Ташкент, малясова, ушедшая эпоха

ТАШКЕНТ, МАЛЯСОВА, УШЕДШАЯ ЭПОХА

ГДЕ-ТО ЕСТЬ ГОРОД, КОТОРОГО НЕТ

Часть 1

Почему-то я всегда считала Виктора Малясова тихой заштатной улицей, где есть только один двухэтажный жилой дом – тот, в котором я росла. Оказалось, ее многие знают и любят. И постоянно вспоминают.

Там прошли детство и юность. Нужно сказать, не слишком веселое детство. Я родилась в 45 году. Мои родители бежали с Украины от немцев, и всю войну провели на богом забытом киргизском руднике, – отец был инженером-угольщиком, а их на войну не брали. Очень долго мама вспоминала, как вместе с такими же женами шахтеров бродила по горам в поисках кишлаков, где можно было обменять вещи на продукты. И с гордостью повторяла, что отец честно делил с семьей свой хлеб, который получал по карточкам. Потому что мама получала иждивенческую карточку, а сестра — детскую. Хлеб и молоко для ребенка, на которое мама выменивала часть этого хлеба, составляли весь их дневной рацион. При этом она прибавляла, что далеко не все мужчины поступали именно так.

А рудник, по ее словам, напоминал донышко пиалы. Стенками были горы...
Приехали в Ташкент без ничего. Даже мебель у нас была казенная – с бляхами и инвентарными номерами. В отличие от нас, большинство семей как-то успели обжиться, и жили в Ташкенте до войны: дом принадлежал   тресту «Средазуголь». На руднике в последние годы войны сеяли хлеб, и у нас на балконе долго стоял ящик с зерном, на всякий случай, пока в нем не завелись мыши: родители, да и все соседи по-прежнему боялись голода.

Помню я себя с двух лет. Девочка, отчаянно искавшая любви окружающих. Нет, у меня были обычные родители. Просто мама работала в газете — через день. Приезжала под утро, работа, в основном, ночная, отсыпалась, на все про все в виде хозяйства и маленького ребенка оставалось полдня. Отец постоянно работал на каком-нибудь руднике, появлялся дома нечасто. И очень гордился тем, что за все время его работы инженером по технике безопасности, на руднике не случилось ни единой аварии. Человек безусловно порядочный и очень педантичный он никогда не отступал от принятых норм, и его ничем нельзя было заставить уступить, даже самому высокому начальству.

Сестра училась в мединституте, и была между нами шестнадцатилетняя разница. К тому же, у нее не было особых оснований меня любить: потому что когда родилась я, ей пришлось год сидеть со мной и пропустить школу. Кому такое понравится?
А я еще и болела часто. Кому-то нужно было со мной оставаться... иногда приходилось и ей. Сплошные ангины, и универсальное мамино средство — керосин. Процеживается, берется квач - это палочка с намотанной на нее ватой, и смазывается горло... между прочим, крайне эффективно...

Да еще оказалось, что все дети в доме – старше меня на 4-5 лет. Ну, разве кто-то согласится играть с трехлетней девчонкой, если тебе 7 а то и 8 лет?! Вот и получилось. что я вошла в жизнь с кучей комплексов, до сих пор так и не изжитых. Именно поэтому счастливого детства у меня не было; зато мама научила меня читать в 4 года, и с тех пор куда я – туда и книжка.

Но все равно, каким-то образом в жизни двора я участвовала. Двор был довольно дружным. Я до сих пор помню эти застолья, когда собирались взрослые и объявляли:
- Ну, что будем подавать?
 И знакомый рефрен: сыр, колбаса, селедка, винегрет…. Колбаса была лакомством, и сыр тоже, а слова «оливье» тогда не существовало. Винегрет подавали в больших мисках-тазиках. У нас дома, вместо селедки чаще был форшмак. Вообще в магазинах, кроме крабов и сгущенки ничего не имелось. «Всем попробовать пора бы, как вкусны и нежны крабы». Такой вот плакат. Стоили они ужасно дешево, порядка тридцати пяти копеек за банку. Пирамиды банок. А моя мама, осуждая приятельницу за жадность, восклицала:
- Представляете. она к столу крабов подает!
Ну, какой кошмар, не находите?!

Вообще за всеми продуктами ходили на рынок, особенно по выходным, когда на Алайский приезжали немки из Черняевки. У них были чудесные творог, сметана и масло. А молоко покупали у разносчиков-узбеков: кисло-пресно маляко!! Правда. и на нашей улице люди держали коров: на противоположной стороне от нашего дома, и на Обсерваторской. Но никогда не выгоняли их пастись. И я частенько бегала к хозяевам, посмотреть, как поживают коровы. Уж чем кормили – не знаю, но помню, что в одном узбекском дворе на Обсерваторской, под ногами коровы был рассыпан иссырык. Может, она его ела? Или это от сглаза?
Зато в нашем доме была коза! Которую тоже не выгоняли пастись. Но она точно жила а сарае, и я, маленькая, перечисляя членов семьи Княжевских, неизменно присовокупляла и козу – для ровного счета.

Я действительно была одиноким ребенком, и, наверное, поэтому помню столько мелочей и деталей, которых не помнят те самые взрослые девочки, ставшие теперь почти моими ровесницами. Сороковые годы – какие уж тут лакомства? Слипшиеся комки подушечек с повидлом - вот конфеты, в основном, лежавшие на прилавках, да и те покупали нам не слишком часто.. Были еще и другие: убейте, не помню, шоколадные или просто помадка, а вот просто стоят перед глазами фантики: розоватые, с девочкой узбечкой и русским мальчиком, державшими книги в руках. Зато мы с детства были знакомы с попкорном: по дворам ходили узбеки с огромными мешками, в которых лежали шары жареной кукурузы,  «скрепленные» каким-то  сладковатым сиропом: то ли сахаром, то ли сахарином. Но такое счастье, если тебе покупали этот шар. А уж когда мама расщедрится на нухат….
По обочинам арыков сидели женщины, иногда – в паранджах, и продавали вареный горох. Его взвешивали на весах, сделанных из почти плоских пластмасссовых желтоватых тарелок на нитках.

Выкладывали в такую же тарелку, посыпали тонко нарезанным луком и красным перцем! Вкуснее ничего на свете не было! Интересно, что потом использованные тарелки полоскали в общем ведре с водой, как я подозреваю, взятой из того же арыка. И хоть бы кто заболел!
Кстати, недавно в разговоре с Бубой Шамшидовым, он вдруг вспомнил, как вместо школы бегал на Алайский, и на выданные на завтрак деньги покупал горох...
Но самым- самым любимым для меня лакомством было совершенно особенное монпасье, подобного которому, уверена, в Москве не водилось. Представьте желтые, красные или зеленые трубочки, разрезанные на кусочки, заполненные белой карамельной массой. и с узорами с двух сторон: груша. яблоко, цветочек, звездочка, тоже разноцветные. Как же я его любила! Оно, скорее, напоминало игрушки, чем конфеты. В начале пятидесятых оно исчезло. Я долго не знала, почему. И только через много-много лет, зайдя в кондитерский магазин в Женеве, увидела его, родное. Боюсь, мой неприличный вопль напугал чинных швейцарцев. И тогда я сообразила: оборудование на «Уртаке» сохранилось с дореволюции. Видимо, было швейцарским. Оно честно трудилось все эти годы, но потом сработалось, и его демонтировали. Вот и весь секрет.

А на рынках продавали козинаки из кунжута,тонкие листы фруктовой пастилы, курт, и осенью – боярку. Горы боярки, банками. И еще, конечно, семечки. Была у нас такая на Кренкеля – бабушка с семечками, ее так все и звали. Очень набожная старушка. И семечки у нее были отменные. Она торговала ими у бывшей тюремной церкви, потом ставшей клубом парашютной фабрики. Очень красивое небольшое здание с каменной резьбой в виде крестов по всем стенам. Внутри висел лозунг «Под знаменем Ленина-Сталина, под руководством коммунистической партии – вперед, к победе коммунизма». А под ногами хрустела скорлупа тех самых семечек. Там мы смотрели «Тарзан» и «Каменный цветок», и Небесный тихоход» и еще много, так называемых трофейных фильмов. Там, и в «Доме коммуны», круглом здании на Энгельса, рядом с домом того же названия, где жили работники НКВД. Говорят, в нем раньше был цирк. Не знаю, так ли это. Обоих зданий давно уж нет.

Летом, конечно. мама водила меня в парк Горького, где я бегала по всем аллеям и приставала к ней, чтобы дала рубль на игорные аттракционы. Ох. как же я проигрывалась! А, говорят, при советской власти игорных автоматов не было! Еще как были! Но мне фатально не везет в любой игре и любой лотерее. И пробовать бесполезно. Хорошо, что в этом смысле я совершенно не азартна. Иначе быть бы мне игроманом. 

Но я с гордостью объявляю всем, что в последний раз проигралась в знаменитом казино Монте-Карло, благоразумно не упоминая при этом, что «проигрыш» составил аж пятнадцать евро, и что тогда я была в казино в первый и последний раз. Зато понтов!!!!
Ну так вот, проигрывалась я и в детстве. Рыбку удочкой с петлей на конце так и не смогла поймать! Игрушку щипцами так и не сумела захватить! Словом, полный банкрот! До следующего раза.

И мороженое в металлической вазочке в сквере Революции… И потрясающие фильмы в «Хиве»: «Фестиваль» появился позже. Каким должен быть фильм, если пятилетняя девочка навсегда запомнила и содержание, и игру Симоны Синьоре? «Тень и свет». И самые первые американские «Три мушкетера» с музыкой старшего из братьев Покрасс. По-моему. Соломона. Вот успеха бывшего нашего гражданина в Голливуде советская власть не потерпела. Умер он. Загадочно. Совсем молодым.

Тогда никто не удивлялся тому, что на Алайском выступают скоморохи на ходулях и вертятся дервиши. Сама видела и то, и другое. Времена были не те, мирные и пяти-шестилетнюю девчонку на базаре никто не обижал. Просто не замечали. По мостовой скакали всадники на конях и верблюдах, проезжали арбы, запряженные ишаками. Время от времени появлялась лошадь с цистерной керосина, к которой тут же выстраивалась очередь.

А во дворе… собирались дети. играли в прятки, салки, казаки-разбойники: прятались в обсерватории! Ох, редко меня брали в игры. Конечно, у мальчишек - ашички и лянга: в одном посте я прочитала, что в России таких игр нет. Это не так. Только здесь они называются, кажется, шоша и бабки. Играли еще и в ножички: чертился круг, делился на секторы, и противники старались бросить  ножичек так, чтобы он воткнулся в чужой сектор, да еще и отрезал побольше «земли». Пугали друг друга подвалом: под домом шел подвал-бомбоубежище. Классики, скакалки: Оп-па, оп-па, Америка, Европа, Индия, Китай, скорее вылетай…На златом крыльце сидели: царь, царевич, король, королевич…. Вышел месяц из тумана, вынул ножик из кармана, буду резать, буду бить, все равно тебе водить.

Как уже сказано, двор был довольно дружный: соседка могла взять девочек и повести на «Победу». Чужая бабушка из чужого двора водила нас, девчонок, на прогулки в обсерваторию. Какие букеты мы там набирали!! Отец моей теперешней подруги, Александр Васильевич Княжевский,. ужасно любивший все новое, и бывший человеком прогрессивным, купил диапроектор /большое новшество по тем временам/, и показывал детям во дворе диафильмы. У него и настоящий проектор был, и я смотрела фильм «Секретная миссия». Теперь его никто и не помнит, а я помню. Он про советскую разведчицу в тылу врага. Что-то, вроде Штирлица в юбке.

У нас даже как-то спектакль поставили. «Золушку», А уж на День шахтера такие праздники закатывались в «Средазугле». Я как-то даже приз выиграла. И елки тоже были. Роскошные по тем временам. И я с завистью смотрела, как девочки из нашего двора, в настоящих балетных пачках исполняли танец под музыку «Запрягу я тройку борзых, темно-карих лошадей...» А однажды елка загорелась, и всех детей пришлось срочно эвакуировать.
Как я мечтала стать балериной, особенно, впервые побывав на балете  «Лебединое озеро»!! Упросила маму отдать меня в кружок. Но он вскоре распался... мое обычное везение... Я танцевала везде и всегда. Даже на улице. Но куда с такой комплекцией — худой меня назвать никак было нельзя.

Так что развлечения были А вот с игрушками было похуже. Особенно, у меня. Как уже сказано, все остальные семьи успели обжиться в Ташкенте. Родители бросили в Кривом Роге все. А оставшуюся одежду почти всю поменяли на продукты. Поэтому мне приходилось совсем плохо: первую настоящую куклу мама привезла из Москвы, когда мне было лет 7-8. Помню как-то на рынке кто-то крикнул: «пупсов дают»! Для несведущих: пупсы – голые куклы из целлулоида: это такая твердая, тонкая, горючая пластмасса. Меня взрослые оставили с покупками, а сами ринулись в очередь. Увы, не досталось. У меня были только маленькие пупсики, какая-то пластмассовая посудка, и, пожалуй, все. Мила Покровская подарила мне куклу из толстого картона со съемными бумажными одежками: самая любимая моя игрушка. У других с игрушками было побогаче. Даже мебель была! Но самое мое яркое впечатление – это елочная гирлянда, привезенная тем же Александром Васильевичем из Москвы. Вместо лампочек в ней были светящиеся фигурки: снегурки, зайцы, деды Морозы. Ванда говорит, что часть гирлянды у нее хранится до сих пор… Больше я ничего подобного не видела. И жестоко завидовала. Хотя елки у нас тоже всегда были. До сих пор помню , какие у  нас были елочные игрушки. Дирижабль. Ватные фигурки, очень красивые. Большая, красная, склеенная из толстой бумаги звезда. Какие-то цветы из тончайшей витой проволоки, с лепестками из целлофана под этой же проволокой. Гирлянды. Бусы. Позолоченные и посеребренные орехи. И тяжелые шары из толстого стекла.

Повторяю: времена были такие, что я с малолетства свободно бродила по всем окрестностям. И ничего.
И за хлебом бегала: или «на Чкалова» – это магазин на том месте, где на Энгельса был филиал или мастерские завода им. Чкалова:точнее сказать не могу. Там продавались очень вкусные, почему-то розовые сушки. Потом я их тоже больше не видела. Либо – «напротив десятого». На Энгельса был десятый магазин, а напротив него – хлебный. А вот хлеб в конце пятидесятых почему-то исчез. и все дети нашего двора шли в магазин, занимать очередь. Ждали, пока подвезут хлеб. Позже к ним подтягивались взрослые. И получали мы по буханке в руки. И взрослый – буханку. Как раз на два дня. Хоть не каждый день стоять!
Я еще застала время, когда существовала улица Ниязбекская… потом Урицкого, теперь опять Ниязбекская. Мимо шел трамвай, проходивший сквозь арку в доме очень странного вида. Там жила моя одноклассница Валя, и когда проходил трамвай, весь дом содрогался. Позже дом снесли. На противоположном углу был продовольственный магазин, а за ним – книжный, куда я ходила, как на работу. А уж за книжным, был двор, где жила Люда Стамбула, моя когдатошняя одноклассница, а теперь — просто подруга.

В Ташкенте вообще было с книгами легче: имелось свое издательство, оно и издавало классическую и приключенческую литературу. Так вот, начитавшись этой литературы, я собрала младших мальчишек – разница между нами была в два года, - и затеяла войну с другим двором. И додумалась же до того, чтобы швырять с нашего балкона пустые бутылки! Как никого не убили, это чудо! Но мне всего было мало. Это я изобрела ручные гранаты из подручных материалов, чем до сих пор и горжусь!

К нам во двор приезжала тележка, запряженная ишаком, владелец которой менял на бутылки всякую дребедень: дудочки, пистолеты. брошки, пистоны, и пробки! Если такую пробку швырнуть на землю, она взрывалась! Вот я и решила накатать шаров из глины, утыкать их пробками и кидаться в противника! Нет, ангелы-хранители точно есть, если не у меня, то у несчастных «врагов»! Слава богу, и на этот раз все остались живы. Какие только глупости не лезут в голову от одиночества!

В школе дела пошли не лучше. У меня имелось два крупных недостатка: я была выше всех в классе, а когда к нам пришли мальчики/ в третьем классе/, выяснилось что я еще и на скрипке играю. Ну. какой нормальный человек это потерпит? К тому же я была выше и всех мальчиков в своем и параллельных классах.! Тогда – это вам не сейчас! И метр семьдесят пять считались уродством. Правда, первые четыре класса я была отличницей. Но тут случилось роковое происшествие: я тяжело заболела, и полгода пролежала в постели. Пошла в пятый класс со второго полугодия. И хотя нагнала все, если не считать переэкзаменовки по математике, которую благополучно сдала осенью, последствия оказались необратимы. Я разленилась. До такой степени, что хотела только читать , и начала учиться через пень-колоду. А ведь сорок третья школа считалась образцовой. Валентина Петровна Щевьева была классическим директором-богом, и все при виде ее трепетали. У нас даже памятник Сталину стоял: не поверите! Правда, он довольно быстро исчез, но это уж дело другое. Да и учились в 43-й дети партработников, и высокопоставленных лиц и работников НКВД. Были и обычные дети, вроде меня. И дети Шарафа Рашидовича. Кстати, вполне нормальные. С одной из дочерей я даже приятельствовала. Учителя у нас, в основном, были честными и порядочными людьми, преданными своему делу.

Кстати, в том, что правила для всех были одинаковыми, подтверждает тот факт, что некий Толя Карабеков, сын высокопоставленного работника НКВД, доведший своими выходками преподавателей и директора, был безжалостно изгнан из школы. Невзирая ни на что. И никакие связи...

Из воспоминаний о школе самое яркое – практика на фабрике «Уртак», она как раз была на Малясова. В зал, где делались шоколадные конфеты, нас, конечно, не пускали, но мы ухитрялись туда пробираться. И наедались до отвала. А в карамельном цеху мы буквально ходили по конфетам, и когда я приходила домой, отец счищал с моих подошв толстый слой карамельного теста. Сандалии сгорели за месяц. Помню, как я поразилась, увидев в раздевалках, как работницы прячут в лифчики свертки с конфетами, предварительно заворачивая их в платочки. Проходили они беспрепятственно, но если проносилась весть о проверке на вахте, все награбленное летело в канализацию: поднимался лючок. и содержимое платочков спускалось в воду. Но я точно знаю, что у них всегда можно было недорого купить кусковой шоколад, масло, орехи и сгущенку.


Как бы ни паршиво приходилось мне в школе, нужно честно признать: никогда и никакого национализма. Никогда и никакой ксенофобии. Царили, скорее, доносительство и подхалимаж перед классным руководителем и директором. Но это уж, как водится... Позже появилась статья в газете о том. что директор, якобы, взяла взятку за золотую медаль дочери моей соседке, Кимы Подольской, царство ей небесное. Но статья последствий не имела, и В. П. директорствовала еще очень долго.
 В третьем классе я поступила в музыкальную школу: она находилась рядом с общеобразовательной. И началась у меня немного другая, занятая и  хлопотливая жизнь. Но это совсем другая история.


ТАШКЕНТ. ГОРОД, КОТОРОГО НЕТ.
Часть 2

Говорят, в отличие от других улиц, Малясова название не поменяла. Сначала, вроде, ее назвали как-то по-другому, потом старейшины махалли пошли в хокимиат и заявили, что Малясов погиб за родину, совершил подвиг, и улице вернули прежнее название. Не знаю, так ли это: мне сказала бывшая соседка. Если не так – прошу прощения: сведения, доходящие до меня, не всегда верны.

Итак, улица Малясова была вымощена булыжником. Моя подруга Рая говорит, что и Каблукова – тоже. А тротуары мостились кирпичом. Очень красиво./ Убейте, не помню, чем мостились тротуары на Малясова/. Горбатым, совсем не стертым булыжником были выложены и Кренкеля, и Малясова. Осенью булыжник почти скрывали желтые листья. Ребятня их собирала, жгла и пекла картошку. Меня иногда милостиво допускали к этому действу. Вот была жизнь! Кстати, булыжники и галька легли в основу моей «коллекции» камней. Я собирала гальку, такую серую, невыразительную, но стоило полить ее водой, и она играла всеми красками, и до чего же это было необыкновенно! В ход шли и булыжники. Гранитные. А у малышей было такое развлечение: брался булыжник и с силой швырялся на мостовую. Раз. Другой. Пятый. Пока он не раскалывался. А там! Поблескивающая серединка. Цветная. Красота невероятная.
Забава длилась до тех пор, пока я со всей дури не засадила себе булыжником по большому пальцу ноги. Сразу излечилась от желания раскалывать гранитные окатыши!
Но любовь к камням не прошла. До сих пор.
И у меня все свободные поверхности в доме заставлены камнями.

Другими сокровищами было «золото» и серебро» – золотые и серебряные камешки, иногда попадавшиеся в угле. Иначе говоря, пириты. Вопреки поговорке «сапожник без сапог», «Средазуголь» снабжал своих сотрудников углем. Осенью нам завозили хороший ангренский уголь, в котором можно было найти настоящие сокровища в виде отпечатков папоротников на кусках угля, и… прошу пардону, скорпионов, пригревшихся в этом угле. Зимой из сарая приносили ведро с углем, вместе с мирно спящими скорпионами. Их полагалось накрывать банкой и любоваться, пока возмущенные взрослые не избавлялись от ужасных /на мой теперешний взгляд/ желтых тварей. Мне, конечно, традиционно попадало за глупость и неосторожность. Но к чести скорпионов, нужно сказать, что меня ни разу не укусили. Наверное, потому что была зима, и они просто ослабели.

Печки были у всех. Газ тогда еще не провели. Дом наш звался домом шахтера, и имел квартиры, мало приспособленные для жилья. Там раньше была какая-то горная инспекция. Поэтому не было ни прихожих, – дверь открывалась сразу в комнату, – ни кухонь, ни, естественно, удобств. За удобствами просим во двор.
Никто не жаловался. Другие люди жили куда хуже.

Населял дом народ разношерстный, и иногда – удивительно колоритный. Зато плохих людей почти не было. За одним исключением. Но о нем позже.
В нашей семье до сих пор живут бессмертные выражения бывшей балерины Нины Прокофьевны. Приехала она из Владивостока. Ее мама плавала судовым коком, и именно в ее доме я впервые увидела некий намек на заграничную жизнь: пустую банку из-под консервированных ананасов(!) и фигуру японского бога счастья, толстого, веселого с рыбиной подмышкой. Так вот, до сих пор у меня иногда вырывается: «нужен он ей, как одному месту кувшинчик», и «суетятся, как дизентерийные коты». Недавно про кота я услышала от своего сына. Надеюсь, он передаст кота по наследству своим детям. Впрочем, у моей мамы, пожившей в Одессе, язык был не менее колоритным: «ей не хватает восемь гривен до рубля», вид у него - на море и обратно», «об и спрыгнуть не может быть и речи, но как бы отсюдова сойти», и «они дерутся каждую среду и пятницу». Последнее не всегда понимается окружающими. Но означает некую регулярность действия.

Жила чета Христофоровых, которым какой-то парень однажды принес письмо и оставил у нас. Когда выяснилось, что письмо из лепрозория, маму чуть удар не хватил. Славились они, в основном, тем, что грызли семечки тоннами. Не преувеличиваю — на балконе у них стояли мешки с семечками!

Жила тетя Паша с безумной дочерью, и вездесущая Лора Осадчук, как–то рассказала, что она родом из того самого села Константиново, и знала всю семью Есенина.
И семья Лоры, вернее, Долорес: она и мама, Полина Моисеевна. Отец погиб на фронте. Медно - рыжая девчонка, как и я, обожающая книги, имеющая сотни друзей, умница, добрая и действительно всезнающая. Слава богу, она тоже нашлась и живет в Израиле, в маленьком городке Назарет. Даст бог, свидимся.

Про семью Княжевских я уже писала.
Семья Клецелей, сын которых Вениамин стал известным израильским художником.
Семья Покровских, с дочерью Милой и сыном Сашей. Мила — в Киеве. Саша — в Америке. С Милой мы иногда разговариваем по скайпу. Это на ее крыльце я слушала оперетты...
И мне очень повезло узнать человека, которого я до сих пор считаю образцом русского офицерства. Человека благородного. Человека великодушного. Человека, который в ТЕ времена не стеснялся поцеловать даме ручку, и неизменно вставал при появлении женщины в комнате. Николай Григорьевич Волков.

Он и был когда-то царским офицером. Закончившим, как мне недавно рассказал его сын Георгий, петербургский Кадетский корпус. Я не буду перечислять его неизменно благородные поступки – это слишком личное. Достаточно упомянуть о том, что его второй сын, Володя, только став совсем взрослым, узнал, что у него другой отец. Для него единственным и родным отцом был Николай Григорьевич. В остальном прошу поверить мне на слово:  это был «тогдатошний» человек, из тех, кого так усердно уничтожал Сталин. Они были ему не нужны. Не вписывались в общий серый фон трудовых масс.

Но Николай Григорьевич выжил, хотя провел десять лет в лагерях / Об этом и бегстве семьи от НКВД можно прочесть на сайте «проза.ru» в рассказах Георгия/.
И он, и его семья были вынуждены делить квартиру с женщиной, о занятии которой знал весь двор. Она была осведомителем НКВД. На ее совести много порядочных людей. Вот такая жестокая ирония судьбы. По-моему, худшей пытки не придумаешь. Избавились они от нее только, когда получили отдельную квартиру. Но до этого нужно было еще дожить...
Кстати, еще одна горькая ирония судьбы заключалась в том, что племянник этой особы, безупречно порядочный человек, был сыном голландца, члена Коминтерна, приехавшего в Союз, чтобы строить коммунизм. Как почти всех иностранцев, кто имел неосторожность оказаться в этой стране, его расстреляли. Сын так и не смог получить высшего образования, хотя был очень способным и как говорится, головастым...

Наша семья тоже была не совсем обыкновенная. Мой отец – интеллигент в первом поколении, был пятым ребенком в семье шахтера, умершего еще до революции. Закончил рабфак, потом горный факультет, и стал инженером. В то время профессия инженера была весьма уважаемой. А вот мама… мама была лишенкой. Наверное, молодое поколение, слава богу, не знает, что это значит. Как дочь владельца лавки в маленьком местечке Звенигородка, она была лишена гражданских прав, т. е. права на работу, учебу и избирательных прав тоже. Хотя последнее – не самое важное. Она рассказывала, что в Одессе они умирали с голоду, и были вынуждены делать фосфорные спички – занятие смертельно опасное: фосфор очень легко воспламеняется. Но вот странно, что, не закончив гимназию, она, еврейка, прекрасно знала русский и украинский языки и была человеком очень начитанным.

В общем, отец женился на ней, и этим спас. Но, в отличие от него, мама слишком хорошо видела изнанку советской власти, тем более, что работала корректором в газете «Правда Востока» (очень опасная профессия. Ее коллега несколько лет жил на казенный счет в известном учреждении за пропуск буквы «л» в слове «главнокомандующий» в применении к Сталину), – и, что поразительнее всего, высказывалась на эту тему искренне и  нелицеприятно. И, в основном, при мне. Она была человеком абсолютно, до глупости бесстрашным. Помню, как она кричала этой самой осведомительнице: «Я тебе не Белкин! Меня не посадишь!» Белкин – один из бедняг, которого стукачка тоже укатала на десять лет.
Она рассказывала, что как-то, еще в Макеевке, встретила дочь раскулаченного крестьянина, у которого, будучи девочкой, отдыхала летом на даче. У него было пятеро сыновей, и все они, вместе с женами, работали с восхода до заката, и, естественно, семья считалась очень зажиточной. Всех сослали в Соловки, где люди гибли, как мухи. Не помню, как девушке удалось бежать и добраться на родину. Но документов и денег у нее не было. Мать взяла ее к себе, якобы в домработницы, и познакомила с милиционером, за которого и выдала девушку замуж. Пристроила. Позже, уже в Ташкенте, она не побоялась взять мне в няньки женщину, сидевшую в тюрьме за вынесенные с предприятия несколько катушек ниток...

Именно от мамы я узнала, что советские газеты врут, что коллективизация   есть уничтожение крестьянства, как класса, что в Кремле дерутся за власть, как пауки в банке,  что Шолохов – не слишком порядочный человек, и еще много всего интересного. При этом следует учесть, что все это я слышала 5-6-7-8-летней девчонкой. Интереснее всего, что я никогда ни с кем не делилась полученными знаниями, но не потому что сознавала, насколько они опасны. Не с кем было. Подруг у меня не имелось, а с ровесниками мы говорили на совершенно другие темы.

Последствия такого воспитания сказываются до сих пор. Недавно от бывшего одноклассника я услышала, что меня называли диссиденткой, и что у меня на все было собственное мнение, которое я и высказывала, чем невероятно раздражала равно, как одноклассников, так и учителей. Вот так…

А еще в нашем доме любили музыку. У мамы не было голоса, но имелся слух. Она пела. Все. Украинские песни. Арии из опер. Из оперетт. У сестры были слух и то, что в нашей семье назвали «колоратурой», а я, когда ругалась с сестрой – «колорадурой». У меня голоса не было, а слух тоже был. И я пела, понятия не имела, что именно пою. Только потом я узнала названия арий.

В то время с музыкальными центрами, магнитофонами, плеерами и компьютерами было совсем плохо. Вернее, никак. Только начинали уходить в прошлое патефоны. Появились первые проигрыватели и первые долгоиграющие грампластинки. Проигрыватели сначала включались в радиоприемники. Самостоятельно не работали. Потом появились и такие, что можно было включать сразу в сеть. И вот мы, вечерами, на крылечке Милы Покровской, часами сидели и слушали оперетты. Каждый комплект состоял из четырех пластинок. А вот терпеливо сидели и слушали – уж очень интересно было. На весь дом был только один телевизор, КВН, тот самый, с линзой. Мама дружила с его владелицей, и я позже смотрела и слушала оперетты уже в исполнении артистов Свердловского театра оперетты. Одного из лучших в Союзе. Они гастролировали у нас.

Потом мама купила радиолу – это радиоприемник вместе с проигрывателем. До этого у нас был приемник, который никак не хотел ничего ловить. А тут – сразу радиола. «Регонда». С иголками самого чудовищного вида. Не менее миллиметра в диаметре. Никелированные. Если они тупились, их полагалось затачивать наждаком.
И тут подруга сестры приносит три пластинки. Долгоиграющих. Импортных!! Вертинский!!!!
Тогда еще Вертинский считался чем-то полулегальным. А тут еще и заграничные пластинки!
Ну, послушали мы их – я тогда не понимала, чем тут восхищаться, – и мама положила их… на окошечко. Стояло лето. Ташкент – город солнечный. и, да! Пластинки повело. То-есть, они покоробились.

Сейчас трудно представить размеры трагедии. А ведь это действительно была трагедия. Чужие пластинки, и достать новые нет никакой возможности. Повторяю: тогда вам не сейчас!
И тут маму осенило. Она снова положила пластинки на окошечко. Дождалась, пока они снова размягчатся, и осторожненько «разгладила» Выправила. Отнесла на стол и придавила, для верности, книгами. Фууу! Обошлось!

Каждую весну по  улицам ездила машина, и рабочие обрубали ветки тутовника. Те владельцы домов, напротив которых рос тутовник, начинали скандалить. Но это было указанием сверху. Тутовник нужен червям.
Тогда это было повальным увлечением. Во всех квартирах кормили червей. Ужасающие прорвы! Как же они жрали! Только шорох стоял.
Потом коконы, желтые, белые и цвета загара относили на шелковичную фабрику. Мама однажды даже грену принесла – это яйца червей, – но ничего, конечно, не вывелось. Противные они были: я бы сейчас не притронулась. А тогда…

А еще у многих были голуби. И у меня тоже. Просто сизари, но в Ташкенте их не так много. Больше горляшек. А папа как-то принес белую голубку. Мохноногую. С хохолком. Но держать их было негде, и мы всех раздали.
Но опять же интересно, что развлечений у нас было немало. Конечно, походы в парк. Вот Раю водили в Тельмана. Меня – в Горького. И, конечно, к фонтану! Одевались по-праздничному и шли в парк и «Хиву». Боже, какой повальной заразой было кино! «Аварая»… Тарзаньи вопли. «Вор-вор-вор-вор –воришка залез ко мне в карман, хотел украсть рублишко, а я его поймал», – последнее – из самых первых американских «Трех мушкетеров» с музыкой старшего Покрасса. А как-то прибежала сестра и велела мне собираться. В бывшей тюремной церкви шли «Дети капитана Гранта». Я до сих пор считаю увертюру «Детей» лучшим произведением Дунаевского… И как же поразил меня этот фильм! Каким-то ощущением вольного ветра!

А демонстрации! Это потом я всячески увертывалась от такой радости. Тогда же, дергала папу до тех пор, пока он не соглашался пойти со мной. В те времена демонстрации проводились организованно, и одиночек не пускали. Приходилось пробираться сквозь заграждения грузовиков и конной милиции. Ну, чем не приключение! Зато потом, когда удавалось присоединиться к какой-нибудь колонне, я гордо шла по «Красной площади». И потом мне полагались флажок, красный с золотистой окаемкой и звездочкой, и шарик. Я до сих пор не понимаю, как продавцы шаров ухитрялись выдергивать нитку с нужным шариком из огромного «букета»!

Тогда они еще не летали. И не имели причудливых форм. Кроме обыкновенных, были еще шары, кончик которых заправлялся внутрь. Шар раскрашивался под яблоко. Были они небольшие, и потом я узнала, что делали их из детских сосок. Тех, которые на бутылочку надевались. Поэтому и резина такая толстая!
А вот Рая в демонстрациях участвовала. Они старше на четыре года, и их класс перед каждыми праздниками долго тренировали. Одевали в белые спортивные костюмы с короткими юбочками. И делали они упражнения с мячами перед правительственными трибунами...
Летом она, более самостоятельная, чем я, целыми днями  пропадала в садике Гоголя. Ребята плескались в фонтане, а вечером шли в платный душ, который располагался там же неподалеку. А еще она рассказывала, как они всем двором бегали на Алайский, – жили они напротив, на Каблукова, – собирать косточки от урюка. Потом кололи их, укладывая в кирпичи со специально сделанными выемками, и варили в сахаре. Она еще удивлялась, что сахар тогда уже был.

И как однажды Каблукова перерыли до самой Асакинской, и они буквально жили в этих канавах. Эти.... золотоискатели, во! Бегали, играли , прятались... чем не жизнь!
И как в ноябре на Алайском устраивали ярмарки. Привозили горы овощей и фруктов. Играли карнаи, сначала вступал один, к нему присоединялся другой, и вместе вели мелодию. Музыканты били в дойры. Там, где теперь стоит двухэтажный корпус, начинался концерт. Выступал цирк. Канатоходцы. Танцоры в узбекских костюмах образовывали круг и танцевали. Сколько народа собиралось смотреть! А где-то, перед улицей Широкой устраивалась карусель. И вот они катались до посинения. Становились в длиннющую очередь за билетами. Катались. Снова в очередь. И так без конца до конца. Иногда на таких ярмарках даже давались кукольные представления!

Сама Рая называет себя «дитя Алайского» А я знаю еще одно «дитя», Жорку Ходасевича моего одноклассника, жившего прямо за мясным павильоном на  углу Калинина и Алексея Толстого, который рассказывал, как они зарабатывали деньги, воруя пиво из цистерн. Брали ведро, резиновую трубку, ломом поднимали крышку оставленной без присмотра цистерны, отсасывали пиво, которое тут же потоком лилось в ведро. Больше ведра не брали — опасно, как он объяснил. Заметят. А ведро воды продавец всегда дольет, и никакого убытка! Потом они продавали пиво ночующим на базаре продавцам дынь и арбузов, и всегда имели свою копейку...

Рассказывал он и о том, что тогдашние лавчонки стерегли, в основном, инвалиды войны, побитые, перекалеченные, и, естественно, выпивающие. И они часто гибли зимой, когда, заснув, сваливались на мангалку головами, и умирали от ожогов или от угара.
А вот сейчас вспомнила объявления на тогдашнем базаре. «Запрещено продавать утиные яйца» Запрещено продавать «маринку».

Утиные яйца нельзя есть вареными — в скорлупе большие поры, через которые могут проникать бациллы/?/ сальмонеллеза. В рыбе маринке есть черная ядовитая пленка. Если ее не снять очень аккуратно, можно отравиться и даже умереть.

Тут же, пока не забыла: на Широкой была баня, куда ходили все окрестные улицы. До их пор у меня московская станция метро «Рижская» ассоциируется с той баней: того же цвета облицовка. Как же я не любила туда ходить! Длинные тонкие волосы путаются, и их потом не расчесать! И пар, который обжигает горло! Хорошо, что потом открыли душ. Нааамного легче!
В отличие от Раи я лето проводила на «Победе». Позже – на Бозсу. Обжигающе-холодная вода, быстрое течение. Как-то меня едва вытащили, никак не могла пристать к берегу. Но это были прекрасные долгие дни.... На Бозсу было полно народа, заводились знакомства, вспыхивали и угасали романы... Однажды, мне было уже лет пятнадцать, я со своим молодым человеком поехала на Бозсу. Тогда там, как ни странно, работала раздевалка.   И вот мой номерок, который я надела на руку — спрятать-то было негде, - смыло! Пришлось сидеть на берегу, пока не разберут все вещи. Нужно было, конечно, дать денег, но откуда у нас были деньги?! И опять мне попало дома. За недогадливость. Вместо того, чтобы послать моего кавалера ко мне домой за одеждой, мы торчали на берегу до посинения, голодные и злые...

А вот с учебой было далеко не так хорошо. Пролежав полгода в постели, -  нужно сказать, болела я часто, и ко мне постоянно приглашали профессоров из ТашМи, и они приходили, очевидно, в отличие от нынешних, соблюдая клятву Гиппократа, а однажды сестра, учившаяся на педфаке ТашМи, попросила профессора Гершеновича о консультации, и он, представьте, не только не отказал, но и дал рекомендации, которые очень помогли, светлая ему память, – я окончательно разленилась, и хотела одного: читать, и чтобы меня оставили в покое. / Тут необходимо упомянуть еще и доктора Бусселя, безотказно приходившего по первому зову, ну, до чего же медики тогда были отзывчивыми!

А ведь учителя в сорок третьей были замечательные. Абрам Ильич Воронов и Берта Рудольфовна преподавали английский, И это были действительно преподаватели. А русский! Вот моя бывшая одноклассница Люда, посетительница этого сайта, часто вспоминает добром русичку Любовь Петровну Астафьеву. И недаром! Как же мы знали русскую грамматику! От зубов отлетало! Стоило ей войти в класс, как мы начинали трястись, но ее методы работали идеально. И двоечников почти не было! Потом была еще одна русичка, Ольга Викторовна Малахова. Ее муж, профессор Малахов, по-моему, преподавал в Институте русского языка и литературы. А она испытывала на нас многие его разработки, и нужно сказать, весьма интересные. Уж про этих учительниц не скажешь, что они засушили литературу! Когда нам давали свободные темы, я много крамольного писала. Ни разу Ольга Викторовна не прочла мне лекции о соцреализме и т. п. Нет. И всегда хвалила. На удивление прогрессивная женщина для того времени!

Повторяю, на их уроках всегда была железная дисциплина. Любовь Петровну мы боялись и уважали. Да и остальных – тоже. Но больше всего  я благоговела перед Татьяной Владимировной Брейтигам, преподавательницей биологии. По ее учебникам мы учились. А какой у нее был кабинет! Идеальный пришкольный участок, где даже хлопок выращивался! Ну, в какой еще школе был такой! А ее кабинет казался просто музеем! Столько интереснейших коллекций! Помню, как я, в общем, человек на подъем тяжелый, классе в шестом отправилась в зоопарк. Пришла прямо в дирекцию — откуда только что взялось, - и объяснила, что мне нужны перья птиц для школьного кабинета биологии.

И мне, представьте, дали эти перья. Помню два огромных пера обычного павлина, и перо белого, перо фазана и попугая ара... да чего там только не было! Зато Татьяна Владимировна меня похвалила. И я долго этим гордилась.
Тут один из посетителей сайта написал мне, что она была антисемиткой. С фамилией Брейтигам? А, по-моему, она всего лишь люто ненавидела лодырей, бездельников и двоечников, и была к ним беспощадна. Да простит меня Игорь, он отнюдь не был прилежным учеником. Вот меня она работать заставила. И постепенно смягчилась, хотя я боялась ее до одурения. Под конец мы, посмею это сказать, даже подружились. И дружили, пока я не уехала из Ташкента. Все эти учителя были из почти вымершей породы настоящих преподавателей, которые не только ЗНАЛИ сами, но и умели эти знания передать.
Наверняка многие бывшие ученики пятидесятой школы помнят Лидию Ивановну Суздальцеву, преподавателя истории. Перед этим она работала в седьмой школе, учила и моего мужа, и мы с ним согласны: невероятная женщина! А преподавала она очень скользкий предмет: историю. Но чего только не знала! И как излагала материал! И никогда не отказывалась подискутировать на рискованные темы.

И Кнара Арташесовна. Химичка. До сих пор, вспоминая ее, я представляю циркового жонглера, со сверкающими шарами в руках. Она ухитрялась спросить за один урок полкласса, да еще новый материал объяснить. Доходчиво! Ее уроки действительно походили на цирковые представления: блестящие, профессиональные, какие-то изысканные. Учитель от бога...
Вот с учителем музыки мне так не повезло. Я была в составе первого выпуска школы им. Садыкова. Перед этим я уже успела поступить в школу им. Успенского, на фоно, но у нас не было инструмента. И возможности купить – тоже не было. Ни денег, ни пианино в магазинах. Инструмент купили гораздо позже, и то, мама доставала его по блату, через газету. Так что с первой школой ничего не вышло. На этот раз я поступила на скрипичное отделение. Первым моим учителем был Моисей Иосифович Фридман, прекрасный педагог, к сожалению, через два года он куда-то уехал, и вместо него у нас появился Николай Иванович Слезкин, репатриант из Шанхая. Свою работу он откровенно не любил, и заразил своим равнодушием меня. Нет, школу я закончила. Потому что были и другие преподаватели. Дмитрий Дмитриевич Тарасевич. Завуч. Сокращенно — ДДТ. Вот М. Зальцберг пишет, что успешно вешал лапшу на уши своего преподавателя. С Д.Д. Т. это не проходило. Потому что он был ЭНТУЗИАСТОМ. И организовал оркестр: сам он был виолончелистом, и при этом ездил на мотоцикле...как-то не совмещается… Во всяком случае, с тех пор у меня не было ни одного свободного выходного. Воскресенье – яволь, герр официр, нах шуле! Бегом! В качестве уважительных причин рассматривались: сибирская язва, желтая лихорадка, чума, холера, и природные катаклизмы. Все остальное в расчет не принималось.

Много лет я просидела в первых скрипках рядом с Леней Туровским, братом Славы Туровского, друга и коллеги Марка Фукса. Самого Славу я не знала. Только видела издали. Он был старше, и к тому времени уже учился в Риге. А Леня был славным парнем и стал способным врачом. В двадцать семь лет он уже был зав. реанимацией в 6-й городской больнице. Сейчас он живет в Нью-Йорке. Первой виолончелью была Лена Бронова, спокойная, милая девочка, немного старше меня. Жила она на Урицкого, в доме САКУ, т-е. Среднеазиатского Коммунистического университета. А Леня тоже жил на Малясова, только ближе к Энгельса.
За все труды на оркестровой ниве нас освобождали от хора. Нет, хор, конечно – хуже! Но и лишаться всех воскресений – несправедливо!!! Попробуй остаться дома! За тобой сразу явятся. Помню, как мама однажды увезла меня на праздник Дня печати, в профилакторий издательства. Там было так весело! Много цветов, зелени, еды… а я ныла, что мне нужно на репетицию. Бедная мама отправила меня домой, попросив какое-то начальство взять меня в машину. Не успела я переступить порог, как папа зловеще объявил:
-«За тобой уже приходили»!
Охо-хонюшки…

А вот Тамара Джурунцева, тоже наша, малясовская, вспоминает, как ДДТ как-то заставил ее дирижировать нашим оркестром. Потом я тоже это вспомнила. Не Тамару именно, к сожалению, а сам случай...

Тут я вынуждена сделать маленькое отступление: я по жизни человек усредненной везучести. Вот, например, с деньгами у меня неразделенная всюжизненная любовь. То-есть, я их люблю, они меня – никогда. Зато мне повезло найти профессию и родственную в этой профессии душу: нынешнего генерального нашего издательства. А вот на что мне решительно везет – на людей. Господи, сколько же умных, хороших, порядочных людей мне пришлось встретить за свою жизнь! И это везение ни разу мне не изменило!

Но среди них были те, к которым я испытываю благоговейную любовь и почтение. ОГРОМНУЮ любовь. ОГРОМНОЕ благоговение. ОГРОМНОЕ почтение.
Их всего трое. И никого уже нет на свете.
Об одном из них я писала. Это Гиви Григорьевич Орагвелидзе. Вторая – мой преподаватель теории музыки и муз. литературы Мина Борисовна Шамшидова. Совершенно необыкновенная женщина. Не потому, что преподаватель изумительный. Не потому, что интересная внешне. Не потому, что умная. Вернее, не только потому.
Она была удивительно раскрепощенным духовно человеком. Человеком абсолютной внутренней свободы. Можно подумать, она жила не в рабовладельческом государстве, а в совсем ином. Демократическом. Только с настоящей демократией. Она была ДРУГОЙ. Не такой, как все.
Я смотрела на нее, фигурально говоря, открыв рот. Такого я еще не видела. И жила она по каким-то другим законам. И атмосфера у нее в доме была совершенно другая. И обстановка тоже. Как же я хотела на нее походить! И, если уж честно признаться, очень старалась...
А уж знали мы ее предмет назубок. Не согласна с М. Зальцбергом, что все это можно было выучить в трамвае. Смотря, как учить… После ее уроков я без труда поступила на теоретический факультет вечернего отделение муз. училища, правда, ушла через два года: решила поступать в институт. Как же меня костерил Д. Штерн, завкафедрой и очень известная в Ташкенте личность. До сих пор, вспоминаю и вздрагиваю!

Помню, мы с моей приятельницей Фридой Хойкер сидим у нее дома и в сотый раз повторяем теорию, чтобы от зубов отлетало. А после выпускного мы сбегали в обсерваторию, наворовали там роз «президент» и принесли ей…
У нее было два сына: Борис/Буба/, и Алик. С Аликом мы были в хороших отношениях. Буба был старше, держался снисходительно, был способным музыкантом, играл на танцах в ОДО, а позже и в настоящем биг-бэнде того предприятия, где тогда работал.  Спасибо ему за то, что он первым сыграл мне Гершвина. Мою любимую «The man I love». «Тот, кого люблю». Оставшейся моей «собственной» на всю жизнь.
И он же заразил меня джазом. С каким же упоением я «продавала родину»! Буба и Алик, торжественно заявляю, что навсегда простила вам пластинку с записью Дюка Эллингтона, случайно схваченную мной в магазине «Мелодия», ту, которую вы выцыганили у меня! Признаюсь, вам она была нужнее. А я тогда не слишком разбиралась в Эллингтоне, да и сейчас больше люблю Гершвина. Только не осуждайте меня за это…
Буба сейчас в Израиле, Алик остался в Ташкенте. Мы с Бубой почти каждый день общаемся по скайпу.
И все это было, было, было...

И с моей одноклассницей Людой мы только по скайпу переговариваемся. А с Раей – чаще по телефону и е-мейлу, хотя живем в нескольких остановках друг от друга. И еще одна подруга, Вера Провидохина, где-то в Челябинске. Жива ли?
И когда мы говорим о любви к Ташкенту, на самом деле, помимо всего прочего, очень хотим вернуть ушедшую юность. В той юности и Ташкент, и мы были совсем другими. Куда счастливее. И так хочется сесть в машину времени… но никогда и ничего не вернуть. Не вернуть тепла, ощущения постоянного праздника, чувства тесной общности. Чувства дома.
И в качестве постскриптума.

Не хочу говорить, что все написанное посвящаю памяти двух своих друзей.: .слишком напыщенно. Скажем, так: я писала это с мыслями о своих друзьях, которые уже ушли. Подчеркиваю, именно друзья. Не пошлое «бойфренды», не «дружба»» в школьном смысле «они дружат», а просто дружба. Леня Миронов. Мой верный друг с седьмого класса. У меня до сих пор хранятся его солдатские дневники. Он ушел очень рано, не дожив, по-моему. до шестидесяти. Умница Леня, с его каким-то неярким юмором,    преданностью друзьям и надежностью. Жизнь развела нас не по нашей с тобой вине. По вине другого человека. Но ты навсегда остался моим верным другом.

И Саша. Это в статье А. Махнева и на сайте «Письма о Ташкенте» он Александр Михайлович. А для меня был просто Сашей Березовским. И отчества я его не знала. Кто в семнадцать лет думает об отчествах? Не поэт, не «пьяный мудрец», а мой друг. Тот, который был со мной в мой самый горький день рождения. Тот, который, как позже выяснилось, тоже помнил обо мне. Несмотря на то, что прошла целая вечность. Который сунул мне в руку листок со стихами. И одно заканчивалось так:
«На тебе сойдется клином белый свет»
Ну, да, парафраз Казаковой. Все равно, это было его стихотворение. Подаренное мне.... посвященное...
Он был хорошим человеком. К сожалению, счастье обошло его стороной.
Много лет я надеялась, что когда-нибудь мы обязательно встретимся. Но недавно узнала, что его тоже нет.
Для меня они все равно живы. Для меня они по-прежнему родные.


ТАШКЕНТ. ГОРОД, КОТОРОГО НЕТ

Часть 3

 «Без тебя – на свете я одна, о, боль души моей — ностальгия»…

И что это за штука такая — ностальгия? Болит и болит, вот уже сорок лет все болит, и никак не проходит….
И есть же счастливые люди: со временем у них все заживает, все стихает, раны затягиваются, а вот у некоторых — все открываются и открываются, и нет этому конца.
Я вот тут все думала: вот мой город. Тот, которым я его помню. Что всплывает в памяти первым, когда думаешь о Ташкенте? Мои любимые фиалки, которые я когда-то весной покупала каждый день, и с трудом удерживалась, чтобы не сгрести все букетики, лежавшие на большом, плетенном из ивняка блюде? Или куранты? Или сквер, вспоминать который просто невозможно, – рвется душа, как будто умерло что-то дорогое? Или Бродвей, наш любимый Бродвей, так и не сменивший названия за столько долгих лет? И названия улиц — в каком еще городе может быть улица Двенадцати тополей? И улица Кольцо хризантем? А ведь они были, были эти улицы. Только где все это теперь? 

И тут же бьет по глазам алым цветом.
Маки. Маки на крышах среди зеленой травы, шелковая красная волна под теплым ветром. Нежные, тут же вянущие, если их сорвать, цветы, иногда с иссиня-черным кольцом в сердцевинке. Маки на крышах, трогательный символ города… навсегда исчезнувший символ навсегда исчезнувшего города.

Как-то, очень давно, мы с мужем шли по Волгоградской, где жила в то время моя сестра, и почти в самом начале наткнулись на небольшое кладбище, где были похоронены солдаты, умершие во время войны в ташкентских эвакогоспиталях. На могильных плитах, ушедших в землю, даты рождения: двадцать первый, двадцать второй, двадцать третий… и все вокруг красно от маков, словно залито кровью.

О, боль души моей, ностальгия…
И сколько же цветов моей юности успело увянуть!
Непременные майские букеты - ирисы, бульденежи, сирень. Махровая, красно-фиолетовая, персидская сирень. А ирисы росли, как сорняки. Повсюду эти листья—стрелы, и еще рыжие лилии без запаха, цветущие всего один день. И, конечно — ночная красавица, душистый цветок. Тоже живущий всего ночь. Увитая недолговечными разноцветными вьюнами живая изгородь. А у нас во дворе все было затянуто темно -зеленым хмелем, который больно жалился, и все руки у нас были в розовых царапинах-ожогах. И маклюры, странные деревья, с плодами, похожими на зеленый апельсин, только совсем несъедобными. Такие же росли около Дома Коммуны. И вообще, все улицы были в клумбах. Движения почти не было, и даже на Малясова росли каны. Темно-красные листья, и ярко красные цветы. И какие-то кусты с кистями бледно-голубых соцветий, мальвы, а около общежития фирмы «Юлдуз» — и кусты гибиска.

Однажды я познакомилась с очень любопытным семейством. Отец с матерью и дочь с сыном. Дочь, Римма, продавала на Алайском георгины. Мы разговорились, и она пригласила меня посмотреть… я стала бывать у них дома. Они выводили поразительно красивые сорта георгин, имевших свои имена. Мне запомнились лимонно-желтые «Сергей Есенин». А еще они разводили ткачиков, черно-оранжевых птичек, в буквальном смысле «ткущих» гнезда — мешочки.
И поэтому их двор походил на сказку.

Вот интересно Ильгиз сказал: он живет на Финкельштейна, и лучше знает дома, расположенные по направлению к Пушкинской — Ассакинской. Я жила на середине улицы, вернее, на перекрестке двух улиц, и лучше знала дома, идущие к Энгельса и на Кренкеля, причем на Кренкеля – в обе стороны.

Вообще на отрезке Кренкеля, идущем к улице Урицкого, жили многие партийные работники: на углу наискосок был дом Гулямова, крупного обкомовского работника, напротив — дом Черникова, тоже обкомовца, человека, мягко говоря, не слишком достойного, не стану передавать всего, может жива еще его дочь, женщина очень добрая и хорошая… далее шел дом, Джалилова, по-моему, замминистра, большой двор, где жила наша учительница математики Клавдия Васильевна… и почти в самом конце — дом Рашидова. С непременным милиционером у входа. Иногда один их них дарил мне цветы. Просто так, цветы — девчонке-школьнице. А вот Рая Володина рассказывала, что когда-то Рашидов жил на Финкельштейна, в обычном коммунальном дворе, почти на повороте с улицы Каблукова. И его старшая дочь Соня дружила с Эллой.дочерью известного на весь Ташкент сапожника Гургена, соседа Рашидовых. Третья дочь, Гуля, дружила с соседкой, Эдой Пейсахович, и учились они в одном классе. Дружба эта сохранилась и поныне. Моя приятельница Тамара пишет, что сама Гуля работала в Комитете по науке, а муж ее одно время был министром иностранных дел Узбекистана, а потом — послом, вроде бы, в США. Вот так. К вопросу о равенстве и неравенстве… И, кстати, к вопросу о национализме.

А вот напротив жили семьи Мины Борисовны Шамшидовой, Игоря Тарасевича, моего одноклассника Саши Буша, как уже сказано, Гулямовых. А ниже, почти в конце Кренкеля, жила семья профессора ТашМи Мирсагатова. Моя мама дружила сего женой Катей, очень милой и доброй женщиной, тоже рано умершей. Но успевшей подарить мужу четверых детей: Таню, родившуюся со мной в один день, Ромку, Маю и Нину. Потом я прочитала в «Звезде Востока», что во время войны частой гостьей в доме профессора была Анна Ахматова.

Напротив красивого дома моей приятельницы Гоши — это Гоар, - был один любопытный двор. Там жил мой знакомый Генка, в родне у которого  был священник, невероятная редкость по тем временам, и когда он приезжал, все дети собирались на него посмотреть.
По вполне понятным причинам вопросы религии в моей семье не затрагивались, хотя мама красила яйца и пекла куличи на христианскую пасху и покупала мацу на еврейскую, это, скорее, была дань внешним традициям. Впервые я увидела икону в ящике стола у девочки из нашего двора, Томы Корсунской. Я спросила, что это такое, а она на меня шикнула. Позже, у портнихи Анны Ивановны, я увидела красивую маленькую миниатюру, привязанную ленточкой с спинке кровати. Я тут же ее схватила, мне тут же дали по рукам, а позже мама объяснила, что это образок Святой Анны. Но тогда подобные вещи меня не интересовали.
И вообще, я могу перечислить всех, кто жил на Малясова от дома двадцать четыре, до самой Энгельса. Почти на углу Энгельса был домик с мемориальной доской памяти Виктора Малясова, мальчика, погибшего на войне. Кстати, это хорошее знание всех закоулков однажды сослужило мне великую службу, и, возможно, спасло от насилия, или чего похуже. Историю эту я так и не рассказала родителям. Не знаю, почему. Но страшнее ничего в жизни не переживала.
А все начиналось очень просто. В библиотеке на Гоголя, по-моему, объявили литературный вечер. Вернее вечер поэзии. Начало в семь вечера. А когда я приехала, оказалось, там что-то отменили или перепутали… словом, вечер не состоялся. Почему я так подробно – было всего около восьми вечера. Правда, зима и темно. А я,конечно, в теплом пальто и туфлях- балетках, поскольку про сапоги тогда еще известно не было.

И вот, когда я вышла из трамвая на углу Энгельса-Урицкого, и пошла к Малясова, встретился мне молодой человек. Можете считать меня фантазеркой, но от его взгляда мне стало не по себе. Что-то очень неприятное… но я решила, что мне это кажется, и пошла дальше. Свернула за угол. Иду… и тут, честно, не знаю, что заставило меня оглянуться. Бежит. За мной. И черное расстегнутое пальто развевается...

Я — тоже бежать, и тут же поняла, что ничего не выйдет. На тротуаре наледи, а я в туфельках. Тогда я сняла туфли — и в одних чулках по асфальту… и почти сразу же понимаю, что это тоже бесполезно. Мне от него не уйти. Я никогда не была сильна в спорте. И тут догадалась нырнуть во двор дома Луизы Бегловой. Он фасадом выходил на улицу, большой такой, красивый, а двор был тоже коммунальный, и каждый домик отгорожен высокими кустами живой изгороди. И я это знала. Вот я забежала вглубь, за кусты, стою, трясусь. Вроде, все тихо. Я так стояла-стояла, потом постучалась в дом. Вышел мужчина. Я ему все объяснила. Он говорит: пойдем, провожу.

На улице уже никого не было. Но он проводил меня до дома. Такие тогда были люди. Наверное, они и сейчас есть. Только их гораздо меньше.
Иногда мне это снится — темнота, безлюдная улица и человек в черном развевающемся пальто. Снится даже сейчас.

Интересно, что много позже, я, задержавшись на дне рождения подруги, жившей довольно далеко от Малясова, тоже возвращалась домой одна. Только было уже начало второго. Осень и безлюдная улица. И только стук моих каблуков… и вдруг навстречу идет парень. Я, конечно, струсила, а он так весело говорит:
- Небось боишься?!
- Боюсь, конечно, – отвечаю.
- Привет! – говорит он.
- Привет! – и спокойно прохожу мимо.
И на этом – все приключение.

А я когда-то знала наизусть еще и все дома по Энгельса до Алайского. Детская поликлиника, магазин, «напротив десятого», взрослая поликлиника… нет, сейчас уже не припомнить. А в детской поликлинике все врачи знакомые. Зубным врачом была мать моего одноклассника Артура Петросяна, мы так ее и звали «тетя Галя». Ее серебряная пломба простояла у меня двадцать лет. Ревматологом была мама Нели Азимовой, тоже моей одноклассницы, чудесная, добрая, рано ушедшая из жизни женщина. Там и сестра моя работала участковым педиатром…
И Алайский весь исхожен вдоль-поперек. Дети Алайского, помните, какие там были магазины? Ювелирный, тканей, это на одном «углу» , а на другом — грампластинки, комиссионный, парфюмерии, галантерея… и когда-то там появились «кружевные» воротнички, и салфетки из пластика. Девочки пришивали их на формы, они хорошо стирались. Появились также прозрачные непромокаемые косынки и первые пакеты — вот была диковинка. Просто пакеты. Без всяких ручек и картинок, конечно. Прозрачные. И стоил такой пакет — РУБЛЬ!! Совершенно немыслимая цена! Счастливчики наливали в них воду, демонстрируя герметичность. А у меня была не косынка, а нечто, вроде веера, скрепленное по концам, и все это растягивалось на голове — ну, шик! А модно!!!

Мало же тогда нам было нужно…
И каждый раз, когда смотрю американское кино, и вижу пакеты, с которыми покупатели выходят из супермаркетов, вспоминаю Алайский. Там продавали точно такие же, из толстой оберточной бумаги, простроченные белыми нитками. Если у тебя нет авоськи, можно купить пакет...

А потом, много позже, стали продавать другие — те, что сейчас пятачок пучок. Зато с картинками! А на картинках — девицы! Стоили они уже пять рублей, с рук, конечно, а это сумма! И берегли их, как сумки «Биркин», если рвались — подклеивали. Вот я написала «с рук», а молодое поколение  понятия не имеет, что такое - покупать «с рук». Значит — у спекулянтов.. и опять, теперешний «спекулянт» имеет абсолютно другое значение. Короче, у тех, кто занимался незаконной торговлей. Негосударственной. Которого можно было посадить за это. Фууу, как трудно все это объяснять, одно цепляется за другое. Почему негосударственная?... и т. д.

И весна, весна на Алайском, остро пахнущая молодой редиской, салатом, зеленью и знаменитыми казахскими грибами, которые так и назывались у нас. ГРИБЫ. Белый, шляпка-зонтик и ножка.. Других все равно не было, и появлялись они весной, кажется, в мае. И вкуснее я, давно живущая в России, где и белые, и подосиновики, и.. ничего не ела. Настоящий грибной запах…
Вот и муж мечтательно тянет:
- А вот тееее грибыыыыы…
Грибы и тюльпаны, которыми полна степь.

Кто-то кричит снизу:
- Таааня!!! Мы вернулись!
Это мои коллеги, они поехали за тюльпанами, а я не смогла.
Сгружают мне огромные охапки тюльпанов и уезжают, Красные. А горные — красные с желтым. Изящнее. Не такие разлатистые. И ароматы, ароматы рынка: пряности, шашлык, плов, цветочные ряды, где хочется ходить и нюхать бесконечно. А осенью — хризантемы, и инжир. Светло-зеленый, в больших тазах, переложенный листьями. Но инжир — это в Старом городе. Тогда на базар можно было попасть с площади Калинина, где стоял памятник Калинину же. Туда шел четвертый троллейбус. И там же — нават, парварда и мой любимый пашмак. Есть ли сейчас этот, из белых нитей, то ли жвачка, то ли конфета? А консервы? Овощные. Таких маринованных патиссонов больше нигде не было. И баклажаны в томате. И… и… А еще в Старом городе иногда продавали серу.

Кто-нибудь помнит серу? Из чего ее варили? Ноу-хау старых узбеков, которые эту серу продавали. Куда там нынешней жвачке! Вот та сера, сера моего детства, ужасно вкусная. Когда не было серы, мы жевали битум. Да-да, можете себе представить, полузастывший битум прекрасно жуется. Жаль только, что мой папа, узнав об этом, пришел в ужас. И объяснил, что последствия будут роковыми.

Как думаете, кто это придумал и передал свое изобретение всем окрестным мальчишкам?
Ага. Точно.
Ну, не жилось мне спокойно.
А кто снял крышку с водопроводного люка, почему-то заполненного водой и все дружно пили воду именно оттуда/ как ни странно, без последствий.
А кто подбил соседскую Томку, с того времени, как я научилась говорить, именуемую мной «Камайкой», от слова «комар»: почему-то Тамара ассоциировалась с комаром, – в отсутствие моих родителей, нарядиться в мамины платья, и раскраситься, как индейцы, маминой же помадой и тушью?

А кто вылил на себя и Томку флакон духов «Красный мак»?
НО ВОЗМЕЗДИЕ БЫЛО НЕОТВРАТИМО.
И настигло оно меня сразу же по приходе мамы….ой, как же чувствительно настигло! Тут дело углом не обошлось!

Угол был, когда мама решительно зарезала утку шоколадного цвета, мою любимицу. Я отказалась ее есть и орала так… словом — угол!!
Правда, был еще один случай, когда соседка, дама мужественная, стряпавшая каждый день /!/ пельмени и запивавшая их водочкой, послала своего сына Валерку, бывшего на год младше меня, и вашу покорную слугу — мне было лет шесть, – на Алайский за насваем. Мы и пошли. Пока купили, пока глазели на очередных скоморохов… короче, часа через два являемся, и я попадаю в объятия родной мамани, которая уже успела обегать все окрестности.
О последствиях умолчу. Но помнится до сих пор…

А духи «Красный мак» – были названы в честь одноименного балета. Что-то про борьбу несчастных китайцев за свободу и независимость.
Кроме них были еще « Красная Москва»,  как позже выяснилось, бывший «Букет императрицы», «Белая сирень» и «Рижская сирень», «Ландыш серебристый», а позже «Каменный цветок», в темно-зеленой, распадающейся, как бутон, коробочке. «Красная Москва», естественно, - в красной с треугольниками, «Красный мак» – в желтой с красной шелковой кисточкой….. Да, и одеколоны «Кармен», «Шипр» и «Тройной». И «Гвоздика», прекрасно отпугивавшая комаров… Господи, неужели мы могли выносить запах «Тройного»?! Это же газовая атака!
Моей сестре, как врачу, на восьмое марта несли эти духи пригоршнями. И мама потом сдавала их в магазин на Алайском, платя продавщице рубль за коробку. Вот такой бизнес. Но, с другой стороны, куда девать все это богатство?
Вполне в духе Ташкента.

А пока я иду мимо Алайского, размахивая привезенной сестрой из Москвы желтой пластиковой, ну ооочень модной сумкой, и дальше, к скверу, а оттуда — на Карла Маркса, сворачиваю на Кирова, потом к театру и фонтану, вернее, к зданию издательства, где работает моя мама. В газете «Правда Востока». И по дороге встречаю еще один талисман Ташкента, знаменитого милиционера, со знаменитыми буденновскими усами. Он один такой на весь город. И все его знают. И здороваются.

В вестибюле издательства сидит вахтер, но если позвонить по телефону, мама спустится и проведет меня наверх. В коридорах лежат широкие красные ковровые дорожки, и раньше висел портрет Сталина от потолка до пола, в мундире генералиссимуса и с широкими красными лампасами на брюках… И памятник недавно тоже снесли: а ведь, когда умер Сталин, я, в который раз заболевшая ангиной, хныкала и просила маму купить «хоть маленький веночек», чтобы отнести его к памятнику. А потом мама ведет меня в большое помещение, где сидят люди и читают «гранки». Я уже с детства знала, что такое матрица и гранки, и у меня даже было несколько свинцовых пластин со шрифтом. Хотя выносить шрифт строго запрещалось, конечно. Но маме, как всегда, все нипочем…. А я так любила играть в типографию...
Я тут же громко хвастаюсь, что сегодня кормила ишачка. Ишачок живет при школе. Возит все необходимое — транспорт это. Пришкольный. При нем состоит сторож Володя. Его жена работает тут же. Техничкой. Володя — злющий и нещадно гоняет нас от ишачка. И вообще, и директор, и некоторые учителя живут при школе. Совсем, как раньше. До революции.
Наверное, это помнит Люда, Люда Стамбула, моя одноклассница, которая теперь живет далеко-далеко. К счастью, есть скайп, е-мейл и сайт тоже. И мы надеемся свидеться. А в школе мы не дружили. И только потом выяснилось, что она была так же одинока, как и я.
А вот подойти не догадалась — уж больно вид у нее был неприступный.
Жаль… правда, выше я ее точно на голову.
Она у нас миниатюрная. Не то, что некоторые.

И кстати: совсем недавно нашелся Саша Кондрашечкин. Учился он тогда в параллельном классе. Объявился на сайте. И что вы думаете? Нееет, прошлое не умирает!!
Когда я объяснила, кто я, он, представьте, вспомнил! И отреагировал мгновенно.
- Хе-хе-хе! Дылда!!
Моя реакция была столь же молниеносной. Я задохнулась. Все вернулось сразу: постоянные насмешки и дразнилки... вот именно, дылда. При моем тогдашнем модельном росте метр семьдесят пять! И эти шибздики еще… что бы они понимали, гады мелкие!!! Ну, нет на них моего терпения!

 И пока я все это редактировала, у меня случилась большая радость. Нашелся Баходыр Умаров. Друг Лени. Мой одноклассник. Умница, красавец, и просто добрый человек Баходыр. Вот это действительно чудо!! А его жена — тоже моя одноклассница и однокурсница, Лариса Шалорьян. О ней я писала в «Моем романо-германском». Поразительная умница и «способница»!
Вот одну приятельницу, Веру Провидохину, я не нашла. Где-то она в Челябинске. А ведь мужественнее девочки я не знала.
Мать привезла ее с войны.

Что там было - неизвестно. Что сталось с ее отцом — непонятно. Знала об этом только мать. Они были очень похожи: милые лица и носики уточкой. Уcтроилась мать на фирму «Юлдуз», именовавшуюся тогда парашютной фабрикой. И жили они в общежитии, тоже находившемся на Малясова: угол улицы занимала фирма, потом шел детский сад. Потом коммунальный двор, потом — общежитие Тоже во дворе. Длинный барак. В три ряда стоят кровати.. нет, КОЙКИ. И это все. Никаких перегородок. На одной из коек спали вместе мать и дочь. Я, домашняя девочка, в классе первом-втором пришла туда и была ошеломлена. Тогда такое мне точно привидеться не могло. Позже им выделили крошечное помещение: комнатка метров пять, где помещались лежанка и тумбочка, и застекленная веранда, где Вера готовила уроки. Вера была очень тихой, спокойной и упорной. И училась неплохо. Куда лучше некоторых, не будем показывать пальцами! А ведь многие, и я, в том числе, наверное, просто скисли бы в таких условиях. Опустили руки.
И я знаю такие примеры. В нашем же классе.

Позже она закончила институт. Им дали квартиру. Вера вышла замуж и уехала. В Челябинск. И больше я о ней ничего не слышала. Может. отыщется?
Конец сороковых, начало пятидесятых… эра Китая. И песня была такая: «Москва-Пекин, Москва -Пекин, идут, идут вперед народы. За крепкий мир, за прочный мир — под знаменем свободы…»
Просто непонятно, откуда что возникает?! Вот, не поверите, даже мотив вспомнила! Жаль, что спеть вам не могу. За точность — ручаюсь. Русский-китаец — братья навек! Сталин и Мао.

Это из той же песни.
Братство кончилось после смерти Сталина. Но еще долго весь Союз был в полном Китае: мужские и женские габардиновые макинтоши, шубы из искусственного меха, (такая была у моей свекрови), мужские темно-синие плащи, коричневые брюки, ситцевые платьишки, тазы, термосы, полотенца, китайский шелк, чистый шелк, с причудливыми серебряными цветами, правда, больше пригодный для декоративных целей, чем для одежды, и, главное — трикотаж. Вот что действительно было великолепным! И фабрика называлась «Дружба». Свитера, кофточки-ангорки, джемперы… тогда китайское было символом качества, пусть не очень модного, но, несомненно, ноского и добротного. И трикотаж был чисто шерстяной, впрочем, и слова такого «синтетика» не знали! Синтетика появилась в конце пятидесятых — начале шестидесятых...

Все это носил весь Союз. Ну, и Ташкент тоже. Но модницы на Китай смотрели свысока. Наш девиз того времени: креп-сатин, марокен и панбархат! Девочки, помните? Наших мам во всем этом великолепии? У кого оно, конечно, было. Креп-сатиновое зеленое платье было у моей сестры. Марокеновое — синее с белым — у мамы. А вот панбархата в доме не водилось… увы. С деньгами всегда была напряженка.

Вскоре мода резко сменилась: газовые блузки с рукавами — фонариками, широкие юбки, и… босоножки. А потом наступило время стиляг. Белая блузка, узкая юбка, узкие клетчатые брюки, галстуки «пожар в джунглях», коки, ботинки на толстенной подошве в рубчик… и что тут такого было особенного? Почему на несчастных ополчилась вся идеология? Сколько же судеб было исковеркано, изломано, только потому, что люди хотели одеваться не как все? Не в Китай? А дружинники ловили на улице, распарывали брюки и юбки. Отрезали коки и стригли девушек. Исключали из комсомола. А, следовательно — из института. Не знаю, правда ли это, но один парень потом рассказывал мне, что когда кого-то стали исключать из комсомола, он сказал, что если Ленин носил узкие брюки, то можно и ему. И показал репродукцию картины. На Ленине-таки были узкие брюки… исход собрания сложился в пользу исключаемого. Но, может, это действительно легенда? А вот это уже чистая правда: мы с мужем, подчеркиваю — именно мужем, – как-то шли по улице в обнимку. Нас остановили дружинники, и едва не забрали в отделение. Хорошо, увидев обручальные кольца, отпустили… не то, разбирали бы его в институте на комсомольском собрании — я-то в комсомоле не была…
Автора этих воспоминаний пропечатали в стенгазете за... не поверите, челку и яркий шарф, один из тех, что привозили из Германии жены военных, вместе со знаменитыми гобеленовыми ковриками с оленями. Никогда не забуду одну такую: бывшую однокурсницу сестры — как же мы на нее смотрели: одни панталеты на метровых шпильках чего стоили!
Недосягаемая высота!

А как меня травили в пятом классе за изумительные ботинки на такой вот рубчатой подошве, которые где-то достала мама. Стиляга! И все тут! Травили всем классом! Не спасало даже то, что такие же носила наша ботаничка, Татьяна Владимировна!
А позже тот классный руководитель, из-за которого я ушла из школы, перед уроком цедил:
- Перцева! Опять накрасились? Идите, смойте брови и ресницы?
Я молча слюнила палец, терла брови, показывала ему. До сих пор не крашу брови… нет необходимости.
- Перцева! Опять на вас капроновые чулки? Родителей в школу!
И так далее….

Потом все это немного утихло, но учителя и идеологи бдительно следили за модой. И шаг влево, шаг вправо…никогда не забуду, как в моду вошли черные рубашки. И наши мальчики, Леня Миронов и Баходыр Умаров покрасили свои. Тайком от родителей. В ленином дворе, на Ширшова. Насколько я поняла, эпопея была долгой и мучительной. Сама видела эти рубашки, висевшие на веревке, и земля под ними была черная. Отполоскать как следует, они не удосужились, конечно! Первопроходцы сильно походили на полунегров. А руки!!! Но эффект был достигнут, а разве не это главное? И вообще, чем не пожертвуешь ради моды!
А как гордился Баходыр джинсами цвета хаки, простроченными красными нитками и сшитыми бабушкой!

Кстати, до черных рубашек были белые, и черные брюки. После — красные рубашки и галстуки-шнурки. А вот еще одна эпопея: как мой будущий муж жаждал носить узкие брюки. И ради этого даже научился строчить на машинке! Но мама его придерживалась иного мнения. И стоило оставить на ночь брюки без присмотра — готово! Вместо девятнадцати см. — двадцать шесть!
Кошмар, вопль и ужас!!!
Несчастный терпеливо застрачивал брюки снова. И снова. И снова…..
Борьба шла с переменным успехом.
Да в каком доме она не шла?!
Как же я умоляла маму купить мне брюки! Польские, темно-голубые, за восемь рублей. Фиг вам-с!

Зато на нижних юбках я отыгралась.
Наступила эра кринолинов. В комплекте с блузками типа мужских рубашек. Верхние юбки достигали невероятной ширины, благодаря нижним. Сначала мама сшила мне достаточно скромную нижнюю юбку, из, так называемого кухонного тюля — хлопкового с крупным рисунком. Но она плохо держала: приходилось крахмалить.

Вот и представьте: накрахмаленный тюль превращается в некое подобие проволочного одеяния. Типа власяницы.
И ты идешь на свидание и весь вечер на ЭТОМ сидишь. Кто не сидел, тот не поймет.
И возвращаешься домой вся в красную клеточку… сзади, конечно!
Наконец терпение мое лопнуло. Я стащила у мамы большой рулон марли и пошла к Вере. Вера умела все. И сшила она мне юбку в пятнадцать /!/ слоев марли, вроде как пачку. Теперь я уж точно занимала половину улицы. Вот это было да! И мне завидовали!!
А я гордо задирала нос.

И туфли! Какие были туфли! Французские. Белый низ-черный верх — пожалуйста, Белый верх- черный низ — ради бога.
Дешевле всех были чешские. Французские подороже. Самые дорогие — английские.
Никогда не забуду пару английских туфель цвета жука-бронзовки. Переливающихся- зеленых. Очень долго стоявших в витрине универмага, потому что цена была кошмарная. Пятьдесят два рубля!! Но сами туфли… я бы и сейчас не отказалась… если бы могла ходить на каблуках.
А одно время обувь можно было купить в кредит!!

Наверное, в юности каждого были свои песни. Помню, как мне было лет пять, и Вовка из двора напротив, того, что на Малясова заводил ооочень страшную песню, на мотив «Ах зачем эта ночь». Речь шла о каком-то Ованесе, которого безжалостно прирезали, а я страшно этой песни боялась.

Почему-то у нас большим успехом пользовалась песня «Мадагаскар», никогда потом больше ее не слышала… «мы тоже люди, мы тоже любим», о страстной негритянской любви, насколько помню. И, конечно, « В Кейптаунском порту с какао на борту». «Ты не грусти, любимая, что осень, что листья золотые на земле, ну что же ты грустишь, что завтра в восемь, я не приду, любимая к тебе….» и опять мелодия всплывает. Сейчас тихонько подпою: «где же ты моя любовь…»

А «Барабанщик»? « Будь ты какой-нибудь токарь, пекарь или хотя бы жестянщик, банщик, в крайнем случае – милиционер, но только не барабанщик. Мне говорит твоя мама: как тебе только не стыдно, весь оркестр сидит внизу, – тебя, дурака, лишь видно»… Честно, могу и сейчас спеть! «Я иду по Уругваю. Ночь — хоть выколи глаза. Слышны крики попугаев, и гориллы голоса»…. «О Сан-Луи блюз»…

А потом все померкло. Потому что начался Окуджава.
Впервые Окуджаву я услышала в доме Пети Постолова, сына профессора Постолова, жениха сестры моей подруги, Милы Поляковой. И было это уже в десятом классе. Сидели мы у Милы, пришел Петя и сказал: пошли ко мне. У меня какой-то Окуджава. Представляете, такое поет — ну, ничего не понятно.

Ну, мы пошли. Оказалось, что Петя не понял смысла «Барабанщика». Я тогда очень удивилась: все было ясно. Как день. Но промолчала: он был старше, и мы в его доме — неудобно.
Потом я стала охотиться за песнями Булата Шалвовича. Тогда он был почти запрещен. Переписывала стихи, купила за огромные по тем временам деньги сборничек, изданный в Грузии. И, наконец, нашла свою песню. И до сих пор считаю ее лучшей песней о войне. Наряду с «Темной ночью».

А было это так. Встречала я свой восемнадцатый Новый год в одной шибко светской тусовке. Явно мне не по рангу. Какая-то невероятно шикарная и  изысканно обставленная огромная квартира. Я — самая младшая. Одета хуже всех. Уж не знаю, как в эту тусовку попал мой молодой человек, может, потому что был ленинградцем. За столом — королева красоты Рэна Бомштейн, ныне Ирен Федорова, а мы с ней учились в одной школе, только она на четыре года старше, и смотреть на меня не желала, ее подруга, тогдашняя прима театра Горького, по-моему, Анастасия Ефремова, академики, доктора наук… в общем, я с суконным рылом в калашный ряд. А я этого не терплю. Ну, самолюбие не позволяет.

Но молчу, креплюсь. Вообще сижу кукла-куклой и корчусь от внутренней неловкости.
Поздно ночью, когда все разошлись спать, я встала, потому что приметила на подоконнике сборник пьес Шварца — огромная редкость. Я тогда имя Шварца в первый раз увидела. Читаю я быстро, думала, до утра, когда все проснутся, большую часть одолею.
А в гостиной собралась, оказывается, мужская компания. Кажется, камин горит… и кто-то поет под гитару:

«Простите пехоте,
Что так неразумна бывает она:
Всегда мы уходим,
Когда над землею бушует весна.
И шагом неверным
По лестничке шаткой — спасения нет.
Лишь белые вербы,
Как белые сестры глядят тебе вслед…»

Я и влюбилась с первого прослушивания. Потихоньку спрашиваю: это что?
- Окуджава, – отвечают. – Песня о пехоте.
Вот видите, иногда и в дурацком положении есть свои преимущества. Ну, когда бы я еще услышала и навсегда запомнила мою самую -самую любимую у Окуджавы песню?
А Шварца я почти успела дочитать.
Ну, вот еще вспомнила о танцах. Можете не верить, но наше поколение умело танцевать бальные танцы. Да тогда другого и не танцевали! Падекатр. Падэспань. Полонез. Полька. Фокстрот. Танго. Вальс.

Сейчас меня расстреляй — не вспомню, как это танцуется. Вот чарльстон и рок-н=ролл, да и твист тоже — хоть сейчас бы… только бог рог не дал. А тогда во всех лагерях и санаториях танцевали только классические бальные танцы. Санаторий в Чимгане — тогда он еще был не туберкулезный. Природа, горы, кумыс и танцы! Строго по правилам. Вот кумыс был там — ой, как давно я не пила настоящего кумыса! А тот, что в Москве — наглый суррогат.

И санаторий «Восьмое марта» Вообще-то он был для беременных женщин, не пойму, почему в то лето там отдыхали дети. И моя тайная любовь — Славик Кимборович, красавец -мужчина, но старше меня, и конечно, не на тринадцатилетнюю же дурочку внимание обращать!

Где он сейчас… а ведь учился при театре Горького. Но, видимо, славы так и не снискал.
Позже, гораздо позже мы встретились на равных, но уже все, разумеется, перегорело — такие вещи в тринадцать лет долго не длятся. А тогда моя новая подружка Победа, да-да, так ее и звали, научила меня танцевать танго и фокстрот. Даааа, а с чем это теперь едят?
Но вскоре по Ташкенту началось победное шествие рок-н-ролла, попутно с тлетворным влиянием, разумеется! Как же без него? И на школьных вечерах зазвучал джаз. Тогда появились первые отечественные магнитофоны — предмет роскоши, и довольно дорогой. Катушечные.
Специально для нынешнего поколения поясняю: к магнитофонам прилагались пластмассовые плоские катушки с пленкой. Ее насаживали на один шпенек/ не знаю, как он называется/, на другой сажали пустую катушку, и пленка медленно перематывалась. И довольно часто рвалась. Склеивали ее уксусной эссенцией, поэтому у каждого владельца имелся пузырек с таковой. Самым лучшим тогда считался магнитофон «Днепр», хотя в музыкалке у нас была маломощная «Яуза». И еще — при повальном и полном дефиците на записи зарубежной эстрады двое предприимчивых и, можно сказать, талантливых молодых людей, имен которых не помню, но точно знаю, что НАШИ люди: больше ни в одной стране ничего подобного не было, - изобрели пластинки «на костях»,  т.е. на использованных рентгеновских пленках. Дешево и сердито!

Конечно, распространялись они нелегально, и позже один из авторов изобретения за спекуляцию загремел в места не столь отдаленные. Позже подобные пластинки легче всего можно было купить на Юге, где дельцам жилось вольготнее. А официально издавался журнал «Кругозор», направления и содержания не помню, но туда вклеивались голубенькие гибкие пластинки, очень недолговечные, но с неплохими записями, из-за чего этот журнал и покупали. У меня и сейчас сохранились такие пластинки. И вообще есть много пластинок еще с шестидесятых годов. И одна послевоенная... Рай для коллекционера. Могу похвастаться также вышеуказанным магнитофоном «Днепр», с сохранившимися катушками, двумя проигрывателями, причем на одном есть скорость в 45 оборотов, довольно редкая штука, таких долгоиграющих пластинок выпускалось немного, а также двумя кассетными магнитофонами. Коллекционеры — завидуйте.

Но все это потом. А пока....
...шипит заезженная пластинка… скребет игла… Иииии…раз-два-три – поехали: — труба Дюка Эллингтона. Гарлемский ноктюрн, Э. Хэгена. Тогда это называлось «Ночь в Гарлеме», и почему-то считалось произведением Гершвина. Ниччего подобного! Только Хэген и «Гарлемский ноктюрн»! И  Сидней Беше – «Маленький цветок». И Элвис: «Блу, блу, блу суэйд шуз»… И «Шестнадцать тонн» и немыслимо низкий бархатистый бас Поля Робсона… И тогда это назвалось «Рок вокруг часов», хотя на самом деле — просто «Рок — круглые сутки». И кто-то самый смелый, под «Голубые замшевые туфельки или «Рок вокруг часов» начинает неумело извиваться, имитируя что-то, вроде рока. Ровно до того момента, как вмешается дежурный учитель… Снова затишье. И снова….

Но мне повезло. И даже по тем временам — очень.
Десятый класс я начинала в 44-й школе. Ушла я из 43-й по причинам, о которых писать не хочется. Слишком уж противно. И опять же еще живы потомки того… не буду.
Школа была неплохая. И ребята неплохие. НО!! Слава любящей высовываться из общих рядов диссидентки дошла и сюда. Правда, здесь была другая классная. Милая, добрая и какая-то невзрослая Людмила Дмитриевна Разина-Синицкая, дочь известного узбекского художника. Литератор. Она умела понимать и принимать все наши, а особенно мои, завихи. И после школы очень дружила кое-с кем из своего первого выпуска. Думаю, она на всю жизнь осталась бы таким же большим, славным, наивным, очень красивым ребенком. Если бы не жизнь. Если бы не мужчины, так жестоко, так подло ее предававшие. Наверное потому, что чувствовали — эта не ответит ударом на удар… скорее, сломается сама. Сейчас она в Америке. В Нью-Йорке. Надеюсь, там она если не счастлива, то спокойна.

А дружила она с ребятами из очень сплоченной когда-то компании. Трое рыцарей и одна дама. Женя Томпаков, Марик Гринберг, Жора Ходасевич и …. и Аня Гершович, умница, поразительно остроумная женщина, царство ей небесное, мы потом общались почти до ее смерти. Как они дружили! Завидно было! Женя рассказывает, что они с двенадцати лет ездили на «Победу», и Марик однажды попал под трамвай. Так он каждый день бегал в больницу к переломанному бедняге. А когда они пошли на вечер в 60 школу, к Марику, кстати сказать, парню миролюбивому, придрались и набили морды всем. И как они с Жоркой потом отомстили, с помощью какого-то бандитика с Алайского. Разгорелась вендетта, к счастью, без особых последствий.  В очередной драке они пострадали, и на следующее мероприятие, в клуб кино отправились в следующем составе: Женя - слева с фингалом под правым глазом, Жора — справа, с фингалом под левым. Еще один наш одноклассник Игорь Путято — посередке, в темных очках и с фингалами под обоими глазами. Картина маслом!! Жаль, я не была очевидицей!

И когда на Жорку напали какие-то подлые амбалы, братья Лешманины, Женя полез в драку и получил слесарным молотком по спине так, что и сейчас аукается... Ох, уж эти мужчины!
 И как-то Жорка ушел в самоволку и удрал не то из Термеза, не то из Кушки, в другую, тоже пограничную часть, где служил Женя. Добирался, презрев все патрули, все проверки, и добрался- таки. И нелегально жил на территории жениной части. Правда, обаяния у него было — океан. Кого хочешь уболтает!

Женя — в Германии, Марик — в Америке, Жора - в Череповце.
Аня похоронена под Саратовым.
А вышла она за Жору...
И дружба, такая, казалось бы, вечная, распалась из-за... даже не знаю, как это назвать:глупостью или недопониманием. Очень обидно...
Но хватит о грустном.

Так я опять, и в который раз о везении.
Училась я плохо, и очень много пропускала. Нет, не подумайте чего — просто рядом были парк Тельмана , а главное — зоопарк. Вот я брала книжку, и с утра уходила в зоопарк. Тихо, безлюдно, животные, почитать можно спокойно, никто не дергает…
Но в то утро я честно шла в школу, когда меня перехватил Сашка Сагиянц: редкостная, нужно сказать, проныра и пройдоха. А с ним рядом — высокий темноволосый парень — ну, Ален Делон!
- Познакомься, - говорит он, - это Алик Савельев. Очень много о тебе слышал, просил познакомить. 
Тут я немного попятилась. Знала я про Савельева. И про пятидесятую школу. И про Киру Афанасьеву. Девушку со стальными глазами. Сказочную красавицу. Сестру жены известного в Ташкенте музыканта Юрия Живаева, чья фонотека тогда была легендарной.
И знала, что кирина ревность вошла в пословицу. Да она меня в клочья порвет!
Однако, не порвала. Хоть и грозилась плеснуть в глаза кислотой. И, забегая вперед, получилось так, что позже я отбила у нее еще одного парня. Своего будущего мужа. А школу в тот день опять прогуляла.

И моя жизнь стала волшебной сказкой.
И опять, это не то, о чем вы подумали.
Любовь не сложилась. Да я и не питала к нему ничего такого. Красота — это еще не все. А остальным он не блистал. А мне бы, главное, за поговорить... Но вот насчет пластинок… да, уж и не знаю, откуда у него было столько и таких!!
Именно он принес мне «золотой диск» Пресли. В золотом футляре. И я впервые увидела лицо того, кто стал моим кумиром на долгие годы. Навсегда.
Свою любовь я передала сыну.

А мечту слетать в Мемфис на могилку Пресли — так и не оставила. Может быть, может быть… пока есть силы....
Короче, я пропала. Во второй раз. Первый — с Гершвином. И сейчас… нужно сказать, Алик жадностью не отличался, и давал мне слушать пластинки, за что я ему навечно благодарна. Тогда — только за огромные деньги, только по большому блату, только у спекулянтов, да и то… сомнительно. Время было суровое. И подобные вещи приравнивались… короче, сегодня ты играешь джаз, а завтра — родину продашь!

Да, а с Кирой мы позже учились на одном факультете. Только она – на немецком отделении. И ничего. Даже не подрались… Она оказалась очень хорошей, очень незлобивой и очень милой девушкой. Мало того, потом мы даже были в приятельских отношениях.
Ее уже нет. И, от души надеюсь, что она попала в рай.

Учеба в сорок четвертой закончилась… даже не знаю, то ли трагедией, то ли фарсом.
И опять слово Жене Томпакову, моему однокласснику, ныне живущему в Германии.
В один прекрасный весенний день почти на исходе учебного года, заходит он за своим другом, Жоркой Ходасевичем, чтобы идти в школу. Жили оба в районе Алайского, и шли, естественно, через базар.

А Жене, как назло, в тот день, то ли ужасно не хотелось писать сочинение, то ли очень не хотелось учиться вообще, хотя учились они прекрасно, но он с чувством говорит Жоре:
- До чего же сочинение писать неохота… хоть бы сгорела она, эта школа!
- Именно! – поддерживает второй от всей души.
И что вы думаете? Таки приходят они к остову сгоревшей школы!
Вот после этого и говорите , что мысль — нематериальна!
А кто виноват?!!
Вот мне, приличной девочке, в голову бы ничего подобного не пришло. Это ж надо ж! «Сгорела»!!!
Ну, и сгорела.
А всех нас перевели в пятидесятую.
Которую я и закончила.
Крайне неблагополучно.
Потому что и тоже была пронырой и пройдохой.
Пользуясь некоторыми застарелыми недугами, пошла к ревматологу и раздобыла справку о том, что мне нельзя сдавать выпускные экзамены. Еще бы можно — с единицей в полугодии по астрономии!! Единственный случай в истории школы, я полагаю!
Бедный директор Ермаков даже растерялся от такой наглости.
Стал объяснять, что экзамены можно не сдавать только отличникам, и то если... условий уже не помню. Под конец, так расстроился, что пообещал поставить мне тройки по всем негуманитарным предметам, лишь бы я только явилась на экзамены.

Явилась. Получила. Правда, из-за этого не сразу попала в университет: аттестат был… если не считать литературы, истории и т. п… просто позорным.
Мало того, я и в комсомол-то не вступала — хотела бы знать, кто бы меня  принял! С такими-то оценками!

Но этот кошмар при поступлении, по-моему, просмотрели: кто там будет читать анкеты?! Ясное ведь дело — все комсомольцы, и кому в голову может прийти, что есть и НЕ!
Но вот тогда при поступлении учитывалась средняя оценка аттестата. И хотя сдала я на одни пятерки, не хватило двух сотых балла… и пришлось идти резервисткой. Правда, только до первой сессии. Потом вылетело столько студентов, что нас, - а таких было довольно много — зачислили всех.

Но вот при всех своих тараканах и закидонах, я, все-таки была очень наивна, и если прогуливала, повторяю — только чтобы читать без помех. Мне это было интереснее математики. И физики тоже.

И я росла и училась в абсолютно благополучных районах. И понятия не имела, что существуют другие районы и другая жизнь. Дома у нас пили только свое вино. Родители покупали килограмм сто винограда саперави, по двадцать семь копеек, или муската — по тридцать, и делали свое вино. Один раз в несколько лет. Процесс велся строго по книге. «Виноделие» И каждый раз шли жаркие баталии: давить одни ягоды или класть и веточки тоже. Шуму-то, шуму… Но вино получалось хорошее. Сухое красное. А вот из муската — даже игристое. И никаких ванн, в которой делалась брага. Бутыли. Десятилитровые. И такие же — для вишневки. Я если бы сейчас что и пила — то именно мамину вишневку. Даже не ее, а ела бы вишни. Ну очень вкусно!

Так вот, в нашем доме водки вообще не водилось. Только вот это вино. Фильтровалось оно тоже по всем правилам. Запечатанные сургучом бутылки стояли под кроватями. И поэтому, наверное, я так непримирима к алкоголю. И сама почти не пью, а больше всего я когда-то любила газировку. Да и ту теперь, говорят, нельзя.

А ведь еще были и наркотики. Как-то мы с мужем шли по скверу. И он вдруг говорит:
-  Чувствуешь? Это план курят».
Позже такой же запах я унюхала в Амстердаме. Где вообще курят прямо на улицах.
А гораздо раньше я прочитала роман «Плаха». Чингиза Айтматова. Тогда я уже жила в Москве. И говоря о романе с моей знакомой Олей Вильчек, очень удивилась, что, оказывается, у нас есть наркоманы. А она обозвала меня наивной дурой, и, как оказалось позже, была права.
Потому что сейчас я хочу рассказать об одном человеке. Нет. Другом моим он не был. И даже в приятелях не числился. Очень мы были разные, что ли? Но и не враждовали, конечно. Просто знакомый. Но человеком он был необычным. Я бы сказала, без кожи. Вроде меня. Но у меня только кожи нет. А позвоночник имеется. Вот у него не было ни того, и другого. Умница, талант, способный, остроумный, оригинал… и совсем слабый. Совсем безвольный. И погиб поэтому…. Правда, наш общий друг Буба Шамшидов со мной не согласен. Он утверждает, что Славка просто не сумел вписаться в то время. А в это? Сумел бы? Что-то мне не верится. Для этого он был слишком порядочным человеком...

Славка Шамшин пришел к нам в классе седьмом. И не в наш класс, а в «А». Потом выяснилось, что мама его развелась с мужем, главным хормейстером театра Навои. И безнадежным алкоголиком.
И он был ужасно не похож на остальных. Выделялся так, что меня, конечно, любопытство разбирало. Еще бы нет: парень шпарит наизусть Ильфа и Петрова и Гашека, /хотя последнее для меня, скорее, недостаток/, изощряется в остроумии и косит под Печорина. Короче говоря интересно – страх.
А тут он еще и всячески меня изводит.
Ну, думаю, — погоди!

И тут подходящий случай подвернулся. Задала нам Ольга Викторовна сочинение. Тем, как всегда, было три, и я, как всегда, выбрала свободную. Точно не помню, что-то насчет человека, который находится рядом с тобой.
Вот тут я на Славке выспалась. Вот тут я его раздраконила вдоль и поперек. Потому что написала о нем. Весьма иронично. И, боюсь, обличительно.
Хорошо, Ольга Викторовна была человеком умным. Другая вкатила бы мне двойку. А она поставила пятерку. Но обмолвилась, что тема весьма оригинальная. И назвала героя.
Что тут началось!!

У нас в классе училась такая Ира Азатьян, красавица, просто копия «Неизвестной» Крамского, пассия Ильяра Гулямова, тогдашнего близкого друга Славки. На перемене всем все стало известно. И начала она ходить за мной, очевидно, получив задание, с просьбой дать почитать. Не на ту напали!

Я держалась гордо и таинственно, и никакого сочинения так и не показала.
Но славу человека бескомпромиссного приобрела.
Тогда-то Славка и перестал меня доводить.
А потом мы иногда подолгу разговаривали. Серьезно. И он даже забывал ерничать и острословить.

И, каюсь, это я таскала ему вино из дома. Не слишком часто, но бывало. И из-за него у нас стекла побили: гнался кто-то за ним, а я увидела в окно и позвала. Он забежал к нам. Вот тут-то камни и полетели…
После школы он уехал в Ленинград. И поступил. Сам. А через год выгнали его за пьянку. И пошло. Нигде он не стал учиться. Женился на даме старше себя, и, к тому же, душевно неполноценной. Уехал вместе с ней за границу. Вернулся. Развелся. Зарабатывал тем, что резал маски. Говорят — здорово получалось. И подсел на наркотики… сначала на анашу, потом, якобы подставили его — загремел в тюрьму. Вышел. Снова женился. Пошли дети, шестеро…  последний родился уже после его смерти. А наркотики не бросал. И умер очень рано. От передоза, говорят… Саша Кондрашечкин его и хоронил.
Господи, так обидно. Он действительно был необыкновенный человек. Талант. Умница. И так глупо загубил жизнь… не было, не было стержня….
Недавно я заказывала молебен. И по Славке тоже. В декабре была годовщина его смерти.
Уж сколько их ушло...

А помните дискуссию в шестидесятых? Физики против лириков. По-моему, чистой воды глупость, имевшая, однако, удивительные последствия. Страну охватила поэтическая лихорадка. Никогда раньше, ни до ни после, поэты не собирали целые стадионы. Их цитировали, их любили, их обожали. Особенно четверых. Конечно, все уже поняли, о ком я.
Троих уже нет. Ахмадулиной и Вознесенского. И Рождественского. Это он  покинул Землю раньше всех. Он, трогательно твердивший своему другу, поразительному черно-белому графику Стасису Краскаусасу «Стаська, не умирай», сам умер от той же подлой болезни.
Евтушенко, слава богу, жив.

Однажды, не помню, то ли на декаду русской литературы и искусства, то ли еще по какому поводу, они все приехали. А мне билета не досталось.
И вот я иду мимо ОДО, а мне навстречу они – веселые, молодые, счастливые. Мне бы подойти, попросить билетик, а я, дурочка, постеснялась. А ведь они наверняка бы провели меня в зал, если бы я попросила.

Зато летом, шестьдесят четвертого, мне, все-таки удалось послушать «живьем» настоящих поэтов. Годом раньше я познакомилась с известным писателем -фантастом, Евгением Гуляковским, приехавшим в Ташкент на съемки фильма по своему сценарию. Мне с ним было интересно, тем более, что он был намного старше и повидал ого-го сколько: по первому образованию он был геологом. И вот, когда я приехала в Москву, он повел меня в знаменитое кафе «Молодежное», где каждый мог выйти на сцену и читать свои стихи. Попасть туда было почти невозможно, но, как я поняла, у него были там знакомые. Мы провели там весь вечер, а уже ночью, пошли на площадь Маяковского, где у подножия памятника тоже собирались поэты и читали стихи. Их даже милиция не разгоняла!

Вот это был для меня подарок. Вот это было счастье!
И я всяческими путями добывала книги. В ход шли лесть, подкуп и прямые взятки, а иногда и воровство. Не говоря уже о спекулянтах.
Книги для меня были всем. У нас была читающая семья. А фанатик — одна я. Мама, к счастью, имела возможность подписываться на собрания сочинений. Что она и делала. Помню, как подписавшись на Диккенса, она заявила, что принесет очередной том только, если я получу пятерку, / а я, пролежав в пятом классе полгода фактически без движения, окончательно разленилась, о чем неоднократно писала/. Приходилось получать. И, как награду, мама приносила очередной том Диккенса.

Вскоре я прочитала две библиотеки — взрослую и детскую. А некоторых книг из читалки мне не давали. Очень хотелось прочитать «Тысячу и одну ночь» , так нет, говорят, это не детские сказки. Принесешь разрешение от родителей. - дадим.
Я побежала домой, выпросила разрешение, принесла. Дали. И тут маме пришло-таки в голову пролистать книгу. Отобрали. Хотя позже, клянусь, я читала восьмитомник, на который подписалась та же мама. И ничего сверхособенного я там не нашла. Одни сплошные намеки и аллегории. Подумаешь!

Кара почти настигла меня, когда отцу вдруг пришло в голову поинтересоваться, что я читаю. Странно, обычно родители совершенно не обращали на это внимание. Что ему вдруг стукнуло - понятия не имею. Было это в классе шестом, и читала я Мопассана. Вернее, перечитывала — домашняя библиотека уже тоже была изучена вдоль и поперек. Но для родителей это явилось откровением. Гром и молния, Мопассан отобран и запрещен. Причем, заметьте, — не спрятан. Я пожимаю плечами и берусь за томик Золя...

Во «времена мамы» единственный магазин подписных изданий был недалеко от издательства. Потом появился Пассаж, а уже после землетрясения - «Академкнига».
Став постарше, я принялась бегать по очередям. Занимаешь очередь у магазина подписных изданий, накануне подписки. Потом сходишь на перекличку вечером и утром, и, чаще всего, подписка у тебя в кармане. И Фейхтвангер, и библиотека Всемирной литературы, и Куприн, и… А уж во время землетрясения.. чего только нельзя было купить! Собрания сочинений лежали прямо-таки на земле! На том же Алайском! Тогда я и купила Блока и Голсуорси, и еще, и еще… Пустили козу в огород!

Кроме того, мне еще повезло и в том, что в доме на Навои 14, где жили родители мужа, был книжный. Подружилась я с заведующей. Тамарой Дмитриевной. Репатрианткой. Ооочень интересной пожилой дамой. Приехавшей из Харбина, и как, позже выяснилось, немало претерпевшей от советской власти. А вот сестра ее сообразила уехать в Сан-Франциско. Там, наверное, было полегче. Вот она-то и подкидывала мне иногда от своих щедрот поэтические томики. Они до сих пор у меня. Цветаева в «Большой библиотеке поэта», Аполлинер, Апухтин, Ронсар и Бодлер.

Никогда не забуду, как прибежала домой, размахивая томиком Бодлера. «Цветы зла». Сижу, читаю. Приходит свекровь, дама хорошая, но далекая от подобных изысков. Спрашивает, что читаю. Я отвечаю. Она берет у меня книгу, читает первые несколько строчек, поднимает ошеломленные глаза и шепчет:
- И ты что-то понимаешь?

Я говорю «ага». Но, по-моему, она явно заподозрила, что с моей головой не все в порядке.
Собственно говоря, так оно и было — нормальный человек столько книг не читает. А я еще по толкучкам бегала: одна была в том скверике возле кукольного театра, где позже похоронили Рашидова, вторая — на Тезиковке. И спекулянт у меня свой имелся — Гриша. «Алису в стране чудес» я у него купила! И сказки «Перро» . И несколько томов «Большой библиотеки поэта».


Об этом я писала в дискуссии по поводу «Мастера и Маргариты.» Тогда эта книга действительно стала для меня ударом грома с ясного неба. И Я НЕМЕДЛЕННО СТАЩИЛА ИЗ БИБЛИОТЕКИ КЛУБА «ВОСТОК» ОБА ЖУРНАЛА «МОСКВА». И никогда в этом не раскаивалась. Вот. И не раскаиваюсь даже сейчас.
Псих — он псих и есть…
Но самым большим моим впечатлением было побоище, устроенное в день подписки на Федора Михайловича.
Чистый Голливуд, и тот отдыхает!

А дело было так: в газете появилось объявление, что завтра будет проводиться подписка на Достоевского. Отпросилась я с работы и помчалась к Пассажу. Приезжаю — а там уже слишком много народу записалось. Тогда я бегу в «Академкнигу», напротив «Голубых куполов». Прошу при этом заметить, что сам магазин — на первом этаже жилого дома, и к дверям ведут лестница и крылечко. А дом как бы стоит внизу, и чуть подальше, через тротуар — арык, за которым высокая земляная насыпь. Так вот, я записалась, одной из первых, вечером пришла на перекличку. А когда пришла утром, оказалось, что люди образовали вторую, как мы посчитали, незаконную очередь, и теперь все окончательно запуталось. Очереди две, и обе настаивают на том, что их дело правое.

Провели перекличку, я здраво рассудила, что в драку не полезу. Если победят наши — я подпишусь, если чужие — что делать… И залезла на эту насыпь, откуда открывался очень удобный обзор. Время к десяти, т.е. к открытию.
И тут!!!! Прибегает директор Пассажа, я его знала, такой маленький, худенький, является вместе с бланками подписок, потому что у Пассажа творится нечто невообразимое!! А, заметьте издание академическое,   выходит впервые!! Такого ажиотажа у магазина подписных изданий сроду не наблюдалось!
Без десяти… и тут началось!
Вот такой драки я действительно больше наяву не видела: только в кино. «Наши» стали выкидывать — именно выкидывать узурпаторов с крылечка — люди буквально лётали вниз через перила!

Тут, ясно дело, вызвали милицию. Так вот, я действительно клянусь, это было: кто-то с ходу засадил милиционеру ногой по физиономии. Просто картина маслом! Доблестная милиция не сдалась, и грянул бой!
Наверняка среди читателей найдутся свидетели того знаменательного сражения.
А женщины продолжали философски созерцать свалку, в ожидании исхода.
Победили наши!! И я была в первом десятке подписующихся!!!
Это было перед отъездом из Ташкента. Навсегда.

Но пока что мне по-прежнему девятнадцать. Еще девятнадцать. Хотя год уже шестьдесят пятый…
И на мне пресловутые красные шпильки, / мне до сих пор кажется, что красные шпильки — якобы, отличительный знак ташкентских проституток, -   просто городская легенда:  слишком многие женщины носили красные туфли/. Те самые, десятисантиметровые шпильки и модное платье-трапеция с асимметричным рисунком. И плевать, что в них рост у меня теперь уже метр восемьдесят пять, потому что рядом со мной почти двухметровый спутник, и мы идем по Бродвею в сторону Дворца, и со всех сторон несется «Привет, Таня, привет, Володя»:  спутник мой довольно известен в городе, да и меня многие знают… И жизнь прекрасна, потому что вся еще впереди, и каблучки стучат по асфальту, и апрельский ветерок вихрит волосы, и все хорошо, и меня ждет только счастье, и я еще в Ташкенте, и кругом все свои, родные… и даже землетрясения еще не случилось.


Две тысячи десятый. Март месяц…Я иду по нашему рынку. Рынок недалеко от моего дома, минут пять ходьбы. Собственно говоря, это один из четырех, объединенных вместе рынков, самый ближний. И поэтому меня знают все, и я знаю всех. Шпилек, конечно… какие там шпильки. И спутника тоже рядом нет. Я одна, но все в порядке, и все хорошо. Потому что мне со всех сторон кричат, равно азербайджанцы и узбеки:
Здравствуйте Татьяна Алексеевна! Поздравляем с праздником!
– Спасибо, вас также, – отвечаю я, понятия не имея о чем идет речь. Потом все-таки, не выдерживаю, подхожу к узбечке, торгующей пряностями и рисом.
- Саида-хон, скажите, что за праздник сегодня?
- Как, сестра, неужели не знаете? Новруз сегодня. Новый год, значит.
- Ну, с Новым годом, новым счастьем…
И счастье, может быть, еще не исчерпало все свои запасы и чудеса? Может, оно мне напоследок улыбнется?
Так хочется верить.

P.S.
Если мужу кажется, что я совершила поступок, недостойный истинной ташкентки, он очень ехидно констатирует:
- Ну, вот, теперь ты стала настоящей москвичкой.
И мне становится стыдно…
Но на днях я заявила ему, что мои шансы стать настоящей москвичкой, можно сказать, сведены к нулю.
Потому что отныне я, в основном, живу в Ташкенте.
И это неоспоримый факт!!


А вот это уже не постскриптум, а просьба: Я начала писать про Малясова, мечтая найти одноклассников — люди моего возраста в социальных сетях сидят редко. К этой моей мечте присоединилась и Люда. До сих пор нам не очень везло. Нашелся только Саша, нет, теперь уже и Баходыр Умаров, и Лариса Шалорьян. Может, моя писанина через десятые руки дойдет до тех, кто помнит и нас, и школу.

И до тех, кого мне страстно хочется найти.

До Олега Орестова. Саши Мишина. Шурика Турчинского. Их было трое, Саш. И все жили в одном доме на Полторацкого. Одного уже нет. Саши Березовского. Я это точно узнала. Но, может, найдутся остальные? Может, отыщется Петя, сын Лени Миронова? И Люба Слуцкая, и ее сын Максим? … И Люда Масленникова? И Вера Провидохина?

Отзовитесь, пожалуйста. Ваша Таня.

Та самая. С Малясова. С ромгерма. Из Ташкента.