Февраль. Его направили на участок фронта, пролегающий по лесам среди торфяных болот и озёр. Три дня назад здесь разгорелся страшный бой. В предрассветной немоте вдруг гулко загромыхали орудия, бойко затрещали пулемёты, защёлкали винтовочные выстрелы. Лес, до этого спокойно стоящий навытяжку, задвигался, наполнился криком, скрежетом железа. Осыпались снежные одежды с деревьев, рассыпались в белую пыль кружевные узоры. Вздыбились, обнажились корни. На озере водяные фонтаны взвились и опали, оставив после себя на застеклённой глади неровные полыньи с надкусанными льдами. Морозный воздух наполнился горячим свинцом. Обе стороны не жалели боеприпасов, и только слепая вьюга смогла остановить бойню, точнее отсрочить её на время. Злобный ветер бил по глазам, мешая целиться; забирался под одежду, кусаясь и сковывая движения и, в конце концов, заставил солдат укрыться в блиндажах. Обескровленные противники, рыча и огрызаясь, разошлись по сторонам и принялись зализывать раны.
Недалеко от передовой в старом здании, стоящем на берегу озера, расположился немецкий госпиталь. Сегодня в нём тихо, всех раненых ещё вчера отправили в тыл. В ординаторской за столом сидит дежурный врач лейтенант медицинской службы Эрик Зигенкорн.
Родился Эрик в провинциальном городке в семье потомственного врача. С самого детства он знал, что будет доктором, как его отец, дед и прадед. Но, когда после окончания университета пришло время заняться практикой, он, как и многие его сверстники, понадобился фюреру; был мобилизован и отправлен на Восточный фронт. И вот уже больше года он лечит доблестных солдат вермахта. А война всё продолжается и продолжается, и когда наступит конец - никто не знает. И даже кажется, что она разгорается ещё больше, во всяком случае, в последнее время работы у доктора Зигенкорна значительно прибавилось.
Третий день метёт метель. Наступил вечер. Улица пуста. Часовой, охраняющий госпиталь, укрылся за углом. Он не сразу заметил человека в белом халате поверх шинели с холщёвой сумкой через плечо. На сумке нашит красный крест. На голове незнакомца шапка-ушанка, на ногах - белые валенки. Человек не спеша направился к госпиталю. По всему видно, что он отлично знает: куда и зачем идёт. Ничего подозрительного часовой не заметил, разве только русская шапка да валенки, но уже многие солдаты и офицеры по достоинству оценили эти предметы вражеской экипировки и охотно их носят. Красный крест указывал на принадлежность к медицине, а пронизывающий ветер препятствовал проверке документов. Часовой остался в укрытии, а незнакомец вошёл в помещение.
Он тщательно отряхнул с себя снег и прошёл в ординаторскую. Доктор Зигенкорн вопросительно посмотрел на вошедшего: мужчина лет пятидесяти пяти, светлые волосы, круглые очки на мясистом курносом носу.
- Добрый вечер, господин доктор, - произнёс он на не очень хорошем немецком, переминаясь с ноги на ногу. - Несколько месяцев назад здесь, - он обвёл взглядом помещение, - был мой рабочий кабинет. Я – врач, русский врач. Очень прошу выслушать меня.
Он говорил медленно, с трудом подбирая слова.
Зигенкорн был удивлён, но вида не показал.
- Говорите.
- Благодарю. Я – врач. Так же как и вы помогаю солдатам…
- Большевикам! – перебил Зигенкорн. - Вы помогаете большевикам – врагам Германии!
Незнакомец застенчиво улыбнулся.
- Я помогаю солдатам, которые воевали против Германии, но теперь они больные и раненые - мои пациенты. Они – люди и я, как врач, обязан помочь им, это мой долг.
И он снова добродушно улыбнулся.
- Что вам угодно? – холодно спросил Зигенкорн.
- Дело в том, что у меня кончились лекарства, а подвезти новые из-за метели никак не удаётся. Как вы знаете, был страшный бой… Много раненых… Люди страдают… Помочь им в данных обстоятельствах я не в силах… Не хватает самого элементарного… Вот я и решился, коллега, просить вас о помощи… Прошу…
- Да вы с ума сошли! Чтобы я - немецкий офицер стал помогать большевикам?!
Зигенкорн с возмущением посмотрел на чужака. Тот, не смутясь, продолжил:
- Вы - врач и, также как и я, давали клятву Гиппократа. Никакие погоны не отменят этой клятвы! Там, откуда я пришёл, мучаются, страдают и умирают люди… А у меня совсем не осталось обезболивающего. Послушайте, доктор. Вы - молодой человек, война когда-нибудь закончится, она не может продолжаться вечно и сейчас в ваших силах сберечь несколько человеческих жизней. Я прошу вас помочь не врагам, а людям, таким же людям, как мы с вами.
- А если я прикажу вас расстрелять? - лейтенант в упор посмотрел на русского, но не увидел в его близоруких глазах страха; там была уверенность в своей правоте. Наверное, так смотрели первые христиане, входя в клетки к диким зверям. – А ведь он мне в отцы годится, - подумал Эрик.
- Да, вы можете меня расстрелять…, но я должен был попытаться… Я не мог ничего не делать и просто смотреть, как они умирают...
Повисла пауза. Зигенкорн размышлял. Наконец он спросил:
- Какие лекарства вам нужны?
Русский протянул исписанный листок. Зигенкорн пробежал глазами по латинским названиям.
- Всего дать не могу…, - он подчеркнул что-то на листке, затем дёрнул шнур звонка. На вызов явился заспанный фельдфебель.
- Принесите эти препараты! - приказал Зигенкорн.
Фельдфебель недоверчиво покосился на незнакомца и ушёл исполнять.
Оставшись вдвоём, врачи молча разглядывали друг друга, не зная, о чём говорить. Русский всё ещё не верил в счастливое окончание дела, а немец удивлялся мужеству этого уже немолодого человека, решившегося перейти линию фронта, чтобы попросить лекарства у своих врагов.
Наконец фельдфебель принёс затребованное, и отдал лейтенанту. Тот педантично всё проверил и, отпустив фельдфебеля, передал препараты русскому врачу. Загружая сумку, тот посмотрел на юношу.
- Благодарю вас, коллега! Теперь я должен идти, путь неблизкий.
И он протянул лейтенанту руку.
- Очень рад, - почему-то сказал Эрик.
Русский доктор, закинув за спину сумку с крестом, шагнул за порог прямо в метель и направился к озеру. Скоро его белый халат растворился в белоснежном безмолвии…
…Эрик Зигенкорн так никогда и не узнал, удалось ли доктору добраться до своих? Ведь он запросто мог угодить в припорошенную полынью, сбиться с пути и замёрзнуть в лесу, его мог застрелить немецкий солдат или свой, приняв за врага. Но хотелось верить, что он всё же добрался до своих раненых, даря им жизнь.
«Интересно, - думал Эрик, - а мой отец, который пишет, что гордится мной и желает мужества в борьбе против русских варваров, как бы он поступил на моём месте?»
…Через день метель кончилась, покрыв парчовым саваном позиции непримиримых врагов. Но покой был недолгим. Вновь загремело, заухало от горизонта до горизонта. Вновь затрещали пулемёты, защёлкали винтовочные выстрелы, солдаты снова принялись убивать друг друга. И опять с передовой потянулись в тыл санитарные машины с искалеченными людьми…
***
Август. По пыльной дороге, растянувшись на километр, медленно движется колонна пленных немцев. Оборванные, голодные, измученные, они уже не похожи на «нацию господ». Вместе с победами испарилось и высокомерие, воспитываемое в них с детства. Над толпой висит запах давно не мытых тел, и кружат тучи мошкары и слепней. Колонна, вздыхая и хрипло ругаясь, продолжает двигаться в бескрайнюю даль чужой страны. Теперь только конвоиры да дорожные указатели определяют их дальнейшую судьбу. А с обочины, встав на цыпочки, кивает вслед степной ковыль да сухая лебеда.
Бывший лейтенант медицинской службы Эрик Зигенкорн ничем не выделяется из этого «стада». Он также не знает, куда их гонят, да и какая теперь разница? В любом случае война для него закончилась. Им твердили, что эта война во имя Германии, что они обязаны сокрушить «советского монстра» и только уничтожив Россию, немцы смогут стать счастливыми. Ненависть делала из солдат зверей. Но теперь через мучения они снова становились людьми, и многое бы отдали, лишь бы вернуться на Запад, но их продолжают гнать на Восток.
Наконец колонна остановилась на привал. Сожжённая деревня чёрными трубами целилась в небо. Пахнет гарью. Рядом с пожарищем выжившие люди выкопали землянки. Около одной из них, у деревянного креста молятся женщины в чёрных платках.
Немцев посадили на солнцепёке. Охрана устроилась в тени. Женщины, закончив молиться, подошли ближе, исподлобья разглядывая пленных. Прибежавшие мальчишки стали кидать в них сухими комьями грязи. Собаки залились злобным лаем. Усталые пленные старались не смотреть женщинам в глаза, не поворачиваться спиной к псам, молча уворачивались от камней и комьев. За долгую дорогу они уже привыкли к такому к себе отношению. Привыкли, что для этих людей они все нацисты. Это повторялось в той или иной степени в каждой сожжённой деревне, в каждом разрушенном городе. Недобрую память оставили они о себе…
Доктор так же испытывал гнетущее чувство вины, страха и безысходности. Он очень изменился, осунулся, постарел. Как-то весь почернел. В волосах появилась волчья проседь. В нём трудно было узнать того холёного молодого человека, каким он был полгода назад. Он страдал от голода и одуряющего зноя. Сидел, безвольно опустив голову, сомкнув пыльные веки. Из толпы вышла старуха и медленно приблизилась к нему. Почувствовав её тень на себе, он очнулся, посмотрел в её выцветшие от слёз глаза. Сколько раз на привалах к ним подходили женщины: молодые и старые, матери, жёны, сёстры убитых ими людей. Смотрели с ненавистью, а потом плевали в лицо или били наотмашь. Охрана этому не препятствовала. Но в глазах старухи не было вражды. Она смотрела взглядом матери. Доброта просвечивала сквозь сетку морщин, проторенных временем и страданиями. Развязав узелок, она достала ломоть хлеба и вложила ему в руки…
- Эй, бабка, отойди от фрица! - закричал конвоир.
Старуха сделала шаг назад, но не уходила.
– Ешь, ешь, милок,- говорила она Эрику.
Мальчишки перестали бросать камни, уставились на неё. Женщины недовольно загудели. Молодая вдова дёрнула старуху за рукав. Та продолжала стоять. Неспешно подошёл конвоир. Из под козырька фуражки зло кололи молодые глаза. На скуластом лице горбатились желваки.
- Что, старая, фашистов хлебом-солью встречаешь? Небось, хорошо при них было?
Молодая заслонила старушку.
- Ничего ты не знаешь… У неё троих сыновей на фронте убило. А ты говоришь - хорошо. Да ты на деревню нашу посмотри: каково под немцем житьё…
- Так, может, этот и убил?! А она ему хлеба… А вам самим, небось, жрать нечего.
Старуха тихо сказала.
-А ведь они тоже люди!
Вместо ответа конвоир резко повернулся, подняв облако пыли, зашагал прочь.
Сидевший рядом солдат, понимавший по русски, перевёл Зигенкорну.
- Боже мой! - прошептал Эрик. – Боже, благодарю тебя!
Рыдания сотрясали его тело, слёзы текли по впалым щекам и капали на русский хлеб…