Глава 39

         
Глава 39
         Приближался юбилей Дмитрия Сергеевича Лапшина. Знаменитого публициста, писателя, правозащитника и профессора одного из лучших столичных вузов. Лапшин был для Лавренёва не просто учителем, почти как отец. Кирилл с радостью взялся за сьёмки фильма по случаю юбилея, ему казалось, что с таким богатым материалом будет легко работать. Ожидался приезд Давида Урмана, нашего бывшего соотечественника, а теперь американского публициста и звезды телевидения. История о крепкой мужской дружбе, пронесённой через всю жизнь, вдохновила Лавренёва. Встреча двух знаменитостей обещала вылиться в красивую историю. Лапшин и Урман умели вести себя перед камерой и в совершенстве владели искусством непринужденной беседы. Для них слушатели – привычное дело. Лавренёв предвкушал эксклюзивный материал. В первый же день холодный душ окатил Кирилла: «Фильм не получится!». Он с отчаянием смотрел на двух уже очень немолодых людей и не знал, что делать. Что с ними? Что это? И с горечью осознал – это жизнь. У каждого из них – своя. Прошло почти сорок лет с того дня, как Лапшин провожал друга в аэропорту. Давид уезжал на постоянное место жительства в Америку. Расставание было тяжёлым. Рвались самые сокровенные и тонкие связующие нити дружбы, истоки которой начинались с голодного послевоенного детства и отрочества. Жена Давида настояла на отъезде. Родственники Давида эмигрировали в США из Одессы ещё в начале двадцатых годов, а воссоединение с семьей – святое дело. Супруги работали в одной очень солидной организации, их карьера в Советском Союзе складывалась благополучно и говорить о стеснённых жизненных обстоятельствах не приходилось, но заокеанский рай манил их неудержимо. После отъезда четы Урман, Дмитрий Сергеевич попал в списки неблагонадежных. Когда его в очередной раз вызвали в кабинет начальства, Лапшин не сдержался и прямо там врезал доносчику по физиономии, за эту драку он получил условный срок. Из института его уволили, но Лапшин не опустил руки, уехал в деревню и пять лет трудился в сельской школе учителем. В изгнании времени зря не терял, и когда грянула перестройка, Дмитрий Сергеевич защитил диссертацию, которую учёный совет признал докторской. Лапшин начал вести свои передачи на телевидении.
 
          Только с приходом Интернета в свободную Россию активное общение двух друзей возобновилось, завязалась переписка, Давид сделал для друга гостевую визу. Лапшин прилетел в Америку, но при встрече обнаружилось, что у них осталось мало общего. Дмитрий Сергеевич с изумлением обнаружил, что его прагматичный друг стал интересоваться мистикой и эзотерикой, активно рекомендовал к прочтению Кастанеду и даже Блаватскую. Дмитрий Сергеевич отвечал цитатами из Бердяева и Ильина, дополняя личными комментариями. Давид горячился и советовал расширять горизонты познания чтением Ошо. Лапшин дабы не обидеть старого друга всё чаще отшучивался, вспылил только, когда Давид накинулся с необоснованной критикой на Русскую православную церковь Московского патриархата. На этот выпад Лапшин ответил жёстко, расстались они довольно холодно. В общении образовалась длительная пауза.
 
        Давид Иосифович был человеком одарённым и как собеседник мог увлечь любого, в США он получил работу на одном из телевизионных каналов. Урман, как было принято в те годы, использовал имидж жертвы коммунистического режима и ток-шоу с его участием пользовалось большой популярностью. С падением «железного занавеса» интерес к его персоне постепенно стал угасать. Давид с необыкновенной лёгкостью умел бросать прежние увлечения и ему удавалось оставаться на плаву. У себя в стране Дмитрию Сергеевичу не приходилось ничего изобретать, за него этим занимались политики. Лапшин свои убеждения не менял, как человек верный идеалам юности, сохранил своё влияние. Юбилей был подходящим поводом встретиться и разобраться с накопившимися разногласиями. Давид Иосифович продолжал поучать старого друга, что нужно делать в России и в какую сторону склонять чашу весов. Живое общение не помогло сгладить противоречия и в первый же вечер Урман с горечью заметил:
 
        – Что же выходит, нас объединяла только ненависть к коммунистам?
 
        – Давид, никакой ненависти у меня не было. Молодой задор и обострённое чувство справедливости. Что с тобой? Почему всё пережитое смешалось в твоей голове в какой-то причудливый коктейль, мне думается, ты и сам не слишком рад тому, о чём с таким жаром пытаешься вещать.
 
        – Значит, по-твоему, поиск свежих идей, которые бы двигали человечество вперед, всего-навсего пустой бред? Ну, знаешь, друг мой. Ты стал ещё худший консерватор, чем коммунисты.
 
        – Если для спасения единства России надо прослыть консерватором, так тому и быть. Сколько лет нам говорили о том, что патриархально настроенная российская империя была неповоротлива и потому слаба. Теперь уже не секрет, что это не совсем так. Нам внушали, что революция дала настоящую свободу и преобразовала Россию. В отдельных случаях с этим трудно спорить, только и это не вся правда. Давид, многолетняя оторванность от России не лучшим образом отразилась на твоем духовном строе.
 
        – Как ты можешь такое говорить? Все эти годы я пристально следил за тем, что происходит в России. Поверь, это ты заблуждаешься. Большое видится на расстоянии. Нет в вашей стране демократии. И ты, как человек известный, мог бы оказать влияние на умонастроения молодежи. Печально было обнаружить в тебе старые иллюзии, ты держишься за то, что давно выброшено на свалку истории. Мировое сообщество занято активным поиском новых способов объединить человечество.

        – Или загнать человечество в тупик. Давид, неужели ты сам веришь в то, что говоришь? Только возврат к своим корням спасёт Россию от хаоса и развала. А хвалёная западная толерантность не для русского человека. Нужна она нам, как мертвому припарка. Не было у меня любви к коммунистам, но мной двигала не ненависть, как ты думаешь, а желание помочь своему народу. Коммунистов сгубила жажда безраздельной самодержавной власти. Будь они хотя бы чуточку умнее, то всё могло сложиться по-другому. Была необходима более гибкая система планирования и управления страной. Абсолютная справедливость – это миф, как и абсолютная свобода. И ты это знаешь. Человечество так и не придумало ни одной совершенной системы государственного устройства.
 
        – Хорошо, ты не любишь американцев, но, так звучит высказывание Черчилля: «Демократия – наихудшая форма правления, за исключением всех остальных, которые пробовались время от времени».  Почему бы вам ни применить то, что уже оправдало себя во всем мире. Судя по твоему настроению, такая форма правления тебя тоже не устраивает?
 
        – Давид, государственные устои не могут строиться на понятиях любви или ненависти, здесь должны быть задействованы в первую очередь правовые механизмы. Но, кажется, тот же Черчилль говорил: «Вы всегда можете рассчитывать, что американцы сделают правильно – после того, как они перепробуют все остальные варианты». Поэтому я бы не стал так безапелляционно утверждать, что все действия правительства США безупречны. А господин Черчилль был известным русофобом, может быть поэтому его модель мира нам так же не годится. Мы, русские!
 
        – Ну, хорошо. И всё же чем тебя не устраивает западная модель демократии, полностью построенная на законодательной базе, где прописано буквально всё. И человек чувствует себя под защитой государства.

         – В Европе всё расписано настолько подробно, что доведено до абсурда. И никто не смеет даже сопротивляться. Это же закон. А мне бы хотелось, чтобы в моей стране законы нравственности работали на одном уровне с законами юридическими. Наш классик говорил: «Здесь русский дух, здесь Русью пахнет». Ни один поэт в мире не мог написать такое. Мы только и слышим «европейский порядок, американская модель демократии», и только в России есть такое понятие – русская душа. В нашем народе очень сильно творческое начало, если нас не уважают, юридические законы бессильны.
 
       – Очень вас уважают ваши олигархи, как я посмотрю. Вас обокрали, а вы молчите. Где же тут хвалёный русский дух?
 
       – Давид, ты путаешь понятия. В России человек богатый и человек уважаемый – не одно и то же. Весь мир в шоке. Ожидали русского бунта. А ничего не последовало. Почему?
 
       – Вот, именно, почему?

       – Если бы у нас отнимали Родину, тогда другое дело, а биться за углеводородные месторождения не наш уровень. Русский мужик за родную речку может голову оторвать, но не за нефтедоллары. Счета в швейцарских банках ему не греют душу. Глухари на токовище, предрассветный туман над водой, колокольный звон на Пасху – вот наши жизненные приоритеты. Забыл, Давид, забыл ты Россию. Перестал чувствовать. А ты перечитай историю Пугачевского бунта. И обрати внимание на фамилии губернаторов, высокопоставленных военных начальников: большинство екатерининских фаворитов были иноземцы. Я не имею в виду тех, с кем она делила свою постель. Екатерина Великая окружила себя благонадежными людьми, чтобы удержать власть. Они-то и взялись выкручивать руки вольному русскому казачеству, вот ведь причины бунта. Затем уже примкнули крестьяне и представители других народов, населяющих Российскую империю. Законы вводились на западный манер, которые ограничивали свободу русского человека. По западному образцу всё делала Екатерина. Но была так напугана масштабным неповиновением, что отступила. Ей хватило ума понять: что немцу хорошо, то русскому смерть. В кои-то веки Россия может самостоятельно вырабатывать подходящую под наш менталитет модель управления. Давид, позвольте нам самим решать, как жизнь в стране обустроить.
            
       – Ну, где уж нам. Умом Россию не понять.
         
       – Слишком много советчиков. Наши доморощенные либералы тоже любят рассуждать о какой-то эфемерной свободе, но, когда речь заходит о их счетах за рубежом, всё благодушие испаряется.
 
       Приближался юбилейный вечер, снять трогательные кадры воссоединения двух друзей у Лавренёва так и не получилось. Наблюдая за Лапшиным и Урманом, Кирилл, вспомнил свою дружбу с Мишкой Фриманом. Их истории были чем-то схожи. Майкл ловко торговал тем, что как выходец из России знает ситуацию в стране глубже своих американских коллег. Давид Иосифович человек другого поколения, и, видимо, за Россию переживал искренне и не хотел смириться с тем, что все его советы относятся к России прошлого века. Временной промежуток разделил друзей юности непреодолимой пропастью, им никак не удавалось найти точки соприкосновения. Два старика понимали – исправить что-либо уже не удастся. Кирилл им сочувствовал, но в работе от этого пользы не было. Фильм разваливался. Лавренёву пришлось многое вырезать и спасаться комментариями за кадром, что противоречило первоначальному замыслу. Юбиляр, в конце концов, постарался сгладить противоречия, но эти противоречия торчали острыми гранями и заставили старых друзей стать вечными оппонентами, и это навсегда омрачило им предзакатные годы земной жизни.
 
       Они казались Лавренёву последними жертвами противостояния двух политических систем – если бы всё было так просто. «Что-то с нами не так? Моё поколение не придает значения идеологической начинке, пальма первенства давно отдана банковским счетам и это опасное заблуждение кажется прочно вошло в нашу жизнь. Враги России потирают руки от предвкушения скорой победы над нами.» – с горечью думал Лавренёв. – «для Лапшина любовь к России не пустой звук, он чувствует всей душой мощь великой державы, потому что пережил вместе с ней невероятные по жестокости испытания. Кажется, Давид Урман тоже знает об этом, поэтому так упорствует в своём заблуждении. Наш Дмитрий Сергеевич, молодец! Он не даёт забыть уроки истории, передаёт свои знания другим, и это вселяет надежду на будущее».