Мама моя родом из небогатой семьи, обосновавшейся в Литве с незапамятных времён. Из семерых детей остались двое – старшая Анна и моя мама. До последнего дня жизни тёти Ани они держались друг за друга, как за спасительную соломинку, несмотря на то, что маме пришлось покинуть Литву и уехать в Россию в 1935 году. Две сестры – два антипода: властная и сильная Анна и мама – тихая, серенькая, но с каким-то внутренним куражом, который она сумела передать мне. Эта внутренняя жизнестойкость помогла ей выстоять в кошмарном 37-ом году, когда её вместе с мужем в далёком Биробиджане, куда они приехали по зову партии, бросили в кутузку, беременную, избили так, что произошёл выкидыш, и истекающую кровью, в одном тюремном халате, выбросили на мороз. А её любимый супруг был расстрелян практически сразу после ареста, когда в ответ на требование подписать какую-то грязную кляузу на их товарища, бросил пепельницей в следователя. Мама узнала об этом, спустя 12 лет.
Со своим отцом я познакомилась, когда мне исполнилось три года. Он узнал о моём существовании незадолго до этого. Когда они, стараниями моей бабушки, папиной матери, которую я так и не увидела никогда, расстались, мама ни слова не сказала папе о своей беременности. Вскорости папа женился на дочери бабушкиной подруги – Елене Петровне - и всю жизнь содержал семью её сестры.
Когда я появилась на свет, маме уже было 45 лет, по тем временам - после войны, только отменили карточки, страну начали отстраивать заново, - это было безумно поздно. Мама, вымотанная голодной войной, и ребёнок – соответствующий. Сначала мама, после расставания с отцом, и думать не могла о том, чтобы дать мне шанс на появление в этот мир. Отправилась к гинекологу, который, небрежно бросив взгляд на её поседевшую голову и измождённое лицо, без лишних разговоров сунул ей бумажку с направлением на аборт. Так стало больно и противно! А тут ещё тётя Аня, узнав об этом, бросила своё семейство в Вильнюсе и примчалась в Москву.
- И думать не смей! – сказала она, - Я сына потеряла на войне, а тебе Бог дитя даёт, а ты ещё раздумываешь!
- Анечка! Я же старая, надо мной все смеяться будут!
- Посмеются и забудут, а дитё останется!
И уехала. А я осталась.
Мамочка моя! Храбрая, добрая и любящая меня до сумасшествия, как ты решилась на это, до сих пор не знаю!? Всё моё детство меня спрашивали: «Девочка! Это – твоя бабушка?», и я, смущаясь до пунцовости от кромки волос, тихо говорила: «Это – моя мама!». У всех мамы были молодые, красивые, а свою я помню только седой. Росла я эдаким гадким гусёнком: худющим, голенастым, длинным и некультяпистым.
Когда мама принесла меня из роддома и развернула орущий изо всех силёнок кулёк, её взору предстало такое маленькое, сморщенное, красное существо, что мама, никогда не имеющая дел с младенцами, просто растерялась – села и заплакала. Но тут явилась соседка – опытная тётка, у которой уже подрастало трое чад, - и быстренько растолковала маме, что со мной можно и нужно делать. Мамина подруга – тётя Ася – принесла в подарок новорожденной привезённые из Германии её мужем пуховые матрасик и подушечку, которые мама уложила в большую коробку, где я и обитала первое время. Они и до сих пор со мной – мой талисман.
Так мы и стали поживать с моей дорогой мамочкой: через крики и слёзы, ошибки и маленькие победы. Проблема была одна: куда девать ребятёнка? Мама работала, ибо других средств к существованию на горизонте не вырисовывалось; с яслями напряжёнка в те времена была не лучше, чем сейчас; родных бабушек-дедушек не имелось; у чужих – своих внучат хватало. Периодически мама сбрасывала меня на какую-нибудь сердобольную соседку, согласную приютить меня среди своих прочих орущих чад на рабочий день. Жили мы в комнатёнке при заводоуправлении Останкинского пивзавода на третьем этаже, а на втором располагалась мамина контора. Вот она и бегала с этажа на этаж выкармливать своего маленького хырлёнка. Мама, стесняясь своих нежных чувств ко мне, сколько помню себя, называла меня «моей хырлёй», «дылдой», «долгоносиком», поэтому я не сильно обольщалась насчёт своей «красоты».
Спустя пару лет после моего появления на свет, было принято решение освободить жилые помещения при заводе, и мы получили комнату в коммуналке, в доме, построенном пленными немцами. Комната была маленькая – 11,5 метров, но это был прорыв, чудо с туалетом и кухней!
Кроме нас в квартире жили ещё две семьи: высокая тётя Фира с мужем Николаем, работавшая вместе с мамой на заводе и являющая её закадычной подругой, и одинокая красавица тётя Шура – с пшеничными вьющимися волосами, голубыми глазами и румяными щеками с ямочками. Тётя Шура въехала первая и, как оказалось спустя множество лет, заняла комнату с балконом, которая по ордеру принадлежала нам с мамой и за которую мы соответственно и платили. Мы заняли оставшуюся. Когда всё это вскрылось, мама не стала поднимать скандала, просто переоформили ордер и всё.
За мной присматривала баба Поля, живущая в нашем подъезде, которую я очень любила. Она рассказывала мне сказки, кормила манной кашей и смотрела на меня грустными-грустными глазами. Но потом у неё появился маленький внук, и маме пришлось искать кого-то, кто бы присматривал за мной. Так в нашем доме появилась Клава.