Хиву за пустынями и степями они уж никак не достанут!
Вспомнив о международных делах, хан вскользь поинтересовался перипетиями англо-афганской войны и возможностью получить две-три сотни английских винтовок. Пришедший в себя куш-беги успокоил владыку, что «над этим уже работают». Мухаммад Шарки, вместе с другими богатыми торговцами из дальнего ряда, постоянно встававший на цыпочки, чтобы видеть и слышать происходящее, с удовлетворением отметил про себя эти слова царедворца. Ведь именно через его дукан от куш-беги пошел заказ на двести длинноствольных «лиенфильдов» и пятьдесят тысяч патронов к ним. Вчерашний ночной гость уже сообщил Шарки, что «груз» в Лахоре уже пакуется…
Дольше индиец на приеме оставаться не стал: начались обычные по пятницам ханские дела – суд над приведенными из зиндана************ тощими и завшивевшими ворами и убийцами (да и просто невинно оговоренными людьми) с резкой горла тут же, на площади, некоторым орущим несчастливцам; подача хану жалоб и прошений и прочая мелочь.
(Продолжение http://www.proza.ru/2012/12/22/853 )
_______________
* Кандим и черкез – виды местного кустарника
** Дукан (перс.) - лавка, магазин
*** Хауз – вместительный четырехугольный бассейн
**** Инглизы – термин, которым в Средней Азии называли англичан
**** *Куш-беги – премьер-министр
****** Сарты – тюркизированное население Средней Азии. Часто так называли проживавших в городах и долинах таджиков
******* Тамашо (тадж) – развлечение, праздник
******** Имам-хатиб (араб) – главный настоятель мечети
********* Кетмень – среднеазиатская мотыга
********** Посольство России в Хиву и Бухару, под руководством Александра Бековича-Черкасского, было вероломно истреблено хивинцами в 1717г.
*********** Таксоба – звание в среднеазиатских войсках, соответствующее полковнику
************ Зиндан (тадж) - Подземная средневековая тюрьма-яма, где содержались преступники, применявшаяся в Среднеазиатских ханствах вплоть до присоединения региона к России