Дорога в одну сторону

Евгений Журавлев
Глава из романа "Белые бураны"

Быстро для Бориса пролетело лето сорок третьего года. Даже как-то слишком быстро, просто незаметно. И жизнь, ведь она тоже как лето пролетит  так же вот быстро: в заботах, в радостях и волнениях, пока ты еще молод – и не заметишь…
А Дашка окончательно влюбилась в Бориса и не давала ему прохода. А дома Марфа с матерью терпеливо ждали его возвращения с работы. В полях было тепло и ясно, цвели ромашки, пели жаворонки и коростели. И Борису  было хорошо от всего этого, и жалко всех их, но ведь на всех ведь не разделишься, поэтому он и задерживался по вечерам в своей кузне и работал, и, работал…
Да, тут еще и председатель Устюков задания ему от имени Коммунистической партии надавал, нужно было быстро и срочно ремонтировать вышедшую из строя технику, ведь идет уборочная страда – время не ждет!
Часто в обед к нему на работу прибегала Даша, приносила в крынке коровьего молока и уводила его за собой в поля, в эти синие и белые васильки и ромашки…
А на стене в землянке висела картина, нарисованная Борисом – атака Первой Конной, и мать смотрела на эту картину и плакала: ну зачем он рисует такие картины, зачем геройствует! Ведь на войну пойдет, и там будет тоже лезть вперед, под пули, а пули ведь летят и попадают в самых первых, и самых храбрых…
Когда, однажды, в обед,  они с Дашей сидели на краю поля среди ромашек, Борис вдруг спросил ее:
- Даша, а Даша а вот  скажи мне, я тебе нравлюсь?
- Да, - ответила она тихо, обворожительно глядя ему в глаза, - и даже больше…
Борис удивленно посмотрел на нее и отвернулся, а потом сказал:
- Ах, Даша, Даша, и зачем я тебе нравлюсь? К чему все это? Я ведь скоро уйду. Есть, вон, рядом с тобой и Шарохин, и другие?
- А зачем мне другие, я буду ждать только тебя! – ответила твердо она.
- А если я не приду, не вернусь? – спросил он, повернувшись к ней.
- Я буду ждать тебя всеравно всегда, - сказала она чуть слышно, глядя куда-то  за горизонт вдаль…
- Ах, девки, девки, ну что же вы со мной делаете? Как мне теперь быть? – только и сказал он.
В начале октября, после завершения  всех  уборочных  работ его и взяли в армию…  Пришла повестка  из военкомата…  Заплакала мать… Заиграла  Витькина гармошка под крики  и шум провожающих. Запели девчата, и пошли через все село, как тогда, в начале приезда в колхоз из Топчихи. Провожали его всем селом. Ведь он был всеми любим и уважаем…
Крутились, танцевали и пели возле него Машка с Дашей. Украдкой вытирала слезы, провожая его взглядом Марфа, любившая, но так и не дождавшаяся его в землянке, а он только шел и смотрел на своих родителей: на отца и на мать, утешая их.
- Не плачь, мам, вернусь ведь я, вернусь…
Так и ушел, уехал вместе с другими новобранцами в Топчиху. Вместе с ним поехала на этой машине и Александра. Она  вспомнила разговор с Иваном Михайловичем, как он предлагал им переехать в Топчиху. Тогда она в отсутствии мужа не захотела переезжать. А сейчас это время, видно, настало. Жигуновых уже ничто не держало в колхозе «Труд». Старший сын их, Валентин,  уже почти два года, как находился в армии, Бориса забирали сейчас, а муж из-за травмы ног работать в колхозе не мог. Виктору же, их среднему сыну, еще не исполнилось и пятнадцати лет. И выходило, что единственным работающим человеком в их семье оставалась только она одна. Своего скота у них не было, да и хозяйства тоже, а сама она четверых  человек в колхозе не прокормит. Вот и решили они с Иваном переехать к Ивану Михайловичу в Топчиху. 
Пока Борис проходил медкомиссию в Топчихе, и пока новобранцев готовили к отправке,  Александра весь день находилась на призывном пункте, а ночевала у Анны Ивановны, то есть у четы Василенко. Там и договорились они с Иваном Михайловичем окончательно о переезде, и о месте их службы: он брал ее уборщицей в свою контору, а Ивана Яковлевича – сторожем на нефтебазу, то есть на склад горюче-смазочных материалов.
Призывной пункт новобранцев осаждали родители многих ребят. И было очень тягостно смотреть в эти минуты расставания на плачущих матерей. Хотя день отправки объявили ранее, но Борису было  так невыносимо горько видеть свою плачущую мать (а стон там был невыносимый), что он решил ей ничего не сообщать. Александра случайно узнала об этом от соседки Анны Ивановны.
- Шура, ты что это сидишь здесь, а не провожаешь сына? – спросила она. – Там, говорят, на вокзале их уже отправляют на фронт.
Для Александры это было как ударом по голове.
- Да что ты, Петровна, ведь Борис мне вчера об этом ничего не сказал, - испуганно крикнула она и, ойкнув и схватив свой платок, полная недобрых предчувствий,  побежала на станцию.
А там было полное столпотворение. Поезд вот-вот должен был уже  отправляться, и матери, от горя повиснув на плечах своих сыновей, плакали, прощаясь с ними. И этот плач был всеобщим и невыносимым.
Бориса и его вагон Александра отыскала глазами, когда поезд уже тронулся с места. Она увидела его и закричала:
- Боря, Боря, сынок, я здесь, смотри, вот я! – кричала она, махая ему рукой.
Она  бежала рядом с вагоном, который медленно двигался вдоль перрона и железнодорожной насыпи. Рядом с ней, также провожая своих сыновей, бежали другие матери и все кричали. Наконец, Борис увидел и тоже замахал ей рукой. А в глазах  его стояли слезы.
- Мама, мама, прощай и не переживай, - закричал он ей.
А поезд шел уже все быстрей и быстрей, набирая нужную ему скорость. И дальше Александра уже не смогла  гнаться за уходящим вагоном. Остановившись и закрыв лицо руками, она разрыдалась и опустилась на землю тут же, возле насыпи, в пожухлую траву…
А когда наплакалась и встала, то поплелась одиноко, без всяких надежд и желаний, пустынной тропинкой назад, в поселок. Жизнь для нее, потерявшей всякий интерес к окружающему ее миру, в этот момент как бы утратила всякую ценность.
«Зачем жить, если от тебя уходят родные люди», - сердце ее сжалось от горя и предчувствия. «Я его больше не увижу уже никогда, - думала она. – Шаманка ведь нагадала мне  это – он от вас уйдет…».
- Боже, Боже, спаси моего сына, спаси его и сохрани, - шептала она тихо, чувствуя холод надвинувшегося испытания.
Так, заплаканная и разбитая расставанием, она и пришла к Анне Ивановне. Та, увидев ее в таком угнетенном состоянии, кинулась ее успокаивать. А когда пришел Иван Михайлович, он ей просто приказал:
- Вот что, Александра, завтра я дам тебе грузовую машину, чтобы ты съездила в «Труд».  Давайте, переезжайте-ка вы всей семьей сюда, к нам в Топчиху. Хватит вам там с Иваном сидеть в захолустье. Будете жить здесь, у меня, в здании, рядом с кабинетом. Там есть одна пустая комнатушка, правда, маленькая, но вам, думаю, хватит.
- Какая там у вас мебель: стол да две кровати? – добавил он.
На следующий день Александра на машине отправилась назад в колхоз. Приехав туда, она остановилась возле конторы, чтобы уведомить Устюкова о  том, что они с Иваном переезжают жить в Топчиху. Тот, конечно, сначала был недоволен их поспешным отъездом: колхоз сразу терял двух своих лучших работников – Бориса и Александру. Но потом, подумав и поняв, что этого не избежать, отпустил ее, говоря:
- Ладно, Александра, езжайте, ищите себе лучшее место. Знаю, тебе тяжело здесь будет, поэтому отпускаю тебя. Жалко, конечно,  терять таких людей. Борис ведь твой был парень, хоть куда – настоящий мастер! Спасибо тебе, Александра, за такого сына. А вам с Иваном я желаю счастья на новом месте.
- И вам спасибо, Степан Григорьевич, за то, что приняли нас тогда и помогли нам в трудную минуту, - сказала Александра. – Не осуждайте теперь нас.
- Да нет, нет, Александра, - запротестовал Устюков. – Вы нам всем, и нашему колхозу много хорошего дали, за что же мы вас будем осуждать? Езжайте, устраивайтесь там и будьте счастливы! Хотя кто сейчас у нас счастлив? – махнул он рукой.
И Александра прямо от Устюкова на эмтээсовской машине поехала к своей землянке – грузить их давний тощий скарб: сундуки, посуду, да узлы с постелью и одеждой.
Весть об отъезде Жигуновых быстро распространилась по деревне. Многие селяне потянулись к землянке – прощаться с  Жигуновыми. Прибежали, запыхавшись, и Марфа с Дашкой и, расплакавшись, стали уговаривать Ивана и Александру остаться.
- Мама Шура, останься, - рыдала у нее на плече Марфа. – Как же я без вас теперь жить-то буду.
- Теть Шура, останьтесь, - шептала ей со слезами на глазах Дашка, - останьтесь, а? Ведь  я люблю Бориса, я его буду ждать.
- Ах, мои милые девчонки, - заплакала и сама Александра. – Что же это вы так… Влюбляетесь, а потом страдаете безумно. Не ваш он теперь, Борис-то, и не наш. Ушел он от нас от всех, и теперь находится в распоряжении Бога… А жить мы здесь не сможем, потому что, сами понимаете, мне одной работать очень трудно, а в Топчихе мы будем с Иваном Яковлевичем при конторе работать и сторожевать – вечера коротать, вот и переживем это трудное время.
- Даша, Марфа, приезжайте к нам в гости, мы вам всегда будем рады, - воскликнула она, растроганная их участием. – И еще вот что, Марфа, ты уж нашего Индуса забери к себе. Кабана Ваську мы продали Саенчихе. Остался непристроенным только один Индус.
- Не беспокойтесь об Индусе. Его я заберу к себе, - сказала Марфа. – Пусть у меня останется хоть какая-то память о вас, о том, как мы дружили с вами, как ходили с Борисом и Виктором в околки на охоту.
- Эх! А мне жалко, что уезжают такие хорошие соседи, - сказала Саенчиха. – Кто теперь будет зимой нас с Матвеем  после буранов из-под снега откапывать… Борис, вон, и печку нам поставил, и двери починил. Добрые вы люди, Александра и Иван, и ваши ребята. Как только вы приехали  к нам в колхоз, так здесь сразу и жить стало как-то веселее. Виктор ваш так хорошо играет на гармошке. Вон, видите, молодежь и танцплощадку даже возле нас построила.  А теперь кому она останется? Гармонистов-то нет. Все травой зарастет…
- Не зарастет, правда, девчата? – воскликнула Даша. – Мы сюда будем приходить на праздники, и устраивать здесь веселые памятные вечера в честь братьев Жигуновых.
- А ну-ка,  Виктор, сыграй-ка нам что-нибудь на прощание, - попросила Виктора Даша. – Ты ведь теперь остался один из ваших взрослых братьев.
- Дядя Матвей, а вы бы принесли сюда свою гармошку, - попросила она соседа Жигуновых.
- Я сейчас сама принесу, - сказала  Саенчиха и пошла  к своему дому за гармошкой.
Когда гармошка оказалась в руках  у Виктора, он заиграл «Страдания» - веселиться было не с чего. И Даша запела тихо и с грустью в голосе.

Дружила с Колей я,
Любила Ваню я,
А разлучила нас
Война с Германией.

Ой, жизнь моя,
Кислей смородины
Пойду воевать
За нашу Родину. - Эх, - выдохнула она.

- Сыграю я вам наверно песню, - сказал Виктор. – Я ее недавно услышал по радио. Это вальс, называется «Синий платочек». Слова песни такие:

Синенький скромный платочек
Падал с опущенных плеч.
Ты говорила, что не забудешь
Ласковых радостных встреч.

Порой ночной
Мы расставались с тобой.
Нет больше ночек!
Где ты, платочек,
Милый, желанный, родной?

Виктор заиграл, и девчата, услышав грустную и задушевную мелодию вальса, закружились в танце.
- Ну все, ребята, вещи уже погружены в кузов, прощайтесь, нам пора в дорогу, - сказал шофер машины.
Виктор отдал гармонь деду Матвею. Девчата начали обнимать Александру и Ивана, прощаться с Виктором и Женькой, а дед  Матвей взял свою гармошку в руки и крикнул:
- Эх, мать честная, вспомню-ка и я свою молодость! Сыграю вам марш!
Он нащупал  клавиши, растянул меха своей хромки и заиграл марш «Прощание славянки». Сначала неуверенно, потом все лучше и лучше, а затем и запел.

Прощай, отчий край,
Ты нас вспоминай,
Прощай милый взгляд,
Мы не вернемся все назад…

Все сгрудились, прощаясь, что-то говорили друг другу… Одна Марфа стояла и безучастно глядела на них. Александра подошла к ней, обняла ее, поцеловала в лоб и сказала:
- Не грусти, милая, радуйся тому, что еще есть и осталось… Все в жизни когда-нибудь закончается. Вспоминай нас, а мы будем вспоминать тебя. Так и будем жить.
Марфа заплакала, прижалась к ней и произнесла, всхлипывая.
- Чему же мне, мама Шура, радоваться? Я любила вас, любила Бориса, а теперь у меня никого не осталось.
- Эх, Марфа, Марфа, - вздохнула Александра. – Борис-то наш, он как ангел, посланник Божий. Хоть я и родила его, и являюсь его матерью, но чувствовала всегда в нем что-то такое необычное, неземное… Как будто бы он выполнял какую-то свою миссию… Он всегда всем сочувствовал, он всегда в беде всем помогал… А храбрый был какой – ничего не боялся! Не любил наглых и защищал слабых. Вот такой он, наш Борис. Он ангел… Ну, вот и все, прощай, Марфуша!
Александра подошла к машине. Жигуновы были уже все в кузове. Шофер закрыл задний борт, хлопнул дверкой машины, завел мотор и машина тронулась.  Все закричали и замахали руками, прощаясь с уезжающими, а дед Матвей стоял на дороге, играл на гармошке и пел: «Прощай милый край, ты нас вспоминай...».
Машина уже отъехала, Жигуновы видели, как вслед за ней, отчаянно гавкая, еще некоторое время гнался Индус, а потом и он отстал. Вскоре их землянка и люди скрылись за поворотом…
Все эти поля и околки, все эти минуты прощания и пребывание в колхозе для Жигуновых уходили в прошлое. «Вот она, жизнь», - думали они.  Как будто и не было этих двух трудных лет, которые они прожили здесь, в этом глухом алтайском селе… Здесь для себя они многое открыли, многое нашли, здесь для себя они многих и потеряли.
Теперь же их ждала уже новая жизнь в Топчихе. Жигуновых как бы опять потянуло за Урал на  родину, но теперь это было медленное движение в ту сторону. Да, и вся их теперешняя жизнь стала как бы дорогой в одну сторону – на Запад. Туда уходили эшелоны с молодыми людьми – солдатами, которые, или многие из которых уже никогда не возвратятся назад.
Туда, на фронт, молодым лейтенантом в сорок втором уехал их старший сын Валентин. Туда, на финский, ушел их средний сын Борис, и затерялся в снегах Карелии. Да, и сами они, переселяясь в Топчиху, как бы придвинулись вплотную к обратному пути… и ждали лишь нужного сигнала к своему движению на Запад…На Украину…