Кто сказал, что соборы не падают? Не верьте ему, он солгал. Это сказала я? Значит, я вас обманула, простите. Но на тот момент я и сама верила в то, что говорила. Ложь, ложь везде, даже там, где ее не было раньше. Она как плесень: нарастает уродливым слоем на когда-то чистых поверхностях, покрывает отвратительной слизью каменные плиты клятв и аксиом, поедает светлые фрески под куполом наших мыслей… Она переваривает наше сознание по кусочкам, и мы не замечаем этого. А потом спохватываемся – но поздно, караван уже ушел: ты беспомощно барахтаешься в желудочном соку этой чудовищной химеры, порожденной тобой самим.
Я думала, соборы падут. Я ждала их падения. Но соборы не падали. Я ошибалась: они уже пали. Только я не видела этого, ибо смотрела не теми глазами. Как и все мы.
Проеденные ржавчиной дверные замки, заросшие мхом ступени, разбитые ветрами витражи – в этих стенах давно никого нет. Словно в детской присказке: «…где озеро? – Быки выпили. – Где быки? – На гору ушли. – Где гора? – Черви выточили…». Мы не видели меры – и вот в озере правды не стало воды. Мы ушли за правдой в соборы – и вот ложь пошла вместе с нами. Мы лгали – и вот черви точат души святынь...
Пройдут века – сравняется с землей последний Собор. Его стены не обрушатся тяжело, погребая под собой последнего, кто придет и прошепчет у двери: “Asile!” Нет, они рассыплются легким прахом, не выдержав даже самого слабого содрогания воздуха. И надежда беглеца рассыплется вместе с ними...
Глупый. Глупый, наивный беглец. Он будет рыдать, он будет молиться, он будет проклинать. Но он так и не поймет, что не о ком рыдать, ибо Собора давно уже нет, а во прах обратилось лишь его тело; что некого молить о приюте, ибо душа Собора умерла, когда ложь вошла в его стены; что некого проклинать, ибо все виновные самими собою прокляты, хоть и не знают о том...
Так будет. Но будет потом. А пока – здравствуй, Нотр-Дам. Я вхожу через среднюю дверь, как и все твои гости, – грешна. Все мы грешны...