Мой Ленинград (Инна Коробицына) / Проза.ру

МОЙ ЛЕНИНГРАД

Сегодня город вернул себе свое историческое название. Это, наверное, правильно. Пусть новые поколения видят и знают его таким, каким создала его история. А я родилась в Ленинграде. Для меня Ленинград - понятие осязаемое. Под Ленинградом в морской пехоте в январе 1942-го погиб мой отец. Это “временное” имя моего города мне привычно, его звучание мне по-прежнему дорого.
Здесь прошло моё счастливое дошкольное довоенное детство, время, бесконечно радостных встреч с папой, когда он, возвращался из очередного плавания, привозя мне разные заморские игрушки. Обычно он, высокий, красивый, появлялся в элегантном сером костюме с букетом цветов для мамы, но однажды поразил меня, явившись в форме морского офицера с блестящим кортиком в наш двор, где я играла с детьми. И я, зачарованная, тут же не преминула похвастаться: «Это мой папа !».
   Мы жили на Литейном в огромной коммунальной квартире с длиннющим коридором на четырнадцать комнат. Среди них были очень большие, в которых проживали писатели и учёные. Рядом с нашей комнатой жила какая-то известная актриса с сестрой-художницей(мама потом рассказывала, что к ним в то время заходили начинающие ленинградские знаменитости, в т.ч. сама Уланова). Они охотно занимались с нами, детьми, учили рисовать красками, делать красивые макеты. Мы разыгрывали спектакли по сказкам Андерсена, при этом раздавали «билетики» и рассаживали рядами взрослых и детей из соседней квартиры в качестве зрителей. Для этого нам предоставлялась самая большая комната, в которой жил детский писатель Бармин с женой и маленькой дочкой- моей ровесницей. Помню, например, как я, одетая в пестрый комбинезончик с бумажной короной на голове, провозглашала: «Принц из соседнего государства хочет на Вас жениться, он прислал Вам эту чудесную розу!». И девочка в зелёной с блестками шали швыряла на пол эту розу со словами: «Фи, она настоящая!».
   А какие великолепные ёлочные праздники устраивались для детей в дворцах культуры и частных домах! И не перечесть, сколько летних радостей было на даче у бабушки!
   И вдруг всё это детское счастье оборвалось с войной и блокадой. Меня словно переместили в другой мир, мир холода, голода, разрыва бомб и снарядов, ужаса ожидания чего-то неизвестного.
   Прошла целая жизнь, но я до сих пор, как сейчас, вижу зияющие раны домов, когда доводилось утром после ночной воздушной тревоги выйти на улицу. Вчера ещё ближайший к нам дом был цел и невредим, а сегодня это руина, остов или полдома, где местами виднеются остатки жилья, куски мебели, детская кукла…Наш большой восьмиэтажный дом с характерными для Ленинграда несколькими смежными внутренними дворами чудом уцелел среди разрушенных соседних - и слева, и справа и напротив.
   Немцы бомбили жилые кварталы, воздушные тревоги объявлялись иногда по пятнадцать раз в день, и мы перебрались на время к каким-то людям на первый этаж соседнего дома во дворе, чтобы не спускаться каждый раз с нашего пятого этажа в бомбоубежище. При этом каждый разрыв снаряда казался совсем рядом, и мы думали, что нашего дома уже нет.
   В начале войны, когда окна ещё не были заклеены бумажными крестами, мы с мамой со страхом заглядывали в них по утрам, боясь увидеть шагающих по проспекту фрицев, но в лютую блокадную зиму 41-42-го мы старались как можно дольше пролежать в постели: экономили силы и чтобы меньше хотелось есть и меньше мёрзнуть. В городе не было ни тепла, ни воды, ни электрического света. Но хуже всего был голод.
   А для меня тогда самым страшным был один из дней начавшегося января, к нам пришёл солдат и сказал, что мой папа погиб. Помню, я ещё лежала в кровати за ширмой и после того,как мама с отчаянной надеждой спросила;"Ранен?" прозвучало страшное "Убит", я закричала. Этот человек сказал, что сам рыл папе могилу, он принёс нам мясо убитой лошади.Так что получились "сытые" поминки. А через две недели пришла запоздалая открытка, где папа поздравлял нас с наступающим 1942-м годом и обещал встречу в надежде на очень скорую победу. Вот такая жестокая улыбка почты войны.

   Моя бедная исхудавшая мама, вместе с другими женщинами, таскала воду из проруби Невы, гасила зажигалки на крыше нашего дома и выстаивала очереди за хлебом по норме125 грамм на человека в день. Не помню, когда повысилась эта норма (чуть-чуть хлеба и больше ничего!). Я слышала тогда, что из города исчезли кошки и собаки(их всех быстро съели), а из кожаных ремней варили суп. Знаю, кажется, не только из рассказов взрослых, как люди сходили с ума от голода. Например, однажды, когда мама взяла меня с собой в соседнюю булочную, я увидела там женщину, которая ползала по грязному полу и слизывала с него крошки хлеба, хотя вряд ли они вообще могли там быть.
Помню любимую игру с моим дневным хлебным кусочком. Я делила его на три части и изображала полный обед: первую часть я разводила подогретой на «буржуйке» водичкой. Это был «суп». Из второй части делалась кашица, являвшаяся вторым блюдом. Третий, оставшийся кусочек, означал десерт. В своих мечтах маленькая девочка не вспоминала ни о каких-то там пирожных или других лакомствах. Она мечтала только об этой кашице, чтоб её было побольше, вдоволь. Мне кажется, что я до сих пор помню вкус этого блокадного хлеба напополам с неким жмыхом, такого далёкого от сегодняшнего.

   В эту самую страшную зиму моего детства мы непонятно как протянули до апреля и выжили, вероятно, только благодаря другу отца, Благиреву В.В., служившему в ленинградском порту. Ему удалось в конце месяца устроить маму работать на стоявший там пароход «Вячеслав Молотов» (в это время в нём находился стационар, предназначенный, как говорили, для поддержки ценных военных специалистов), а меня затем привести через весь город на санках и поставить строгое начальство перед фактом: не оставлять же ребёнка умирать.
   Пароход произвёл на меня невероятное впечатление. Это была шести- или семипалубная громада, пароход-дом. Говорили, что таких, построенных в Голландии, всего два;”Иосиф Сталин“и ”Bечеслав Молотов”. Меня привели в освещённую ярким электрическим светом каюту, посадили на верхнюю нару, и я попала в сказку. Вошла мама в сверкающе белом фартучке с уложенной причёской и радостной улыбкой. Впервые за время войны я увидела её такой прекрасной, феей. Мне сразу дали большую кружку с горячей перловой кашей. Кажется, ничего на свете не было вкуснее, и тогда, и потом, Всё это я ощущала как самое большое счастье,
   Мама целый день допоздна работала на кухне и официанткой, а я в одиночестве (других детей, конечно, не было) бродила по пустым парадным залам, предназначавшимся для танцев, где в зеркальных стенах отражался вечерний закат, и всё вокруг казалось таинственным, заколдованным.
Но вот однажды, играя с мячиком на палубе, я оказалась на корме, где вплотную стояли койки, покрытые чёрными клеёнками. Мячик закатился под одну из таких коек, я нагнулась его достать, а распрямившись отпрянула в ужасе: прямо передо мной торчали жёлтые ноги с растопыренными пальцами. Первое мгновение я не поняла, что это значит; до тех пор я, кажется, один(или не один) раз видела спелёнутое мёртвое тело в арке ворот нашего двора, на улицу меня почти не выпускали. Я вскоре узнала, что многие истощенные и больные дистрофией люди уносили что могли со стола, прятали, копили, чтоб съесть сразу. Порции давали небольшие, изголодавшихся можно было кормить только понемногу, но они не понимали, что большая доза пищи была для них смертельной.

   Маму иногда отпускали в город навестить бабушку, жившую с внуками и
старшей дочерью на улице Воинова, ныне Шпалерной. Ей разрешалось отнести им от своего пайка и то, что можно было соскрести со стенок котлов из-под каши. Мама говорила, что без такого специального разрешения за вынос съестных продуктов полагался расстрел. Как она добиралась до своих, не знаю, ведь не было транспорта, возможно кто-нибудь подвозил по пути на машине.

   Как-то мама зашла в нашу квартиру на Литейном и узнала, что почти все её жильцы умерли от голода. И актриса с художницей. И одинокий старый профессор, до войны любивший играть с нами в детские игры, позволяя носиться по своей большой комнате с эркером(я тогда впервые услышала это странное слово). А сколько разных интересных камушков и минералов мы у него тогда разглядывали! Маме рассказали, что крысы отгрызли у него нос(надеюсь, он в это время уже ничего не чувствовал). Умерла и добрая старушка, баба Соня, моя временная няня, жившая в каморке возле кухни; у неё ещё был сундук с маленькими разноцветными лоскутиками, которыми она, бывало, позволяла мне наряжать её, как новогоднюю елку.

   Когда я теперь смотрю по ТВ хронику блокадного Ленинграда, и передо мной оживают кадры с несчастными измученными фигурами еле-еле движущихся людей, тянущих на санках замотанные в простыни трупы своих близких, мне становится их бесконечно жалко, и тех, кто умер и тех, кто выжил. Они мне все дороги. Хотя, конечно, среди них были и есть разные. Находились и такие, у которых в начале войны мама выменивала свои немногие золотые украшения на крохотные кулёчки крупы или куски хлеба. Очевидно, заранее запаслись, или может быть, где-то приворовывали. Но я не берусь их судить. Ведь таким образом они нас хоть чуточку подкармливали и, возможно, с большим риском для себя. Но были и совсем другие.
   Мама вспоминала историю про мою бабушку с улицы Воинова. Так вот, когда однажды, выйдя на улицу, она упала в обморок от голода, чужие люди подняли её, помогли добраться до дому и отдали отлетевшую в сторону сумочку, в которой были хлебные карточки всей семьи. В то время, когда от дистрофии многие теряли рассудок так, что, бывало, отнимали хлеб у собственных детей (моя мама хорошо знала такой случай), это вполне уместно назвать настоящим подвигом.

   В Москве я кончила школу и архитектурный институт. Здесь прошла вся моя жизнь, но Ленинград мне дороже. Не только потому что его красота мне ближе, а потому, наверное, что, как сказал Маяковский "землю, с которой вдвоём голодал, вовек разлюбить нельзя”. Когда первый раз после войны я приехала в мой город, я плакала, как от встречи с родным человеком, оживающим, но ещё не успевшим залечить свои раны. Зато как отрадно было видеть его позднее возрождённым, когда студенткой я приезжала на двухмесячную практику, и мне удавалось почти ежедневно бегать в Эрмитаж, а ночью смотреть, как разводят мосты. Но каждый раз, проходя по любимому Литейному мосту, я опять и опять представляю, как в один из дней осени 41-го мама ездила куда-то в сторону Балтийского вокзала за остатками картошки на каком-то дальнем поле. Мы с моей родственницей страшно волновались, ожидая её возвращения. Ведь мосты “тщательно” обстреливались. Наконец, мама вернулась и рассказала, как страшно было бежать по мосту: дождь, молнии, раскаты грома и залпы обстрела одновременно. И мешочек с горошинами картошки за плечами, который надо было во чтобы то ни стало донести до своих.
   Каждый раз, приезжая в Ленинград, я чувствую себя счастливой при виде его Дворцовой площади, Биржи, набережных, мостов и мостиков, проспектов и улиц, в общем всего того, что так знакомо с детства. Мне кажется, что городская архитектурная среда влияет на характер и душу человека, его духовный мир. По крайней мере чувствую это по себе. Я не отношусь к любителям кривых московских улочек и тупичков, хотя в их редких сегодня остатках есть своя прелесть. Волею судеб живя в Москве, я ее по-своему люблю, особенно Кремль, монастыри, памятники классицизма, модерна, но стоит мне оказаться в Ленинграде, «строгий стройный вид» и «Невы державное теченье» меня как будто успокаивают, приводят в согласие с самой собой. А вид Петропавловской крепости – символ, опознавательный знак города на всех открытках и буклетах - мне особенно дорог: весной 42-го я любила подолгу смотреть на нее светлыми ночами в иллюминатор каюты нашего «Вячеслава Молотова», когда из-за обстрела порта его перевили сюда и поставили у набережной напротив.

Я встречала людей, которым Ленинград не нравится, несмотря на то, что он признан одним из красивейших городов мира. Что ж? Недавно одна знакомая учёная дама объявила, что не любит Моцарта. Думаю, что таких “подавляющее” меньшинство. Я готова простить тех оригиналов, что не любят моего Ленинграда. У меня же от него замирает дух, как и от Моцарта. Но только пусть со своим прежним историческим названием Санкт-Петербург он сохранит свою прежнюю историческую красоту! Страшно представить, что высотные башни заморского покроя своей аннексией могут разрушить масштабность и золото пропорций Петра творенья, любимого нашим великим поэтом. А ведь у кого-то чешутся руки по примеру Москвы осовременить северную столицу. Но Москва –это совсем другая градостроительная материя. Ей присущи холмы, у неё иной рельеф, и создавалась она,как известно, совсем по- иному. О Москве и её массированной современной застройке, захватившей и её центральную, историческую зону, я лучше помолчу, но Боже, спаси мой прекрасный Ленинград, или Санкт- Петербург, от разрушающих коммерческих интересов и амбиций временщиков. Пусть он остаётся своего рода музеем под открытым небом. Он достаточно величествен и без излишней современной помпезности. Ему не грозит стагнация, как любят пугать модернисты. Его домам и кварталам больше всего нужны грамотная реставрация и заслуженные достойные условия для проживающих в них людей.

23.03.2007г.             Инна Львовна Коробицына.
            Москва,