Туман выглядит склонным к истерике. Этот ранимый и чуткий туман раздражает: своим слезливым прорыванием он ничего никому не докажет и не выпросит - только утомит своей слабостью, нервностью. Я сухо жалею туман и отворачиваюсь: самой не лучше, а тут еще на трагические ирреальные штрихи тумана смотреть. Он ждет, что я загрущу только от него. Но такого не будет.
... Отвернута в сторону поля.
Смотреть на желто-серую грязь поля с пушисто-зеленой рамы дома очень странно. Во-первых, как никогда глубоко чувствую, что происходит соотношение чего-то живого с уровня обжитого, с чем-то неживым, но в свободной раскрепощенности небытия. Во-вторых, поле жалко выглядит, запущенно, заброшенно, неприятно, голо и необузданно. Летом на нем туча овец ходила. Туча, стоит заметить, жирная и счастливая. Потом, пробираясь в шикарных кустиках щекотной природы, находила выдранные кудри овец. Находясь в природе, туча овец была уничтожена человеком. Это как-то безумно. И сейчас на поле желто-серая грязь и исхудалые, вымоченные и глупые кудри овец остались. Все это смотрится слишком сурово, но и жалобно-тоскливо, ничтожно-слабо. Поле своей несчастной демонстрацией склоняет к грусти. Но такого не будет.
... Отворачиваюсь в сторону транспорта.
Зайдя в маршрутку, я с озорством достаю маску и, малек обтерев левый бок, изящно и аристократично закрываю ею лицо. Через маску люди почти другие. Если бы все сняли маски, было бы тоже интересно. Но коли этого не происходит, то живем так, как остается.
Кто-то зашел. Я, прилепленная к влажно-туманному стеклу, как раз разбираюсь с мыслью о том, почему у некоторых брови хмурятся даже тогда, когда мысли внутри светлые. Зашедшая ударила колючкой розы кичку совообразной статуи, походящей на профессоршу. Я живая – мне смешно. Но маска – я не особо смеюсь, лишь невидимо поглядываю. История с колючкой не продолжилась, а интерес пролился рядом: кто-то кого-то узнал. Такого бреда я никогда не слышала! Бывшая школьница узнала учительницу. Обычно люди наглы и грубы только потому, что заискивают, прислуживаются, унижаются, приспособляются, угождают, превращаясь в сплошной орган лживой лести, непростительности слащавости, подлой и низкой предупредительности.
Итак, ученица бывшая и учительница. То, в какой форме происходило общение, меня буквально перевернуло: насколько заискивающе, рабски, заторможено (от преклонения колен, души и головы), тягуче-унизительно происходил расспрос учительницы бывшей ее ученицей. Девушка вся превратилась в размякший ломоть, она настолько смущена была, отчего еще больше плела гадко-заискивающую паутину лживой заинтересованности. Девушка читалась. Ее брови были опущены, глаза распахнуты, мягко-нервная улыбка как следствие судороги и вмиг спарализовавшей трусости. Почему так свело от вынужденной угождаемости и любезности бывшую ученицу – для меня непонятно. Наверное, по инерции: привыкла в школе ходить по ласково-безотказной струнке – так и тут, уже независимая, насколько она извивалась, выкручивалась и каким обманчиво-нежным голоском говорила! Она угождала без нужды, по привычке – это страшнее. Это натура такая. Стало очень туго и глухо в моей душе, я хотела эту бывшую (!) ученицу той учительницы накрыть простыней, чтобы не видеть!
Даже речь девушки от преклонения была неживая, без эмоций и оттенка, тягучая, а в распахнутых восторгических глазах – трепет и эйфория ажиотажной лести, лживости и беспамятной услужливости и всецелой безотказности. Зачем она так делала?!
Мне было противно видеть, я отказывалась слушать, я слышала между слов. А учительница и не заметила, что с ней сюсюкаются и блаженно перед ней распахиваются фанатски-рабским нутром лишь по привычке.
Фу! Мигом встав, я строптиво пересела. И отвернулась.
... Отвернулась на проезжающий мимо троллейбус.
Довольный и пузатый, троллейбус летит через трамвайные пути. Подпрыгивает – это полагается. Рельсы выпирают – это тоже полагается. Дорога осыпается и распушается камушками, а асфальтные кубики накладываются на рельсы – значит, трамвай остановится, из него выйдет сонная водитель с русо-усталыми волосами, попыхтит паром и уберет камни со своей дороги. И трамвай поедет дальше, оставив сиротеющие рельсы виться позади. По ним проедет троллейбус, механически попрыгивая для порядка.
Это зрелище я и увидела. Прямо передо мной троллейбус был динамичен, хотя и с трудовой печатью закрепощенности. Я внимательно смотрела на него – у него слетели с проводов его дуги, разметавшись упруго и в присядку в разные стороны. Троллейбусные «рога» жалко упали, криво колеблясь несгибаемо-неудачливым положением, как костыли. Я смотрела – и было мучительно смешно и грустно: грустно потому, что все было слишком удрученным, пагубным и прискорбным в этот день, а смешно потому, что столько ушибленных энергий, как всегда, поимели свойство объединиться, смеша до умопомрачительного и судорожного замыкания в себе.
Подняв высокий ворот, я зашелестела листьями к засохшему льдом фонтану.
Печальный мотив был фоном в течение всего дня.