Марине с виду было лет, наверное, 65 - не молодая уже казалось бы женщина, но характером обладала боевым. Хотя, в ее ситуации может и нельзя было иначе. Она маленького роста, с раздутым животом, и пухлыми, свисающими, как у бульдожки щеками, ходила всегда в одном и том же сером с выцветшими узорами спортивном костюме. Больше у нее одежды не было, потому что там, где она находится нет возможности приобрести себе хоть какой-то мало-мальски приличный гардероб. Проживает она сейчас в психиатрической лечебнице, да не в простой, а для уголовных элементов, которые могут быть опасны для окружающих.
Заборы там метров по 5 высотой, загнуты сверху большой дугой в наружную сторону, и обшиты прозрачными панелями. Так, что с внутренней стороны даже ухватиться не за что, если перелезть захочешь. Деревья по всей территории на определенной высоте колючей проволокой обвиты и шайбы на них большого диаметра из оргстекла прикреплены так, что облезть эту шайбу невозможно, уж сильно края ее далеки от ствола. Решетки на окнах и во двор только под наблюдением персонала. Но Марина и не очень стремиться на дерево залезть, годы говорит уже не те. И грусть в глаза ее появилась в последнее время, похоже, что от безысходности.
Очень часто бывает, если постучалась в твою дверь беда, значит где-то рядом прячется любовь. Интересно, чего любовь людям больше приносит, страданий и горя или счастья и радости. Конечно при слове любовь все сразу млеют и представляют себе счастливых бабочек беззаботно порхающих внизу живота. А на самом деле любовь может сыграть злую шутку и оказаться для человека обезболивающем средством, которое позволит ему, вопреки любому здравому смыслу, схватиться голой рукой за раскаленную сковородку. Ожоги любящий человек видит уже значительно позже, когда действие лекарства проходит и он или она начинают воспринимать мир, ощущая ту боль, которую сами себе причинили. И здесь наперекор романтикам выдвинутся полки „здравомыслящих скептиков“, которые скажут, что нельзя же так фанатично нырять с головой в свои чувства и будут, как всегда, правы.
И с Мариной случилась беда из-за любви - она любила свою маму. Любой нормальный человек скажет, что из-за любви к маме в психиатрическую лечебницу не сажают, скорее наоборот, мамы туда чаще попадают от чрезмерных чувств к своим чадам. Но жизнь еще и не такое может преподнести.
Марина приехала в Германию вместе со своей мамой и дочкой. Дочка жила своими семейными заботами со своим мужем и почти взрослыми детьми. И так уж сложилось, что одинокая мама и бабушка, долгие годы страдавшая шизофренией и уже практически ничего не соображающая старушка 80 лет в дочкины жизненные планы не входили.
Марина всегда рассказывает, что мама прошла всю войну – кем история умалчивает, но ведь в победе есть доля каждого ее участника… И вот на старости лет, правда в таком состоянии, когда она уже ничего вокруг себя не осознавала, ее привезли в тыл врага. Благо Германия теперь страна социальная, и кормит и поит, всех кому открывает двери - эхо войны называется. Поселилась Марина со своей мамой в маленькой квартире и стали жизнь коротать. У Марины даже друг появился, из местных. Наверняка ему Маринина стряпня по душе пришлась. Готовила Марина славно, она кроме оконченного технологического и неоконченного медицинского, имела еще профобразование – когда-то училась на повара.
Марина и ее мама должны были получать полное социальное пособие, а маме даже полагалась доплата за инвалидность. Мама уже ходить не могла, ее нужно было только возить на инвалидной коляске. Но такая социальная машина, как в Германии - это целый бюрократический агрегат и если ты сунул туда свою руку, можно при неблагоприятных обстоятельствах ее потерять.
Социальная работница посмотрела Марине в глаза и объявила: «вашей маме требуется опекун, потому что, вы уже в возрасте, да и языком не владеете». А мама на свой счет деньги получает, бумажки всевозможные за инвалидные надбавки подписывать должна, поэтому требуется ей человек сведущий, кто будет за нее решения принимать.
- Так ведь я же моей маме опекун, сказала со слезами на глазах Марина. Я за ней всю свою жизнь ухаживала и ни в какой помощи не нуждалась. А при этом еще технологом на стекольном заводе работала.
- Да вы не волнуйтесь так, ответили ей, вы будете жить и дальше со своей мамой, а наш человек будет только ее опекать в финансовых и прочих точках ее соприкасания с государством.
Выбора ведь все равно не оставили. Поэтому пришлось смириться с человеком с польской фамилией, который забрал себе банковскую карту мамы, дал подписать Марине несколько бумаг и исчез, оставив Марину в пустой квартире с беспомощной мамой наедине. По правилам Марине и ее маме полагались дополнительные средства на ремонт, на одежду и мебель. Но, на маму денег не дали. Чиновникам приказано экономить. Ходатайствовать за деньги, которые полагались маме она не могла, это и было в компетенции нового опекуна. Звонки опекуну ничего не принесли, тот чаще всего либо был занят, либо не снимал трубку. Вещи за собой и мамой приходилось каждый вечер стирать вручную, ремонт кое как на остатки денег состряпала, с помощью нового друга, и мебель какую-то практически выброшенную в квартиру занесли, чтобы было на чем сидеть. Но Марина женщина духовитая, на абордаж ее просто так не возьмешь. Она решила заделать брешь в своем кошельке по-своему. В начале она начала заказывать из различных каталогов дорогие вещи, но заказывала на маму, потому что с умственно-больного 80 летнего человека ничего стребовать нельзя. Вещи приходили по почте домой, а оплата за них не следовала. Среди прочих вещей она заказала несколько бутылок дорогого вина, думала по старой советской привычке раздавать в виде взяток чиновникам из служб социальной поддержки. Но это смотрелось как-то странно, когда она приходила просить деньги на ремонт своей квартиры, и доставала из замусоленной кошелки бутылку дорогого вина, да и не берут они взятки бутылками Pinot Noir. Схема довольно быстро провалилась - к ней начали приходить письма с просьбой вернуть деньги и обещанием за это все простить. Поняв, что тактика с подкупом и попытками спаивания социальных работников не принесла желанных плодов, Марина взяла свою маму, посадила в инвалидную коляску и пошла в центр города вызывать чувство сострадания у сограждан. Некоторые даже проявляли это чувство, и кидали ей несколько монет в тарелочку, заботливо установленную у маминых ног. Потом пришли стражи порядка и изрядно возмутились тем, что она пытается использовать свою больную и ничего не соображающую маму в виде приманки на немецкое чувство сострадания.
Посмотрев на это, социальная служба решила, что маме, в ее непростом положении будет лучше жить в доме престарелых. Битва была проиграна, пока что Марина не смогла добиться для себя и своей мамы материального благополучия и душевного покоя, ради чего она собственно и решилась на переезд на чужбину. Она очень переживала, что ее оторвали от родной матери, но мама была все же в досягаемости, к ней можно было приходить, с ней общаться, на нее смотреть и чувствовать себя близким человеком. Мать, давно уже ничего вокруг себя не осознавала и судя по внешней реакции, Маринино присутствие было для нее абсолютно безразлично. Но Марина уже привыкла к маминой болезни и ее не столько интересовали мамины чувства, сколько чувство выполненного долга. И Марина ринулась этот долг выполнять - каждый день она с утра становилась к плите и готовила, как ей казалось, правильную для мамы пищу. Еду укладывала в мисочки и тащила их через весь город к маме, смущая этими запахами всех пассажиров общественного транспорта. Мама была уже достаточно немощным человеком и не могла съедать все эти картошки, биточки, котлеты по киевски и голубцы, которые Марина приносила в своих тряпичных сумках. Позже на суде работники дома для престарелых рассказывали, что Марина пыталась силой втолкнуть в маму пищу, и была очень рассержена, что мама не могла ее пережевать и проглотить. Маме доставались упреки: „как она смеет не есть продукты, которые Марина с таким трудом готовила.“ А мама из-за своей беспомощности ничего не могла ответить, она просто сидела и смотрела отреченным взглядом на свою дочь, как та размахивает ложкой с картофелем пюре перед ее лицом и наверное ни о чем не думала. Чувство горькой обиды и беспомощности осели у Марины в душе. Беспомощность перед силой государственной машины, которая не дает ей свою родную маму в полное распоряжение. Свидетели утверждают, что Марина начала понемногу свою мать колотить, не сильно, конечно, но в минуты неповиновения, рука, говорят, соскальзывала. После этого ей запретили приходить навещать старушку, вызвали полицию и судебным решением высказали запрет на появление на территории дома для престарелых.
Конечно же марина не сдалась, она выслушала полицейского, поняла, что ей вход запрещен и сказала, "но ведь там моя мама". И начала по прежнему приходить туда с авоськами полными кастрюлек и мисочек. Когда перед ее носом попытались закрыть дверь, она просунула руку в проем и ей повредили пальцы. Так что стало значительно сложнее по вечерам писать жалобы в полицию и прокуратуру.
Через некоторое время ее судили, за оскорбление персонала, за незаконное проникновение, и еще за пару статей, которые она успела нарушить во время своего противостояния с государственной машиной. Напор эмоций гнева и возмущений, которым Марина покрывала судью вызвал в нем сомнения в душевном здоровье подсудимой и он назначил психиатрическую экспертизу. Марина долго рассказывала психиатру, что вокруг живут одни фашисты, которые специально из-за денег хотят разлучить ее с мамой. Она также рассказала ему, что дом для престарелых, специально удерживает маму, для того чтобы получать на нее дотации от государства. Потом она показывала фотографии своей мамы, они долго обсуждали ее, она рассказывала о своей неудавшейся жизни, о дочери, которая не хочет с ней общаться, о своих распавшихся браках, и о фашистах, которые ее окружают и не дают видеться с мамой. На суде психиатр выдал свое заключение: „душевно больна“ и пока мама находится в доме для престарелых представляет собой некую опасность для общества.
Марину отвезли в психиатрическую лечебницу и поселили там в одной комнате с соседкой, которая мочится по ночам в умывальник, потому что не может дойти до туалета. И она начала очередную битву, с властями. Она завалила жалобами прокуратуру и суды, сидела по ночам со словарем и писала. Она совсем не говорила по-немецки, о том, чтобы написать грамотное письмо вообще говорить не приходится, но она писала. Было рассмотрено и отклонено обжалование, была проведена ревизия судебного решения, было исписано огромное количество бумаги. И каждый раз, когда она получала ответ от какой-нибудь инстанции она бежала к своему психологу, который отвечал в клинике за ее душевное , вручала ему очередной конверт и рассказывала, что наконец-то справедливость восторжествовала и она скоро выйдет на свободу. А он читал ей тексты из пресных юридических объяснений, которые не оставляли ей ни капли надежды. Когда он проводил с ней собеседования, она тоже называла его фашистом и обвиняла в том, что он держит ее взаперти ради денег, которые он получает за нее от государства. Ее теория строилась на том, что существует некая фашистская мафия, которая зарабатывает деньги на ней и на ее маме. Каждый раз, когда он вызывал ее к себе на собеседование она приносила кучу писем из разных источников, а он каждый раз ее разочаровывал. Потом она жаловалась ему, что привезла сюда свою маму, не для того что бы ее отобрали, показывала много фотографий старушки, которые ей позволили взять с собой в клинику. А доктор относился с пониманием, но каждый раз говорил ей, что признают ее более менее здоровой только тогда, когда она сможет эмоционально дистанцироваться от своей мамы. Когда она перестанет так болезненно, реагировать на расставание с ней. А Марина этого не понимала - как же она должна была дистанцироваться, если это мама. После она перестала оскорблять своего психолога и называть его фашистом, когда узнала, что у него подозрение на рак и что живется ему, наверняка, тоже не сладко. «Жалко, человек все же» - говорила она.
Вскоре мама умерла. Марину по-прежнему держат в психушке, но обещали скоро дать право на выход в сопровождении персонала. Раз в месяц. Но в город, где похоронена мама ездить ей пока нельзя. Пока еще очень сильна эмоциональная привязанность, говорят.