Дом был центром вселенной: маленький, с одной комнатой и кухней, небольшой печкой, тремя окнами смотревший на огород и проходившую рядом железную дорогу. Дом умел летать. Мне года три-четыре, я сажусь на подоконник открытого окна, кручу согнутый, вбитый со стороны улицы в раму подоконника гвоздь, представляя, что гвоздь – штурвал воздушного судна. Я поворачиваю гвоздь вправо, дом отрывается от земли, поворачиваю гвоздь влево, и дом, наклоняясь на бок, делает круг над лесом.
К дому пристроены сени, кладовка и веранда, и везде: в сенях, веранде, кладовке – полога. Блаженство – летний сон в пологах. Забираешься под марлевую ткань и, закрыв глаза, слушаешь комаров, для которых ты недосягаем. За сенями – сарай, за сараем – дровяник. Сарай обитаем, в нём – куры. Если снять замок, не закрывавшийся на ключ, то войдя в сарай и открыв ещё одну дверь в курятник, можно устроить переполох. Курицы, хлопая крыльями, одновременно срываются с насеста и поднимают замечательный шум! Перья летят в разные стороны, кудахтанье переходит в крик, поднимается пыль – трудно дышать. Но, главное вовремя сбежать, потому что кроме кур, в курятнике ещё и петух, а он не теряет спокойствия и не срывается как куры с насеста, а чуть расправив крылья, готовится к нападению. И когда петух, несколько раз взмахнув крыльями, готов, как ястреб кинуться в атаку, я отскакиваю назад и захлопываю дверь! Набег на курятник, можно считать удачным. Но делать это обязательно нужно, когда дома не было бабушки. Бабушка, любившая меня до беспамятства, когда дело касалось кур – умела драться. Дралась она не очень-то и больно, но всё же неприятно – вичиной. Вичина – это прут, обычный прут.
С двух сторон от дома – огород. Под окнами дома – цветы. Дальше: смородина красная, чёрная и белая, крыжовник разных сортов, ну и, конечно, клубника. Грядки с огурцами, морковками, свёклами и ещё какой-то травой. Сажали вишни и яблони, но они не приживались, вымерзая зимой – засыхали, или переставали плодоносить, и их, в конце концов, вырубали. Большую часть огорода занимала картошка.
За домом и огородом – воронка с водой (бабушка называла её – яма), в яме – караси. В солнечный день рыбки поднимались к поверхности, казалось, греют спинки на солнце. Стрекозы, наблюдая за рыбками, висели над ямой, отражаясь в коричневой после летних дождей воде. Слышалось: «чок, чок-чок, чок»; караси что-то сглатывали с поверхности воды.
Возле ямы – земляная горка. Излюбленное место для копания траншей и постройки оборонительных укреплений. Враги были повсюду. Они прятались в кустах смородины и в высоченной крапиве на помойке; за соснами, за маленькой, немного съехавшей набок (казалось, она хочет прилечь) баней. И даже лучшие друзья – Славка, Игорь и Юрка, тоже время от времени становились врагами. Бились на мечах из досок и шпагах-палках.
Самым любимым оружием была рогатка, благо камней для неё на железной дороге было в избытке. Но из рогатки можно было уничтожать только воображаемых врагов. А вот когда в августе созревала рябина, и рогатку заменяла дудка-плевалка, военные действия разворачивались по-настоящему. Дудки росли по краю леса. Обязательно искалась прямая, длинная и такого диаметра, чтобы ягоды рябины не застревали в ней, но и не пролетали слишком свободно. Плеваться из хорошей дудки было истинным удовольствием. Ягоды рябины приятно горчили во рту, летели далеко и быстро. Для удобства желательно было иметь футболку с резинкой на талии. Грозди рябины набивались под завязку за пазуху и мы, мальчишки, в раздувшихся от рябины футболках, похожие на колобков, вступали в бой.
За ямой – сосны. На одной из них зимой отец вешал кормушку. Кормушка висела низко над землёй, но я всё равно не мог до неё дотянуться, приходилось, взяв в рот газетный кулёчек с пшённой крупой, лезть по стволу метра полтора, хвататься рукой за первый от земли сук, а другой рукой высыпать крупу на фанерное дно кормушки.
Да, ещё был пёс – Дружок. У соседей была – Найда, и ещё – Дик. Мой Дружок был большой и чёрный. Я его помню больше по рассказам, мама рассказывала, как пёс возил меня зимой в санках. Как-то, мне тогда было три года, Дружок сорвался с цепи и передушил соседских кур. Пьяный отец застрелил пса из охотничьего ружья.
В шестидесятые – семидесятые годы прошлого века деревня была живой, населенной стариками и нестарыми еще людьми, ну и, конечно, мальчишками и девчонками разного возраста. Старики были крепкие. Почти в каждом дворе держали коров, коз, овец.
В 1971 году деревня наша едва не сгорела, большой кусок леса, вплотную подступающего к домам, выгорел. В то время как лес тушили, старухи обходили деревню крестным ходом, помню мою бабушку, идущую с иконой впереди. Обошлось. До того как я призвался в армию, несмотря на то, что с семи лет жил в городе, мой деревенский дом был для меня самым важным местом на земле, но после службы я переехал жить в другую область, и всё реже и реже ездил на родину. Деревня постепенно вымирала и уже мало чем напоминала ту, что я любил. К концу девяностых в ней уже почти никто не жил, дома использовались как дачи. Но, пора вернуться в реальное время. Со времени моего дошкольного детства прошло сорок лет.
Я сел в машину к другу и мы поехали. На похороны. Ехать нужно было в другой город. Умерла моя тетушка, Нина Петровна, старшая сестра отца. Но настроение не было траурным. После того как умерла бабушка, мой крёстный отец, а он был для меня очень близким человеком, сразу за ним – мама и брат, я стал принимать смерть как часть жизни. Умер тесть. Один за другим нелепо уходили из жизни друзья. Отношение к смерти стало почти циничным. И когда несколько лет назад, первого января умерла тёща, первое что я подумал: «…бля, нашла время». Видимо таким образом иммунная система защищает от стресса. Но в этот день мне предстояло почувствовать смерть очень близко.
Выехали рано. Необходимо было вернуться сегодня же. Путь в город, в котором большую часть жизни прожила тётушка, проходил мимо той самой деревни, в которой я родился и вырос. Нет – только вырос. Родился я как раз в том городе, в который мы ехали. Когда у мамы начались схватки, начальник станции остановил товарный поезд, и мама, и я в ней, благополучно проехали в кабине тепловоза тридцать пять километров. И первое после роддома жилье, куда меня принесли, была коммунальная квартира тётушки. Она и муж её, мой будущий крёстный, встретили нас с мамой на крыльце роддома. Отец приезжавший накануне, так и не смог увидеть сына, в роддом его не пустили. Видимо он был настойчив; маме врач сказала: «Хулиган ваш муж! А ещё шляпу надел…»
Дорогой молчали. Слушали Митяева.
Тётушка... У неё не было своих детей, как-то не случилось. Но с мужем они жили счастливо. Я был у тётушки любимым племянником.
Через час проехали небольшой городок, где когда-то жили мои друзья, братья – Андрюха и Лёха (Сивый и Малый). Мне было тринадцать лет, когда я в первый раз приехал к ним в гости. Днём мы купались, ловили рыбу. Вечером делали на балконе подобие шалаша, там же и спали. Курили тайком от взрослых, и в этом простом действии было так много романтики. Забавно.
Я достал из сумки бутылку водки, открыл, отпил из горлышка.
– Чего вдруг? – спросил Иван.
– Так, воспоминания.
– Закрепляешь водкой?
– Растворяю.
Городок остался позади. Где они, Сивый и Малый? В 1987 году, уже после службы в армии, я приехал к Сивому на свадьбу – свидетелем. Он женился на молдаванке. Количество молдавских вин и коньяка сделало свадьбу Андрюхи большим событием на улице Оплеснина. Свидетельницей была забавная девчушка, запомнившаяся мне тем, что просто так ела жгучий, красный перец. Целуясь с ней на лестничной площадке и чувствуя нешуточную жгучесть её губ и языка, я всё время прикладывался к бутылке портвейна. Но это не спасало, губы горели, будто огнём обожжённые. Я спрашивал её: «Как ты так можешь?» «Я его обожаю» – говорила она, и лезла целоваться.
Через пятнадцать лет после свадьбы в галерее этого города прошла моя персональная выставка.
Минут через сорок проехали другой город, в котором я жил с семи лет и до службы в армии. Впервые я оказался в городе, за год до того как мы семьёй туда переехали – в больнице. Мне было пять лет. За несколько дней до этого охотясь с игрушечным ружьём за собственной кошкой, я провалился под лёд. Была осень. Тонкий лёд проточной канавы не выдержал меня, и я по плечи оказался в воде. Руками я держался за кромку льда и орал. Но никто меня не слышал. Увидела меня соседка откуда-то возвращавшаяся домой. Мне повезло, я не утонул и не замёрз, отделался воспалением лёгких.
Я уже неделю лежал в больнице, и мне даже нравилось в ней лежать, когда приехали мама, отец и тётушка с крёстным. Были гостинцы. Разговоры. И как потом вспоминала мама, я был весел и доволен. Мы попрощались в вестибюле больницы. Через стекло, они помахали мне и я им тоже. Но когда они пошли, мне вдруг невыносимо захотелось с ними домой в деревню, и я, запрыгнув на подоконник, стал отчаянно барабанить кулаками по стеклу. Подбежала врач и взяла меня на руки. Не надо ей было этого делать. Вырваться из её рук мне не удалось, и тогда я схватил её за волосы и стал рвать их крича. Она не отпускала, пытаясь меня удержать. В результате врач осталась с исцарапанным лицом и потрепанными волосами, ну а меня вынужденно забрали домой. И ничего, дома я быстро выздоровел.
Переехали мы в город, когда мне исполнилось шесть лет. Точнее переехали мои родители, а я ещё на год остался в деревне с бабушкой. С бабушкой же мы ездили к ним в гости. В первый раз это было, когда родился мой брат. Зайдя в квартиру я, не разуваясь, побежал смотреть брата. Теперь и у меня был брат! Здорово. Но вместо брата я увидел свёрток, на большой двуспальной кровати он казался крошечным. Мама развернула сверток, и я увидел его – маленького-маленького. Пройдёт около года, когда, играя с ним, я отпущу его руки, и он сделает несколько шагов мне навстречу. «Мама! Юрка ходит!» – заору я.
В конце августа 1973 года, я стал городским мальчиком. Правда, когда взрослые называли меня мальчиком, меня это оскорбляло. Мальчиком я себя никогда не чувствовал, только – пацаном. Воспитанный старшими друзьями (никакого детского сада), я был слишком диким для городской среды. Школу я возненавидел сразу и навсегда. Школа лишила меня свободы, друзей, привычной деревенской жизни. Правда и школа в лице большинства учителей, ответила мне тем же. Так мы и сосуществовали – ненавидя друг друга.
Мелькнула полоса пляжа, город остался позади. Почему-то вспомнилось первое сентября, я попробовал сосчитать… – 1977-го года. Пятый класс. Точно помню, именно – пятый класс. Нас трое пацанов. Пляж пуст. Мы бросаем камешки-блинчики и считаем, чей камень отскочит от воды большее количество раз. Серёга Басов предлагает купаться. День тёплый, но купаться не хочется, настроение-то осеннее. Серёга купается один. Я смотрю, как он плывёт к бакену, мне грустно: начало учебного года, и опять нужно ждать девять месяцев следующее лето, когда не будет уроков, учителей, школы.
Через полчаса проехали мою деревню. После переезда в город, всякий выходной я уезжал из города в деревню. С апреля по октябрь в деревню ездили мои родители и тётушка с крёстным. Бабушка встречала нас вкуснейшими пирогами.
Ещё через сорок минут мы были на месте. Город, где я родился. Кладбище. Несколько старых тётушкиных подруг, две сестры её мужа, двоюродная племянница – вот и все провожающие. Открыли гроб. Тётушка была худенькой, и сильно постаревшей. Она умерла после инсульта. Я смотрел на неё и ничего не чувствовал: ни горя, ни даже сожаления, только воспоминания как слайды, мелькали одно за другим, возвращая меня в прошлое. Мне лет пять, я приношу из леса целую гору маленьких подосиновиков – за пазухой – корзину мне носить тяжело и неудобно. Тётушка готовит стоя у печи. Она что-то говорит мне, видимо хвалит меня, я не могу вспомнить её слов. Вот она, кормит меня вкусными, ею же испечёнными кексами с изюмом и рассказывает, как маленькой спрыгнула с крыши сарая и сломала позвоночник; два года лежала в гипсе, ещё два носила корсет. Мне страшно. Я не могу себе представить, как можно два года лежать в гипсе. Лето, мне лет десять, мы с тётушкой, играя, боремся, мой мизинец хрустит и распухает, но мы хохочем, нам весело. Ещё воспоминание. Дембиль. Самолёт из Германии приземляется в Пулково. Последняя электричка до моего города уже ушла. Я еду к тётушке. Дверь открывает крёстный. Объятия. Тётушкины слёзы. Мои письма из армии она хранила до самой смерти. Когда умер крёстный, тётушка несколько лет ещё цеплялась за жизнь. Но жить ей уже было не для кого.
Поминки. Я смотрю на лица тётушкиных подруг знакомые мне с детства. Я помню их молодыми. Теперь все они – старики.
Пора ехать. Нужно сделать остановку в деревне, проверить в каком состоянии находится дом.
Мы уезжаем. Дорога идёт берегом реки; вот здание, бывшее когда-то роддомом, в нём я и родился. Мама рожала меня тяжело, была она невысокой и худенькой, а я родился весом – четыре с половиной килограмма.
Проехали гидроэлектростанцию. В детстве я часто гулял здесь с крёстным, меня завораживал вид бушующей воды. Я вспомнил, как приехал к ним в гости в двухтысячном году, и мы, выйдя с крёстным утром в магазин, решили немного пройтись и бродили по городу до вечера, обошли все места, где так любили гулять больше тридцати лет назад. И ещё помню, как он неожиданно оступился на ровном месте, едва не упав. Прогулка вышла прощальной. Через год он умер. Последний раз я приезжал за два месяца до его смерти. Высохший, маленький, пожелтевший, он лежал на диване. Тягостная вышла встреча. Он надеялся выздороветь, не знал, что у него рак. Я знал, что он умирает. Я любил его, мне хотелось искренне проститься, но я не мог этого сделать. О чём мы могли говорить? Мне хотелось скорее уйти, и в тот же день я уехал. И глупые мои слова при прощании: «Даст Бог, свидимся». Не свиделись.
А через три месяца после смерти крёстного, умрёт мама. Одним днём. Не болея.
А ещё через четыре месяца уйдёт мой младший брат.
А ещё…
Я понемногу пил из горлышка водку и смотрел в окно. Иван протянул мне леденец от кашля:
– Закусывай.
Перед деревней свернули на кладбище. Я выполол траву на могилках мамы и брата, подкрасил ограду.
Маму хоронили в метель. Гроб открыли ненадолго, снег валил даже не хлопьями, а лепёшками. Мама лежала в гробу в шерстяном синем платье под белой простынёй, со связанными, чтоб не падали, руками. Потом не могли вспомнить, развязали ей руки или нет, говорили: если руки остались связанными, это нехорошо. Я не думал об этом. Я думал о том, что ей только пятьдесят пять лет, а она умерла.
Брата хоронили в апреле, светило солнце, пахло весной. За несколько дней до этого я звонил ему – поздравлял с днём рождения, ему исполнилось двадцать девять лет. Болтали о каких-то пустяках…
Я закрыл дверцу ограды и пошёл к машине. Через несколько минут подъехали к железной дороге. Остановились.
– Я пойду один, подожди меня в машине, – сказал я Ивану.
Перейдя железнодорожные пути, я спустился с насыпи и пошёл к неподалёку стоящему дому. Ещё с насыпи увидев дом, покосившийся, почерневший, почувствовал, как заныло в груди. Подход к дому зарос высокой травой. Труба на крыше разрушалась. Дверь была закрыта на замок. Я прошел в дровяник, и на одном из столбов, под самой крышей нащупал висевший на веревке ключ.
Внутри дома всё осталось, как было: на вешалке висела одежда, халаты, куртки, старый мамин плащ, на полке лежал зонт, у печки стояла обувь. Книги стопками лежали на комоде и серванте. Стоял на столе чайник и кружки. Покрывало на диване было сбито, будто только что на нём кто-то сидел. Я остановился у висящих на стене фотографий: отца, где он был снят ещё мальчиком, послевоенной фотографии бабушки. Милая, добрая, бабушка.
Я вгляделся в юное лицо отца, теперь он почти старик, безногий, ездящий на коляске. Чего больше во мне: любви или ненависти к нему? Видимо – ненависти. Большую часть жизни отец пил, при этом не был алкоголиком. Выпив, становился агрессивным. Сколько зла сделал он нашей семье. И вот теперь он полностью зависит от меня, и я забочусь о нём. Но я ничего не забыл, ничего.
На серванте за стопками книг я увидел край вазы. Я помнил эту вазу с детства. Летом в ней стояли живые цветы, зимой – сухие травы. Отодвинув книги, я взял вазу, сдул с неё пыль. В этот момент что-то произошло. Предметы передо мной потеряли цвет. Всё выглядело как на старой монохромной фотографии. Пространство вокруг меня сжалось, и я понял, что нахожусь в каком-то непривычном для меня измерении. Не было звуков, висела звенящая тишина. Воздух стал густым, трудно было дышать. Что-то происходило у меня за спиной, я чувствовал чьё-то присутствие, но не в силах заставить себя оглянуться, не отрывал взгляд от вазы. Стало жутко. Я стоял в оцепенении. Аккуратно поставив вазу на место, я медленно повернул голову. Никого кроме меня в комнате не было.
Передо мной в простенке между окнами висело зеркало; покрытое слоем пыли, оно ничего не отражало. Я подошел к зеркалу, половицы, обычно скрипящие при каждом шаге, не издали ни звука. Ладонью я стёр с зеркала пыль, посмотрел на себя; лицо было белым. Нужно было немедленно уйти. Немедленно. Сняв, плохо слушающимися руками, со стены фотографии, я вышел в сени, почувствовал запахи, пыльных половиков, веников, а в доме запахов не было. Грудь сдавило, пол стал уходить из-под ног. Я сел на ступеньки перед дверью на улицу, прислонился головой к дощатой стене коридора и закрыл глаза. Просидел так несколько минут. Понемногу боль отступила, дышать стало легче. Я толкнул рукой дверь и открыл глаза.
Происходило странное. Пели птицы. Шелестела листвой береза, посаженная мной тридцать пять лет назад. Но на улице было темно, а ведь я провел в доме не более десяти минут. Ничего не понимая, я смотрел на тёмное небо. Гудок приближающегося поезда вывел меня из оцепенения. Я закрыл дверь, навесил замок, с минуту возился с ключом, замок заржавел, и мне долго не удавалось его закрыть. Положив ключ в карман, я быстро пошёл к железной дороге. На половине пути остановился, обернулся, дом смотрел на меня чёрными окнами. Я поднялся на железнодорожную насыпь. Светя прожекторами, приближался локомотив. Я остановился, вагоны скорого поезда мелькали передо мной, ветер приятно обдувал лицо. Вот и последний вагон. Я перешел железную дорогу, машины не было. Достал телефон, позвонил Ивану, ровный голос сообщил, что абонент недоступен. Что делать? Тут я вспомнил, что оставил в коридоре фотографии бабушки и отца. Нужно было вернуться. Я повернулся в сторону дома… даже сквозь густые ветви шаровой ивы, растущей у железной дороги, было видно, что в окнах горит свет.
Подойдя к веранде, я примял ногами высокую траву, присел на скамейку под берёзой. Звенели редкие комары. Пахло берёзовыми, клейкими листьями. Я сидел, не решаясь открыть замок и войти в дом. Но неожиданно и как-то сразу, чувство страха и тревоги исчезло. Стало легко и спокойно. Вот здесь, у этой двери, в будке, сорок лет назад жил большой черный пёс. За этой дверью и теперь ещё висит полог, в котором у меня была первая близость с девушкой. Мне было шестнадцать. Моей дочери уже двадцать. Я улыбнулся, вспомнив о ней. Настька… Пяти минут, а то и меньше, хватало мне и ей, чтобы поговорить и разойтись по комнатам, да и то когда я бывал дома. Очевидно, у нас не было серьезной потребности друг в друге. Обычно она что-то рассказывала об учёбе в университете, но я всегда был занят своими мыслями, слушал невнимательно, она переставала говорить и уходила. Два года назад я ушёл из семьи и как это ни странно, наши отношения с Настей стали более близкими. Теперь мы общаемся чаще и нам есть о чём говорить, но всё же не так, как было, когда она была ребенком, тогда мы много времени проводили вместе.
Размышления мои прервал звук шагов. Хорошо было слышно, что в доме кто-то ходит. Ни страха, ни удивления не было. Я встал, снял без труда открывшийся замок, приоткрыл дверь и увидел, как из комнаты в сени выходит моя дочь. Ей лет восемь – десять, на ней трусики и короткая маечка. Чувство радости переполнило меня:
– Настя! – крикнул я. Она обернулась, побежала ко мне. Её босые ножки шлёпали по половицам. Я сделал несколько шагов ей навстречу, опустился на колени, прижал к себе её худенькое тело. Настя крепко обняла меня за шею. Я чувствовал, как бьется её сердечко.
– Солнышко моё, Настенька, девочка моя милая, – говорю я, гладя её по спине, – как же, как же я по тебе соскучился.
Я почувствовал, как по щекам потекли слезы. Она поцеловала меня и, выскользнув из моих рук, выбежала на улицу. В доме тихо играла музыка. Я вошёл в комнату. Музыка звучала из старого радиоприемника, висевшего над столом. В комнате и кухне горел свет. Я подошел к приёмнику, повернул ручку громкости, чтобы прибавить звук, но динамик затрещал и стих. Я сел на табурет, прислонился спиной к комоду, закрыл глаза, и какое-то время сидел, вслушиваясь в тишину. Представил, как входит в комнату бабушка, садится на свое любимое место – на диване у окна, показалось, я даже слышу её шаги, сердце замерло, неужели я смогу её увидеть? Я открыл глаза, в комнате никого не было. Я опять закрыл глаза. Тишина была абсолютной. Но вот послышался протяжный звук похожий на вой собаки. Я напряг слух. Звук повторился. Нет, это не собака, так мычат коровы идущие стадом. Ну конечно, так и есть. Через несколько минут стадо подошло к дому. Кричал пастух, щёлкая кнутом, мычали и фыркали коровы, залаяла собака. Я открыл глаза и сразу всё стихло. Посмотрел в окно – никого, тёмная, высокая трава, да ивы, освещённые железнодорожными фонарями.
Я пересел с табурета на диван и долго сидел не шевелясь. Из кухни вышел кот, мой кот – Лещ, полтора года проживший у меня в мастерской и пропавший два месяца назад. Кот подошёл к дивану, прыгнул мне на колени. Я гладил его, кот тёрся об мои руки, колени и мурлыкал. Когда Лещу было полгода, я уехал на две недели. За ним присматривали. Когда я вернулся, мне сказали, что последние дни он всё время лежит и ничего не ест. Подумав, что кот болен я хотел было, везти его к ветеринару, но через десять минут Лещ ожил, стал есть, играть, при этом весь день не отходил от меня. Я понял, что от одиночества кот впал в депрессию. Телефон издал резкий звук – смс. Лещ прыгнул на пол и выбежал в сени. Сообщение пришло от Ольги: «Понимаешь, что чувствует кот, когда его оставляют… а, что чувствуют люди?»
Оля… Мы познакомились в 1987-м, и несколько раз приезжали сюда той осенью. Топили печь. Жарили картошку. Пили дешёвый портвейн… Мы расстались, прожив вместе больше двадцати лет…
С улицы раздался шум. Я прислушался: это был визг собаки и голос отца. Я вскочил с дивана, больно ударился коленом о табурет стоящий у стола, хромая выбежал на улицу.
Чёрный пёс жался к стене дома, молодой, пьяный отец стоял, широко расставив ноги, целясь в него из ружья.
– Отец! – закричал я. Он оглянулся. Подбежав к нему, я схватил рукой ствол ружья.
– Не убивай собаку! Слышишь? Не убивай собаку!
Отец исподлобья смотрел на меня.
– Отпусти, – сквозь зубы процедил он. Но я только крепче сжал ствол.
– Отпусти, – зло повторил он.
– Как-то мы возвращались с тобой из леса, – быстро стал говорить я ему, и ещё крепче сжал ружьё, – мне было лет тринадцать, ты шёл впереди с большой корзиной грибов, а я шёл за тобой и от нечего делать срубал молодые ветки кустов немецким штык-ножом. Ты что-то рассказывал, а я… знаешь, о чём думал я?
– Ну?
– Я думал, что если сделать сейчас шаг вперёд, ударить тебя штык-ножом под левую лопатку или в шею, то разом кончатся…
– Замолчи!
– Я даже отстал от тебя на несколько шагов чтобы…
– Замолчи, слышишь? – что-то изменилось в его лице. – Тебе бы не мешало помнить…– он замолчал внезапно, и тяжело дыша, смотрел мне в глаза. Я выпустил ствол из рук. Отец повесил ружьё на плечо стволом вниз и широкими шагами пошёл по проулку.
Пёс подошёл ко мне, виляя хвостом.
– Вот ты какой, – погладил я его. – Я ведь тебя почти не помню.
Пёс лизнул мне руку, побежал к сараю и исчез в темноте.
Я вернулся в дом. Сел на диван и тут же услышал сигнал автомобиля. Видимо вернулся Иван. Нужно идти. Сейчас, сейчас. Сейчас…
– Олег, Олег!
Я открыл глаза, увидел, что сижу в коридоре, прислонясь головой к стене, Иван тормошит меня за плечо. На улице светит солнце.
– Тебе плохо?
– Нет. Всё хорошо, – я смотрел на берёзу освещённую солнцем.
– Я жду, жду, сигналю – тебя нет.
– Идём, – я встал и осмотрелся. Фотографии бабушки и отца лежали на полу. Я поднял их. Мы вышли на улицу.
– Подержи, – я отдал фотографии Ивану и стал закрывать дверь.
– Нет, погоди, что-то я ещё забыл. Ваза! Да – ваза. Я сейчас. – Я снова открыл дверь, прошёл в дом. Ваза стояла на серванте, я взял её, и вышел.
Когда мы садились в машину я почувствовал боль в колене. Иван завёл двигатель.
– Зачем тебе ваза? – спросил он.
– Не знаю. Ещё одно воспоминание из детства. Кажется, это была тётушкина ваза.
Я покрутил её в руках, перевернул и увидел выгравированную на дне медной подставки надпись.
– Водка осталась? – спросил я Ивана. Он обернулся и из-за сиденья достал бутылку с недопитой водкой. Я сделал глоток:
– Меня долго не было?
Иван посмотрел на часы:
– Около часа. Едем?
– Поехали.
Я перевернул вазу и прочитал ещё раз: «НИНЕ В ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ 23. 2. 1965».