Одинокое Солнце раскалялось в голубой выси, и плавилось в пыль бетонного города, и поднималась пыль как волны потока, и утопало всё в плене её, и не было уже первозданной свежести, но радовались многие, ибо не знали другого, и опускалась пелена глаз на сердце, и размывалось всё в нём, и становилось одинаковым.
- Я как все – твердил каждый.
- И все похожи на меня – повторяли другие.
И время было как лист бумаги, плоско и ограниченно, и никто не писал на нём, и сделалось оно ни к чему, и остановилось время…
Рождались же для того, чтобы умереть, но смерти не учили, и не учили жизни; учили как быть, но не были, ибо не знали себя.
И всё было предопределено, и никто не пытался искать и думать от себя, а тех не многих, которым не случилось попрать себя, объявили безумными, и оскверняли память о них, и радовались своей непричастности, и твердили молитвенно:
- Я как все, и все похожи на меня.
И не было любви, ибо не стало отчаянных, и не было тоски, ибо не стало жаждущих.
А катилось в голубой выси одинокое Солнце, и плавилось в пыль бетонного города, и проходила закономерно стадии свои луна, но не освежала ночь, а наваливаясь чернотой, консервировала до нового наступления дня, а постепенный рассвет выявлял предопределённость жизни, и вновь одинокое Солнце раскалялось в голубой выси…
Такие вот сновидения приходили порой к чахоточному Вене, и тот, пробуждаясь влажным в духоте палаты, ковылял слабым телом в длинное пространство коридора, и там остывал, особенно не вникая не во что.
Веня медленно умирал. Он знал, что скоро уйдёт, но не слишком радовался этому, не потому, что боялся, а потому, что понимал как мало он взял на себя от неприкаянности живущих.
А ещё он огорчался от этого понимания.
- Зачем оно? – думал Веня,
- Если сейчас ничего не исправить, да ещё этот город…
И очень хотелось Вене любви, каждый день он осмотрительно искал её. Веня догадывался, что она может искупить всё. Но и боялся её он, так как осознавал себя.
Веня давно уже плохо ел, но курил подолгу и часто, застывая глазами на оплёванном углу туалета. К нему никто не приходил, с него нечего было больше взять, и сделался он не нужным. Да Веня и не осуждал никого, ему тоже так было много спокойнее.
В город он выходил только за пенсией и папиросами, а так больше умирал, да спал, и часто, уединившись от посторонних глаз, заходился диким, рвущим всё изнутри, кашлем, потом долго и часто дышал, упираясь локтём в стенку, и покрываясь липким бисером пота. Потом умывался медленно, стараясь не глядеть на себя в зеркало.
Этим же годом он и угас. Вдумчиво и неспешно…