НЕ ВСЯКОЙ КОСТИ ПОПЕРЕК ГОРЛА МЕСТО.
В народе бают, мол, бабы — дуры. Это не только у нас на селе так говорят. По всей Расее так думают. Про другие слаборазвитые и вполне цивилизованные страны говорить не буду, не знаю. Может у них женский пол как раз именно в почете находится. Поглядишь, их и королевами назначают, и кресла президентские доверяют. А нам еще далекие предки завещали: если волос долог, то ум непременно короток должон быть. Да только вот, сомневаюсь я. Вполне могло статься, что и предки ошибались? Женщины, они — практичный народ, а практичность и глупость рядом никак не уживутся. Нет, есть, конечно, и дуры середь баб, как без этого. Не будь дур, так и не поймешь, умная перед тобой баба или нет — сравнить не с чем. Оно, конечно, и в наших мужчинских рядах дурней хватает. Такие мужики даже больше глаза мозолят: умными себя возомнят и в верха норовят взобраться. А уж умостившись в высоком кресле, прижав покрепче начальственный портфель, чтобы не забыть в сауне невзначай, таких вредных дел наворотят, что диву даешься: только с бодуна такое в голову и придет. От бабской дурости вред тоже бывает, но мелкий, масштабу в нем нет. Скажем, борщ по незнанию пересолит или молоко с плиты убежит, пока она прыщики на лице перед зеркалом давит. Да и ладно бы этим дело ограничивалось, говорю же, вреда немного. Намного хуже то, что бабская дурость — штука заразная, вроде тифа. И что хуже, передается только нам, мужикам, независимо от возраста. Совсем не обязательно половым или там воздушно-капельным путем, все гораздо опаснее. Бывает, одного взгляда хватит. Увидит вот такую дурочку серьезный мужчина и — все! В глазах бабочки замельтешили, мозги набок съехали, из уголка рта слюнка тонкой струйкой, как у умственно недоношенного, потекла. Был здоровый полноценный член общества, а стал, не пойми кто. В таком бредово-горячечном состоянии и под венец с заразой идет. Потом-то, конечно, выздоравливает, зараза проходит, да поздно — окрутили уже. Самое хреновое, что иммунитета от этой инфекции никакими прививками не получить, только врожденная стойкость изредка встречается. Вот наш фельшар Кузьма Захарович Жываго как раз из таких редких — по сю пору холостякует.
Вот один случай, что приключился как-то, хочу рассказать. Дело было не так, чтобы к вечеру, однако пастух уже подогнал к селу поближе стадо на дневную дойку и бабы с подойниками потянулись за околицу. В фельшарском пункте посетителей не было и Кузьма Захарович, скрашивая время, листал старый номер журнала «Крестьянка». В дверь постучали. В нашем селе, скрозь, кого ни возьми, народ воспитанный. Сызмальства приучают: если не к себе домой пришел, изволь позволения испросить. Это в городе, слыхал я, народ воспитанность растерял. Жываго от статьи о знатной доярке отвлекся: «Не заперто!», кричит.
Дверь приотворилась, и в щелку втянулся Фрол Степанович Тихоплав, на селе известный, как дед Щупарь. Мелкорослый и субтильный. И хотя лет ему уже было тогда почти что восемьдесят, — подвижный, будто рыбешка уклейка, хотя и жаловался порой на тугость в суставах. Щеголял дед с ранней весны до глубоких заморозков в одном и том же — то застегнутом на все пуговицы, то нараспашку, в зависимости от погоды — стеганом ватнике серого цвета. На голове — серая же матерчатая фуражка с ломаным посередке козырьком. В правой руке Тихоплав сжимал перекинутый за плечо мешок, в какой у нас картошку на поле собирают во время копки. Левой стянул с головы фуражку — ею же и взворошил примятые седые волосы и затоптался нерешительно у порога кирзой. При малом росте, сапоги Щупарь носил никак не меньше 43 размера. «Это чтобы на земле устойчивей себя чувствовать, — объяснял дед. — У меня от низу до пояса все большеразмерное, потому как в корень пошел».
— Случилось чего, Фрол Степанович? — фельшар закрыл журнал со статьей о знатной доярке и пошел к деду, протягивая для поручканья ладонь.
— Да ить, как поглядеть, — Щупарь опустил мешок на пол и попытался запихать его ногой под стул, стоящий у входа. — Стадо на дойку пригнали.
— Видел. Женщины с подойниками мимо окна прошли, — согласно кивнул головой Жываго.
— Ну, а я чо говорю. А в стаде — Борька, племенной бугай наш. У этого быка норов — ни одной коровы не упустит, всех, как одну покроет. Куда там турецкому салтану с его гаремом. Вот откуда сила у животины? — завистливо покрутил головой дед Щупарь. — А уж ревнивый поганец — спасу нет. Для него чужой мужской дух — хуже красной тряпки. Одного пастуха Тимоху только и терпит.
— Так что, Борька тебя к буренкам приревновал? — понимающе улыбнулся Кузьма Захарович.
— Захарыч, да ты погляди на меня, ежели плохо досель разглядел. Какие буренки? Я со своим ростом и до ихней кунки не дотянусь. Только козу и смогу оприходовать, соответствуем мы по высоте. Да только я не скотоложник какой. И по молодости, когда горячий был, на скотину не заглядывался, а уж теперь и подавно. А вот с молодухой одной вроде сговорился, согласная она испробовать со мной. Да вот закавыка какая, Захарыч, в душе-то я молодой, как в Первую мировую, а организма подводит, не желает приказов из головы слушать, — с неподдельным огорчением закончил Щупарь.
— Это какая же молодуха? — заинтересованно спросил фельшар.
— Да Катерина, Никитенкина вдова. Только ты молчок, не неси по селу до поры. Вдруг осрамлюсь, стыда не оберешься.
— Катери-и-ина? Да какая же она молодуха? Ей уж за пятьдесят будет, пожалуй.
— Так для меня и есть молодуха. Как иначе? А тут Борька-бугай со своей ревностью подвернулся вовремя. Скажи-ка, Захарыч, ты хоть и фельшар, но и хирург тоже?
— Да ну какой же я хирург, Фрол Степанович? Фельдшер я и образование у меня фельдшерское. Нет, работу, конечно, всякую приходится выполнять. Фурункул вскрыть, рану рваную зашить, еще что по мелочи — это могу, безусловно.
— Так и я об этом же, — с облегчением произнес Щупарь и, наклонившись, вытряхнул из мешка собаку.
Крупная, величиной с волка, но масти рыжей, лисьей, собака вытянулась на дощатом полу. Из распоротого брюха сизо-розовыми жгутами вывалились на доски кишки.
— Это Крамаренок Дружок, их хата с краю села, аккурат, — пояснил дед, видя недоумение сельского медика. — Борька его на рога поддел, к буренкам, видать, своим приревновал.
— Дед, ну ты что, право? — от неожиданности всегда вежливый Жываго перешел на ты, как принято у нас в селе. — Во-первых, я все-таки человеческий доктор. А во-вторых, твоему «дружку» даже реанимация уже не поможет. Он же мертвый.
— Нешто сам не вижу? — обиделся Щупарь. — Издох и — издох. На хрена ему твоя реманация. Ты же по хирургической части умеешь, сам сказал.
— А чем здесь хирург может помочь? Эту псину оживит только собачий Бог. Если есть такой.
— А и не надо его оживлять, опять Борьке на рога угодит. Тут другое. Слыхал я, у всех кобельков в той самой штуке, которой они сучек пользуют, косточка есть особая. Твердость хренку песьему придает, вечно готовыми их делает. Вот ты бы, Захарыч, эту косточку у Дружка вырезал (ему она все одно уже без надобности), да и мне вставил. Вот побожиться могу, — Щупарь истово перекрестился в угол, где стоял стеклянный медицинский шкафчик с инструментами, — пока живой, за твое здоровье молиться буду. Да я ж тогда не только Катерину, я, как Борька коров, всех баб на селе ублажу с такой-то косточкой!
Такого поворота наш фельшар никак не ожидал. Жываго прошелся по кабинету, раздумывая, как толковее объяснить неожиданному пациенту невозможность исполнить абсурдное желание.
— Понимаете, Фрол Степанович, — фельшар решил, что ему удалось найти убедительные слова. — Ваше желание в принципе невыполнимо. Это приблизительно то же самое, как если бы вы попросили пришить вам собачий хвост.
— Хвост мне без надобности, — обиделся дед Щупарь.
— Да это я в качестве примера. У собаки и человека организмы совершенно разные. Кость Дружка просто не приживется в вашем члене. И это не говоря о том, что подобная операция очень сложна по технике исполнения и выполнить ее могут только в большом городе. Но попробовать помочь можно. Попейте афродизиаки. Не факт, что поможет, но вреда не будет определенно.
— Ты издеваешься, Захарыч? — еще больше обиделся дед. — То хвост мне предлагаешь пришить. Хорошо, что не Борькины копыта и рога вдобавок — совсем на черта стану походить. То теперь из меня Лумумбу норовишь сделать. Я же после твоих африканских лекарств на черного арапа походить стану. Меня ни одна баба не то что ублажить, но и пощупать не подпустит. Они этих африканских негров отродясь не видали, а ты хочешь, чтобы они мой черный дрын в себя запустили.
— Фрол Степанович, вы меня не поняли. Афродизиаки к Африке и неграм не имеют ровно никакого отношения. Их так называют в честь греческой богини Афродиты. Это разные травы, препараты животного происхождения, которые укрепляют мужскую силу.
— Нет, — помотал головой дед Щупарь, — чтобы я на лужку рядом с Борькой травку щипал?! Да он меня за свой гарем, как Дружка на рога взденет. Нет уж, лучше я девок и дальше щупать буду. Пока силы есть какие-никакие. Эх, слаба наша медицина, — огорченно махнул рукой восьмидесятилетний дед, полный молодого желания, сунул собачий труп в мешок и отправился восвояси.