Она куда-то вновь подевала коробок спичек. Раздражённая, даже слишком раздражённая – в самом деле – разве есть отчего приходить в столь бешеное неистовство, коробок спичек – мелочь, она отодвигает один ящик за другим ища и не находя потерю. Уже давно нужно было отказаться от столь старомодной вещи, как спички, перейти на зажигалку, что, в конце концов, просто стильно, однако Милен всё никак не могла подобрать ту, что соответствовала бы её понятиям о стильности и красоте. Разумеется, и речи быть не могло о том, чтобы пользоваться дешёвой пластиковой зажигалкой, равно как и чрезмерно пафосной и тяжёлой, пригодной разве, что для съёмках в кино, но уж никак не для жизни. В спичках же было нечто, что Одиль могла назвать «fatal» - несколько дюжин хрупких жизней в одной коробочке, управляемых властью вездесущего божества, в чьих силах, избрав, положить конец бытию. Огонь поглотит вечную темноту.
«Огонь поглотит вечную темноту», - повторяет про себя рыжеволосая бельгийка, запуская бледную, худую руку, покрытую веснушками, в глубину ящика комода. Бардак. Там царил бардак. Точно такой же, какой царил в рыжей голове самой Милен. Тёмные очки в круглой оправе – не то под итальянского слепого, не то – под Оззи Озборна, коробочка алых монпансье с краснощёким амуром на крышке, перстень в виде черепа, который мадам Нотомб машинально надела на палец, продолжая свои поиски, и, конечно же, записи – тысяча записей сделанных на бумажках разной величины. О содержании половины Милен уже и думать забыла, и теперь фразы вырываясь из контекста, буквально бьют по глазам.
цитата:
холодный пух, что лежит теперь под ногами и кружит над головой, бесчисленным количеством мертвенно бледных шершней.
цитата:
изредка губы её, покрытые слоем алой краски, вздрагивают.
В итоге злосчастный коробок нашёлся в кухне, куда бельгийка проскользнула из спальни, решив запить желание курить крепким кофе. Пока кофеварка занималась своим делом, рыжая женщина, наконец, вдохнув в лёгкие вредный, но тонизирующий дым, присев на край кухонного стола, принялась перебирать прихваченные из спальни бумаги с набросками истории, которая вот уже несколько дней не давала ей покоя. Это вообще было в стиле Одиль – носиться с какой-нибудь идеей долгое время, упиваться ею, всё видеть через призму данной фантазии, питающей вдохновение музы. Потом, само собой, наступало лёгкое охолождение, но время, проведённое наедине с идеей фикс, оставалось в памяти как нечто грандиозное.
Грандиозное. Оно таким и было. Вдохновение не может быть иным, только лишь грандиозным. А иначе это не вдохновение, а суррогат. Вот и нынешнее своё вдохновение Милен считала великим и необъятным, подобно морю, откуда оно вышло.
Всё произошло спонтанно. Случайно на глаза попалась реклама нового «рыбного» ресторана, так же случайно госпожа Нотомб поехала туда и встретила его хозяйку – рыжую девушку с милой улыбкой. Вроде бы ничего такого особенного, но эта улыбка запала в душу, равно как и образ девушки, которую прозвали Русалочкой. Русалка Четтина. Это поэтично. Это красиво. Это напоминало какую-то легенду. Красивую сказку о любви. Только вот какой любви? Конечно же, буйственной, ураганной, опасной. Последнее время иная любовь Милен не привлекала в творчестве. Ей, огненной, хотелось огня.
Мысль о сказке пришла и ушла, мадам Нотомб уже забыла было о ней, отвлечённая на иные мысли, однако вернулась, стоило только из раскрытой книги выпасть яркой рекламе. Неделю назад, Милен, лёжа на диване с огромным альбомом, посвящённом красотам Венеции вытащила листочек, вложенный между страниц. Та самая русалка. В тот день адски болела голова, оттого и мысли текли как-то болезненно и несвязно. Отчего-то подумалось, что непременно девушка эта должна быть из Венеции, любимой, отвергнутой и снова любимой, преследуемой тёмной страстью и покорившейся ей, после долгого боя. Проводя пальцами по шелковистой поверхности подушки, рыжая бельгийка рисовала в собственном воображении данную историю, как замес удивительных по силе тактильных ощущений. Там будет огонь и лёд, горячий песок и прохлада атласа, привкус горечи и сладости. Разве что только хотелось сказать: «Нет» мистике, а сей раз, ибо в истории о музе чудес и так предостаточно, а дева эта, несомненно, была музой. Об этом говорило даже имя – в конец концов не просто так в одном человеке соединяется художник и поэт[1]
За первой сигаретой последовала вторая, а затем и горячий кофе с молоком. Одиль опять ничего не ела, занятая своей работой, но и голода, как такового, не испытывала. Ей было достаточно пищи духовной, хотя отсутствие насыщения физического, всё же, давало о себе знать – кружилась голова. Поэтому к кофе и сигаретам добавились, так же, шоколадные конфеты и остатки мороженного с фисташковым кремом. О столь скудном рационе, конечно же, Айзе говорить было нельзя. Она и так считала, что Милен скоро не будет видно – так мало та ест. Но госпожа Нотомб успокаивала собственную совесть мыслями о том, что она, как только закончит, непременно поест. Вот только работе, как оказалось, конца, и края не было видно, так как история, в сущности, только начиналась.
Вот сейчас, например, она сидела и вырезала фото из газет. Десять фото – десять разных мужчин. Зачем? Истории требовался главный герой и, желательно, достаточно «реальный», для того, чтобы история жила. Милен не интересовало – кого, собственно, она там «режет» – актёров, политиков, бизнесменов, просто безызвестных лиц, единожды оказавшихся на первой полосе, для того, чтобы сгинуть вовек. Главными были глаза. Именно глаза, а не бессмысленные «плошки». Без глаз не будет героя – кому интересен слепец. Глаза, по замыслу госпожи Нотомб, должны были жечь сквозь страницы, так, чтобы каждая женщина хотя бы на время могла почувствовать себя желанной. Это, конечно же, не фривольный роман, но творение о любви, а где любовь, там и падение. Хотя бы не так далеко – в объятия другого.
Итак, десять лиц и ничего. Совершенно ничего. Настолько, что Милен от злости даже прожгла сигаретой дырки на одном из фото – два маленьких, круглых отверстии там, где, по идее, должен был пылать взгляд, а не бумага. И обожгла пальцы, прошипев в след окурку «что_б_тебя». В этом, конечно же, сказывался главный недостаток её творчества – чтобы писать и писать хорошо мадам Нотомб требовался допинг в виде кошмарного сна или же чего-то подобного. Без оного составляющего она могла сколько угодно витать в объятиях вдохновения, но вот вылить его на бумагу не представлялось возможным. Почему? Мало можно взрастить на одной лишь воде и зерне. Ростку требовалось солнце и почва. И если солнце в лице любимой женщины, которой Одиль уже хотела, было позвонить, но, вовремя сдержав себя [она и так была слишком поспешна], отправила только сообщение, содержащее причудливую надпись:« JTM»[2], то почва, в роли которой выступили бы образы, была крайне скудна. Да, она отменно знала о существах из потусторонней реальности, о белых волках с голубыми глазами, но вот остальное …
Остальное растворялось в кофе и сигаретном дыму. Так же немилосердно, как сжигались в пепельнице десять фотографий мужчин. Десять негритят решили пообедать, один вдруг поперхнулся — их осталось девять [c]
[1] Намёк на имя и фамилию, составляющий псевдоним Беатриче – Четтина [Беатриче] – муза поэта Данте; Джакометти – фамилия художника;
[2] Je t'aime, Mylene.