А.К.
В чувствах много всякой лени. Мои мужские инстинкты поросли этой гадостью и тянут к дивану, как на дно. В ее чувствах есть другая скверна – страх. Не робость и неуверенность девушки, перерастающие в злобную растерянность, а зрелый страх настоящей леди, который сдерживает порывы страсти. Она уже не имеет права разогнаться до запрещенных скоростей, ей есть, что терять, но тащиться в отведенных рамках кажется обидным и унижающим достоинство среднего возраста. Оглядываясь, все время оглядываясь и озираясь, Анна, тем не менее, идет и несет фамилию мужа. Может быть эта фамилия Керн, а лучше – Каренина или какая-нибудь похожая, позволяющая воспринимать Анну, словно книгу. Я так и делаю: беру в руки, осторожно листаю, читаю, надеюсь на хороший конец и не знаю, что будет на следующей странице? Еще больше Анна напоминает книгу, когда раскрывается на шпагат. Она умеет, она не смогла разучиться, но не знает того, что ведаю я. Средний возраст закончится, как только способность – показать шпагат, исчезнет.
Временами жанр прочитанного именуется детективом, несет в себе тайны, как и положено жанру. С конспирацией, явочными квартирами, шифром для связи и, слава богу, без погони. Лень-матушка отводит от погонь, потому как огонь преследований пятки будет не лизать, а кусать и загрызет, быть может.
Вот, мы спрятались от дождя, разными фигурами уткнувшись в одно место – столик, в кстати попавшейся кофейне. Вот, мы прячемся от музыки, выключив. Это просто, одно нажатие кнопки. Так же просто, как перебирать пальцы Анны своими, как сжимать ладонь, не давая ей освобождения.
Когда Анна устремляется навстречу, я имею несколько секунд, чтобы разглядеть это приближение. Быстрый и широкий шаг, лишенный важности, но четкий и осмысленный, вырисовывается похожим на рифмованные строчки. А говорит она по-другому: в основном тихо, едва различимо для уха, будто собирается с силами, но иногда начинает забираться голосом высоко, держится в восходящих потоках, сдерживается и сколько хватает сил.
Есть у Анны явная любовь. Сережа. Он привязан к матери внимательными детскими глазами, контролирует каждое ее движение. Если Анна уходит в ванну или переодевается, закрывшись в комнате, Сережа ложится на пол и в маленькую светящуюся щелку под дверью пытается разглядеть маму. Если мальчик видит меня, то из постоянной разговорчивости переходит в молчание и, замкнувшись, присматривает за Анной пуще прежнего. Сережа – самый главный и это правильно. Он способен дать Анне почти все, почти всегда. Даже, заснув рядышком, Сережа продолжает защищать маму, не оставляя места ни для кого. Ту малость, что недоступна силам ребенка, – даю я.
Нужно встать вдвоем напротив большого зеркала, укутать Анну руками, прижать и, выглядывая из-за нее, любоваться. Если такое проделывать время от времени – будет счастье. А что еще надобно? Только оно и требуется человеку – ощущение счастья. Не для богатства рождается человек, не для азарта, а исключительно для состояния удовлетворения от текучести собственной жизни и промежуточных ее результатов. В этом смысл.
Бывает, что Анна ревнует меня: к словам женского рода, к проституткам, к работе, к вымышленным героиням моих произведений – ко всему, что начинается на букву «ж» и продолжается на букву «е». Они какие-то неприятные – эти «ж» и «е», вызывают злость и на дуэль тоже вызывают. А особого приглашения Анне и не требуется, чувствуя легко фальшь, кого хочешь, опередит в атакующем порыве, налетит неожиданным торнадо, измочалит противника и успокоится.
Победа. Ну и что?! Никаких торжеств по поводу успеха не предусмотрено Анной, глумиться над свалившейся не станет, да и другим – запретит. Руку, скорее всего, протянет, чтобы пожалеть, но противницы разные бывают. Иная встанет после налета, отряхнется, расправит складки на сарафане, в тот же час объявит: «Жертв и разрушений нет». Ну нет, так нет. Не хочет слабость показать, не желает, чтобы пожалели ее, значит никто и не пожалеет.
А теперь о том, что произошло. Анна заблудилась. Где? Разумеется в лесу. Обыкновенно собирала ягоды, не торопилась, не старалась: листочки попадались в ягодной черноте, вспоминала. Девчонкой была и верила россказням о том, что чем чище будешь ягоды брать, тем муж красивее будет. Быстрые и аккуратные пальцы лучше всех в деревне справлялись с поставленной задачей. Только не оправдывала чистая работа долго-долго себя. Ухажеры кружили корявые, да веснушчатые, да с кожей белой, как сметана. Никакого намека на красоту не отмечал глаз. И лишь гораздо позже, переехав окончательно в город, Анна встретила смуглого мужчину, с ровным лицом и нужными руками. Предполагалось: руки окажутся чуткими, под стать красоте. Грабли получать никак не хотелось. Смуглый тоже запал на Анну, и они поженились.
В настоящем времени, в сегодняшнем лесу не имело никакого смысла обращать внимание на сор в чернике, поэтому от воспоминаний Анна перекинулась к действительности, которая такова:
«Мы прячемся от дождя, от музыки, свою ладонь я подставляю, не желая освобождения, и говорить громко не хочу, не могу силы тратить на пустое, не буду громкоговорителем, объявляя, что жертв и разрушений нет. Когда бегу к телефону, стыдно и страшно – чувствовать в себе подростка, а не чувствовать… Так не бывает, чтобы не чувствовать».
Совсем недавно, недели не прошло, Анна обращалась к психотерапевту за помощью. Он упорно про ощущения выяснял разными способами. И переспрашивал, и на бумаге заставлял. Потом странный тест. Двенадцать минут. Шестьдесят раз Анна ответила про себя. Скорость – пять характеров в минуту. Про себя, про разную – каждые двенадцать секунд. Опять эта апостольская цифра, дюжина мучительная. Слова выходили парами, будто в стихи превращаться собирались. Цыганка – обманка, дочка – овечка, любовница – позорница. И еще, психотерапевт разъяснял про красоту мужа. Дескать, Анне понадобилась она для передачи красивости детям. С этим и хотелось спорить, и не хотелось. И еще, не зная сначала, что лошадь – это работа, чашка кофе – секс, а лес – это жизнь, перед лесом цифру один поставила.
Лишь только специальное ведрышко заполнилось до отметки три литра, Анна отставила его в сторону, проверила устойчивость и, распрямившись над черничными кустиками, поняла, что заблудилась. Телефон-выручалочка обнадеживал хорошей связью, значит и деревня, и дорога были достаточно близко, но в неясной стороне. Там оставались: и Сережа, и смуглый муж. Им звонить – значит пугать, а это не входило в планы Анны. «Сама решилась на прогулку в лес, самой и выбираться», – подумала женщина и набрала мой номер.
Полтора часа езды на автомобиле до места, и мы со Змеем стоим на заветной точке. Овчарка извивается в траве, обалдевая от нагрянувшей воли, и, не представляя пока, зачем да почему. Мне соваться в деревья бесполезно, поэтому достаю зонт Анны, прихваченный из гаража, показываю Змею, смотрю в лесную зону и объясняю: «Где-то там она, давай уж постарайся, не расстраивай папу. Ищи Аню, ты же любишь ее. Здесь не игра в прятки, серьезно все. Вперед, собака, ради чести своей кобелиной и ради моей чести тоже».
Змей услышал знакомые слова, мгновенно напустил озабоченность на морду и рванул в неизвестность. Его ничего не пугало. Один раз остановился, проверяясь, а больше уже не притормаживал.
Анна ждала Змея, подавала голос, прислушивалась к веткам и веточкам, но все равно вздрогнула, когда зверь сзади ткнулся беспардонно под куртку, затем в грудь и затем лизаться без разбору в лицо.
«Змеюка мохнатая, хороший, спаситель мой ушастый, пойдем к папе, показывай. Куда я без тебя?»
Время операции тянулось и искривлялось, грозило предстоящей темнотой, растворяло очертания леса. Я смотрю на кромку, смотрю и вижу Анну.
А. К. выходила медленно, не рискуя рассыпать ягоды, с горкой заполнявшие специальное ведрышко. Она должна была рассмеяться, и только расстояние между нами укрощало порыв ветреной радости. И лукавство сидело в глазах Анны, придавая операции легкость и оттенок игрушечности. И мне нравится ее имя, начинающееся на гласную. И еще, она садится на шпагат.
14.12.2008