Владимир Шуля-Табиб
ПОСЛЕДНЕЕ ПИСЬМО
Он заглянул в почтовый ящик. Письма не было. Как и вчера. И позавчера. И месяц
назад. И два...
Ну что ж... Значит, пора написать самому ещ; одно. Последнее.
Налил себе рюмку бренди, не торопясь, выпил и сел за письменный стол.
“ Привет тебе, мой лучший школьный друг!
Или, может быть правильней, мой бывший... Далее по тексту.
Так точнее, хотя и жестче. Извини, но две моих профессии : врача скорой помощи
и офицера, приучили меня всегда искать наиболее точную формулировку. Даже, когда
очень не хочется. Обтекаемые формулировки часто создают иллюзию неокончательности
неприятного решения, его необязательности. Но это действительно иллюзия.
Так что, привет тебе, мой бывший лучший школьный друг!
Мой старый папа, бродя по закоулкам русского интернета, случайно вышел на
тебя. До того мы не общались более десяти лет, с тех пор, как я заехал к тебе попрощаться
перед эмиграцией. Тогда ты был успешным бизнесменом, совладельцем и директором
крупного химического завода под Москвой. А ещ; ты был безмерно уставшим, зад;рганным мужиком. Мы же ровесники, но ты смотрелся лет на 10 старше. И настолько
же умнее, умудреннее... По крайней мере, это так выглядело. У нас обоих к тому времени
был ж;сткий жизненный опыт. Но мой был как бы неофициальный, что ли...По крайней
мере, тогда наша любимая Родина, мать е; в лоб, о мо;м опыте предпочитала особо не
распространяться. Хотя саму афганскую войну уже признала....
А ещ; тебе всегда было некогда, ты вс; время куда-то звонил, или звонили тебе, ты
спорил, давал указания, вдруг куда-то срывался, уезжал...
Поговорить нам тогда так, в общем-то, и не удалось. Потом я понял - да и не о
ч;м. Несопоставимость нашей с тобой сегодняшней жизни родилась даже не тогда.
Гораздо раньше.
Да, мы учились в одной и той же математической школе, оба занимались спортом, любили наших подруг, вместе праздновали все праздники. А потом школа закончилась, мы поступили в институты. В разные. В разных городах. Тогда, казалось, это не имеет
никакого значения.
Знаешь, из всех бредней, что нам усиленно вбивали в головы, есть одна, которую я
признаю целиком и полностью: « Человек - кузнец своего счастья!» Абсолютно точно! Но
с одним ма-а-аленьким дополнением: по наковальне он бь;т практически вслепую. Т.е.
когда и как бить, решает он сам. А вот куда бить, и что получится в результате, знать ему, как правило, не дано. Иногда и по собственной руке ударишь. А то и по голове...
Когда я поступал в Военно-Медицинскую Академию, я знал, что иду в один из
лучших, самых престижных и знаменитых медицинских вузов в СССР. А вот того, что
всю сознательную жизнь я потом буду служить в Советской Армии... Недопонимал, скажем так. Недооценивал. Потому что, когда я поступал в Академию, на слуху были
фамилии Пирогова, Бородина, Йоффе, Орбели, Ланга и т.д., и т.п. Большинство из
профессоров были полковниками и генералами. Но, прежде всего, они были
профессорами. Это мы знали.
Но были в Академии и другие генералы. Которые, кстати, нередко решали в нашей
жизни больше, чем первые. Один из них как-то сказал: “Нам вообще-то выпускать из
Академии врачей не обязательно – этого дерьма на гражданке сколько хочешь! Нам надо
выпускать военно-медицинских командиров, которые это дерьмо, когда понадобится, смогут поставить в строй!” Этот генерал давно умер, посему не будем называть его
имени. Тем более, что после Афгана я понял, что не во вс;м он был так уж и не прав... Не
то, что бы гражданские врачи, в самом начале попавшие в Афган были и в самом деле
дерьмо, нет, они просто привыкли, что, когда в больницу попадает один тяж;лый больной
или раненый, вся больница летит бороться за его жизнь! Они понятия не имели, что
делать, если их поступит, например, тридцать-сорок...И многочасовые мужественные
попытки спасти одного, очень тяж;лого, губили десять раненых средней тяжести, переводили ещ; двадцать л;гких в тяж;лые. И вовсе не факт, что того, одного, спасали. Т.
е., гражданская медицина - это героическая попытка спасти одного самого тяж;лого, а
военная - организация планомерного спасения всех, кого можно. В первую очередь тех, кого легче вернуть в строй.
Короче - мы хотели быть врачами, а из нас делали офицеров медицинской службы.
И небезуспешно.
У нас , когда мы учились, были распространены дружеские сабантуйчики, под
девизом : ”Я тебе вс; откровенно скажу. Только ты не обижайся...” И говорили вс; подряд, ж;стко, порой - жестоко, что вообще характерно для
юности. Там, где гражданский ( подразумевается “дурачок-интеллигент”) обижается -
офицер собирает информацию, оценивает е;, принимает решение. Отношение к
интеллигентам давно изменилось, а вот методика принятия решения осталась на всю
жизнь. Так же, как и принцип: ”Любое, самое ошибочное решение, лучше, чем отсутствие
решения вовсе.”
Вот и попробую упорядочить то, что знаю о нас. И оценить. А вот принимать
решение , видимо, не придется.
Ибо ты его уже принял.
После моих писем и звонков ты обещал обязательно ответить. С момента
последнего из них прошло около двух месяцев...Электронная почта ид;т несколько
секунд.
Так что это письмо я пишу уже как бы себе самому.
Пока мы с тобой учились, вс; шло по-прежнему. Или почти по-прежнему. Просто я
тогда не придавал особого значения твоим лидерским качествам. Да, я тоже в спорте
любил побеждать. Но, в отличие от меня, ты был готов лечь костьми, но быть первым! Я -
нет. Я свои кости любил, и соглашался быть вторым. Или третьим – как получится. К
тому же я всегда знал, что где-то я вс; равно буду сильнее. Проиграю в точных науках, выиграю - в гуманитарных. Ты поступил в самый престижный институт - МФТИ, но и моя
Академия - из таких же!
Дальше начались различия. Ты рвался в науку, может быть, даже не ради этой
самой науки, а чтобы доказать всем (и прежде всего - самому себе) , что ты и здесь будешь
первым.
Я доказывать не рвался, во-первых, потому что мне к тому времени уже объяснили
доходчиво, кто попад;т в адъюнктуру, кто – в ординатуру, а кто – в полк, в отдал;нные
районы нашей тогда ещ; безбрежной страны. В этом случае МФТИ и Академия
отличались, как день и ночь. Для моего ВУЗа моя неарийская фамилия была несколько
политически некорректной. Впрочем, в науку мне не очень-то и хотелось. Т.е. я, конечно, был не против стать профессором или, на худой конец, доцентом. Но ложиться костьми
ради весьма призрачной возможности... И это - посреди Ленинграда, с морем соблазнов!!!
Ну уж, увольте!
И уволили. Т.е. послали меня служить в маленькую часть в Средней Азии. А ты
остался в НИИ, в Подмосковье. И это было справедливо, не спорю, но это навсегда
развело нас по разным весовым категориям. Хотя тогда я ещ; каждый год в отпуск
приезжал к тебе в Москву и, казалось, вс; было по-прежнему. Мы спорили о Кортасаре и
Маркесе, слушали “Лед Зеппелин” и “Дип п;рпл”, Высоцкого и Галича. Вот только...Для
меня это был глоток свежего воздуха после глухих азиатских пьянок на краю любимой
Родины, с хорошими мужиками, (дерьмо там редко задерживалось – жарко!), но не
читавшими почти ничего, кроме Устава и прочих воинских документов. А для тебя -
будни. И ты слегка устало втолковывал мне принятые среди московской интеллигенции
на тот момент истины. Потому что ты и был той самой московской интеллигенцией, аспирант физтеха!. А я, как однажды выразился наш общий друг Мишка: “Уже пропах
лошадьми и солдатским потом”. Хотя сам я этого “запаха” ещ; не замечал...
Ещ; через пару лет я вдруг обнаружил, что, доведись выбирать между тобой и ими, моими азиатскими друзьями-офицерами, я предпоч;л бы их. Они мне стали ближе. Мы с
ними жили одной жизнью, прыгали с парашютом на выжженную злым азиатским солнцем
голую степь, о которую при приземлении прикладывало так, что, казалось, если бы не
шлем, мозги вылетали бы сквозь черепную коробку. Мы бегали марш-броски, гоняли по
полигонам, стреляли, а потом – пили, пели, спорили и опять пили.
Они, эти мужики, были просты и над;жны, как автомат Калашникова. Они не знали
ни Кортасара, ни Кафку, ни Феллини, а слово “импрессионист” принимали за
политическое ругательство, что-то вроде “ренегат”. Но в любой драке они становились с
тобой спина к спине, и ты мог быть за эту свою спину спокоен. Они и созданы были для
драки, для боя, в этом был смысл их существования. И постепенно я научился ценить
надежность и мужество выше интеллекта и тонкой душевной организации. И слава богу, иначе мне бы Афгана не пережить.
Я не хочу сказать, что ты был ненад;жен или слаб - боже упаси! Просто тебя
нового я уже не знал, но, видя, как изменился я сам , догадывался, что и ты уже не тот. А
полностью верить не тому я уже не мог.
А потом началась афганская война. Собственно говоря, в отличие от 1941 г., в
данном случае она началась только для нас, тех, кто на не; попал. Страна этого сначала
просто не знала. Только в Ташкенте, Фергане да в Термезе, где дозаправлялись сотни
самол;тов и вертол;тов, да в среднеазиатских госпиталях, где вдруг появилось слишком
много раненых с огнестрельными ранениями.
Я не буду рассказывать тебе о войне: сегодня о ней знают все, кто хочет. Для
многих это уже история, например,для наших детей. Они здесь даже о Сталине знают
только, что” это русский главнокомандующий, который помог американцам выиграть
войну у Гитлера.” А внуки ещ; слишком малы...Но один мой приезд напомню.
Это было в мае 81-го. Я приехал в отпуск, в Москву. Вы с Толиком встретили меня, повезли домой. Толик познакомил меня с женой, твою я уже знал раньше.
Вс; было как обычно, как когда-то. Вот только я приш;л с войны, и “как обычно”
- не мог. Я пил, как лошадь, я не понимал, о ч;м вы говорите, какие-то там квартиры, холодильники, обои, чьи-то интриги... У меня перед глазами стоял лейтенант Костя
Вишневкин, убитый рядом со мной, когда мы на марше в штабной машине играли в
преферанс. Пуля была случайной, стрелок нас видеть не мог. И другие лейтенанты, сержанты, солдаты, убитые там...
А вы мне не очень-то верили, в школе у меня была репутация фантаз;ра. Меня
сегодняшнего вы не знали, а обьяснять не хотелось. Тем более, что в газетах мы , в
основном, кормили голодных афганцев, строили для них школы да сажали сады. А
убивали они, видимо, сами себя. По глупости. И мы - тоже. Сами себя. По
неосторожности...Более полумиллиона афганцев, более пятнадцати тысяч наших - это
только убитых. Раненных и искалеченных - гораздо больше.
Давно это было. Но досада - осталась.
Потом я понял: это не ваша вина, вы жили нормальной жизнью, думали о
нормальных вещах. Ненормальным был как раз я сам.
Но это и не моя вина.
А винить страну, в которой мы родились и выросли – глупо. Чхать она хотела на
наши обвинения! Незадолго до нашего рождения она и без войны проглотила пару
десятков миллионов своих детей - и не подавилась! Наши пятнадцать-двадцать тысяч ей -
тьфу...
В любом случае, наши ежегодные встречи на этом закончились. Наши пути разошлись
окончательно. На этот раз навсегда.
Ты уш;л в бизнес.
Я - в воспоминания и водку.
А потом - в эмиграцию. И это уже была совсем другая жизнь, в которой я о тебе, если честно, почти и не вспоминал. И не только о тебе...
Так что, по-видимому, встреча не состоялась... Жаль, но не смертельно. Нельзя
войти дважды в воду быстротекущей реки, это не нами придумано. Друзья, как и
любимые, приходят и уходят. Но не полностью, в душе всегда оста;тся какая-то пустота, уже никогда не заполняющаяся. Никем другим. С годами новых друзей становится вс;
меньше, а пустоты – вс; больше...Осталась пустота и от тебя. Того, молодого тебя. И ты
сегодняшний на это место попасть не можешь. Потому что ты уже - другой. И того, другого, я не знаю.
И на новое место в моей душе ты тоже не попад;шь. Потому что и я - другой. И
незнакомых к себе в душу давно не пускаю. Научен... А знакомиться по-новой через
океан...А зачем? Чтобы получить ещ; одну пустоту?
Ты это понял раньше меня, видимо. И просто не стал ни писать, ни звонить. Я же, опять-таки по старой военной привычке , пытаюсь расставлять все точки над “и”.
Так что прощай, мой бывший старый друг. Теперь уже, похоже, окончательно. И будь
счастлив в той своей жизни, куда ты меня так благоразумно не впустил. “ Он перечитал ещ; раз, на секунду задумался и подписал: “ Твой Виктор”.
Затем, ещ; раз подумав, зачеркнул слово: ”Твой”, заклеил конверт и тупо уставился на
слово “Кому”. Встал, налил себе ещ; рюмку бренди, выпил, не закусывая, поморщился, усмехнулся чему-то и, смяв конверт, выбросил письмо в мусорное ведро.