(по мотивам незаконченного произведения М.Ю. Лермонтова "Штосc")
Весь просвещённый Петербург знал графа Виельгорского. Страстный меломан покровительствовал музыкантам и умел отыскивать их в самых тёмных уголках столицы. Музыкальные вечера в его салоне были наполнены особой прелестью: до глубокой ночи звучала превосходная музыка, наслаждаться которой звали литераторов, художников, учёных.
В тот ноябрьский вечер ждали известную певицу. Не выказывая нетерпенья, гости обменивались любезными приветствиями. Девушки, в предверии зимних балов, подмечали в нарядах модных красавиц особенные штучки. Несколько франтов красовалось в дверях гостиной и у камина. Всё было как должно.
Среди гостей выделялась Ольга Минская. В чёрном по случаю придворного траура платье она была особенно хороша. Её правильное бледное лицо оттеняли чёрные волосы. Тёмные глаза были наполнены тем магнетическим светом, за которым угадывалась проницательная душа.
Когда певица, наконец, подошла к роялю и развернула ноты, Минская встала и вышла в соседнюю комнату. Она опустилась в широкое кресло возле камина и обратилась к единственному в комнате гостю:
- Здравствуйте, мсье Лугин.
Мужчина подошёл, молча сел напротив.
- Скучно, - сказала Минская и, прикрыв пол лица кружевным веером, зевнула.
- Увы, и я в унынии, - отвечал Лугин.
- Вам опять хочется в Италию, - решила Минская после некоторого молчания. - Не правда ли?
Лугин не ответил. Положив ногу на ногу, он апатично глядел на беломраморные плечи собеседницы. Наконец он заговорил:
- Вообразите, вот уже две недели, как все люди кажутся мне жёлтыми. Добро бы все предметы, тогда была бы гармония в общем колорите. Так нет, всё остальное как и прежде.
Минская улыбнулась.
- Призовите доктора, - сказала она.
- Доктора не помогут - это сплин!
- Влюбитесь!
- В кого?
- Хоть в меня! - нерешительно, словно раздумывая, насколько это будет ей удобно, предложила Минская.
- Нет. Вам даже кокетничать со мною было бы скучно, - возразил Лугин и спешно смягчил неловкость отказа: - Ни одна женщина не может меня любить, а безответность непременно закончится меланхолией темнейшего колера.
- Какой вздор! - сказала Минская, но, окинув его быстрым взглядом, невольно с ним согласилась.
Наружность Лугина в самом деле была скорее отталкивающей. Он был неловко и грубо сложен, больные и редкие волосы на висках и неровный цвет лица делали его на вид старше. Лугин уже два месяца как вернулся в Петербург. Три года он лечился в Италии от ипохондрии. Не вылечился, но пристрастился к живописи и прибыл в Отечество истинным художником. В его картинах неясная печаль с первого взгляда пленяла чуткое сердце.
Разговор на время прекратился - оба, казалось, заслушались музыки. Знаменитая певица как раз пела балладу Шуберта. Когда она кончила, Лугин с какою-то важностию сказал:
- Знаете ли, я начинаю сходить с ума.
- Право? - улыбнулась Минская.
- Вот уже несколько дней, как я слышу голос. Кто-то мне твердит на ухо с утра до вечера - и как вы думаете что? Адрес. Вот и теперь слышу: «В Столярном переулке, у Кокушкина моста, дом титулярного советника Штосса, квартира номер 27». И так шибко, шибко, точно торопится... Несносно!
Лугин побледнел.
- Вы видите того, кто говорит? - спросила Минская рассеянно.
- Нет. Но голос звонкий, резкий.
- Когда же это началось?
- Не могу сказать наверное... не знаю... ведь это, право, презабавно! - смутился Лугин, принужденно улыбаясь.
- Лучшее средство, - сказала Минская, подумав с минуту, - идти к Кокушкину мосту, отыскать этот номер. Так как, верно, в нём живёт какой-нибудь часовой мастер, для приличия закажите ему работу.
Лугин кивнул.
- И, возвратясь домой, ложитесь спать, потому что... вы в самом деле нездоровы! - прибавила Минская, взглянув на его встревоженное лицо с участием.
- Непременно, - отвечал угрюмо Лугин.
***
Сырое ноябрьское утро нехотя растворяло ночную мглу. Мокрый снег падал хлопьями, дома казались грязны и темны, даже лица прохожих определённо были грязно-жёлтыми. Извозчики на биржах дремали под рыжими полостями своих саней, мокрая длинная шерсть их бедных кляч завивалась барашком; тонкая пелена тумана придавала отдалённым предметам какой-то серолиловый цвет.
Засунув руки в карманы, повеся голову, Лугин шёл через Кокушкин мост неровными шагами. Его лакированные сапоги вымокли от снега и грязи, но он, казалось, об этом не заботился. На мосту остановился, поднял голову и осмотрелся.
- Где Столярный переулок? - спросил он у порожнего извозчика, который в эту минуту проезжал мимо.
Мужичок едва посмотрел на Лугина, хлыстнул лошадь кончиком кнута и проехал молча. Это было странно. Уж есть ли вообще Столярный переулок? Лугин сошёл с моста и обратился с тем же вопросом к мальчику, который бежал с полуштофом через улицу.
- Столярный? А вот идите прямо по Малой Мещанской и тотчас направо.
Дойдя до угла, Лугин повернул направо и увидал небольшой грязный переулок, в котором с каждой стороны было с десяток высоких домов. Он постучал в дверь мелочной лавочки и, вызвав хозяина, спросил:
- Где дом Штосса?
- Штосса? Не знаю, барин, здесь этаких нет. А вот здесь рядом есть дом купца Блинникова, а подальше...
- Мне надо Штосса.
- Нет, не слыхать-с! - сказал лавочник, почесав затылок.
Лугин пошёл сам смотреть надписи. Он чувствовал, что узнает дом, хотя никогда его не видал. Добрался почти до конца переулка, но ни одна надпись ничем не поразила его воображения. Тут на другой стороне улицы Лугин увидал над воротами жестяную доску вовсе без надписи. Под воротами дворник в долгополом полинявшем кафтане, с седой давно небритой бородою, без шапки и подпоясанный грязным фартуком, разметал снег.
- Эй, дворник, - окликнул Лугин. - Чей это дом?
- Продан! - отвечал дворник грубо и что-то проворчал сквозь зубы.
- Да чей он был?
- Чей? Кифейкина, купца.
- Не может быть, верно Штосса! - вскрикнул невольно Лугин.
- Нет, был Кифейкина, а ныне Штосса! - пробурчал дворник, не подымая головы.
Лугин замер. Сердце его забилось, как будто предчувствуя несчастие. Что дальше - продолжать свои исследования или лучше вовремя остановиться? Он долго стоял перед воротами. Наконец обратился к дворнику:
- Новый хозяин здесь живет?
- Нет.
- Где же?
- Чёрт его знает.
После некоторого молчания, Лугин, сунув дворнику целковый, спросил:
- Скажи-ка, кто живет в 27 номере?
Дворник поставил метлу к воротам, взял целковый и пристально посмотрел на Лугина.
- В 27? Да кому там жить. Он уж Бог знает сколько лет пустой.
- Разве его не нанимали?
- Как не нанимать, сударь, нанимали.
- Как же ты говоришь, что в нём не живут!
- А Бог их знает! Так-таки не живут. Наймут на год - да и не переезжают.
- Можно посмотреть номер?
- Как нельзя – можно, - дворник снова пристально взглянул на Лугина и пошёл, переваливаясь, за ключами.
Он скоро возвратился и повёл Лугина по широкой, довольно грязной лестнице во второй этаж. Ключ заскрипел в заржавленном замке, и дверь 27-го номера отворилась. В лицо пахнуло сыростью.
Квартира состояла из четырёх комнат и кухни. Старая пыльная мебель, некогда позолоченная, была небрежно расставлена кругом стен, обтянутых обоями с красными попугаями и золотыми лирами на зелёном грунте. Изразцовые плитки камина кое-где порастрескались. Сосновый пол в иных местах скрипел довольно внушительно. В простенках висели овальные зеркала в простых рамах. Комнаты почему-то понравились Лугину.
- Я беру квартиру, - сказал он. - Вели вымыть окна и вытереть мебель. Да хорошенько вытопить.
Тут он заметил на стене последней комнаты поясной портрет, изображавший человека лет сорока в бухарском халате. Чёткие черты, большие серые глаза, в правой руке золотая табакерка необыкновенной величины, на пальцах множество перстней. Казалось, этот портрет писан несмелой ученической кистью: платье, волосы, рука, перстни - всё было очень плохо сделано. Зато в выражении лица проступала такая страшная жизнь, что нельзя было глаз оторвать. В линии рта был какой-то неуловимый изгиб (начертанный, конечно, бессознательно), придававший лицу выражение насмешливое, грустное, злое и ласковое попеременно.
"Странно, что я заметил этот портрет только в ту минуту, как сказал, что беру квартиру..." - подумал Лугин.
- Коли берёте, так пожалуйте задаток, - проворчал дворник.
Они условились в цене. Лугин дал задаток, послал к себе с приказанием сейчас же перевозиться, а сам просидел в кресле напротив портрета до вечера.
"Вздор, чтоб на этой квартире нельзя было жить, - думал Лугин. - Прежним съёмщикам, видно, не суждено было в неё перебраться. Это, конечно, странно... Однако я взял свои меры - переехал тотчас!"
До полуночи Лугин со старым камердинером Никитой расставлял вещи. Для своей спальни он выбрал комнату с портретом. Перед тем, как лечь в постель, Лугин подошёл со свечой к портрету и хорошенько разглядел его. Внизу вместо имени живописца красными буквами было написано «Середа».
- Какой нынче день? - спросил он Никиту.
- Понедельник, сударь.
Бог знает почему Лугин на него рассердился:
- Пошёл вон! - крикнул он, топнув ногою.
Старый Никита покачал головою и вышел, а Лугин лёг в постель и заснул.
***
На другой день привезли остальные вещи и несколько начатых картин. Среди них был эскиз женской головки. То не был портрет. Скорее попытка запечатлеть на холсте свой идеал – женщину-ангела.
В тот вторник ничего особенного с Лугиным не случилось: он до вечера просидел дома, хотя ему нужно было куда-то ехать. Непостижимая лень овладела им. Хотел рисовать - кисти выпадали из рук, пробовал читать - взгляд его скользил над строками. Его бросало в жар и в холод, голова болела, звенело в ушах.
Уже смерклось, когда Лугин сел у окна, которое выходило на двор. На улице было темно, у бедных соседей тускло светились окна. Он долго сидел неподвижно. Вдруг на дворе заиграла шарманка - какой-то старинный немецкий вальс. Лугин слушал, слушал, ему стало ужасно грустно. Хотелось плакать, смеяться... Он бросился на постель и заплакал. Отчего-то вспомнил, как часто бывал обманут, как часто делал зло именно тем, которых любил, и ему стало так больно, так тяжело!
Около полуночи Лугин успокоился. Сел к столу, зажёг свечу, взял лист бумаги и стал что-то чертить. Всё было тихо вокруг. Свеча горела ярко и спокойно. Он рисовал голову старика, а когда кончил, то его поразило сходство этой головы с кем-то знакомым! Он поднял глаза на портрет, висевший против него. Сходство было разительное. Лугин невольно вздрогнул и обернулся. Ему показалось, что дверь, ведущая в пустую гостиную, заскрипела.
- Кто там? - вскрикнул он.
За дверьми послышался шорох, как будто хлопали туфли.
- Кто это? - повторил Лугин слабым голосом.
Дверь беззвучно отворилась, и холодное дыхание повеяло в комнату. В проёме показался седой сгорбленный старичок в полосатом халате и туфлях. Лицо его, бледное и длинное, было неподвижно, губы сжаты, серые мутные глаза, обведённые красной каймою, смотрели прямо. Он медленно продвигался, пока не сел у стола. Молча вынул из-за пазухи две колоды карт, положил одну против Лугина, другую перед собой, и улыбнулся.
- Что вам надобно? - спросил Лугин.
Его мысли мешались, кулаки судорожно сжимались, он был готов звать помощь. Старик вздохнул.
- Это несносно! - нервно крикнул Лугин.
Старичок зашевелился на стуле, вся его фигура изменялась ежеминутно, он делался то выше, то толще, то почти совсем съёживался. Наконец он принял прежний вид.
"Если это привидение, я ему не поддамся" - подумал Лугин.
- Не угодно ли, я вам промечу штосе? - проскрипел старичок.
Лугин осторожно взял лежавшую перед ним колоду карт и насмешливо спросил:
- На что будем играть? Предупреждаю, что душу свою на карту не поставлю! - Лугин полагал, что этим озадачит привидение. - Я поставлю золотой. Не думаю, чтоб они водились в вашем эфирном банке.
Старичка эта шутка не сконфузила.
- У меня в банке вот это! - отвечал он, протянув руку.
Возле него колыхалось что-то белое, неясное и прозрачное. Лугин оробел и стушевался.
- Мечите! - сказал он, оправившись и, вынув из кармана монету, положил её на карту.
Старичок поклонился, стасовал карты, срезал и стал метать. Лугин поставил семёрку бубён и проиграл. Старичок протянул руку и взял золотой.
- Ещё! - сказал с досадою Лугин.
Старик покачал головою.
- Что же это значит?
- В середу.
- А! В середу! - вскрикнул в бешенстве Лугин. - Так нет же! Не хочу в середу! Завтра или никогда! Слышишь ли?
Глаза странного гостя пронзительно сверкнули, он беспокойно зашевелился.
- Хорошо, - наконец сказал старик, встал, поклонился и вышел.
Дверь за ним тихо затворилась, в соседней комнате опять захлопали туфли... Мало-помалу всё утихло. У Лугина кровь стучала в висках, странное чувство волновало его душу. Ему было досадно, что он проиграл.
- Однако ж я не поддался ему! Переупрямил! - повторял он. - В середу! Как бы не так! Он у меня не отделается. А как похож на портрет! Ужасно, ужасно похож! Теперь я понимаю!
На этой фразе художник заснул.
***
По утру Лугин никому о случившемся не сказал. Просидел целый день дома и с лихорадочным нетерпением дожидался вечера.
- Однако я не посмотрел хорошенько, что он предложил против моей ставки! - думал он, - верно, что-нибудь необыкновенное!
Когда наступила полночь, Лугин встал с кресла, вышел в соседнюю комнату, запер дверь, ведущую в переднюю, и возвратился на место. Он недолго дожидался: опять раздался шорох, хлопанье туфелей, кашель старика, и в дверях показалась его призрачная фигура. За ним следовала другая, но до того туманная, что Лугин не мог рассмотреть её формы.
Старичок сел, как накануне положил на стол две колоды карт, срезал одну и приготовился метать. В его манерах была уверенность, будто он всё знал наперёд. Лугин, под магнетическим влиянием его серых глаз, бросил было на стол два полуимпериала, как вдруг опомнился.
- Позвольте, - сказал он, накрыв рукою свою колоду.
Старичок сидел неподвижен.
- Что бишь я хотел сказать? Позвольте! Да! - Лугин запутался.
Наконец, сделав усилие, он медленно проговорил:
- Хорошо... я с вами буду играть. Я принимаю вызов. Только с условием: я должен знать, с кем играю.
Старичок улыбнулся.
- Иначе не играю, - проговорил Лугин, а меж тем дрожащая рука его вытаскивала из колоды очередную карту.
- Что-с? - проговорил неизвестный, насмешливо улыбаясь.
- Штос?
Лугин вздрогнул, руки у него опустились. Он почувствовал возле себя чьё-то ароматическое дыхание. И слабый шорох, и вздох невольный, и лёгкое огненное прикосновенье. Странный, сладкий и вместе болезненный трепет пробежал по его жилам. Он на мгновенье обернул голову, но короткого взгляда было довольно, чтоб принудить его проиграть душу. То было чудное виденье: склонясь над его плечом, сияла женская головка. Её уста умоляли, в её глазах была тоска невыразимая.
Никогда жизнь не производила ничего столь неземного, никогда смерть не уносила из мира ничего столь полного жизни. Краски и свет вместо форм и тела, тёплое дыхание вместо крови, мысль вместо чувства... В неясных чертах угадывались желание, грусть, любовь, страх, надежда... Божественное создание души, плод воображения страстного художника. Лугин не мог объяснить, что с ним сделалось, но с этой минуты он решился играть, пока не выиграет. На кону была цель его жизни.
Старичок стал метать: карта Лугина была убита. Бледная рука опять потащила по столу два полуимпериала.
- Завтра, - сказал Лугин.
Старичок кивнул и вышел, как накануне. В продолжение месяца сцена повторялась: всякую ночь Лугин проигрывал, но ему не было жаль денег. Он был уверен, что вскоре выиграет, и потому всё удваивал куш. Он был в сильном проигрыше, но каждую ночь на минуту встречал взгляд и улыбку, за которые готов был отдать всё на свете.
Лугин похудел и пожелтел ужасно. Целые дни просиживал дома, запершись в кабинете; часто не обедал. Он ожидал вечера, как любовник свиданья, и каждый вечер был награждён взглядом более нежным, улыбкой более приветливой. Девушка, казалось, принимала трепетное участие в игре. Казалось, она с нетерпением ждала минуты, когда освободится от несносного старика. И всякий раз, когда карта Лугина была убита, и он с грустным взором оборачивался к ней, на него смотрели эти страстные, глубокие глаза, которые, казалось, говорили: "Смелее, не падай духом, я буду твоя во что бы то ни стало!"
И всякий вечер, когда они расставались, у Лугина болезненно сжималось сердце. Он уже продавал вещи, чтоб поддерживать игру. Он видел, что скоро ему нечего будет поставить на карту. Надо было на что-нибудь решиться. Он решился.
***
Накануне святок что-то молодое и одновременно древнее, языческое просыпается в каждой православной душе. И чем сильнее ненастье, чем злее стужа, тем более тянет всех в общество или хотя бы в тёплую компанию. В эту пору и музыкальные вечера у графа Виельгорского отличались особенной многолюдностью.
Артисты были нарасхват и всюду опаздывали, но никто не пенял им на это. Всем было весело, как обычно бывает перед Новым годом, когда кажется, что всё дурное следует спешно позабыть, и ждать небывалых удач и счастия в будущем году. Только Ольга Минская чувствовала себя среди гостей несколько тревожно. Из головы не шла записка Лугина, написанная хоть и чернилами, но будто кровоточащим сердцем:
«Прошлой ночью таинственные события, о которых я вам упоминал, приняли трагический оборот. Увы, я принял роковое решение. Вопреки обещанию, меня уже не будет...» - последнее слово было заляпано кляксой, которую художник в крайнем душевном смятении не заметил.
С тем же посыльным Минская отправила ответ. В нём она в твёрдой манере уведомила, что ежели не встретит Лугина нынче у графа Виельгорского, то ещё до полуночи в Столярном переулке будет довольно шумно.
«...наш обер-полицмейстер Сергей Александрович Кокошкин не без удовольствия наведёт порядок в переулках у Кокушкина моста...»
Ольга улыбнулась, вспомнив каламбур. Вдруг она почувствовала взгляд и обернулась. На неё воспалённым взором смотрел... она едва узнала Лугина. Коротким кивком он позвал Минскую в соседнюю комнату. Это было неловко — известный тенор как раз принял позу трагического героя, чтобы в пятый раз за вечер поведать о невыносимых страданиях Дона Гуана, склонного к избыточным развлечениям. Ольга слегка закашлялась и выскользнула из залы, дабы своим натуральным нездоровьем не испортить истому вымышленных мук.
- Здравствуйте, мсье Лугин, - сказала Минская. – Однако, вы изменились. Что думает ваш доктор?
Лугин будто не слыхал вопроса. Он подвинул ей кресло к камину, сел рядом и, глядя на весёлые языки пламени, застыл на минуту.
- Вообразите, в какой оборот я попал, - начал Лугин без предисловий. - Мне более не на что играть!
Минская поморщилась: беседа определённо началась в дурном тоне.
- Вы игрок? - без обиняков спросила она.
Лугин посмотрел на неё в недоумении и только теперь догадался, как неловко он выразился. Сбивчиво подбирая слова, он напомнил Минской последний их разговор и коротко описал, как, следуя её совету, нашёл дом Штосса и переехал в 27 номер.
- Что же из этого вышло? - спросила Минская скорее из вежливости.
Лугин тяжело вздохнул и с непреодолимым волнением описал всё, что с ним случилось в новой квартире. Минская слушала внимательно, не решаясь отнести странную историю ни к болезненным видениям психического свойства, ни к случаю действительно загадочному.
Лугин замолчал, словно готовясь к тяжёлому признанию. От волнения он побледнел.
- Вижу, вам нелегко на что-то решиться, - с участием сказала Минская.
- Вы, однако, чрезвычайно проницательны, - заметил Лугин. - Признаться ли? Конечно, вам это можно сказать, вы надо мною не будете смеяться. Словом, я решился этой же ночью поставить на кон свою жизнь.
Минская в изумлении вскрикнула:
- Как? Играя с бесчестным мошенником, шулером, вы поставите свою жизнь?
Лугин кивнул, словно сам хотел убедиться в твёрдости своего решения.
- Я себя спрашивал, могу ли поступить иначе? - вышло нет; я обязан освободить девушку от ига несносного старика. Что ж, пусть Фортуна решит, где мне обрести блаженство - в этом мире, или в ином...
В зале раздались аплодисменты. Тенор торопился в следующий дом, однако позволил уговорить себя спеть на «бис». Минская поняла, что их одиночество скоро прекратится. Торопливо, с твёрдыми нотками в бархатном голосе, она потребовала:
- Дайте слово, что эту ночь проведёте здесь. Впрочем, я улажу это с графом. Утром пришлите ко мне своего камердинера. Днём, как проснётесь, поезжайте куда-нибудь. Да хоть в контору выправить завещание, коли жизнь свою в грош не ставите...
Минская хотела ещё что-то добавить, но гости задвигались, зашумели и стало неловко беседовать в прежнем тоне.
- Прощайте, мсье Лугин, - с нарочитой холодностью сказала Минская и со свойственной ей медленностью в движениях вышла из комнаты.
В этот вечер в салоне графа Виельгорского её более не видали.
***
Сильно за полночь графская карета сквозь густой липкий снегопад подъехала к Кокушкину мосту.
- Барин, дальше уж сами-с, - весело крикнул озябший кучер. - Графские лошадки балованные; зачахнут, ежели на мосту в сугробе увязнут.
Из кареты вышел человек среднего роста, с широкими плечами, одетый со вкусом. Засунув руки в карманы, повеся голову, он пошёл через мост неровными шагами, как будто боялся достигнуть цель своего путешествия. То был Лугин. Следы душевной усталости на его измятом лице в некотором смысле были столь же глубоки, что и вмятины от лакированных сапог на снегу. В глазах горело тайное беспокойство, от которого и движения его казались едва ли не судорожными.
Лугин свернул в Столярный переулок. Пьяный молодец в зелёной фризовой шинели и клеенчатой фуражке едва не сбил его с ног и начал шутейно извиняться. Лугин, с видом вполне отстранённым, молча прошёл мимо. Перед домом Штосса остановился, поднял голову и вгляделся в тёмное окно своей спальни. Уж не поджидает ли там своего карточного партнёра загадочный старик? И точно, сквозь стылое стекло он отчётливо увидал знакомую женскую головку. Жестокая печаль проникла в её изменчивые черты. Страстные, глубокие глаза о чём-то молили.
В одно мгновение Лугин вбежал по грязной лестнице во второй этаж, застучал в дверь. Долгие, как вечность, минуты всё было тихо. Лугину казалось, что звук остался только в его взволнованном сердце. Не звук, а грохот, который вот-вот разорвёт его изнутри. Наконец послышалось шарканье старого камердинера.
- Андрей Петрович? - спросил Никита.
- Быстрей! - коротко приказал Лугин.
Едва дверь приоткрылась, Лугин выхватил у камердинера свечу и поспешил в спальню. Обойдя комнату и никого не обнаружив, спросил у Никиты:
- Где она?
- Ась?
- Девушка! Только что я видал её в окошке моей спальни.
Никита от крайнего замешательства проснулся окончательно.
- Андрей Петрович, побойтесь Бога! В такую пору да на нашей квартире...
Оторопь в глазах старого камердинера была столь явственной, что Лугин смутился, забормотал про туман и ночные видения...
- Поспать вам надо, - проворчал Никита, помогая Лугину раздеться.
- Да-да. А ты вот что: как рассветёт, отправляйся к Минской, у неё к тебе какое-то дело.
Едва голова художника коснулась подушки, он тотчас провалился в бездну совершенного небытия. Никита перекрестил страдальца, взял в одну руку пальто и сапоги, в другую свечку и вышел из комнаты, оставив, однако, дверь приоткрытою.
***
Шарманка на дворе играла тот же старинный немецкий вальс. Лугин долго лежал в полудрёме. На душе было так покойно, как бывает только в детстве. Наконец, он открыл глаза. Свет едва пробивался сквозь морозное стекло. Лугин не мог решить, то ли проспал до вечера, то ли это день «проглянул, будто поневоле». Кликнул Никиту, но никто не отозвался. Пошёл искать его в кухню и только там, глядя на оставленный для него «порцион», вспомнил, как сам же и отослал камердинера к Минской.
- Я, кажется, обещал уладить свои дела по завещанию, - без обычной в таких случаях печали припомнил он.
Лугин быстро собрался и, страшась опоздать, поспешил в контору. Торопливо проходя мимо дворника, притомившегося в баталии со снегопадом, он упустил его пристальный взгляд. Взгляд столь примечательный, что всякий чуткий наблюдатель определил бы его как нехороший.
***
Распорядившись должным образом остатками своего независимого состояния, и объехав с краткими визитами родных и несколько старинных знакомых из высшего круга столицы, Лугин уже ближе к полуночи вернулся на квартиру. Никита, против обычая, встретил его одетым, что называется, на все пуговицы.
- Ещё не ложился? - рассеянно спросил художник.
Он торопливо скинул пальто и переобулся. С тяжёлым вздохом, будто прощаясь навеки, отпустил камердинера почивать, взял свечу и направился в спальню.
Обойдя комнату, Лугин остановился против портрета. В лице мужчины определённо было новое, незамеченное прежде настроение какого-то мрачного торжества. Или накануне роковых событий всякий предмет обретает какой-то потаённый смысл? Лугину отчего-то захотелось переложить на бумагу это необыкновенное выражение. И хотя знал, что рука человека никогда с намерением не произведёт такое другой раз, взял лист бумаги и стал торопливо чертить.
Вдруг пламя свечи дрогнуло. Лугин поднял глаза и увидал у двери фигуру в полосатом халате.
- А, это вы, - сказал он почти спокойно. - Я ждал вас.
Старик ещё с минуту стоял неподвижно, вслушиваясь в ночные звуки. Наконец, медленно подошёл, сел у стола, вынул из-за пазухи две колоды карт, положил одну против Лугина, другую перед собой, и с необыкновенной злобой ухмыльнулся. Над Лугиным этот мимический трюк уже не имел никакой власти. Всей душой он стремился к цели своей жизни и был готов к самым гибельным пассажам.
Лугин на мгновение обернулся и, увидав взгляд более прежнего нежный, улыбку более прежнего приветливую, торжественно объявил:
- Это наша последняя игра. Мечите!
Старик не шелохнулся. Его серые мутные глаза смотрели прямо без цели. Лугин взглянул на него с удивлением, догадался, что упустил главное, и добавил:
- Против вашей ставки я могу предложить только свою душу.
Старик кивнул, стасовал карты, срезал и стал метать. Лугин взял даму червей и подрезал колоду банкомёта. На третьем абцуге соник был убит дамой пик.
Лугин растерянно обернулся. Девушка, как и прежде, склонилась над его плечом. Но в этот раз в глазах её не было той невыразимой тоски, которая была для Лугина столь мучительной. Он глубоко вздохнул. Странный, сладкий и вместе болезненный трепет пробежал по его жилам. Голова его закружилась. Он кинулся к постели и, развернувшись, упал навзничь. Улыбка неизъяснимого восторга застыла на его лице.
Старик долго сидел без движения, потом встал, подошёл к Лугину, зажал ему нос и, убедившись в его кончине, мстительно усмехнулся.
- Девочка моя, - тихо позвал он, - всё кончено.
Он покрутил головой, отыскивая, вероятно, призрак, но мёртвая тишина была ему ответом. Старик встревожился.
- Наконец мы богаты, - зашептал он торопливо. - Уедем, куда пожелаешь. Проявись же скорей.
Старик умолял девушку вновь и вновь и всякий раз без успеха. Наконец он снял с пальца перстень с жёлтым камнем, сжал его и со стоном проскрипел:
- Обманули! Обманули! Теперь я окончательно проигрался!
С отчаянием, свойственным натурам безгранично страстным, он швырнул перстень на пол. Искрясь, тот покатился к двери. Тотчас старик опомнился, бросился за ним, но было поздно. Дверь распахнулась, и в комнату ворвались двое.
Старый камердинер с большой чугунной сковородой в руке вышел из короткой потасовки победителем. Его пособник подхватил перстень, помог Никите привязать негодяя к стулу и кинулся к Лугину.
- Андрей Петрович! Андрюша, голубчик, как же так? - в один миг бархатный голос Ольги Минской осип, как после жестокой простуды. - Очнитесь! Это не может так закончиться...
На ватных ногах подошёл Никита, взял Лугина за руку.
- Коченеет, - сухо сказал он и, отерев мокрую щёку, повернулся к шулеру.
Старик как раз очнулся, но по тяжёлому взгляду Никиты догадался, что ненадолго. А хуже того, он уже точно знал, что на его коченеющем лице не будет того неизъяснимого восторга, с каким почил сумасшедший художник.
Четверть часа спустя Минская приступила к следствию:
- Середа Порфирий Пафнутьич? - спросила она, устроившись напротив злодея.
- Дворник это наш, - встрял Никита, покрывая Лугина чистой простынёй.
- Он же дворник, он же законный хозяин дома господин Штосс, - сказала Минская.
Со вчерашнего вечера самые надёжные агенты Петербурга проверяли и 27 номер в доме Штосса и страшное прошлое многоликого Порфирия Пафнутьича. Номер, как и догадалась Минская, оказался с замечательным тайным ходом, спрятанным за одним из зеркал. Да и зеркало было весьма примечательное: прозрачное, как окошко, с оборотной стороны.
Что до прошлого скверного старика - оно оказалось поистине невероятным. Ещё до войны с французом Порфирий Пафнутьич проигрался, да так основательно, что на последнюю ставку предложил свою дочь и проиграл единственное дитятко отпетому мошеннику.
- Наш Андрей Петрович верно угадал - она была ангел, - безжалостно прибавила Минская, глядя в мутные серые глаза негодяя.
- Нелюдь окаянный, - Никита торопливо перекрестился.
С мертвенным спокойствием Минская спросила:
- Что же было дальше? После того, как дочь ваша руки на себя наложила.
Ольга ожидала, что старик ничего не скажет, но тот злобно усмехнулся и предостерёг:
- Я расскажу, что случилось потом, но вы пожалеете об этом.
Минская отчего-то поверила его упреждению, но, взглянув в сторону художника, кивнула старику, чтобы продолжал. Порфирий Пафнутьич помолчал для драматического эффекта и неспешно открыл невольным своим палачам страшные тайны. Всё выложил, как на последней исповеди. Знал, подлец, что другой возможности покаяться на этом свете у него уже не будет.
Из его вполне стройного изложения сложилась престранная история. Тайна старика и в самом деле оказалась ужасной. Почти четверть века назад необъяснимое сцепление случайных событий сделало его хозяином особого перстня, известного редким посвящённым особам под именем «Шёпот лунных дев». Много веков назад крестоносцы нашли его в подземелье Храмовой горы в Святом городе. Неизвестно, как проведали рыцари о могуществе перстня, но, несомненно, что с его помощью они основали Орден рыцарей Храма. Великолепный и могущественный Орден. Лучшее, что можно припомнить о рыцарях. По всей дикой о ту пору Европе храмовники построили сотни красивейших соборов и крепостей.
Однако, через пару веков Филипп Красивый, король французский, вызнал тайну перстня и, стремясь завладеть artefactum, разгромил Орден. С тех пор перстень исчез, но легенды о нём передавались посвящёнными из поколения в поколение. Со временем истории стали такими же сказочными, как повести о Нибелунгах и славном короле Артуре.
Неведомо, от кого корсиканский поручик услышал старинную легенду, но с тех пор в душе его появилась цель. Бывают случаи, когда таинственность предмета даёт любопытству необычайную власть: покорные ему, подобно камню, сброшенному с горы сильною рукою, не могут более остановиться, хотя видят ожидающую их бездну. Так случилось и с Буонапартом. Приняв легенду, он будто вручил себя року, который гнал его через цепь необъяснимых обстоятельств к пропасти.
В ту пору в Париже некая Мария Ленорман держала на Рю-де-Турнон гадательный салон. Буонапарт, уже в генеральском чине, пришёл к ней тайно и задал только один вопрос:
- Где мне сыскать «Шёпот лунных дев».
Ответ был короткий:
- Великая Египетская пирамида.
Буонапарт был премного озадачен: Египет, английская колония, недосягаем для французских генералов.
- Ах, так! Не хотят миром пускать, пойду с войной! - вскричал маленький генерал, и сама Судьба не рискнула перечить безумцу.
Заведомо проигрышная кампания закончилась полным фурором. Буонапарт проник в Великую пирамиду и с полчаса оставался в ней совершенно один. Проводники ждали его у входа. Он появился мрачным и даже растерянным. Не отвечая на вопросы, вскочил на лошадь и направился в штаб.
Весь тот день он был в глубоком размышлении. Уже вечером адъютант осмелился спросить:
- Не вызвать ли врача?
Офицеры окружили Буонапарта, спрашивая о случившемся в пирамиде.
- Все равно не поверите! – сказал он, кивнул офицерам и удалился в спальню.
С тех пор безумная идея, мучительная и несносная, преследовала его. Возвратившись из Египта, генерал, опираясь на верную ему армию, разогнал Директорию и провозгласил себя консулом. Но этого было мало – в июне 1804 года он был провозглашён императором Наполеоном. Однако в глазах других монархов остался корсиканским выскочкой. Ушли годы, чтобы придать своей персоне некую респектабельность. Только летом 1807 года Наполеон решился и попросил руки великой княжны Екатерины Павловны.
– Я скорее выйду замуж за последнего русского истопника, чем за этого корсиканца! - ответила сестра Александра I.
Оставалось последнее - идти на Москву войной и силой забрать магический перстень.
Московский пожар нарушил планы тирана. Порфирий Пафнутьич, к тому времени мошенник отменный, перехватил перстень под носом у французов. Позже, чуть было не проиграл его, да обошлось.
Про то, как он узнал некоторые свойства artefactum, Порфирий Пафнутьич сказывать не стал. Проскрипел только даже с некоторым удивлением:
- В нём будто в самом деле девы сидят. Нашёптывают в ухо любому фертику, что я накажу.
- Пошто ж ты, ирод, православных загубил? - не сдержался Никита, отирая мокрую щеку.
Старик пошамкал губами, словно не решаясь открыться до конца, вздохнул и с неприятной ухмылкой сказал:
- В некоем смысле я был ободрён через этот перстень надеждой иметь возможность общаться с усопшими. Даже вернуть их в подлунный мир. Если, конечно, кто на их место сподобится. Будьте покойны, все фертики самолично душу свою на кон ставили...
Увы, продолжать историю «Шёпота лунных дев» слишком опасно. Однажды жестокий тиран едва не погубил Россию, охотясь на artefactum. Слава Богу, негодяй Порфирий Пафнутьич нечаянно нарушил его планы. Однако стоит ли ради забавы снова ставить на карту мирное спокойствие Отчизны?